Страдальческий дух

                Петербург,
                1844, 8 сентября
                Ян Борщевский

    Начало:    "НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОТ АВТОРА" http://www.proza.ru/2014/12/09/1090

              Предыдущая часть "Белая сорока" http://www.proza.ru/2015/01/11/1999
             (Версия на белорусском языке: http://www.proza.ru/2014/12/11/388 )





 СТРАДАЛЬЧЕСКИЙ ДУХ

       Во время разговора Завальни с гостями слепой Франтишек сидел молча, а когда Якуш рассказывал про Белую Сороку, углубился в какие-то скорбные мысли; но по лицу можно было видеть, что этот рассказ сильно тронул его душу. Дядя, чтобы прервать его молчание, сказал:

       — Пан Франтишек долго уже молчит, и кажется, его что-то волнует.

       — В детстве уже закончились мои веселые забавы, когда день спрятался от меня; среди ночи, какая никогда не кончается, все время слышу жалобы несчастных людей: страдания других больно ранят сердце того, кто и сам это изведал.

       — Ах, Бог милосердный, всему когда-нибудь будет конец. Янка, попроси принести нам водки и закуски, уже время подкрепиться. Наш век короткий, напьёмся водки.

       Когда выпили и закусили, дядя сказал гостям:

       — Слава богу, через несколько минут придет Новый год; милосердный Бог позволил нам встретить его в добром здоровье. Пока петух пропоет полночь и минует последний час года, пан Франтишек расскажет нам что-либо, когда-то им слышанное на свете, ведь в своей жизни он много встречал людей и помнит все разговоры с ними, а потом очередь пана Сивохи.

       — Мои рассказы вряд ли могут всем нравиться, ведь я помню только грустные.

       — Они в нашем краю все грустные, — сказал Сивоха. — И мои истории никого не насмешат. Пусть пан Франтишек начинает, а я в это время, может, что-либо вспомню.

       — Согласен, если уж такая воля хозяина и гостей, — сказал слепой и начал рассказ:

       — Несколько лет назад ехал я из Полоцка в Невель; выехав из города, скоро очутился средь лесов, над головой шумели деревья, конь мой шел потихоньку — будто с нагруженной подводой по песчаным пригоркам, — я сидел, мечтая о кое-чём, а товарищ мой шел пешком. Прерывая мои мысли, он сказал:

       — Проехали двадцать пять верст. Уже недалеко деревня и трактир Бобовики, надо чтобы конь там отдохнул чуть; еще несколько верст — и будет речка и хорошее пастбище; напасши хорошо коня, будем ехать всю ночь, ведь дневная жара и нас мучит, и коня изнуряет.

       Я с готовностью согласился с его советом.

       Приехали в деревню; мой товарищ хлопотал около воза; а я, сидя в трактире, слушал разговоры и разные мысли здешних крестьян про какого-то незнакомого человека. Потом завязался между ними спор: одни доказывали, что он, гонимый судьбой, а также невинно страдающий от людей, должен скитаться по свету; другие же называли его лентяем и шкодливым человеком, с каким страшно встретиться. И этот их спор такой был горячий, что доходило до драки.

       — Уже какая неделя, — сказал один из них, — как он является в разных местах нашей околицы. Как будто есть такие, кто знает его, он бывает у них и, развлекшись там какое-то время, опять выходит, чтобы блуждать по горам и лесам. Он спокойный и добродушный; говорят даже, что видели некоторые, как, встретив убогих, давал им кусок хлеба или делил между ними последние деньги.

       — Наверное, он сошёл с ума, если последний кусок хлеба или последние деньги отдает другим, не думая о завтра; разумный человек сначала должен обеспечить себя; век прожить — не поле перейти, так пусть каждый думает о себе. Какая эта жизнь, когда своей норы не имеешь, чтобы спрятаться от дождя и бури, — такой человек не заработает у меня и слова доброго.

       Третий заговорил со мной:

       — Едешь, как вижу, в Невель; будь осторожен, чтобы не встретиться с каким-нибудь несчастьем: в наших лесах разное бывает, и про того незнакомого Бог знает что думать.

       — Я не боюсь, — говорю, — кладов не везу.

       — Если так, то счастливой дороги!

       И все общество, споря, вышло из трактира.

       Скоро пришел мой товарищ.

       — Коня запряг, — говорит, — поедем дальше, лучше там, у речи, где много травы и воды, отдохнем больше.

       Сказав это, он помог мне дойти к возу.

       Мы были уже на предназначенном месте; подвода наша стояла на берегу реки, товарищ мой повел коня туда, где видел больше травы, я сидел под деревом; день приближался к вечеру, надо мной тоскливо жаловалась кукушка, и неподалёку в кустарнике соловка не прекращал своих нежных и красивых песен; я, одинокий, окунулся в приятные воспоминания.

       — Чудесный вечер, — сказал кто-то рядом, прерывая мои мысли.

       — Чудесный вечер, — отвечаю, — тихо везде, и как волшебно кругом поют соловки.

       — Но, вижу, ты имеешь, только половину приятного, ведь слышишь птичье пение, а синевы неба, весенней отделки гор и лесов не видишь.

       — Давно скитаюсь по свету, не видя его.

       — Досадно не видеть свет, но досадно также иметь хорошие глаза и видеть далеко.

       — Человек не может видеть и слышать дальше, чем ему природа позволила.

       — А веришь ли, что есть чудеса на свете? Я не только вижу и слышу очень далеко, но и превращаюсь в разные облики.

       — Не понимаю, как может человек превращаться в разные облики.

       — Не видишь меня и увидеть не можешь.

       — Кто же ты такой? Ты здешний или тоже странствуешь?

       — Я — Страдальческий Дух, странствую к вечности быстрее других.

       — Какое-то беспокойство лежит на твоей душе.

       — Да, беспокойство. Страдальческому тяжело быть спокойным; больной на кровати смотрит в разные стороны, чтобы хотя чуть утешить боль, — и я, чтобы найти облегчение, меняю облик. Расскажу тебе про страшный мой грех. Когда меня обманули надежды и душа окунулась в печаль, показалось мне, что летучее снадобье, какое приносит покой и счастье, можно найти только на кладбищах; мечтая о нём и ища тот цветок, иногда до ночи, как волколак, блуждал я среди могил, думал о духах, завидовал их счастью и покою, — согрешил, ах! И, может, тот грех отравил кровь мою, разволновал все нервы, встряхнул всю мою натуру; в тяжелой немощи тела напрягся слух и глаза стали, как глаза духа. Вижу и слышу далеко — ужасная болезнь Не в состоянии ее терпеть, меняю свои облики и не нахожу облегчения.

       — Что же ты слышал или видел на свете, — говорю, — что так мучит душу твою?

       — Видел диких чудовищ, какие рвали детей и женщин; слушая вопль тех несчастных, огромные скалы не двигались с места, а эхо только повторяло стоны страдальческих жертв и смолкало. Глядя на эту огромную сцену, я сам был чудовищем, я проклинал звезды, что безразлично смотрели с неба на все это, и тучи, что не выстрелили в чудовищ огненными перуновыми стрелами.

       Еще скажу тебе: люди-великаны на всех поглядывают свысока, будто на никчемных карликов, мечтают о славе, дрожат перед слабым ненастьем, идут с тревогой и осторожностью по широкой дороге, боятся ступить на колючий терн; я встречал их, видел малые души в огромном теле; содрогнулась вся моя натура, не знаю, как смотрел на тех великанов свысока и презирал их величие.

       Странствуя на самый юг, когда была наисильнейшая жара, я сел при дороге на траву, чтобы отдохнуть в теньке березы. Кто-то хитрый шел дорогой. Я издали увидел в нем ядоносную кровь; он не обманул меня, хотя приближался в облике ужа, прячась среди кустарника и травы. Надежда его обманула, ведь уже и я был тоже в облике змеи: глянул мне в глаза, но не мог выдержать моего взора: бросился в кусты и спрятался в чаще леса.

       Длинный рассказ получился бы, если бы тебе пересчитал все образы, какие неохотно и с болью должен брать на себя, блуждая по деревням, городам и городкам. Когда в богатых домах горел свет, звучала музыка и веселые забавы, передавали из рук в руки бокалы, а под соломенной крышей крестьянин в нищете, голодный, поднимал к небу затуманенные слезами глаза, я в облике зверя прятался от ливней под ветвями густой ели, слушая, как ветер шумел в темном лесу.

       Видя эти перемены в моей натуре, некоторые меня не поняли, называли неспокойным и диким.

       Тихо… слышишь голоса? Кричат: «Волк! волк!» Они увидели меня — я в фигуре волка — выстрелят скоро. Прощай! Я спрячусь в лесных недрах и оставлю навсегда этот край.

       Там, куда он побежал, послышался шум ветвей, а я думал, сидя, про ту его речь, как про удивительный сон. Пришел мой товарищ.

       — Уже солнце низко, — говорит, — время коня запрягать. Поедем дальше.

       — Видел ли ты рядом со мной кого-нибудь?

       — Тут не видел никого, — ответил он, — а видел — только очень далеко — кто-то быстро пробежал по горе. Не знаю: зверь или человек.

       — Это, наверное, тот самый незнакомый, — сказал Завальня, — про кого спорили и была драка в трактире.

       — Наверное, он. Действительно Страдальческий Дух. Проехав целую ночь, я не мог ни на минуту о нём забыть и, думая, неизменно видел его перед собой в разных обликах. Вспоминал споры, какие слышал в трактире, брань и разные мысли о незнакомом человеке. Такие вот всегда оговоры человечные! Одного похвалами возносят до неба, другого преследуют, называя лентяем и недостойным человеком. Один только Бог справедливый судья: придет конец света, тогда увидят, кто как жил и почему превращался в разные фигуры.

       — Рассказ пана Франтишека, — сказал Латышевич, — печаль наводит; не дай бог иметь такой характер. Чуткий человек никогда не будет спокойный и счастливый.

       — Все его рассказы такие, — сказал дядя. — Помню, рассказывал мне про одного, что называл себя Сыном Бури и скитался по всему свету, нигде не находя покоя.


 Продолжение "Вечер перед новым годом"  http://www.proza.ru/2015/01/13/2432