Эмигрант Глава 11 Пестрый мир или Всего понемножку

Глава 11

Пестрый мир или Всего понемножку

Осведомленный читатель, поездивший по заграницам и тихо осевший где-нибудь в пригороде Лондона или в Бруклине, а то и вернувшийся в Москву, может воскликнуть: «А где же настоящие эмигрантские типажи? Где тетя Моня с Брайтон Бич с ее прославленным «Наслайсайте мне этот писочек колбаски» и бандюган Левочка оттуда же? Почему нет в тексте этого средиземноморского колорита и брайтонского диалекта выходцев из Одессы и Бердичева? Или автор не знает, как говорят и выглядят настоящие эмигранты?» Знает, знает, дорогой читатель, но, увы, это не моя эмиграция, и пусть ее описывает кто-нибудь еще, благо, умельцев, кажется, довольно. Но и у меня кое-что есть, может быть, даже не хуже в своем роде. Добро пожаловать в литературный салон.
Хозяйка – маленькая, пышная, суетливая и опытная литературная дама, перекатывающаяся с невероятной быстротой от одного гостя к другому как колобок на крошечных ножках. На щеках у нее румянец размером с крупное яблоко, цветом не отличимый от флага покинутой Родины в коммунистические времена, и такие же губы. Кажется, от природы она шатенка. Резкий голос и бурная жестикуляция могут смягчаться для нужного собеседника, иногда она даже нежно журчит с кем-нибудь на диванчике, но внезапно вскакивает и несется на кухню, к следующему гостю или еще куда-нибудь. Зовут ее Снежаной. Снежаночка написала несколько книг-воспоминаний о знаменитых покойниках, которых едва ли могла встречать, но за много лет сжилась со своими книгами настолько, что теперь сама верит каждому слову. В доме витает имя знаменитого поэта. «Иосиф сказал...», «Вот тогда Иосиф пошел...», «Мы с Иосифом об этом говорили...» С Поэтом был когда-то мимолетно знаком первый Снежанин муж, поэтому здесь она чувствовала настоящие права на монополию. Поэт - боевое знамя ее салона, покушение на него куда хуже покушения на честь хозяйки и не прощается никому.
Андрея привела сюда вездесущая Мифа. Как она весело предупредила еще в машине, среди гостей попадаются выдающиеся экземпляры.
«Будь найс, как говорят американцы», - улыбнулась Мифа, ни с кем не спорь. «Хоть раз на это нужно взглянуть.» Она была права.
Андрей сразу столкнулся с Виктором, молодым человеком пятидесяти с чем-то лет.
- «Виктор, поэт», - представился тот.
Андрей произнес в ответ свое имя, ничего не добавив. Но Виктор, кажется, и этого не слышал. Ему нужен был не собеседник, а слушатель.
- «У меня вообще нет профессии. И работы тоже.», - сказал Виктор с вызовом.
Впрочем, как часто бывает с людьми по-настоящему творческими, поэт поскромничал. Профессия не профессия, но любимое дело у него было. Виктор писал доносы и разные гадости про окружающих в социальных сетях. Делал он это совершенно бескорыстно, ничего взамен не требуя, зато, в отличие от виршей, выходило по-настоящему страстно и вдохновенно.
-«Да, да», - Андрей боялся, что новый знакомый начнет сразу читать стихи, у него был опыт общения с поэтами, и думал, как бы ускользнуть, но Виктор не собирался так просто отпускать добычу.
Он прочел четверостишие и остановился в ожидании изумленного восхищения.
Андрей обреченно молчал, наклонив голову, и осторожно озирался по сторонам. Поэт, не слыша столь вожделенного восторга,  продолжал слегка обиженно. Голос у него был высокий и очень противный.
Тут, опытным взглядом оценив ситуацию, на помощь Андрею пришла хозяйка, подтянув к взявшему какое-то невероятное «ля» поэту еще двух гостей. Андрей, виновато улыбаясь, тихонько отполз в сторону, полный благодарности Снежане. Стихи ему очень не понравились, а врать в таких случаях он совсем не умел.
Далеко уйти не удалось. Его тут же взяла в оборот Литературная дама.
- «Ах, я совсем деградировала здесь как филолог», - жеманилась она на диванчике, выговаривая «ф» в слове филолог с нежным придыханием и старательно, насколько хватало выдоха, вытягивая все «о». В Молдавии дама была учительницей начальных классов и, прочитав в эмиграции десяток книг из обязательного джентльменского набора, назначила себя по литературной части. Ей импонировал образ музы и ценительницы искусств. Оставалось найти вдохновляемого. Ее любовники были попроще. Их дело было оплачивать счета, пока она искала.
- «Давайте организуем с вами книжный клуб», - дама чуть отодвинулась и в то же время наклонилась к Андрею, закинув ногу за ногу. Она источала резкий аромат французских духов, на которые у Андрея была аллергия. Он очень боялся чихнуть.
- «Ну что вы, я кроме своих спецификаций уж сколько лет ничего не читаю.», - отвечал Андрей с досадой, думая, что, может, он зря сбежал от поэта. «Мы люди служивые, все больше по своей специальности.», - Андрей старался как мог, чтобы дама потеряла к нему интерес. Но еще раньше запах парфюма ударил в ноздри и он, не выдержав, все-таки чихнул на всю гостиную. Дама отпрянула. Когда он собрался чихнуть второй раз, ее и след простыл. Андрей первый раз в жизни подумал об аллергии с нежностью. Он осторожно пробирался между гостями, внимательно поглядывая по сторонам, чтобы снова не стать чьей-нибудь добычей.
В небольшом кружке безраздельно царствовал Эрудит. Это был небольшой лысоватый человек лет сорока с круглым добрым лицом. В глазах то и дело вспыхивали искорки, когда он задавал вопрос и сам же немедленно на него отвечал. Вопросы были по большей части друг с другом не связаны и касались вещей редких или в обиходе неожиданных.
- «Почему Гитлер не использовал химическое оружие?», - вопрошал Эрудит, осторожно покосившись в то же время на Андрея. Тот поспешно отошел, оценив всю гамму чувств в брошенном на него взгляде - Эрудит явно не знал, окажется ли этот новый человек конкурентом или поклонником.
- «А как звали помощников Одиссея?», - донесся до него следующий вопрос.
Андрей начал уставать от литературного цирка, а зловредная Мифа куда-то умчалась пару часов назад в его машине, обещав скоро вернуться.
В поисках тихого места он забрел в кухню, где столкнулся с хлопотавшей Снежаной. Через минуту она исчезла, чтобы быть, как обычно, повсюду, оставив его наедине с Писателем.
Писатель сообщил, что его романы пользуются в России большим успехом, чем детективы Агаты Кристи, и начал ругать всех подряд. Вначале ругал американских президентов и Европу, потом переключился на арабов, не пощадив заодно евреев - к этому времени он вовсю орал, слюна брызгала во все стороны и капельками оседала на нижней губе наподобие пены, а когда добрался до России и на крик примчалась Снежана, уже охрип и только обессиленно похрюкивал.
Пользуясь тем, что писателю не нужен был даже слушатель, Андрей вышел почти на цыпочках, уже не думая о Мифе и намереваясь уйти домой пешком, но Снежана поймала его за локоть почти у двери и вернула в гостиную.
- «Куда же Вы, без чая не отпущу», - хозяйка держала Андрея за руки и обворожительно улыбалась, глядя куда-то поверх на другого гостя и, видимо, думая, как предотвратить еще один побег. «Да и Мифа пока не вернулась», - заметила Снежана практично. Андрею она напоминала овчарку – пастуха.
Он покорно проследовал в гостиную и хоть тут не прогадал.  Чай был душист и ароматен, а ореховый торт, которого не ел сто лет, таял во рту.
Соседкой его оказалась поэтесса, но за чаем это уже было не страшно. Тем более, что была она тиха и мила, стихов не читала. И вообще, как выяснилось, давно работала адвокатом. Разговор шел самый простой, человеческий.
-  Да, тоже из Москвы.
- Лет восемь.
- Нину Искренко, конечно, помню. И клуб «Поэзия».
- А мы не встречались у Люси на Кухне?
- Могли бы, но, кажется, нет.
Адреса звучали как явки, имена как пароли. Свой – чужой. Свой, свой. Наконец, приехала Мифа. Оказывается, она знала Поэтессу сто лет. Потом они ее подвозили.
А еще через несколько дней Андрей с Миррой (так звали Поэтессу) пили вино в его холостяцкой квартире и она рассказывала свою историю, простую и особенную как любая жизнь.
Роман у них начался почти сразу, без предисловий. Их притянуло друг к другу властно и жестко, словно судьба долго ждала, пока они встретятся, и ей, наконец, надоело. За месяц перед тем Андрей с Белкой в очередной раз расстались. Каждодневная рутина счастью в их жизни не способствовала.  Мирра дурачилась, выбегала на балкон, едва обернувшись  полупрозрачным шарфом, читала отрывки из старых стихов:
А в города Лимба туманном предместье,
С ореховой удочкой, в тёплой траве,
Я вечность – и дольше! – была бы на месте,
И даже открыток не слала б Москве.

На корточках сидя, беспечно и вечно
 Удила бы месяц, не смея войти
 Туда, где под матовым шаром аптечным
 Вергилия с Блоком скрестились пути.

Андрею было с ней легко, уютно и безмятежно.
Мирра училась на классическом отделении филфака, там же познакомилась с хрупким, болезненным мальчиком Сашей, который к пятому курсу стал ей мужем. Переводила римлян – Катулла, Овидия, да и собственные стихи были недурны. Родилась дочка. Ох, как они помыкались, два аспиранта, в голодные девяностые. Более активная Мирра поднатужилась, извернулась и поступила в Гарвардскую аспирантуру. В Москве тогда это казалось пределом мечтаний. Но нужно было как-то выживать втроем на аспирантскую стипендию. Саша – одаренный филолог, ничего по специальности найти не мог, подрабатывал чем придется, однако по большей части сидел дома. Американский вариант оказался не многим лучше русского, хотя на еду и квартиру хватало. Правда, Саша стал иногда напиваться вдрызг, но Мирра прощала, думая про себя, что ему тяжелее. Перспективы были туманны. Но они как-то очень по-настоящему любили друг друга, и до поры до времени это спасало. Мирра поняла, что жизнь нужно менять кардинально. Оставила свою аспирантуру и за три года стала адвокатом. Кто понимает, могут оценить, чего это стоит, остальным не объяснишь. Переводить не успевала, а стихи становились все лучше и лучше.
В Снежанин салон Мирра в тот вечер попала случайно, и в отличие от Андрея, просто беззаботно веселилась. Ей все там казалось забавным.
Высокая, темноволосая, с припухлыми губами и глазами немного навыкате, Мирра не была записной красавицей, но пронзительный взгляд карих глаз прожигал, казалось, насквозь, а мягкий густой голос околдовывал, в нем и без стихов слышны были ахматовские нотки. В ней была мягкая чарующая сила, покоряющая незаметно и навсегда. Главные Миррины качества - безрассудная смелость и мальчишеское озорство, в России чаще приводили к беде, чем к счастью. Родись она чуть раньше, скорее всего, стала бы диссиденткой – антисоветчицей, а лет семьдесят назад могла бы примерить комиссарскую кожанку не хуже Ларисы Рейснер или Сашеньки Коллонтай. Женского кокетства была лишена напрочь равно как и осторожности. Но никто быстрее нее не мог влезть на верхушку самой длинной сосны и спуститься оттуда.
Они виделись с Андреем почти каждый день, у него или где-нибудь еще. Первый месяц ничего, кроме секса и стихов, не было в их отношениях, они наслаждались друг другом в первобытном животном упоении, страстно и яростно, до полного изнеможения. Их счастье было безоглядным, словно оба чувствовали, что долгим ему быть не суждено.
Дни и ночи сливались в неистовый карнавал, тела стали одним целым и даже несколько часов разлуки не было сил пережить, любовники растворялись друг в друге без остатка. Весь следующий день после ночи с Миррой Андрей бродил пьяным, продолжая чувствовать ее кожей, ощущать ее запах, слышать голос. Они ничего не замечали и не видели вокруг, их мир сузился до размеров постели, зато в этой постели звучало все - от грубых, но смешных анекдотов, до ямбов Катулла и сапфического стиха в Мирриных переводах.
Когда Мирра в полотенце прямо из ванной бросилась на противную трель дверного звонка, думая, что Андрей зачем-то вышел на минуту, и увидела на пороге пьяного Сашу, то в первое мгновенье ничего не поняла – она о нем просто забыла. Саша был в стельку и рвался в комнату драться – он несколько дней бродил вокруг дома, выслеживая и не решаясь войти. Прорвавшись сквозь жену, успел-таки несколько раз лягнуть вышедшего из комнаты Андрея – тот в ответ не ударил, а отпихнул его от себя. Саша плюхнулся прямо на попу посреди коридора, закрыл руками лицо и  и горько заплакал. Всхлипываний пьяного маленького мальчика, искренних и страстных, Мирра вынести не могла. Слов про его ненужную жизнь, про дочку, которая уже сколько дней сидит одна, про то, что он любит Мирру и бросит пить, она уже, кажется, не слышала. Просто молча подняла легкое тело, закинула его руку себе на шею и вышла. На раздавшийся вслед крик Андрея «Давайте я вас отвезу» отрицательно кивнула, не оборачиваясь.
Через пару дней позвонила, сказала «Спасибо» и что все кончено. Добавила, что любит это ничтожество и никогда его не бросит.
- «Он ведь не всегда был таким. Это я его сюда привезла, там бы он работал в академическом институте, писал замечательные статьи – он очень талантливый, и может быть, мы были бы счастливы. Я хотела как лучше, и сломала ему жизнь. Я, я во всем виновата.»
Андрей стоял в полной прострации с трубкой в руках и думал, как мало даже и запоздалого толку в этом «я во всем виноват / виновата», как часто он это слышал и сам говорил.  Через минуту пришел текст - месседж:
«А с тобой я испытала такое, чего у меня никогда не было и больше не будет. Забыть тебя не смогу, но никогда не вернусь. Если будут стихи, пришлю. Прости.»
Отвечать было бессмысленно.

Телефон Джен в последнее время говорил с Андреем только посредством авто-ответчика, поэтому когда она своим собственным довольным и даже отдохнувшим голосом объявила, что вернулась с очередной конференции и соскучилась, он очень обрадовался.
- «Что случилось?», - спросила Джен, уловив в Андреевом голосе уныние. «По моим сведениям ты в данный момент должен быть счастлив.» Услышав его немногословный угрюмый рассказ, умница Джен не стала даже делать вид, что расстроена.
- «А чего ты ожидал? Типичный поэтический роман – с начала и до конца.»
Андрей ответил, что думает ровно то же самое, но выздоровление требует времени. Договорились встретиться завтра в одном из любимых ресторанчиков Джен – она признавала только стиль «out» и знала все лучшие рестораны в округе.
Правда, за разговором они частенько забывали о еде. Джен была как всегда всклокоченная, по дороге к ресторану потеряла ключи от машины, вернулась, нашла, запыхалась, и сев, наконец, за столик, объявила, что век биологии только еще начинается.
- «А что было до сих пор?», - поинтересовался Андрей.
- «До сих пор больше была наука», - махнула она рукой.
«А сейчас технологии, да и наука отчасти становится технологией. Если бы ты слышал, о чем мы говорили всю эту неделю. Тебе бы, кстати, очень понравилось. Хотя мне это как раз не близко. Я открыватель, исследователь, а не инженер.», - закончила она неожиданно.
- «Понимаю», - улыбнулся Андрей. «Очень хорошо понимаю. Я тоже не уверен, что по этой части. А в чем я уверен, так это в том, что именно изобретения, технологии, а не всякие социальные схемы меняют жизнь людей. Чаще к лучшему, хотя не всегда. Вначале они обычно бывают военными.»
- «Это ты о щите, который создал греческую демократию? Я что-то слышала.»
- «Именно. О двуручном щите, который можно удержать одной рукой, просунув руку по локоть между щитом и рукояткой, а другую рукоятку зажав в кулаке.», - продекламировал Андрей и показал это очень наглядно, надев щит-салфетку на левую руку, а в правую взяв нож, который немедленно стал мечом. Для пущей важности принял воинственную позу.
- «Я же сразу сказала – Д’Артаньян.», - Джен расхохоталась.
- «Да что Д’Артаньян, бери выше. Потомок Жатто!», - Андрей вытянулся в струнку и поклонился, попытавшись щелкнуть каблуками. Старые сандалии идею не поддержали - щелчка не вышло. Джен в ответ попробовала изобразить строгую придворную даму, но едва приподнявшись из-за стола, скисла от смеха. Они дурачились минут двадцать совершенно по-детски, беспечно и легкомысленно, бегали вокруг стола, прикидываясь неведомыми историческими персонажами и передразнивая друг друга. Уголок чинного ресторанчика вдруг превратился в шумный веселый балаган. Форель под белым соусом остывала, запеченные гребешки давно перестали шипеть и пошкворкивать, розовое провансальское вино стояло нетронутым. К счастью, хозяева знали Джен давно. Наконец, оба устали смеяться.
- «Щит стал шире, с таким щитом уже можно было держать строй в отличие от прежнего одноручного и, главное, он был по карману свободному афинскому гражданину.», - продолжал Андрей как ни в чем не бывало. - «Пехота стала многочисленной и могла сражаться сама. Им больше не нужна была знать на колесницах Так возникла демократия – кто главный на войне, тот первый и в мирное время.»
- «Убедительно», - сказала Джен. Она еще время от времени начинала беспричинно смеяться, просто взглянув на своего визави.
«Наполеон говорил, что пушка убила феодализм.»
- «Вот - вот», - подхватил Андрей. «Особенно если эта пушка установлена на торговом корабле, а корабль принадлежит Сиятельной Венеции или голландской республике. Никогда не было деспотизма там, где люди жили от морской торговли. Сам корабль – сложная машина, его приходится все время совершенствовать и управлять им нужно уметь. Народ для этого требуется грамотный, изобретательный. Такие люди знают себе и другим цену, в чужих землях бывали, понимают, что почем, а если припрет, с головой и деньгами – поднял паруса, только тебя и видели. Где морская торговля, все движется, придумывается, изобретается. Во всяком случае, так было. И это техническое движение куда важнее революций и прочих катаклизмов. На жизнь влияет сильнее, хотя и не так заметно.»
- «Да, потому что изнутри.», - согласилась Джен. « А все началось с греков. Плавали, торговали со всеми, настроили своих городов по всему тогдашнему миру и всюду несли свою демократию и свою манеру жить — науку, искусства, всяческие изобретения.», - Джен задумалась. - «Так ты, пожалуй, скажешь, что какой-нибудь видеомагнитофон был важнее для краха советской империи, чем диссидентское движение. И самое забавное, что я с тобой соглашусь.»
- « В диссидентском движении было много замечательных штучных людей.», - сказал Андрей. «Зачем противопоставлять?! Технологии потихоньку меняют историю, а наши судьбы сама история и есть. Не верю в предопределение. Фишка может лечь так, а может иначе.  Мы все просто живем в истории и она все не кончается.»
- «Все правда, мой дорогой.  И ты немного остался в своей империи, ты и по судьбе потомок Жатто, не только по крови. Поэтому мечешься, и тебе толком нет места ни там ни здесь. Теперь ты, наконец, можешь об этом спокойно подумать. И постепенно что-нибудь придумаешь, вернее, жизнь подскажет, она ведь умнее нас. А история всех разделяет, особенно общая, и жить в реальной истории, ты прав, мы решительно не хотим, зато бодро идем от одной утопии к другой, забывая о том, сколько крови стоила предыдущая. И все норовим назвать веру наукой, а хаос объявить законом.»

Андрей возвращался домой умиротворенным. Взвинченность последних недель почти прошла. Роман с Миррой немного отодвинулся, выглядел законченным и медленно отходил в прошлое. Даже было уже не так больно. Джен своей мягкой силой всегда действовала на него удивительно. Слово дружба не исчерпывало, конечно, их отношений. Они понимали друг друга не как два разных человека, а скорее как один, только почему-то двухголовый и разделенный на два туловища. Поэтому почти никогда не спорили. Он слышал в ней отголоски собственных мыслей, они словно бы независимо с разных сторон приходили к одному выводу, доверял ей часто больше, чем себе – она тоньше его и проницательнее. И на нее всегда можно было рассчитывать. Они были, конечно, в каком-то смысле, одним целым,  только нет для этого точного слова.
Думал он сейчас совсем не о себе, жизнь и правда подскажет, ей просто нужно доверять и вовремя расслышать ее голос.
Он думал о том, как причудливо иной раз складываются судьбы. Ведь история настоящая только, когда домашняя, когда речь не о схемах, а о живых людях, больших и маленьких, и люди эти что-то делают, чего-то добиваются, мучаются, страдают, ошибаются и бывают внезапно счастливы от духовных прозрений или простого оргазма.
Жатто ко всему был еще и удачлив, недаром его любил император, и удача осталась с ним до конца, может быть, потому, что он не испытывал ее бесконечно. С Наполеоном все сложнее. Слишком много крови, эгоизма, гордыни. В любом завоевателе есть звериность, первобытная дикость, и она сильнее всех писаных правил. Андрей подумал, что в их отношениях с Миррой было куда больше животной страсти, чем куртуазной любви. Ну да, война, любовь и искусство одной природы, только последние слегка причесаны цивилизацией. Война же всегда остается собой.
Но какая невероятная судьба выпала этому человеку! Второй такой не сыскать. Эта судьба как магнит продолжает  притягивать нас сквозь столетия, что же говорить о современниках и тех, кто жил сразу после воинственной эпохи. О нем всегда будут спорить - восхищаться, ненавидеть, но вряд ли забудут. Любил ли Наполеон власть так беспредельно, как принято думать? Дважды, чтобы ее сохранить, нужно было сражаться в Париже. Он оба раза предпочел изгнание. Значит, были пределы и для его властолюбия. Воевал, о да, но не лил кровь сограждан для забавы, по злобе или из мести. Оппонентов не жаловал, однако в тюрьмы не сажал.  Ходил по грани и все же никогда не стал злодеем.
Похож ли он на то, что о нем написано? Ничуть.
Любил повторять: «Какой роман моя жизнь!» Романов много, а настоящего ни одного.
Андрей очень ясно представил себе Наполеона.  Среднего роста (Антомарки обмерил после смерти - метр шестьдесят девять сантиметров, врут, что был мал, хотя не сравнить, конечно, с его громилами — маршалами), полнеющий, лысоватый. В нетерпеливых властных движениях – стремительность и сила. Пронзительный взгляд серых глаз, сгусток воли, может вселять в окружающих ужас или приводить в состояние буйного восторга. Сюртук, треуголка — все как положено. Временами резкий и грубый, в лучшие минуты мягкий и чарующе обаятельный. И еще эта императорская привычка повелевать - куда сильнее, чем у тех, кто родился на троне.
Андрей сквозь привычные маски тирана или героя видел просто человека, ему захотелось понять, что тот испытывал не в упоении победой, а в момент крушения, в  конце самой прославленной неудачи. Когда ничего уже нельзя было спасти.

Остатки разбитой дивизии Жатто, отходя,  продолжали драться с пруссаками – из чистого упрямства и злобы, смысла в этом не было никакого. Нужно было выйти из боя,  конники фон Бюлова тоже устали и не могли толком преследовать французов, однако незачем было беречь свои жизни, все знали, что это последняя стычка. Императора они не видели. Но в отличие от Андрея, Жатто и его гусарам не нужно было ничего понимать, каждый чувствовал именно то, что  их товарищ Комбронн выразил своим знаменитым: «Merde».

Ватерлоо

Мыслей не было, только пелена перед глазами, безумная головная боль и полное отсутствие воли. Воли что-нибудь сказать, приказать, двигаться. Это у него – отсутствие воли! У него, кто покорил своей воле Европу, а мог бы и мир!
Он видел, как разбили его Гвардию, слышал страшные слова «Старая гвардия разбита!», бессмысленные пустые слова, потому что этого не могло быть никогда, и он не погиб. Почему? Зачем он живет? Тогда, в Фонтебло, год назад, он пытался покончить с собой, но яд не подействовал, вызвал только чудовищной силы спазм в желудке и рвоту. Потом он дал себе слово больше никогда не повторять попытки, человек должен быть выше злосчастий жизни. Но почему он не погиб со славой, как Ланн или Бессьер?! Как было бы хорошо пасть в Московской битве! Нет, даже думать так – трусость, он же знает, что было потом, погибнуть там – значило бросить Империю, сына. Все это теперь неважно. Он безумно устал. Год назад он хотел сражаться и мог, еще как мог победить, но его предали. Мармон, Ожеро, обязанные ему всем, а до того глупый Мюрат, уехавший спасать свое королевство, как будто оно когда-нибудь принадлежало ему. Мармон, его адьютант в той, первой, итальянской компании, которому он верил как себе, открыл врагу дорогу на Париж. Даже Бертье, ничего не значащий без него, гениальный штабист, в жизни не командовавший и батальоном, просто ушел, не попрощавшись. Сейчас не было измены, только гибель. Груши, честный туповатый генерал, он был хорош на бригаде. Зачем он сделал его маршалом? А кого? Никого не осталось. Враги понимают его стратегию лучше, чем его генералы. Он сделал ошибку. Нужно было взять с собой Даву, министерство можно было поручить кому-нибудь еще. Даву бы не опоздал, он бы вдребезги разбил Блюхера или хоть успел бы вовремя. Но с ним так трудно ладить, упрям как молодой бычок, и они терпеть друг друга не могут с Неем. Все это неважно больше, не важно, потому что нет сил, нет воли. У него нет больше армии, она изрублена прусскими саблями, расстреляна английскими пушками, как он когда-то громил их при Маренго, Ульме, Аустерлице, Йене, Фридланде, Ваграме... несть числа. А все могло бы быть иначе. Случай. Всемогущая фортуна, она служила ему так долго, пока не изменила тогда, в русской компании. Все его победы больше ничего не значат, на них поставлен один грубый жирный росчерк – Ватерлоо.
- «Сир, здесь пруссаки, Вас могут убить. Сир, Вы должны уехать отсюда.»
Его куда-то ведут. Зачем? Почему они не оставят его в покое?! Как они не понимают?! Все же кончено. Он все всегда должен понимать раньше всех. Его эпоха кончилась вот здесь, около этой деревушки. Она станет теперь очень знаменитой.
Отчего Бог не дал ему погибнуть в бою, не хотел ему славной смерти? Позавидовал?! Значит, не лавровый, готовит ему тот, другой венец?
Никто никогда не видел императора в таком состоянии, в каком он приехал в Париж. Его ничто не интересовало и не трогало, все как бы проходило мимо него. Он перестал быть тем Наполеоном, которым его знали солдаты, министры, маршалы, иностранные государи, толпы на площадях. Повелителя больше не было, остался страдающий, больной, сломленный человек.

Андрей думал, что Ватерлоо было незаслуженным, несправедливым для Наполеона и его Франции, но эпоха как-то должна была закончиться. Император мог еще раз всех разгромить, изумить мир, но не мог победить Британию на пике могущества и смириться тоже не мог, иначе он бы не был собой. Все устали от войны, крови, героизма, непрерывной славы, а это и был Наполеон. По крайней мере никто не представлял его другим. Франция больше не хотела к звездам, понадобились  притихшие озирающиеся Бурбоны, революция лавочников Луи-Филиппа, даже Вторая империя была хороша, пока строилась и прихорашивалась, но не воевала. И это было понятно Андрею, созвучно его мыслям, поскольку он тоже хотел покоя, а вовсе не бури и натиска.