Старый пес

Напрасен ваш труд, или нет, об этом можно будет судить лишь по его результатам.
Кобо Абе

1
Пес давно пережил максимальный собачий возраст, пристойный для таких размеров и уровня повседневных трудностей. Пес был крупный, тощий, облезлый, неопределенной, но неприятной масти. В середине дня он неизменно спал около полуразвалившейся скамейки, сделанной дачниками из обрезка соснового ствола, обтесанного до плоскости с той стороны, на которой предполагалось сидеть. За десятилетия, что скамейка раскисала под полумертвыми сосенками на опушке перелеска, остатки сердцевины выгнили, образовался черный желоб, наподобие канала в гнилом зубе. Рабочую поверхность скамейки иссекли ножами, нанося надписи и всякого рода аллегорические изображения.
Каждое утро в натоптанной ямке у скамейки появлялись свежие окурки, а иногда – использованные презервативы. Однако, пса эти следы жизни совсем не интересовали. Он ложился на песок и спал, откинув ноги, словно дохлый. Ему явно никогда не становилось слишком жарко, он оставался равнодушен к прохожим, собакам или кошкам, если они появлялись поблизости. Он был элементом пейзажа, не более.
Внешне апатичное состояние пса объяснять, конечно, следовало тяжелой жизнью. Проявлял ли пес полное равнодушие к внешнему миру, философски ли дремал на солнышке или затаил в себе нерастраченный жар молодости – гадать бесполезно. Много лет назад быт пса был полнее налаженным и казался устоявшимся. Пес сидел на цепи. Хозяин, несколько пьющий и безалаберный местный житель, не забывал кормить собаку, а в морозы даже пускал в дом, обогреваемый обложенной кирпичом плитой. Дом еще только начинал оседать. Он был построен после войны, когда вымершие поселки вновь обживали собранные советской властью переселенцы.
Пес пережил хозяина. Дети, приехавшие из города разделить наследство, к попечению животного отнеслись халатно. Кормить забывали, зато предоставили свободу, сняв цепь. Ошейник оставили – заношенный, затертый, но все-таки свидетельствующий о социальной благонадежности. Пес питался по помойкам, приобрел привычку дремать у скамейки, но всегда возвращался в свою будку, потому что другого дома представить себе не умел. Если бы не теплые зимы, долго бы он не зажился.
Когда, наконец, наследники пришли к взаимному согласию, и продали хозяйство, новый владелец снес бульдозером все постройки на участке, включая собачью будку. Пса не интересовало, какое светлое будущее ожидает участок. Остаток лета пес прожил кое-как, задичал, но потом прибился к сердобольному полусумасшедшему садоводу. Садовод прикармливал собак и кошек, причем зимой приезжал для этого раз в неделю из города. Под полом его домика три или четыре собаки обосновались на постоянное проживание, на всякий случай дичась попечителя, и никак не проявляя к нему благодарности. Похвастаться здоровьем пожилой садовод не мог, так что кошачье-собачьей коммуне близился конец.
Не заглядывая в будущее, пес вел теперь вполне размеренную жизнь, редко подходил помочиться на столб в ограде, окружавший участок, на котором раньше стояла будка. Ограда высотой метра в два с половиной была сложена из пенобетона и снаружи облицована плиткой под серый гранит. Зато на старую скамейку никто не покушался. И пес каждый день дремал около нее, не понимая, что машин на шоссе становится все больше. Что карьеры, из которых брали для строительства песок, затопленные водой, обмелели и заросли ивой. Что лес поредел, нет в нем ни грибов, ни ягод, ни ежей, а завален он оползшими грудами несъедобного мусора, порожденного бытом садоводов.
2
Станислав Андреевич последние год-полтора посещал ту же скамейку не менее методично, чем пес. Только Станислав Андреевич не позволял себе роскоши полежать на песке, а вынужден был сидеть на гнилой сосне, пока не затекали ноги и поясница. За это время он считал, что успевал отдохнуть и собраться с силами для обратного пути по тропинкам, ведущим сквозь замусоренный перелесок к садоводческим участкам. Если бы Станислав Андреевич не был совсем уж черств и замкнут в бездумном созерцании пустоты своего разума, он бы проникся к псу даже симпатией и нашел бы какие-то параллели со своей судьбой. А может быть, и нет.
Прохожим казалось, что сидящий на скамейке неухоженного вида дед с присущей, как считается, русскому пейзанину созерцательностью глядит на узкое, и потому кажущееся оживленным шоссе, испещренное выбоинами и ухабами всевозможных размеров и форм, проложенное по песчаным грядам, разделяющим выпаханные ледниками заболоченные пространства.
Болота еще советская власть отвела под освоение дачникам. Отвела скупо, до мелочности придирчиво, регламентировав все – от площади участка и строений, до этажности домиков. Ставшие ненужными государству поля торфоразработок превратились в жилые массивы, плотно застроенные сооружениями разнообразных, но преимущественно убогих форм. Это были дачи для бедных, болота непрестижные и бесперспективные. И почти не осталось теперь следов ни от финнов, когда-то осваивавших эти места, ни от зверей, ни от грибов, ни от ягод. И даже на снимках из космоса отчетливо видны были квадраты застроенных болот, обрывающиеся либо у совсем уж гиблых мест, либо у военных объектов, тоже теперь заброшенных и растащенных народом.
Опушка перелеска, отделявшая садоводческие участки от шоссе, отступала от асфальта волнами. Первые деревья начинались за цепью котлованов, из которых брали песок для строительства. Когда-то котлованы были затоплены, в них купались дети. Теперь пруды превратились в грязные, замусоренные лужи.
Зимой местность почти пустела – оседло проживали здесь только немногочисленные пенсионеры да сторожа. А летом хозяева появлялись в каждом пятом домике, участки зарастали борщевиком. По аллеям бродили, воровато приглядываясь, оравы людей южного вида. Заунывными голосами выкрикивали они одно слово: «Работники!» и крали все, что попадалась под руку – от забытого молотка до велосипеда. И зимой и летом в садоводствах было уныло, скучно. Только по ночам все горели дома, да шлялись по аллеям подвыпившие компании, не выказывая определенных целей и даже редко устраивающие драки.
Лесополосы между садоводствами становились все уже, мусора в ямах под деревьями прибавлялось. Повсюду натягивались сетчатые заборы, в самых неожиданных местах пересекавшие натоптанные вроде бы дорожки. Старая застройки сгнила и постепенно разрушалась, дома в «барачном стиле», построенные в девяностых годах, преимущественно пустовали. Новостройки встречались совсем редко и то, что естественно (даже бедненько) воспринималось где-нибудь в Песочном или во Всеволожске, здесь выглядело нелепо, глупо и заброшенно. В сущности, эти садоводства следует отнести к трущобам, куда нищие горожане иногда выбираются провести летний досуг. На деревьях летом тяжело лежала взбудораженная автомобилями пыль. Детей на аллеях почти не встречалось.
В этих краях не имелось ни озер для купания, ни лесов для прогулок на квадроциклах. И даже романтики брезговали дачной жизнью из-за засилья комаров, отвратительно дорогих магазинов и оскудевших заболоченных лесов. Даже километры пути по этим лесам не приводили ни к грибам, ни к ягодам.
Станислав Андреевич вовсе не являлся престарелым пейзанином. Хотя вполне походил на такового неопрятностью, равнодушием и ограниченностью проявления мыслей. Вообще-то, повода проявлять мысли не находилось. Да и самих мыслей…
Раз в неделю из Петербурга на автомобиле приезжал зять. Станислав Андреевич не разбирался в автомобилях, хотя и понимал, что машина дорогая, куплена по нынешней моде в кредит, и что его самого в багажнике этой машины рано или поздно отвезут в Петербург, где предъявят божедомам, как скончавшегося в кругу неутешной родни, но в отсутствии престарелых друзей.
Махнув рукой на этикет и предрассудки, Станислав Андреевич не питал к зятю никакой благодарности. Они и не разговаривали. А о чем было говорить? Продукты и лекарства в трех полиэтиленовых мешках зять ставил на пол рядом с дверью. В дом не входил.
Барахло, перевезенное в дом из городской квартиры – библиотека Станислава Андреевича, старая мебель, телевизор – оставалось в полной сохранности, не использовалось и только отсыревало. Увы, Станислав Андреевич не нуждался в атрибутах прежней жизни. Книги из прошлого не вызывали в нем ни боли, ни воспоминаний. Библиотеку и мебель, двадцать лет назад вышедшую из моды одежду и телевизор – все можно было, и следовало, выбросить, а не захламлять дачу.
В прошлой жизни Станислав Андреевич специализировался на эстетике постимпрессионизма и, более узко – на творчестве самого Винсента Ван Гога. Советская власть терпимо относилась к таким «искусствоведам», мирным и управляемым, если требуется. Власть их содержала, поощряла и хвасталась их наличием перед капиталистическим миром. Потому что, олицетворяя серость и мещанство, государство «полагало», что под ним должно быть все, что имеется «у других», хотя бы и в извращенной форме.
Конечно, творений Ван Гога Станислав Андреевич не любил и не понимал, и сам знал, что не любит и не понимает. Но зато знал (или предполагал, что знает) о персоне художника, работах его и обстоятельствах жизни – все. Даже то, чего никогда не было. Он диссертацию по копанию в творчестве Ван Гога защитил. Любимая присказка – «от Ван Гога ухо» – у Станислава Андреевича с тех времен сохранилась надолго. Ей он злоупотреблял, пока почти не разучился говорить. Видно, ничего тут не поделаешь: один на свой страх и риск творит, а другой, удалившись от экспериментатора или сумасшедшего на расстояние безопасных десятилетий (а лучше – веков, это безответственнее) пишет о нем диссертационные работы. Которые, признаться, и читать-то никто не станет, даже оппонент – перевернет несколько листков из первой главы, да в выводы заглянет… «Ученым можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан».
Когда Станислав Андреевич оказался, вместе со многими невзрачными «интеллигентами», в силу краха отчизны, у разбитого корыта, то быстро сдался, сник, опустился душою и руками. Нажитые деньги со сберкнижки унесла инфляция, остаток добила денежная реформа. Абсолютно ничего не умея, не владея никакими полезными ремеслами, Станислав Андреевич пропадал.
Капитализм, правда, раз притянул руку помощи. Какой-то коллекционер попросил неофициально осмотреть краденое полотно, которое надеялся то ли приобрести, то ли продать как шедевр кисти самого Ван Гога. Станислава Андреевича разыскали какие-то старые приятели. Подъехавшие для начальных переговоров быки в неэлегантных малиновых пиджаках так наивно напугали Станислава Андреевича, что он не только побоялся отказаться от работы или выполнить ее, а попросту исчез.
Следующий период жизни Станислава Андреевича следует называть апокрифическим. Как он выживал, где – трудно сказать, потому что, выживая, потерял и память и разум. В подобной ситуации людей редко находят и водворяют по месту прописки.
Станислава Андреевича в милицию сдали соседи по тепловому коллектору. Маргиналы таким гуманным способом освобождали места, занимаемые одичавшими инженерами, полоумными учителями, псевдоучеными…
Вместе со Станиславом Андреевичем в приемник-распределитель угодили человек пять престарелых интеллигентов. Но решал, кого в какой интернат запихнуть, капитан милиции, на столе у которого лежала биография Ван Гога, сляпанная когда-то Станиславом Андреевичем из кандидатской диссертации.
В итоге Станислав Андреевич оказался передан на руки дочери, семейный совет рассмотрел его проблему и сослал на заброшенную уже дачу в сорока километрах от Петербурга. На этой даче плесневела уже библиотека Станислава Андреевича и был свален прочий, сопровождавшие его в дни активности, хлам.
3
Милиция определенно играла ключевую роль в судьбе Станислава Андреевича. Потому шансов встретить милиционера у скамейки, на которой отдыхал отставной искусствовед, было меньше, чем тираннозавра на Невском проспекте.
Но у милиционеров профессиональная привычка оказываться в том месте, где зреют служебные проблемы. Это даже не инстинкт, а некая метаестественная воля, закон природы, сообразно которому люди в сером перемещаются в пространстве.
Стоя у скамейки милиционер понимал, что причина смерти и пса и деда – одна: физический износ. Милиционер был молодой, склонный к необдуманным порывам, происходящим от инстинктивного желания облегчить свою жизнь. Ему не хотелось вызывать машину, искать родственников этого бомжа, заполнять протокол. Милиционер отошел метров на пятьдесят, поймал двух азиатов непонятной национальности. На двоих у них оказалась одна лопата, видимо только что украденная в каком-то огороде.
– Заройте это. – Приказал милиционер.
– Э, начальник?
– Здесь песок. Не надорветесь.
– Сколько заплатишь?
– В отделение не отведу. – Сказал милиционер, с удовольствием кладя руку на дубинку.
– Э?
– И бить не буду.
Азиаты вырыли яму, стащили в нее оба трупа, засыпали песком. И сверху посадили ивовый кустик, чтобы осевший четырехугольником грунт не слишком бросался в глаза садоводам.