Эмигрант Глава 12 Попытка счастья

Глава 12

Попытка счастья

- Я люблю Ван Гога, но не хочу быть женой Ван Гога.
Белка любила эту фразу и повторяла с особым пафосом. Смыслы могли в нее вкладываться разные, по ситуации.
Сегодня она почему-то разошлась не на шутку.
- И женой декабриста я не буду. А Софья Толстая была глубоко несчастна.
Белка небрежно подвела черту под целым веком романтических отношений. Хотя ее это не занимало. Она просто хотела счастья, женского большого. Причем ирония здесь была неуместна. Белка могла по пунктам перечислить, что имеет ввиду. Правда, Андрей предусмотрительно не спрашивал. Не интересовался также, при чем тут декабристы и что ей известно о  жизни знаменитых супругов в Ясной Поляне. Он двинулся в следующий век, впрочем, без всякой надежды на успех.
- Как насчет Елены Булгаковой и Веры Набоковой? – донесся из кухни его голос.
- Мне все равно, как эти женщины гробили свою жизнь. Я тут ни при чем.
- Ни при чем, - вздохнул Андрей. – Но они как раз были счастливы. В такие минуты он приходил в глубокое уныние и чувствовал себя лишним. Сразу делалось предательски тоскливо и пусто.
Дальнейший монолог Андрей слушал вполуха – эти сцены повторялись регулярно, зато смотрел на женщину, произносившую его, с тихой виноватой нежностью. В черном, взбитом, словно пена, платье с волнующимися на груди кружевами и руками в серебряных браслетах и кольцах, Белка была ослепительна. От рыжей макушки до маленьких, словно у Золушки, туфелек, она вся - воплощенная изысканность и элегантность. А он ей совсем не пара. Белка была из сверкающего мира богемных стрекоз, Андрей из занудных академических муравьев. Начинала в Петербурге как художница, увлеченная театром. Среди ее предков – французские маркизы и польская шляхта, смешавшиеся после революции с евреями – комиссарами. А в нем ни эффектности ни театрального блеска, и не может он каждый день ставить спектакль, где бы она играла главную роль. Превратить ее жизнь в бесконечный праздник ему не под силу. Денег с его точки зрения вполне хватает на жизнь, но на привычную ему жизнь, а не ту, которая нужна Белке. Она, как Черчилль, легко обходится всем самым лучшим. Фраза о Ван Гоге состоит из сплошных подтекстов. А главное – ей нужно служить, посвятить себя полностью, без остатка.
Вообразить жену Ван Гога, действительно, трудно, хотя случалось и не такое. А вот как представить себе Ван Гога женатым на светской красавице? Белка боялась нищеты, безумия и творчества, оно тоже было своего рода безумием, поскольку мешало избраннику безраздельно принадлежать ей. Но Ван Гога и вправду любила. Цвет чувствовала поразительно, и Андрея это восхищало остро, до боли. Белка была вся огонь, нетерпение, движение. Андрей любовался ей, но вот приспособиться никак не удавалось.

- Я не хочу быть одна. Тебя никогда нет. Я устала, - Андрей вздрагивал от этих слов,  изнутри обжигало чем-то ледяным. Но каждый раз, когда хотел возразить, не мог произнести ни слова, словно кто-то выключал звук.   Ведь, в сущности, она была права.
Он бормотал про себя:
- Я клянусь, что это любовь была.
Посмотри, ведь это её дела...
Иногда им бывало очень хорошо вместе, но главное, было катастрофически плохо порознь.
Что больше противоречило его представлениям о счастье – покое, чем вечно несущаяся куда-то Белка?! Ладно бы, только неслась сама – нет, он должен был следовать за ней, исполнять ее прихоти, бегать вокруг, а самое поразительное даже не то, что временами ему это нравилось, а что оставшись один, Андрей вспоминал об этой суете с нежностью, ее вдруг начинало не хватать.
А что меньше подходило очаровательной и своенравной светской красотке, чем погруженный в свои мысли рассеянный человек, непритязательно одетый и равнодушный ко всему блестящему и внешнему, которым даже повертеть в свое удовольствие нельзя, потому что он попросту не реагирует на мастерски рассчитанные женские уловки, никогда не дающие осечек. Но стоит им расстаться на два – три дня, как она начинает скучать и злиться. Закатывает истерику, они ссорятся, мирятся и какое-то время снова все хорошо.
Белка могла жить только на Манхеттане, поскольку в мире не было и нет лучшей театральной декорации, Андрей боготворил Нью-Йорк, но жить предпочитал в провинциальной тиши.
Правда, Джен утверждала, что им негде было встретиться, кроме как в Нью-Йорке, в любом другом месте они бы прошли мимо, не заметив друг друга. А Джен обычно знала, что говорила.
Однако, что-то со всем этим нужно было делать.
Молодость прошла, а вместе с ней и радость принимать чужое как свое, распахиваться навстречу вдруг открывшемуся миру, меняться, становиться другим и оставаться собой.

Неожиданно приехал на конференцию из Нью-Мексико Петр Старшинов, знаменитый лингвист и, наверное, единственный из знакомых ему людей, которого Андрей, не колеблясь, назвал бы гением. Общение со Старшиновым отличалось от общения с кем угодно. Мягкий грассирующий совершенно исключительного тембра голос или непобедимое обаяние белозубой улыбки были тому причиной, но вы проникались ощущением необыкновенности этого человека с первой минуты. Огромный крутой лоб, большой нос, профессорские очки, за которыми сверкали смеющиеся глаза, худые щеки и подбородок, заросшие черной бородой – в обычном понимании он не был красивым, но в самой диспропорциональности его лица, в крупных чертах было что-то магнетически притягивающее, или так казалось, едва вы понимали, кто перед вами. Несмотря на мировую известность, Старшинов для всей Москвы оставался Петей. Ему знали цену, восхищались, боготворили, но никто в жизни не назвал по имени – отчеству. Некоторые встречи с ним Андрей помнил очень точно. Например, ту в августе 91-го, когда Москву лихорадило после путча. Он зашел за каким-то делом в маленькую квартирку на Ленинском.
- Танки шли всю ночь, спать не давали, - пожаловался Петя. – Вышел, походил по баррикадам. На следующий день отвез Ленку с сыном в деревню. А мне китайский словарь нужно сдавать. Срочно.
Петя включил телевизор, минут пять послушал новости, пожал плечами.
- Представляешь, почти неделю эти хунтари отняли.
Андрей представлял хорошо. Три дня путча и следующий месяц творческая Москва не работала вовсе, все бурлило и жило только разговорами и надеждами. Да и как иначе?! Рухнула советская власть. Жизнь менялась резко и круто. Он почти явственно различал трепещущие золотистые крылышки за спиной этого удивительного человека, совсем не отрешенного от мира, но живущего только своим делом.
Дерзость его замыслов, работоспособность и невероятность достижений иначе как наполеоновскими назвать было нельзя, хотя Петр вряд ли обрадовался бы такому сравнению. Он просто шел своим путем, впрочем, Наполеон тоже.
Петя рассказал, что открывает лабораторию в Лос-Аламосе.
– Да, - кивнул он головой со своей особенной улыбкой, - Именно там бомбу и делали, но мы везем им такую чуму, что может оказаться и похлеще.
Главную идею Старшинова Андрей знал хорошо – реконструировать праязык человечества, тот, на котором говорили первые люди, язык Адама и Евы. Он шел к этому всю жизнь и вот теперь, наконец, приступил впрямую. Больше никому на свете не пришло бы в голову поставить такую задачу, потому что никто больше не смог бы ее решить. Но Старшинову она была по плечу. Из разговоров с Джен Андрей знал, что и генетики склонялись к тому, что должен был существовать общий для всех праязык, т.е. Петина интуиция была верной – он-то ведь не сомневался в этом уже лет тридцать, а геном вот только что расшифровали.
Когда Старшинов предложил ему работу в новой лаборатории, Андрей был ошарашен, изумлен и счастлив одновременно. Казалось бы, это можно было предвидеть, но для Андрея все, что делал Петр, было настолько недосягаемо, что, несмотря на годы приятельства, он никогда не связывал свои интересы со старшиновскими. И даже себе не признавался, насколько все эти годы ему хотелось работать с Петей. Это был шанс что-то еще сделать в жизни, переломить пустое благополучие эмигрантской судьбы. Но вот как сказать Белке – и поедет ли  она в Лос-Аламос?
Андрей с завистью подумал, что у Старшинова и быть не могло такой проблемы. Если бы он слышал, с каким трудом Петя уламывал Лену переехать в Нью-Мексико из пленительного Нью-Йорка, ему, наверное, стало бы легче. Впрочем, ей там сразу понравилось, и все стало хорошо.
Разговор с Белкой и правда оказался очень трудным. Она и слышать не хотела о том, чтобы покинуть Нью-Йорк.
Что ей делать в провинции – там нет работы (минуту назад она рассказывала страстно и пылко как работу свою ненавидит, но сейчас это было неважно), даже разговоры о науке ее чрезвычайно утомляют, не говоря о жизни в крошечном университетском городке, да и как остаться без светской тусовки, театров, выставок, любимых ресторанчиков?! Невозможно.
В такие минуты Андрей думал, что любовь с Белкой такая трудная, что может, счастливей было бы без нее обойтись. Однако, поздно.
«Но знаешь, хоть Бога к себе призови,
Разве можно понять что-нибудь в любви?»
Он смотрел на нее с обычным безмолвным восхищением, а на сердце была тоска, равнодушная, тупая и бессильная. Теперь он знал, что сделать ничего нельзя, он никогда не будет счастлив и всю жизнь будет любить Белку, Белочку, хотя какой в этом смысл?!

Прошло два года. Лучших в его жизни, наверное, не было. Вавилонская башня языков – так назывался их проект, росла, становилась выше и выше. Его не смущало даже название, хотя Андрей периодически ловил на конференциях сочувственно - тревожные взгляды коллег. Для Старшинова не было невозможного, да и работал он один за целый институт. Уже можно было разобрать кое-какие корни загадочного языка Адама, отдельные слова. Заговаривали про синтаксис. Петя ни от кого ничего не требовал, но все старались как могли – они делали что-то настолько невероятное, что сама атмосфера заряжала. Это была полузабытая уже и такая родная российская академическая жизнь с брожением, гостями, разговорами. Приходил знаменитый Марри, получивший нобелевку за открытие кварков, простой, без всякого намека на спесь или какую-нибудь особенную значительность, открыв рот, слушал как любимую сказку, разговоры о реконструкциях древних языков. Маленький, нескладный Дэзик, еще отменно живая легенда израильской науки, говорил убежденно и страстно, внезапно переходя с языка на язык и  рисуя на салфетках ему одному ведомые значки и схемы. Засиживались за полночь. Петя был безмятежно счастлив. Он сам говорил, что чувствует себя в раю, только собственном, не библейском. Шаг, от силы полтора отделяли его от главного открытия жизни.
И жизнь Андрея обрела долгожданный смысл. Веселье и азарт работы захватили его полностью. Андрею больше всего нравилось то слово из праязыка, от которого произошли русские женщина и жена и, между прочим, английское “queen”, королева. Адам мог называть так Еву. «Надо рассказать Белке», - думал Андрей. «Это точно для нее. Прамировой язык прав.»
Еще одно прекрасное слово – имя, английское name, латинское nomen. Очень важное слово. Как-то спокойнее, что оно здесь есть. И несколько других – совсем простых, необходимых в любом обиходе. Этого уже хватит, чтобы почувствовать связь с людьми, жившими непостижимые 50 тысяч лет назад. Они не чужие, речь их звучала похоже, думали что-то такое же, может быть, так же мирились и ссорились. Что так уж сильно изменилось-то за последние пятьдесят тысяч лет?
А вокруг был живой артистический Санта-Фе, знаменитая Каньон роуд с ярко раскрашенными фасадами, скульптурными двориками, магазинчиками, галерейками. Здесь нравилось даже Белке, правда, приезжала она нечасто. Зато они любили сорваться куда-нибудь вместе на недельку или хоть дня на три.
Однажды в Нью-Хемпшире среди золотого листопада и сплошного дождя им обоим показалось, что пора просто быть вместе и плюнуть на все их несходства и несовпадения. Три дня они были совершенно счастливы. На четвертый Белка улетела в Нью-Йорк. Еще через два дня кричала в трубку, что она совершенно одна.
- Я люблю тебя, - сказал он еле слышно.
- И я тебя, - отвечала Белка, подумав. – Но я все равно одна. И мне нужен муж. И квартира. И хорошая работа или много денег. Список был длинным. Андрей устало повесил трубку, едва дождавшись конца и выдохнув напоследок: «Пока-пока. Целую тебя». Безнадежно. Они уже даже не ссорились. Белка была совершенно права. Они не были вместе. Хотели разного. Причем каждый хотел, чтобы другой перешел в его веру. А любовь, предоставленная самой себе, оставленная ими, тихо щемяще угасала.

Возвращаясь с конференции в Норвегии, Андрей остановился на пару дней в Лондоне. Он любил его музеи и театры и сам этот строгий, простой, без всяких излишеств и помпезности имперский город. Сидел в баре у стойки с грохочущим телевизором, расслабленно потягивая густое черное пиво. Голову заволакивал приятный легкий дурман. Сидеть так можно было долго. Слева две рыжих девчушки, на вид типичные ирландки лет по восемнадцать, обсуждали какого-то Джима, который, кажется, пытался завести роман с их подругой. Девицы относились к нему явно без особой симпатии, хотя что-то Андрей мог и не уловить – отдельные слова ирландского диалекта пролетали мимо. Справа двое банковских служащих спорили о политике лейбористов и тори, этих Андрей понимал без труда, хотя про любовные похождения девчонок ему, пожалуй, было интереснее. Одна из них вроде мимолетно ему улыбнулась, и он тут же одернул себя: «Это из вежливости, придурок. Ты для них безнадежно стар.» Движение, которым он ставил назад пивную кружку после очередного глотка,  каждый раз становилось все более ленивым и неточным, а  по телу разливалось блаженное чувство свободы. В легком опьянении думается легко, и Андрей то покачивался на волнах каких-то незамысловатых воспоминаний, то пытался поймать что-то ускользавшее от него трезвого. Он мчался по ночному темному хайвею. Дорога плавно вилась вправо и влево, словно стараясь ускользнуть от ощупывающего света его фар. Но Хонда справлялась с этим, кажется, сама, ни о чем его не спрашивая. Андрея переполняла радость от мчанья, скорости, слияния с машиной, дорогой, полного раскрепощения, бездумной и вместе с тем властной легкости движения. Направление было известно, повороты его не тревожили, он просто полагался на жизнь, может быть, впервые чувствуя к ней глупое и безотчетное доверие. И, наконец, не чувствовал себя ни эмигрантом ни кем-то еще, его это больше не занимало.
Ирландки слева поднялись, и положив деньги на стойку, улыбнулись Андрею на прощание как своему. Теперь он принял это как должное и помахал им рукой в ответ.
Он вышел из бара. Было еще только около шести вечера и праздничная легкость внутри требовала выхода.  Андрею вдруг страстно захотелось театрального волшебства. Ноги сами понесли его по правому берегу Темзы мимо моста и странноватого вида круглого небоскреба и привели в «Глобус». В кассе были билеты, он давно отвык от такого везенья. Давали «Шекспировских злодеев», и Андрей безмятежно наслаждался игрой несравненного Берковича, который, по желанию становясь выше или ниже ростом, толще или тоньше, и одним неуловимым движением рук меняя прическу, показывал то Фальстафа, то Макбета, то Клавдия или Ричарда Третьего.
Вечером, расслабленно проверяя перед сном почту, вдруг наткнулся на мэйл: «Старшинов умер».  И все обрушилось, жизнь, вот только что обретшая смысл, снова оказалась пустой. Фантик - обманка вместо конфеты, дырка от бублика.
Поверить в эту смерть было невозможно. Виделись они всего  неделю назад, Петя был здоров и весел. Спасительная первая мысль – «Ошибка. Не он. Фамилия слишком распространенная» - через минуту сменилась тоскливой безнадежной уверенностью. Он переходил с сайта на сайт и короткие некрологи сыпались один за другим, расстреливая его в упор будто взвод солдат по команде «Огонь». Старшинов был известен, поэтому спешили откликнуться все. Ночь Андрей, конечно, не спал. Утром позвонил в Институт, ему сказали, что смерть была мгновенной – сразу после лекции. Обширный инфаркт. В ближайшие дни поток некрологов и стремительных мемуаров достиг такого количества, что у Андрея уже не было сил войти в Интернет. О том, чтобы читать все это, не было и речи. Зато Петя приходил к нему по ночам, его глаза и веселая озорная улыбка вспыхивали то прямо над кроватью, то у письменного стола, и грассирующий голос повторял: «Не верь, что я умер. Не мог я уйти, не закончив этой работы. Я здесь, просто ты меня видишь, а они нет.» На вопросы не отвечал и тотчас исчезал, как-то ловко растворяясь в воздухе. Андрей не мог, конечно, заснуть до утра.
Он думал, что эта внезапная смерть больше всего похожа на какое-то грозное предостережение. Петр вторгся в область запретного. Зачем было называть проект Ваилонской башней? «Чтобы усмирить их гордыню, Бог смешал их языки, так что они больше не могли понимать друг друга и рассеял их по всей земле». Да какая разница, как назвать?! Что, Он бы так не догадался?!
Избежать этой мысли было невозможно, тем более, что затея и во второй раз потерпела крах. Петя продолжал приходить к нему, присаживался за стол и казалось, что-то писал, но утром ничего не было ни в компьютере, ни среди бумаг. Какое поручение он хотел ему дать, Андрей разгадать не мог.
Без Старшинова все, конечно, быстро рассыпалось. Люди разбрелись по своим университетам и компаниям. Безумная мечта растаяла.
Андреева привычка основательно совать нос сразу в несколько мест была здесь не ко двору. Поэтому, несмотря на заработанное имя, академическая карьера ему вряд ли светила. Он не Старшинов, тому можно было все. Возвращаться в Россию, стремительно теряющую человеческий облик, нечего было и думать. Его страна давно уже не была местом для жизни, а скорее для отчаяния. Да и какая страна теперь его? Оставалось зарабатывать на жизнь разработкой замысловатых программ, путешествовать, стареть и скучать.
Ощущение пустоты вернулось и никуда уходить не собиралось. Он ничего больше не ждал. Жизнь казалась прожитой, в ней случилось достаточно всего и совершенно непонятно было, зачем нужно что-то еще.