Дурацкое пространство

               

Старый вариант. Новый см. здесь http://flibustahezeous3.onion/a/173272
Предупреждение: ссылка для Tor'а.
Обычная ссылка: https://flibusta-is.appspot.com/a/173272
Предупреждение: открывается не всегда.


       Треск грейфера. Экран. Скинутые на пол туфли; снятые очки –– она любила смотреть на экран так. Мне уже с трудом удавалось понимать написанное; приходилось отодвигать текст в бесконечность ––  бесконечность, придуманную, скорее, моим воспаленным умом, нежели умом моего шефа, надо было найти виноватого хоть мысленно –– это, мне в общем-то, удавалось.
      Копии были так себе, второй категории (повезло! –– обычно третья). Первой у нас не бывало в принципе. Вроде бы не такой уж захудалый кинопрокат. Фильмотека.
      Цветные тоже были редкостью. В основном я смотрел и выдавал в прокат черно-белые. Работа была не бей лежачего. Босс иногда приходил, забирал выручку и что-то говорил. Я отвечал. Бизнес явно был обречен: кино интересовало людей все  меньше. По крайней мере, такое кино, которое мы с ним демонстрировали. Начальник был тот еще старпер, хотя и моложе меня на пару лет. Ну ладно.
      Маргарита чувствовала себя здесь, как дома, и мне это было приятно. Если б не она –– мне так или иначе рано или поздно пришлось бы уволиться, потому что я начинал чувствовать себя здесь дискомфортно. Но я соблюдаю правила. Да в общем-то, правило одно. Если приходит хотя бы один зритель, сеанс должен состояться. Это вбил мне в  башку босс. Я поначалу с ним спорил, говорил о выгоде. Что ж, как бы там ни было –– он платит мне за смену четыреста пятьдесят фантиков, а на транспорт мне тратиться не нужно, ибо я живу не так далеко, хожу пешком. Деньги, конечно, смешные, зато я имею кайф, который удается понять немногим. Левак? Да, бывает. Но вовсе не так часто, как вы можете подумать. Примерно раз в квартал, не чаще. Вы думали, я бабки лопатой гребу. Ничего подобного. Случаются, конечно, экслюзивные киносеансы, когда я навьючиваю на себя эту чертову киноустановку и прусь, как слон, за тридевять земель, дабы потешить какую-нибудь сволочь. За это дают денег, но вовсе не столько, сколько вам кажется. Конечно, изрядно больше, чем за смену, но прикиньте, сколько уходит на транспорт, смазку потеющих мускулов и, главное –– за моральный ущерб. О хамстве распространяться не буду. В общем, все не так весело, как может показаться на первый взгляд.
      Она стала постоянной клиенткой. Мне начинало казаться, что ей было все равно, что я крутил –– то ли авангард десятых-двадцатых, то ли идеологическую гадость тридцатых-сороковых. Она приходила чуть ли не каждый день, занимала место –– всегда второе в первом ряду и наслаждалась. Со временем я тоже начал наслаждаться. Нет, конечно, я любил кино и раньше. Но с Маргаритой я стал каким-то фанатиком. Заряжал пленку –– со временем это стало  выглядеть чем-то эротичным; огибая ей барабаны, сие действие я рассматривал как некую разновидность интимного акта, такие вот дела. Маргарита ни разу не среагировала на мои действия никоим образом –– она ждала показа. Поворачивал галетник, и вот тут-то все начиналось.
      Зал. Залом называл мой шеф убогую комнатенку, где с относительным комфортом могли разместиться человек пятнадцать-двадцать, включая механика. Никакой аппаратной не существовало; проектор был заслонен чисто символическим экраном с дыркой. Это было сделано по моей инициативе. Зал?
      Почему бы ей, думал я долго, полгода по крайней мере, не смотреть нипковизор? Ведь он недорого стоит –– ну не то, чтоб недорого, но накопить на него можно даже для ее доходов. Не считаю чужих денег, о нет. Просто  бабло, потраченное на билеты, можно было бы потратить с бо’льшим умом, так мне кажется. Что ж, мое мнение, не более того. Нет, она зачем-то приходила (и приходит) в этот дурацкий крохотный  кинозал –– молчит, только протягивает деньжата на билет, всегда без сдачи –– потом проходит и садится на свое место. Королева. Можно подумать, у нас тут какой-то гранд-отель.
      Не поймешь.
      Однажды у меня порвалась пленка. Слыхал, за такое увольняют. Мало того: хлестнуло «молоко»; шеф, слава богу, отсутствовал. Маргарита легко бы могла настучать на меня –– ведь согласно нелепому кодексу, который придумал мой умник (он так эту писульку и назвал, пижон: именно кодексом, а не какими-то там правилами) я сам подошел к ней с книжкой и предложил сделать запись. Перо было наготове. Марго, надо отдать ей должное, сделала вид, что знать ничего не знает; отвернулась, и все. Сердце стучало, как бешеное; я вернулся к установке, промотал около метра и запустил опять.
      Внаглую куря, она развалилась на сиденьи (креслом называть это было бы глупо) и продолжила просмотр. Ей было по хрену! Ее не интересовало ничего, кроме фильма. Демонстрации фильма? Меня? Не знаю.
      «Багровый закат». Вот заведение –– на соседней улице, которое без затей  убило наш бизнес. Герр Кегль попросту не врубился, что они нам вовсе не конкуренты –– надо было развивать прокат, аренду копий, а он попытался соорудить кинозал для просмотра очень заморочистого кино. Поначалу зрители приходили. Мне приходилось демонстрировать такое, что у самого заходил ум за разум. Качество и количество. Философия. Касса, однако, пустела.
      Сколько я ему ни говорил –– бесполезно. У нас другая специфика! Мы даем полтора-два часа кайфа за умеренную плату прямо в вашем доме. Странно, что Кегль не просек возможность бизнеса с выездами: второй комплект лежал, собранный, в углу так называемого кинозала и только ждал, чтобы его пустили в ход. О, босс его очень любил. Настолько, что почти не позволял мне даже прикоснуться к этому металлу. Уж кто-кто, а я с этими железками дело имел, и понимаю, что у них к чему. Но он, конечно, считал себя знатоком, а меня попросту лохом. В результате гигантский черный старомодный кофр плюс еще три места, как говорят профессионалы передвижения, пылился, и только один или два раза в год он с жуткими матами погружался в начальнический пикап, затем, спустя несколько часов, с еще более страшными ругательствами водружался обратно. Поскольку за это давали дополнительные фантики, я терпел. Хоть и скрипел зубами. Так что «прикорм» (термин босса) одной клиентки решал, по его мнению, если не все, то многое. Я очень скептически относился к этой его радужной мечте и не мог поверить в то, что одна-единственная клиентка спасет наш бизнес. Абсурд! Кегль зарядил такую цену за просмотр, что я чуть не спятил. А оказался прав-то он! Зритель потянулся; первое время сидели друг у друга на коленках, были использованы все табуретки и коврики; я уж, грешным делом, подумывал, как пустить в дело стульчак унитаза, который нам приходилось делить с какой-то непонятной конторой, где работали одни только женщины, непрестанно что-то считая и думая при этом, что они волею Всевышнего обрабатывают какие-то невероятные гуглы информации. Такая вот работка.
     Смотря на экран и суча ножками, Маргарита испытала какой-то кайф. Я заметил это. Что за дурацкая привычка, подумал я, немного зависеть от какого-то оптического прибора.
      Ей было хорошо, тем не менее. Чего нельзя  было сказать обо мне. Мне пришлось, как всегда, возиться с барабанами. Занимаясь сиим, я даже не сразу понял, что она говорит. Хотела выезд! «Хорошо, –– пробормотал я, и стал озираться в поисках комплектующих. –– Вы в курсе, сколько это стоит?»
      «В курсе, –– очки были уже надеты. –– Можете смеяться: я копила на это удовольствие долго. Соизволите ли вы удовлетворить мою потребность?»
      Я обулся и упаковал копию в яуф. Две части почти по 600, был еще довесок. Должно хватить надолго.
      «Итак…»  –– я пытался казаться самому себе умным.
      «Итак,  –– подхватила Маргарита, –– я покупаю вашу услугу. Все, что мне нужно –– это чтобы вы принесли фильмокопию с этой штукой (довольно небрежный жест в сторону многострадального волшебного фонаря) и продемонстрировали ее мне. Если не ошибаюсь, у вас в прейскуранте есть что-то подобное, не так ли?»
      Глянул на часы: до окончания смены оставалось около пятнадцати минут.  Клиентов больше не предвиделось, так что я с чистой совестью мог уйти. Вопрос заключался в следующем: надо ли было проводить сумму через кассу или же положить эту денежку в карман. Необходимо заметить, что аренда фильмокопии, тем более с услугами киномеханика, была не такой уж малой. Три подобных сеанса –– вот и моя месячная зарплата. Нельзя сказать, что я любил демонстрировать фильмы жирным идиоткам –– однако иногда приходилось. Просто приходилось, и все. Деньги, как известно, не пахнут.
      Боролся с совестью я недолго. Мы вышли.
      Солнце садилось в задницу какого-то непонятного марева. Рухнул, как всегда по вечерам, туман –– такой, что протяни руку, и не увидишь ее, улицу. Нам нужно было идти направо, затем свернуть направо еще один раз –– так я понял по ее словам; дальше –– во двор. Не проще бы было доехать на дизельке? Увы, нет. Мотриса ползла как улитка, маршрут ее был нелеп и безобразен. Вопрос ушел в вакуум. Миновав убогие, но уютные домишки Фестивальной, мы прошли по Джазовому переулку, прямиком ведущему к улице Коперника, 36 –– дома, где жила Маргарита.
      Пока мы шли, туман, как показалось мне, немного рассеялся. Мотриса прогрохотала (хоть и не так уж близко от нас; я, клянусь, ощутил тепло –– даже жар двигателя, и сладковатую вонь выхлопных газов). Заходящее солнце слегка приоткрыло свой лик сквозь облака, которые нарисовали некоторую структуру. Хорошо было бы заснять эту мутную красоту на пластинку,  помозговал я. Но тащиться сюда со студийным широкоформатником было бы долго, да и заморочно.
      Навсегда запомнил этот пейзаж: Маргарита, тающая в тумане, солнце, слегка сквозь него светящее, желтые стены трехэтажек, платаны, и я, ковыляющий вслед. Она шла, не оборачиваясь (знала, что волокусь следом). Туман поглощал звук: теперь не было слышно ничего, кроме матовых ударов каблуков об асфальт, приглушенного боя церковного колокола и дребезжанья то и дело уже совсем далеко проезжающего поезда.
      Повернули; кирпичная «точка» осталась позади. Я начал уставать. Шутка ли, более сорока килограммов. Акустические системы, впрочем, заменены на более легкие –– смешные, теперь уже не те. То и дело мне приходилось останавливаться и вытирать пот. Жара, влажность и смог. Что-нибудь одно! Мороз при таком содержании аш-два-о в атмосфере тоже не подарок; идешь по улице, харкая, и делаешь вид, что не простужен. Липкая дымка обволакивает тебя, прикидываясь дешевой засахарившейся сгущенкой. Этакий  синкансен. Не обращая на поволоку внимания, то есть пытаясь не делать этого, ты добредаешь до остановки. Ждешь. Наконец появляется трехвагонное чудовище, ты позволяешь ему себя поглотить и позволяешь везти: долго, очень долго. Настолько, что возникает ощущение, будто у кондукторов началась другая смена. На заданный в третий раз вопрос, есть ли у тебя билет, возникает желание усомниться в собственной вменяемости и снова его купить. Так, для порядка. Кондукторы –– люди сумасшедшие. Ты едешь в хомячкевозе, но слава Богу, тебе не приходится делать это чаще, чем два раза в месяц –– надобно время от времени ездить в центр и заниматься некоторой дурью с бумагами.
      Кажется, подошли. Это тоже была «точка». Вот радость: рядом отделение полиции, как-то я там весело прокуковал всю ночь, отмечая некий праздник. Да, был как раз день моего рожденья: друзья загадочным образом испарились, и наступившее утро я встречал с суровым лейтенантом. Сик транзит глория мунди.
      Осталось немного: втащить оборудование в кабину лифта, нажать, куда надо, выгрузить аппаратуру, внести ее в квартиру, смонтировать, дать сеанс и уйти, звеня в кармане звонкою монетою. Потом переться домой, либо тащиться обратно на Фестивальную. Нет. До дома короче. Можно было бы даже проехаться на устройстве, приводимом в движение силой разума великого Рудольфа, хоть и вышел бы тот еще крюк.
      Подъезд был каким-то нестандартным: Маргарите долго пришлось нажимать на кнопки, говорить всякую чушь в нутро дьявольской коробки, именуемой сознанием консьержки; наконец нас впустили. Снова возникли идиотские вопросы; судя по всему, почтеннная дама только приступила к своим обязанностям и свято чтила инструкцию. Я устал потеть. В кабине Маргарита несколько изменилась в лице, как всегда меняются в лифте –– так бывает всегда, ведь люди –– всего лишь картонные марионетки, не марионетки даже, а разве что жалкое подобие плоских кукол. Видал я таких. Да на той же Коперника: был там когда-то магазин, магазин игрушек, вот праздник для четырехлетнего ребенка. Там было так здорово! Всякие ходячие медведи с ключами в задах меня мало интересовали –– там был театр, мать вашу!
      Уродцы ходили по улицам, жили какой-то своей дурацкой жизнью. Бумажные тетеньки в клетчатых платьях катали коляски с воплотившимися зародышами. Мужички в темно-сером –– все, как на подбор, в кепках, –– широко шагали, не уставая, к какой-то цели. Мне чем-то полюбился этот трахнутый на башку город. Все и думаю: как бы вернуться  туда.
      Дверь жутковато ухнула, и мы вышли на лестничню площадку. Маргарита оглянулась –– нет ли кошки. Кошка жила на лестнице, Маргарита ее подкармливала. Все это, однако, меня несколько уже утомило, я хотел только одного: провернуть сеанс и смыться.
      Войдя, Маргарита сразу скинула обувь («У меня можно ходить босиком!») и повела меня по таинственным глубинам квартиры. Да, тут было на что посмотреть. Если бы был свет. Удивительно, ее современная квартира выглядела как типичная сталинка –– не четыре метра, конечно, потолки, но и не два с половиной. Я бы слегка присвистнул, если б умел свистеть.
      –– Проектор ставить сюда? –– задумался вслух я.
      –– Да, сюда, а куда же еще? –– почувствовав себя немного идиотом, я начал устанавливать аппаратуру и ее подключать. Повесить экран оказалась для меня хрен знает насколько сложной задачей. Домой! Как я хотел уйти!
Наконец шестнадцатая-первая была налажена, я крутнул рукоятку,  Маргарита уселась (у меня мелькнула мысль, что для нее не существут разницы, где сидеть –– то ли в так называемом кинозале, то ли дома в тапках или без оных), закурила, естественнно, и я начал демонстрацию. Пленка шла хорошо.
      Рваные желтые облака. Странно. Ведь это черно-белая фильмокопия? Я моргнул и слегка врезал себя по глазам, так, чтоб всплакнуть. Появилось немного слез.
Кадровое окно уходило –– копия была явно высохшей. Только бы не порвалась перфорация. Этот сеанс был для меня маленьким адом, репетицией, репетицией чего? Чего-то глубоко интимного, как смерть?  –– я молился только об одном: чтобы не разорвало пленку. Слишком много выпало сегодня на мой вечерок, если называть им вторую половину дня (ведь приходили дряни с тупыми орущими киндерами и требовали от меня мультиков для них. Целлулоид). Покрутив довесок, где, кроме титров, почти ничего и не было, если не считать трех-четырех маловразумительных кадров, претендующих на какой-то непостижимо дурной смысл, я остановил проектор. В комнату упала тяжелая тишина.
      Маргарита, не торопясь, выкурила гадкую сигарету какого-то явно американского производства. «Пэлл Мэлл», «Л и М», «Мальборо» или что-то в этом духе. Потом закурила еще одну. Какая гадость!
      Я стоял у проектора. Мне хотелось домой. Отпускаете ли вы меня, госпожа? –– вертелась в голове мыслишка.
      А фильм-то был не дурной, честно говоря. Уж сколько раз я его просмотрел –– а все чем-то цепляет. Не спрашивайте мнения критиков о качестве кинокартины, если вы не идиот. Да, я знаю: вы читали журнал. Не спрашивайте зрителей. Спросите киномеханика. Он вам никогда не солжет. 
      Я начал сворачивать аппаратуру. Первым делом –– экран, затем в кофр полетели колонки. Блин, тяжело. Тяжело. Поясница стала раскалываться. Усилитель. Слава богу, на маленьких лампах, хотя и весит тоже немало. Где эти ваши транзисторы? Э-эх. Еще говорят, существуют какие-то микросхемы. Для меня это темный лес. Транзисторный усилитель (я его видел) по габаритам не так уж и сильно отличается от лампового. Когда все несешь на своем горбу, впрочем, даже сто граммов –– не такой уж маленький груз.
      Безумно захотелось присесть. Вот, внезапно. И кресло было. Я не позволял себе расслабляться в доме клиента –– не потому, что был щепетилен и горд, а потому, что знал по собственному горькому опыту: дальше будет тяжелее. Проволочешь аппаратуру каких-нибудь пятьдесят метров, выйдя из дома, а затем сядешь на поребрик, или что там подвернется, и начнешь ловить такси, а оно безумно дорого. Прощай, заработок. Все это вечернее шоу превратится во пшик: дохода хватит лишь на то, чтобы купить два литра кефира и батон. Либо буханку черного, тут уж придется выбирать. Так-то.
Люблю кефир.
      А Маргарита любит коньяк. Я куртуазно отнекивался,  но из вежливости в конце концов принял угощение. Думал, посошок. Присел. Сиденье слегка провалилось, но, в общем, было приятно. Я побарабанил пальцами по подлокотнику (звук вышел глухим) и задумался о том, что неплохо было бы приподнять задницу. И уйти. Нет. Я сидел.
      Устал я, братцы. Устал. Виски вспотели; потянулся было к карману брюк, дабы вынуть носовой платок и вытереть пот, но вспомнил, что до последнего времени не заставал себя за подобной галантной привычкой.
      Маргарита явно хотела что-то сказать и не решалась. Мне было непонятно, как помочь ей, хотя все мои силы уходили на это. Мыслишки раскалывали черепок. Мне вспомнилось, как с одним придурком на шикарной по тем временам «тройке» мы выехали за город и заблудились. Виноват был я, неверно указав дорогу. Не представлял себе, как это выведет водилу из себя. Он чуть не набил мне морду. Крюк в каких-то десять километров был ему ножом в сердце. Или еще куда-то. Ведь, понимаешь ли, сколько бензина сожгли, да ладно. А вот шины-то новые, и покрытие новое, шершавое, еще не укатанное. Мне тоже захотелось дать ему по морде. На кой ты купил тачку, чтобы ездить на ней или причитать о никчемности бытия? Вот такой я.
      –– Хочу спать, –– Маргарита со стуком потянула край дивана, на котором до сих пор сидела. В мою задницу впились осы. А может быть, клещи. Вкупе с этими явлениями было очень нелегко поставить стопарь на столик (она налила мне в стопку), да ведь и насекомые не дремали. Я для порядка прокашлялся. Явно было пора уходить.
      В прихожей я нагрузил на себя все это проклятое дерьмо, вышел из дома, не глядя на привратницу, кое-как доплелся до базы на Фестивальной, скинул ношу и пополз на хату.
      Это было только началом наших очень странных, предельно странных отношений с Маргаритой.


      *  *  *

      Она просто зачастила к нам. Я начал уставать. Брать с нее деньги уже казалось какой-то несусветной пошлостью. Маргарита, тем не менее, всегда втискивала в мою руку сто пятьдесят с мелочью. Мне приходилось только нажимать омерзительные кнопки на чекопечатающем аппарате, отрывать змейку ленты –– я не удосуживался данное делать часто, да кому это нужно? –– налоговая не придет; а кто ее знает, может, и придет –– неразорванные чеки, бывало, спускались до пола. Но ради Маргариты, когда знал, что она посетит наше безымянное заведение –– вот глупость! –– я даже заряжал новый рулончик. Кегль ныл, но я лихо отмазывался: «Посмотри, –– говорил я, –– как неровно намотан рулон, он явно выходит за габариты гнезда. Мне, знаешь ли, плевать, как ты понимаешь, что’ не пропечаталось –– то не пропечаталось, ведь в памяти этой тухлой пародии на твой мозг кое-что сохранилось. Вообще-то, все». –– Кегль разумно кивал. –– «Однако расскажи-ка это мытарям. Понравится им такая история?» –– шеф обещал привезти новую ленту, воз и застревал, как ныне там («Ой, забыл!»), мне приходилось выкидывать змею, уснувшую в пароксизме наслаждения на прилавок и вручную регулировать натяжение; при этом машинка попискивала похабным образом, но работала.
      Маргарита ходила к нам и действительно спасала в некотором роде кассу. Однако этого было мало; в конце концов дурдом сказался на моей зарплате, и весьма резко. Кегль, конечно, только разводил руками. Все это дерьмо мне не нравилось; тупил. Я уже, будучи предателем, в третий раз наведывался в «Багровый закат», интересуясь, не освободилась ли там в конце концов долгожданная вакансия. Марфа Петровна, виновато глядя в пол, бормотала: «Да, нелегкие времена, Матвей. Ставки пока нет. Хотя Наташа вроде бы собирается в декрет. А черт ее знает, Наташу, –– глаза Марфы Петровны мигали, словно цветные лампы на магнитоле, –– пойдет она в декрет или нет! От кого она залетела? И залетела ли вообще?»
      Я хорошо знал Наташу –– учились в параллельных группах и стажировались вместе. Наташа, по моим понятиям, блюла мораль. Какова ее судьба? Хорошо, если ей придется няньчить детей. Двух. А лучше трех.
      Включил аллертность, развернулся к тупым плакатам, обещающим райские наслаждения и почесал. Марфа Петровна квохтала: «Ну куда же ты, Матвейчик, давай хотя бы чаю попьем! У меня есть хороший!»
      Пересекая проезжую, я думал о Маргарите. Меня чуть не сбил какой-то дурной «Ауди». Вот еще радость, подумал я. Слушай, значит. По латыни это, бакланят, так.
      Перебрался на другую сторону улицы; жалобно-виноватые вопли Марфуши приглушились.
      Оглянулся. Она заглохла. Видимо, пошла парить мозги Наташе. Идиотки, надеюсь, пришли к консенсусу.
      Тропинка (нет, не аллея, а тропинка) вела меня на Фестивальную. А я туда не хотел. Видимо, мне нечего было сказать Маргарите. Или много чего. Пришлось свернуть вбок. Направо.
      Плюхнулся на скамейку и стал созерцать домишко, спаленный бомжами. Неудачно я расположился: совсем неподалеку находилась сто пятая, и я, блин, дождался. Илона –– ну надо ж, какое совпадение! –– некоторое время смотрела на меня, потом кивнула сама себе блондиночным, на хрен, хвостиком, и изрекла:
      –– Опять нажрался, сволочь.
      Руки похлопали по карманам халата в поисках сигарет. Нашлись. Чирк.
      –– М-да-а, –– романтично прищуриваясь (так ей казалось) –– заявила Илона.
      –– Вот тебе, –– не менее романтично заявил я, показывая кукиш. Показать традиционный американский жест мне то ли не хватило воспитания, то ли чувства юмора.
      Илона, хихикнув, бросила недокуренную сигарету и свалила к своей чокнутой работе –– спасать кого угодно от смерти, разве что только не своего бывшего мужа.
      А я не пил! На хрен мне было пить, если меня ждала Маргарита! Я был уверен в этом.


      *  *  *

      На работу я просто начал забивать. Все больше и больше я прислушивался к рассказам Марго, а они не давали скучать.
      –– Матвей… –– она опрокинула стопарь. Вот алкоголичка.
      Терпеть не могу подобных предисловий. Кто-то из этих великих психологов сказал: самый сладчайший звук для слуха человеческого –– это звук его имени. Чушь собачья.
      –– Что же делать-то… Что делать… –– Маргарита решила поползать по дивану в поисках зажигалки. Я вынул свое заранее припасенное быстрое пламя. Специально для Маргариты.
      Мразь. Не хватало мне еще одной алкашки. Мразь. Дура.
      –– Теперь-то… –– она затягивалась, не озабочиваясь тем, чтобы стряхнуть пепел куда следует. Не-ет, хватит с меня, лучше поехать в парк и фотографировать собственные ноги.
      Я знаю, о чем говорю. Пытался вытряхнуть одну идиотку из этого дерьма. Она была возлюбленной, кстати. С пьющими мужиками еще можно иметь дело. У них бывают просветления. С пьющими бабами  –– нет. Все, закрыли тему.
      –– Маргарита, –– пробакланил я.
      –– Мне тяжело.
      –– Угу. Понимаю. Мне тоже тяжело.
      –– Нет, Матвей, –– она сломала сигарету, выглядело это немного театрально, –– нет. Ничего ты не понимаешь.
      –– Ладно, –– я встал, на этот раз обошлось без насекомых. –– Пойду, что ль.
      В этот момент я чувствовал себя гордой проституткой. А что, причины были. Во вторую ночь, когда я снова приволок аппаратуру с той же копией, Маргарита под конец заснула, даже всхрапнула слегонца. Только я намеревался на цыпочках выскользнуть, как она повелела подойти к ней (а что я? я был в образе) и взять ее за руку. Что, ошарашило? Меня тоже. Весь майонез был в том, что она обещала мне заплатить. Двести. А не сто сорок. Чуть не рехнулся, держа ее за руку и думая о том, какой же я грязный парнишка.
      Она заснула мгновенно. Я тут же включился в игру и стал ее рассматривать.
      Имел на это право. Мне было заплачено, я мог делать, что угодно.
      Немного крупноватый нос. Глаза красивые. Впрочем, чуть не рассмеялся; как можно судить об этом, если человек спит? Хм-м, однако. Пребывал в полной уверенности, что у Маргариты красивые глаза. Но ведь я просто не обратил на них внимания, как это всегда происходит со мной: глядя на нового собеседника, мне всегда удается до мельчайших подробностей запомнить черты его лица, каждую морщинку, каждый мускул –– разумеется, он асимметричен своему зеркальному собрату, а глаза –– да я ведь цвета их ни за что не смогу вспомнить. Видимо,  попросту не успел обдумать данный постулат: зрение механически увидело, подсознание зафиксировало, а сознание было занято в это время чем-то другим: то ли пустопоржним диалогом, то ли подсчетом этажей на индикаторе. Чушь какая. Не могло этого быть. От моего донельзя убитого сознания вряд ли укрылось что-нибудь, то самое, что могло бы на подсознание повлиять. Сознание и подсознание едины –– мысль, внезапно посетившая, показалась мне настолько оригинальной, что я снова покрылся потом. Лицо Маргариты тоже было мокрым. Я вглядывался в него при свете бра и ломал голову, пот ли это, или слезы, или я вообще нахожусь в дурдоме. А ведь для этого были предпосылки.
      Мне казалось, что что-то в этом мире устроено не так. И сильно не так. Раньше ведь такого не было, правда? Взять хотя бы гравитационные ямы. На самом деле их следовало, скорее всего, окрестить антигравитационными, но с легкой руки какого-то журналиста-недоучки их стали называть гравитационными. В одну из таких ерундовин я и попал, шагая за Маргаритой. На секунду-другую это облегчило мой труд. Сила тяжести в подобных местах никогда не падала ниже 0g, только уменьшалась в самых критических случаях до одной тысячной. Чудовищная антигравитационная аномалия давным-давно возникла в Мали, захватив площадь около трехсот тысяч квадратных километров. Прелесть ситуации заключалась только в одном: аномалия не распространялась более, чем на два, два с половиной –– три метра вверх. Располагайся граница  выше –– мы, пожалуй, ни о чем не спорили б, поскольку атмосфера с заключающимся в ней драгоценным кислородом была бы выброшена вверх и на нашу долю мало бы чего осталось. Вторая по величине аномалия захватила не маленький довольно-таки кусочек Западной Сибири; третья покарала за какие-то грехи Индию.
      Маргарита вздрогнула; я, будто бы заразившись, сделал то же самое. Нет, держать ее руку не было больше никаких сил. Мне приспичило выйти. Рыдать крану на кухне долго я не позволил –– просто наполнил чашку и выпил. Снова накрыло.
      Аномалии подразделяются на два типа: стационарные и динамические. Стационарные я описал. Динамическая могла возникнуть везде, даже на стульчаке твоего собственного унитаза. Ничего смешного в этом нет.
      Поначалу было очень здорово. Особая радость была доставлена, конечно, детям. Да и мамаш чудовищно грела нелепая, в сущности, идейка, что каждая из них эдак за здорово живешь могла скинуть пузико. Кретинки.
      Было и еще кое-что, и, прямо скажем, осознание этого факта мне нисколько душу не грело.
      Маргарита вздрогнула. Верхушку двадцатипятиэтажного дома напротив не было никакой возможности разглядеть. Что же она сказала, перед тем, как вырубиться? Кажется, что-то важное.
      Туман стелился где-то уже на уровне третьего этажа и буквально на глазах опускался ниже. Солнца, уже, конечно, не было.
      Деньги не жгли карман –– нет, теперь я понял, что это метафора.
      Маргарита?
      От нечего делать я занялся изучением квартиры. И очень удивился сразу же.
      Вторая комната –– не та, смежная, через которую мы прошли, отдельная (у нее был трехкомнатная), –– была под завязку забита шестнадцатимиллиметровыми копиями. Это еще слабо сказано. Бобины были везде. Я чувствовал себя полным идиотом, шарахаясь от одного яуфа к другому. В ящиках комода лежали  шестисотметровки. Они находились и в утробе второго дивана. Даже на письменнном столе валялись драгоценные тысяча двести метров; я не поленился отмотать ракорд.
      Ого. Сумасшедший раритет –– такой, что я просто не мог в это поверить. Кегль свинтил бы себе яйца за такую копию. Я, впрочем, тоже был близок к этому.
      Не поверив себе, я совершил акт вандализма: выдернул метра три из бобины, дабы убедиться, что это не какая-нибудь там посапка. Заправил обратно. У меня кружилась голова. Такого не могло быть.
      Маргарита, владелица всей этой сокровищницы, спокойно дышала в подушку, моя рука ее уже не интересовала. Оставалось только сваливать.
      Я был одинок, как солдат на поле боя.


      *  *  *

      Вышел. И опять-таки сразу решил завернуть на базу с грузом, а потом чесать домой. Колокола храма молчали. Молочно-белые фонари пытались поглощать туман; что ж, этого и следовало ожидать. Лампы пытались с ним бороться –– нет, ничего не получалось толком; далее третьего столба я ничего не видел.
      Верх дома Маргариты исчез, давно уже исчезла ее квартира на седьмом этаже; а впрочем, был ли он? Я ведь его не видел. Осталось только тихое бурление ртути светильников, пытающихся разогнать тьму. Вот овраг со сброшенным металлоломом –– и в каком же это году было, а? Сам помогал столкнуть ржавый фургон в реку, хохоча за компанию под пивом, подумав, правда, о том, что мы загрязняем среду. Ларек. Там до сих пор еще торгуют.
      Река, по набережной которой шел, извивалась, было тихо; лишь только шлепанье моих расхлябанных сандалий нарушало покой. Кабак на острове был почему-то закрыт; странно, ведь сегодня выходной.
      Я свернул на Фестивальную и в который раз решил допереться до дома слегка кружным путем; это позволяло мне, во-первых, полюбоваться дубами в парке (хотя их даже днем из-за тумана удавалось разглядеть с трудом), во-вторых, завернуть в дежурный магазин, где до позднего часа продавали молочные продукты.
      Правильно сделал, не тащиться же с комплектом до дома. У меня не было сил расставлять все по порядку, тем более подключать и проверять.
      Зашел на эту чертову базу. Просто кинул аппаратуру в угол, завтра разберусь.
      Жара, хрен ее возьми. В помещении было прохладней, как ни странно. Туман был не то что бы влажным, а каким-то непонять каким; он вполз под рубашку и стал там обустраиваться по-домашнему. Чего-то подобного я ожидал; вышел из фильмотеки, прошел, тем не менее мимо странного желтого строения, и почесал дальше, имея в створе две «точки»; вторая «точка», надо заметить, существовала лишь в моем воображении, так как увидеть ее при таких погодных условиях было невозможно. Улица раздваивалась: ближний путь вел к дому, дальний вел туда же, но с приключениями; чтобы пройти кратчайшим путем, было необходимо разуться и перейти вброд улицу-реку. Да, это была странная улица, пересекающая Фестивальную. Почему мы с Маргаритой не пошли вдоль нее, ведь так было бы короче? Каких-то пятнадцать сантиметров глубины, валуны-валунчики, осклизлые, но не так, чтоб очень –– риск поскользнуться и размазать по ним свои драгоценные мозги был не так уж и велик –– страх опережает опасность. А дома’! Дома’ на этой улице. Сколько здесь живу, не перестаю удивляться красоте архитектуры. Вот, например, палисаднички. С какой любовью они сделаны! Огорожены (в принципе не люблю какие-то бы ни было ограждения, но здесь делаю исключение) черными невысокими заборами. Куря на балконе, даже как-то неудобно бросить хабарик в эту обитель доброты. И цветочки ведь там растут. Знаете, что меня поражает больше всего? Фантасты придумывают какие-то невообразимые миры, сооружают невесть что, а ведь достаточно всего лишь раз здесь прогуляться, и вот он –– магический мир с идиотами на поводках –– каждый держит его самостоятельно, разве не повизгивая от восторга, что твоя такса. Согнать бы всех писателей сюда –– вот забавная картина бы получилась.
      Я не стал снимать тапки: все равно дни их сочтены. Вода тихо журчала. На середине пути меня застиг гадкий шум: по набережной тащилась мотриса. Покой был нарушен; боже, за что мне эти испытания? Обувь пришлось-таки скинуть: все могло бы решиться иначе, но поезд проехал. Камни были скользкие. Чуть не навернулся, пересекая эти несчастные метры. Я уже начал жалеть, что пошел этим путем.
     На северном берегу мне захотелось постоять и оглядеться. Тишина была в самый раз; не такая, когда рукоятку фэйдера ставишь на бесконечность. Удивительно: не так уж поздно, а нет никаких городских звуков. Вода очень тихо, на пределе слышимости, журчала меж камней, влажно шелестела листва –– вдвоем этих звуков уже не удалось бы услышать. Я стоял, как пень, и пытался любоваться перспективой улицы, уходящей от меня фронтально. Туман был на редкость густ и мне приходилось домысливать пейзаж. Тишина уже начала действовать на нервы: треск зажигаемой спички, наверно, заставил бы меня дернуться, как куклу. Хватит лирики, подумал я, как-то надо добраться до дома. Тем более что завтра у меня, в отличие от всех нормальных людей, рабочий день.
      Размышляя таким образом, я, тем не менее, спустился с пригорка и нырнул в дубовую рощу. А ведь хотел пройти с краю. Видимо, ничто не способно убить во мне тягу к аллеям и деревьям. И, разумеется, к небу. Но его теперь не увидишь –– оно всегда закрыто белесой пеленой, и лишь только с помощью старых цветных фотоснимков можно составить себе некоторое представление о том, как некогда выглядел зенит и прилегающие к нему окрестности. Извечный туман, упавший давным-давно на планету, очень сильно осложнил жизнь людям, но что было поделать! Туман был везде: поселился, прописался на всем земном шаре и чувствовал себя, надо сказать, очень комфортно, был практически всюду: невозможно было отыскать такой уголок, куда бы он не заполз. Его наличие, что весьма любопытно, мало повлияло на изобразительные искусства, в частности, на живопись и графику. Художники по-прежнему изображали пейзажи с прозрачными далями; подобные картины оплачивались теперь, как ни странно, даже выше, чем портреты. Настоящее возрождение пережил жанр стиллевена, а портрет потихоньку загнивал –– люди почему-то перестали интересоваться собственными физиономиями, что было очень странно –– ведь рядового идиота не интересует ничего, кроме собственного фэйса, фэйса жены, детей, внуков и прочих хомячков. Эволюция. Мне, впрочем, было сложно судить о ней, ведь она началась до моего рождения. Рассматривать старинные картины было верхом наслаждения, ведь в них не было тоски по утраченной линейной перспективе, кою полностью затмила и буквально съела перспектива тональная. Если быть более точным, воздушная перспектива.
      Дома’, естественно, не были видны, за исключением желтых трехэтажных строений по правую руку –– я их просто ощущал каким-то непонятным чувством. Маргарита, задумался я. До сих пор мне было даже как-то неинтересно вспоминать о ней –– мало ли на свете чокнутых. Можно придумывать какие угодно классификации, но каждый, приходится повторить избитую истину, сходит с ума по-своему. Марго, конечно, не исключение. Марго? Я поймал себя на том, что уже второй раз мысленно называю ее так.
      Пришлось встряхнуться и продолжить путь. Ага, Джазовый –– всего метров сто, затем проспект Миттерана –– этот перекресток пересекаем наискосок, затем дворами –– и вот я почти уже дома. Надо только завернуть в павильон за кефиром. Сегодня работает новый продавец. Продавщица, работавшая до него, не стремилась задавать лишние вопросы –– просто вынимала из холодильника то, что мне нужно. Он же путался, нервничал и явно страдал от этого. Я молчал. Самая разумная тактика. Куда спешить? Я дома. Да и Маргарита тоже, она спит.
      Продавец, переставляя в холодильнике бутылки с молоком, изрядно хмурил лоб. Видимо, что-то не сходилось. Я терпеливо ждал.
      Человек пододвинул к себе массивный калькулятор (старые пентоды, я знал эту модель) и начал что-то на нем клацать. Да, однозначно у него сильный несходняк в кассе, подумал я, раз он на клиента обращает ноль внимания. Я уже подумывал о том, чтобы уйти и попить дома чаю вместо кефира, как внезапно у труженика все сошлось. От восторга он чуть было не грохнул машиной о прилавок. «Что вам угодно?», «Слушаю вас» –– что-либо подобное уже, сформировавшееся в мозгу, просилось наружу, однако  мне удалось его опередить и, таким образом, я избавил его от дурацкого наслаждения.


     *  *  *

     Я всегда любил синее и белое. Нет, не голубое. Только идиоты могут считать смесь синего и белого голубым. Синее с белым никогда не смешивается. Допустим, вы кинете шарик окрашенного мороженого в стакан молока –– убогое зрелище: увы, вам не удастся добиться цели, если она даже когда-либо была. Нет, не получится.
     Сегодня было удивительно синее небо; начиналось какое-то действо, претендующее на загадочность, но я знал все сюжетные ходы синевы; обмануть меня было невозможно. С такой высоты, когда окно распахнуто и прохладный ветер изящно нежит тебя от вспотевших плеч, спускается потихоньку и ласково вниз, как любимая, проходит по пояснице, бесстыдно залезает тебе в трусы (они, о, не в обтяжку, нет, ведь ты мачо и тебе на эти мелочи плевать, твои трусы похожи на авангардное решение модного художника  –– вот только он забыл о герметизации, сука) –– он опускается все ниже и ты начинаешь задумываться о том, что’, собственно, привело тебя сюда, в эту пародию на небоскреб с видом на кладбище и полусгнивший залив. Нехотя поднимающееся солнце лениво освещает дружную тройку пятиэтажек, убогую кирпичную школу, в которой через час-другой похабно зазвенит звонок, призывая малолетних идиотов прикидываться великовозрастными идиотами. Становится жарко –– настолько быстро, настолько, что ты даже не успеваешь понять, что к чему –– не успеваешь оценить пейзаж: этот несчастный практически единственный магазин на весь микрорайон, пока еще закрытый; одинокого пенсионера, увешанного орденами, припершегося сдуру в эту рань за квасом, да девицу с умеренно стройными ногами, которая зачем-то вышла –– явно не за продуктами, а просто так, прогуляться. Синее спорит с белым: сама природа, кажется, поляризует небо; а ведь линзы в очках тебе не удастся повернуть, как захочешь; таким образом, думаешь ты, поляроидные очки –– бессмыслица.
      Синее и белое, невесомые шарики пломбира в густой синеве. Я продолажю созерцать театр неба. Этот день на удивление ясен; наверно, стоит послушать радио –– там наверняка одно из жестко дрессированных животных заявит, что за последние столько-то там лет ничего подобного не наблюдалось. Через час, а может, и всего лишь через полчаса –– знаю, наступит депрессия; обычная депрессия, вызванная туманом. Снова закроются, будто стыдясь, ларьки и забегаловки на суровую северную сиесту –– потом в тишине ты будешь, словно сумасшедший, глотать пастью сырой воздух, захлебываясь им, как рыба на берегу.
      Синее. Мне кажется, что я стою не на седьмом, а на двадцать пятом этаже  ––  так это красиво. Маргарита, суетящаяся на кухне, ––  я загнул взгляд под углом около девяноста градусов, у меня это получилось –– мой взгляд прекрасно вписался в пейзаж, как точка зрения на остров с одиноким деревцем на холмике –– островок, прибежище мечтателей, был окаймлен бетонными плитами; увы, я знал фамилию этого эстетствующего каменщика, который очень любил изредка (слава богу, не часто) приходить ко мне на работу и рассказывать о своих идеях –– кривляется, играет сама перед собой в театре –– им весело разыгрывать идиотскую пьесу.
      Не нравится мне его фамилия.
      Пики дальних башен все еще ясно видны; а ведь до них, если верить карте,  как минимум четыре километра.
      Синее. Тумана не будет? Яичница, чай. Туман начнет трогать меня своими нежными мохнатыми лапками только тогда, когда я заверну за угол –– до дома останется совсем ничего –– что ж, лягу, посмотрев перед этим на то, как окна исчезают в мареве один за другим; прокручу в голове события сегодняшего дня –– Маргарита прежде всего, утренняя Маргарита, Маргарита, такая добрая и заботливая, что, если честно, хочется блевать, Маргарита, которая завтра навернека придет и сунет в мой потный кулак замызганный фантик, а потом добавит звонких монет, и мне придется делать вид, что брать их не стыдно, потому что моя подруга обеспечена; в отличие от меня, у нее откуда-то есть деньги –– мне только придется повернуть галетник и попытаться словить дурной кайф, примерно такой же, который я словил, придя по старой памяти в «Багровый закат» на День работника МВД. Маргарита, конечно, предаст меня. Не верю я во всю эту суету. А тогда я был пьян в полное говно. Этого мало –– я не постеснялся припереться в зал (ломиться в аппаратную умишка, как ни странно, хватило), занять, похоже, единственное местечко рядом с левым проходом и изобразить из себя теленка. Менты пели. На удивление акустика была неплоха. Не иначе, аппаратурку Марфа Петровна какую-никакую прикупила. Стерва. Говорил же ей, гадине, что все, впритык, так дальше не пойдет. Дрянь.
      Человечек в кителе, убого пытаясь подражать известной эстрадной звезде тысяча девятьсот семьдесят какого-то года, пытался убедить публику, что, мол, продолжается бой. Колонки орали. Из портала высунулся ведущий и, не зная, чем заняться, начал аплодировать сам себе. Подонок, урод безмозглый. Зал завелся. Аплодисменты чуть было не заглушили фронтальные, но тут эмвэдэшник-музыкант (вот школа) что-то гаркнул в микрофон и пипл заткнулся. Я нервно глотнул из двухлитровой бутылки крепкого, стыдливо отворачиваясь влево. Справа сидели зрители, мне было несколько неудобно предаваться разврату. А что, собственно? Могу я себе устроить маленький праздник, не все же жрать икру, как свинье?
      Если бы этот придурок в форме промолчал (боже, как я хочу тишины, вы не представляете, какая это пытка  –– слушать каждый день ту или иную фонограмму) –– у меня бы сохранились самые наипрекраснейшие впечатления от концерта. Но он пел. Как назло, не было никаких электроглюков. Акустические системы даже и не думали хрипеть, микрофон подозрительно точно отрабатывал свою АЧХ, ребята-электрончики трудились на славу, совершая отточенные p-n переходы в транзисторах, будто клоуны хорошей школы на манеже. Пидарас вокалировал. Еще немного, подумал я, и ведь чокнусь в конце концов. Надо бы сваливать, а то ведь не ровен час, все кончится не очень весело. В левом проходе стусовались так называемые девушки –– в рассеянном свете прожекторов, отраженном от сцены (вот сука Марфа, подумал я, все-таки она их купила) уродки выглядели довольно-таки непрезентабельно. Что ж, ****ь, театр! Я поймал себя на том, что сколько же я, идиот, занимался подобным делом –– лез за каким-то чертом на самый верх, рискуя здоровьем, дабы только осветить лицо твари –– ситуация интересовала исключительно постановщика и жалкого существа, возомнившей себя Джульеттой.
      Уродцы. Знаете ли вы, что такое работать направщиком?
      Да пошли вы.
      Ладно, объясню.
      Художник мыслит. Так мыслит, что стены театра разваливаются. Проходит какое-то время. Художник начинает бакланить постановщику. Это, кстати, не самый худший вариант; как правило, художнику, ну вы поняли, приходится все сочинять на ходу. «Когда?» –– Типичный ответ: –– «Вчера». Ладно. Постановщик пытается что-то объяснить, заодно, кстати, и этим баранам объясняет. Те с умом кивают. Вот это, бля, концепция. Бедняги ночь не спят –– прорабатывают текст, а ведь смысла-то в нем, судя по всему, с гулькин нос; но надо же, во-первых, в собственных глазах выглядеть умными, во-вторых выглядеть умными в глазах этого идиота, памяти которого хватило лишь на зубрежку двух-трех цитат из Немировича-Данченко. Последние десять дней перед премьерой граничат с адом. Куда там Данте. Затраханный донельзя, ты перевешиваешь фонари; в мозгу ворочается лишь одна мысль: как бы потихоньку замочить этого постановщика, так, чтоб никто не заметил –– это к сожалению, не реально, а жаль. И вот премьера. На лестнице тусуются идиотки из прессы, загадочно курят и мозгуют о том, какую озвиздененную статью напишут. Постановшик суетится и лижет им задницы.
      Синее.
      Синее, идиоты.
      Какой чудесный пейзаж открылся мне с балкона Маргариты. Я любовался синевой.


      Чересчур красиво. Ты любишь ли меня? Да, конечно. А ведь лганье все это, дрянь. Завтра ты подставишь свою дырку солдату невозможности: тот же солдат скажет тебе, что немного не смог; ты начнешь объяснять, что, видишь ли, родной, получилось. Тогда –– как мне покажется –– что’ солдат скажет:  ––  синее и белое не являются ложью.



И созерцал бы дальше –– нет, я стал бы главным персонажем –– но Маргарита не позволила мне стать им, мне пришлось играть роль в ее пьесе. О, как я ошибся! Топору удалось отрубить мне голову, фигурально выражаясь.
      Вышло не по кайфу.



      *  *  *


      –– Матвей.
      –– Да.
      –– Ты понимаешь.
      –– Понимаю.
      –– Матвей! Я люблю тебя.
      Угу.
      –– Но я люблю и его. Своего мужа.
     (Интересно, сколько людей выслушивали эти бредни? Ага. Послушаем дальше идиотку).
      –– Почему же мы, как ты думаешь, пропадаем? –– (Да потому что ****и. Я стиснул зубы. Дряни). –– Я объясню, Матвей, –– она засуетилась и выдала такую научно-фантастическую гипотезу, что я даже прибалдел. Чего я только не всасывал! Но услышать такое от Марагариты?
      –– Ведь ты в курсе, –– она словно оправдывалась, –– что люди исчезают? А вместо них появляются другие.
      –– Конечно, –– проскрипел я. –– Чрезвычайно интересно. В пригороде исчезла корова. Да бог с ней, где молоко? Которое ты добываешь, не дергая ей соски, а идя в магазин и покупая его то ли в пластмассовой бутылке (стеклянных давно нет), то ли в полиэтиленовом пакете, называемом тетрапак? TetraPak (повело меня без редактирования), ставит перед собой все более амбициозные задачи в области популяризации экологических идей и их продвижения в массы… –– Вот ведь идиот! Законченный.
      –– А почему?
      –– Почему? –– заорал я. –– Знаешь, почему средняя продолжительность жизни женщины, как правило, выше средней продожительности жизни среднестатистического мужчины? А? Потому что мужчины не умеют плакать!
      Мне хотелось испинать ее ногами. Она была безжалостна.
      Нет, не любила она меня.
      Маргарита заплакала. Я добился своего. Подонок.
      Через некоторое время я почувствовал себя сволочью. Маргарита, рыдая на полу, являлась укором моему сознанию. А как насчет подсознания, ребята?
      –– Идиот, ты ничего не понял. Ты, хренов знаток физики, что-то там соображаешь в этом долбаном пространстве, но ни черта не понимаешь во времени. Пространство и время неразделимы –– это суть. –– Мне стало нехорошо от оригинальности мысли. Это вам не «Технику –– молодежи» читать. Я уселся поудобней. –– Почему, сволочь ты такая, не обратил внимания на данные? Почему нас больше?
      –– Чем кого?
      –– Чем вас!
      ––  В смысле!
      ––  Вас!
      ––  Не понял! Кого –– вас?
      ––  Нас! Нас, пойми, убогий, женщин!
      Я призадумался и начал вертеть в мозгах статистику.
А ведь и правда,  подавляющее большинство всех этих таинственных появлений касалось женщин, как ни крути. Они приходят ниоткуда; еще куда интересней процесс исчезновения. Была баба –– а вот нет ее!
      –– Что же ты хочешь этим сказать? –– насторожился я.
      –– Этого в двух словах не объяснишь! Вот представь, любишь ты…
Представил. Плохо получилось. Перебил:
      –– Люблю тебя. У меня фантазии не хватает. Бедноватые мозги. Я люблю тебя. Твои потные трусишки, точнее, то, что скрывается под ними, запах твоих подмышек, твои руки и ноги, пальчики на них, каждый в отдельности, а их, оказывается, ровно двадцать, в какой системе ни считай, эти ноготки на мизинчиках –– и если идти по возрастающему –– раз, два, три, четыре, пять! –– они похожи, как близнецы, и вот большой. О! Их два! Считай меня фетишистом! Я очень люблю твои пальчики! Если бы в этом несчастном мире их не было б –– тогда на фиг этот мир, я бы просто не стал в нем рождаться!
      –– Я от тебя уйду.
      –– А говоришь, что меня любишь?
      –– Да. Люблю.
      Закусить губу и обидеться. Но нет.
      –– Фантомы, –– мне захотелось разрыдаться, –– ****ские, сучьи, сволочные фантомы. Ведь, вас, сук, нет. Ты –– иллюзия. Вы все  –– иллюзии. Но, *****, какие иллюзии! –– я для ума попыхтел сигаретой.  –– Фантомы долбаные. Стой, –– чувствуя, что Маргарита пытается мне возразить, я пресек попытку в зародыше. –– Да ты послушай меня, безумная. Таким, как ты, попросту нельзя верить! («Почему?») Да потому, что вы умеете только лгать, хамить и предавать! 
      –– Я тебя предала?
      –– Еще предашь!
      –– Да ведь нельзя инкриминировать…
      –– О, ага, какие ты словечки знаешь. До чего же приятно пообщаться с сапиенсом. Точнее, с самкой сапиенса.
      Маргарита  закурила.
      –– А ты веришь? –– Маргарита молчала. –– Веришь?  –– ко мне тихонько подкрадывалась истерика. –– Нет, конечно. А зачем же ты лжешь? –– я замахал руками, видя, что Маргарита собирается мне возразить. –– Да, ты лжешь. Вся твоя гребаная любовь ни черта не сто’ит!
      –– Почему?
      –– Да потому, что ты ничего не можешь. Как, впрочем, и все вы. Заметь: мы встречаемся (тьфу, слово-то какое –– встречаемся!) только у тебя. Ты ведь не в состоянии придти ко мне и вымыть блюдце, запачканное жаренным яйцом. Брезгуешь! Что, не так?! Да так всегда. Думаешь, я дрейфую, занимаясь серфингом? Я, знаешь ли, тоже брезглив. Но по-другому. ****и. Дурные, дурные гнусные ****и.
      Дальше. Дальше, Маргарита! Знаешь, если честно, хватит с меня. Хватит! Мрази. Твои слова не стоят ничего. Маргарита, на хрен, –– я настолько приблизился к ней с горящей сигаретой, что она испугалась и отдернулась на подушку,  –– ну скажи что-нибудь путное, и хватит лепетать на тему, что мы живем в эдаком мире и все такое прочее. Как вы меня достали, уродки. Запал иссяк. Мне не возражали, а бессмысленность спора с самим собой казалась нелепицей.
      Маргарита стала заплетать косу. Ага, пора. Разве что сходить на хухню, глотнуть остывшего чаю, посетить туалет, надеть те самые сандалии и почесать на хауз, благо до него недалеко.
      Нет, все, конечно было не так просто. Мне хотелось сказать что-нибудь умное напоследок. Я чувствовал себя не более лучше, чем распяленная птичья тушка в кулинарии, но не мог удержаться, чтоб не сказать, что-нибудь эдакое завернуть, но сдержался.
      И все-таки спросил:
      –– А почему мы ссоримся?
      Ушел.


      *  *  *

      Через несколько дней вернулся, и мы продожили. Синё –– в витрине дома  –– до’ма, примыкающего перпендикулярно к жилищу  –– «точке» Маргариты. На первом этаже располагался лабаз. Хозтовары, господи, как это было похабно. Я тонул в синеве.
      За стеклом ходили какие-то люди. Люди ли? Они перемещали предметы, сие было какой-то феерией, сути которой существа не понимали, да это и не входило в их задачу. Синее, все синее. Было очень приятно. Щемило только как-то. Марианна. Она погибла самым нелепым образом, вот так же, похоже, любуясь в стекле небом  –– а тут вот какая история: не справился с управлением, замечательная формулировка. Бывают случаи куда более нелепые –– мне еще и не такое рассказывали, например: стои’т человек на тротуаре аж метрах в двух или даже более от проезжей части, покуривает себе сигаретку, смотрит в чудесноe небо, слушает соловьев. На тебе! Какой-то идиот делает странный маневр; водитель автобуса, дабы избежать столкновения, психоделически порачивает руль –– и вот вам результат: всего-то полдесятка трупиков. Обычное дело, скажет любой патологоанатом, видали мы еще и не такое гуро. Хорошо, наверно, им быть, патологоанатомом. А если бы в жертвах оказалась его любимая? Ладно, хватит спекулировать.
      Я любил Марианну. Как я ее любил! О, вашу мать, я был готов порвать этот дебильный мир на части. Хрень, она была больше этого лажового мира. А чем все кончилось? Какой-то странной жопою. Но перед этим вышла еще одна фуфлятина.
      Мой друг Костя тоже ее любил, вот какая засада. Самое забавное –– да, теперь остается только смеяться, подобно идиотам –– это нисколько не помешало нашей дружбе. Мы решили –– никто не навязывал решения друг другу  –– пусть думает сама. Нам было по семнадцать. Знаете, что учудила эта умница? Она возомнила, что, в конце концов, надо бы, хрен с ней, распрощаться, с этой дурацкой девственностью, и скаталась на этот ваш юг. Где и подарила невинность какому-то мудаку. Я скис, когда узнал об этом. Костян тоже. Надо отдать ему должное –– он все-таки продолжал ее любить. Простил. А я, как последня сволочь, начал квасить. Это было, конечно, совсем не то, что происходит сейчас: тогда хватало четырех-пяти стопарей водки; я ложился спать.
      Потом эта история с автобусом.
      Порванный в жопу мир, да какого черта мы живем именно так, а не иначе?
      Ладненько, что-то я разнервничался.
      В общем, нажрался.
      Нажрался этим миром. Я не хочу его понимать. Да никогда и не пойму. Могу только любить Маргариту. Все остальное –– чушь собачья.


      *  *  *

      Маргарита умничала. Я внимал. Прикинь, говорила она, загадочно затягиваясь полузаграничной сигаретой, это никчемный мир. Возразить я не мог –– не умел лгать. Как жить?
     В нем? В этом мире? Удивила, да?
     Однако не по-христианстки как-то обгаживать  этот мир. Не такая уж это и ботва. Что, нет?
      –– Почему мы не ездим на трамваях? Почему ты считаешь нормой передвигаться с помощью узкоколейки, ширина которой –– семьсот пятьдесят миллиметров? –– Откуда она это узнала? –– Нормальная ширина колеи тысяча пятьсот с чем-то мм –– ого, это уже ближе. –– Раньше ходили трамваи. –– С прожекторами на вылетных линиях.  –– Откуда эта мыслишка?
      Мы не скрываемся от вас. Это обычная реакция запуганного зверька перед хищниками.


      *   *   *

      Черт, мы ссорились. Ссорились, как последние сумасшедшие. Взглянув последний раз на небо, я собрался и ушел.
      Потом она позвонила.
      Не люблю звонки.
      Не люблю.
      Звонок насилует тебя хуже всего. Твою мать, это самое поганое, что только можно вообразить, представить и поиметь в этой ни какой пойми жизни. Любовь? Ну. Сколько раз себе говорил: не врубай телефон –– иначе будут проблемы. Мало? Видимо, да.
      Чувак, выруби телефон. Выкинь его. Раб. Жалкий раб. Убогий урод, пассивный, торгующий, может быть когда-нибудь тебе станет стыдно. Дерьмо.
Люблю я тебя, Маргарита.


     *  *  *


     Она тоже любила меня. О, как банально. Она любила. Письма писала даже. Вот, например, одно… м-м… Нет, цитировать –– это пошло.
      ––  Выносные? –– я хохотал с термина. –– На вылетных?
      Я ее любил. Я любил ее, целовал, носил на руках по квартире. Маргариточка моя. Ты моя задница, ромашка, попка несчастная. Люблю тебя, люблю.
      А Маргарита несла всякую хрень. Мол, нет ничего бесконечного. И рано или поздно все это кончится, когда-нибудь ты пройдешь вечером в тумане мимо храма один  –– меня не будет. Какие слезы. Ведь мы исчезающие.
      Так что бы это значило –– исчезающие?  Вот что.
      –– Я тебе уже говорила. Мы просто перемещаемся.
      Оригинально.
      –– Знаешь, как бы это назвать? –– Маргарита сощурилась, дым попал ей в глаза. –– Сказать, что это была прошлая жизнь? Ты не поверишь.
      Не поверил.
      –– Я была пилотом. В той жизни (Маргарита сделала ударение на слове «той») мы достигли Марса. И управляла кораблем я, а не пиндосы какие-нибудь, как это принято в вашей так называемой массовой культуре. Вообще у вас после тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года все пошло несколько иначе. Ха! Брежнев сделал роковую ошибку. Не в политике, нет. До этого года кибернетика, как мы с тобой понимаем этот термин (я поежился), развивалась независимо от американцев. Стоп! –– заорала она, видя, что я собираюсь ей возразить. –– Что сказал этот придурок? Американы, мол, шарят в вопросе покруче, и надо попросту копировать эти системы! Это –– не то, что геморрой, это –– полный фэйл. А разработки наши? Все похерили на корню, идиоты. Ну вот, у нас все было не так. Во-первых, «Битлз»…
      –– А «Битлз»-то причем? –– изумился я.
      –– Язык! Ты понимаешь –– язык! У вас они пели по-английски. У нас, впрочем, тоже… Если бы ваш придурок Боярский был так же популярен в мире, как «Битлз», то все заговорили бы по-русски.
     –– Ага, –– засуетился я, –– если б «Песняры» были бы покруче «Роллинг Стоунз», тогда, выходит, все бы заговорили по-белорусски?
      –– Грубо говоря, да.
      –– Э… что-то не убедила.
      Маргарита жахнула рюмку. Я присоединился.
      –– Культура, на фиг (сглотнул) –– да что это такое? Ты.               
      Задумался.
      –– Лабуда какая-то.
      –– Вот и я так думаю. Культура –– это совокупность знаний, информации. Есть правила типа не пукать, например. Но, увы, не более. Ты можешь дать определение культуры?
      –– Нет,  –– признался я честно. –– Ладно, мы договорились, что культура –– лажа.
      –– Умник. Культура –– это система запретов. Список, реестр. И все.
      Меня перло. Впервые я нашел женщину умнее себя. Это было чересчур круто.
      –– Ладно. Подведи базу (если ты такая  умная –– хотел я добавить).
      –– Куда?
      Получается так, что они исчезают. А мы не исчезаем. Мы остаемся. И пашем, как идиоты. Мы зарабатываем деньги, чтобы прокормить левых детей, читаем после этого статистику, ложимся спать, скинув надоевшие тапки, все это для того, чтобы, блин, проснувшись чудесным завтрашним утром, надевши эти долбаные тапки опять, снова сходить в туалет, потом торопливо что-то сожрать –– разумеется, ни у кого из этих так называемых интеллектуалок не зародится в башочке мысль, что надо бы покормить мужика  –– и почесать. Вечером почесать обратно. Уродцы, дрессированные суслики. Баба, увы, ва-гина,  не более того. И им не нравится эта мысль.
      Да хер с вами.
      Я иду; мысль моя становится все более белой. Белые дома, белая дорога. Подходит белый троллейбус. Я сажусь в него, и все бы хорошо, все белое, но подходит белый кондуктор и начинает шуметь в своем стиле. Белое, белое.
Хорошо им, шарикам в невесомости.
      Маргарита?
      Люблю?
      Конечно.
      Завидуешь, что ли?
      Стоп, а с чего ты решил, что ей должно быть лучше, чем тебе?
      Идиотка бакланит, что, мол, купите билеты. Смысл? Мне выходить через две остановки.
      Выхожу. Иду домой. Ложусь спать. Перед отключением думаю. Маргарита.



      Хорошо. Хотя, как говорил мой бывший начальник по фамилии Янкель, ничего хорошего. Ему было всегда плохо. Он, видимо, по ночам не спал. Вот в чем была проблема: я его разорял. Вся моя деятельность была направлена на то, чтобы отнять у него лишнюю копейку. Убогий чувак, что говорить. У него была дурацкая привычка орать: ты (я милосердно опускаю), ну и так далее. Из-за тебя, дегенерата, я по миру пойду, и все такое прочее. Вообще-то я делал ему выручку. Янкель не понимал. Другое дело –– Кегль. Мне даже было перед ним стыдно, что ли, или как-то слегка иначе.
      Это курносое сооружение –– пилот? Тогда я китайский мандарин. Марса они достигли, видите ли. И все у них было не так. Мы, значит, идиоты. Наука наша, получается, ботва на постном масле. Вот и’х наука, можно подумать, объясняет все. Те же антигравитационные ямы, те же провалы во времени и пространстве. Нет, все куда проще! У них, видите ли, подобной хрени попросту нет. Они не летают на аэрастатах, они не ездят на мотрисах. О, они крутые. Настолько, что даже не пользуются маховиками. Они не плюют в небо продуктами сгорания своих двигателей; размалывают небо тяжелыми стальными птицами и, даже страшно подумать, дотронулись до Луны! Да и до этого вашего Марса.
Я почти поверил в эту гондовню. Вот только вовремя вынырнувший из тумана дирижабль, убивая ревом моторов тишину и шаря носовым прожектором в тумане, поставил все на место.
      Слегка.
      А как же все-таки быть с исчезновениями?
      Статистика противоречива. Десятки, сотни тысяч, миллионы  уходят в никуда. И из ниоткуда появляются иваны, не помнящие родства. Марии тоже. Маргарита –– одна из них. Не так давно был просто бум; пресса наслаждалась, отвлекшись на время даже от таких извечных тем, мол, как кто кого трахнул и кто кого грохнул. Журналистика на подъеме: возродились научно-популярные журналы типа «Знаешь –– имеешь»; их даже снова начали продавать в ларьках наряду с дешевой порнографией типа «Лизунья» с розовыми заголовками.
      Люди непонятным образом исчезали. Исчезновений было не настолько много, чтобы в это верить. Как корабли в Бермудском треугольнике: вроде куда-то пропадают, так ведь, по статистике, и в других местах Земли случается подобное не в меньшей степени. Начинаешь верить в эту чепуху только тогда, когда пропадает кто-то из близких людей. Пропажа соседа по лестничной площадке заставляет только хмыкнуть. Хотя и задуматься тоже. Особенно, когда это случается во второй раз. Или в третий.
      Полиция, разумеется, бессильна. Нет следов, нет улик –– нет человека. Ксива, прочие документы? Бумага, не более. Прописка? Даже не смешно. Ситуация здорово облегчила работу бумагомарательницам в паспортных столах: через шесть (или даже три?) –– месяцев никакого розыска не предпринималось –– если даже таковой в принципе был, что очень сомнительно –– бумажки попросту уничтожались. Журнализды на этом как-то изрядно поживились. Смотрите, мол, вот как нас защищают. Нас берегут. Лишнее просто предается сожжению, н-да. Силы высвобождаются. На то, чтобы ловить преступников.
      Дурдом.
      Науч-поп выродился в поп: на всех радиостанциях идут однотипные псевдоглубокомысленные изъявления: как же вы (мы) дошли до жизни такой. И куча умников, сильно смахивающих на Маргариту, несет какую-то дичь, что они, мол, явились из параллельного мира (в котором, всeпонятное дело, не так, как у нас; там трава зеленее, масло маслянистей да и Солнце светит ярче. И даже, более того, у них планет всего восемь, а не девять). В эту же бредятину вписалась Маргарита. Мне всегда везло на сумасшедших. Видимо, я и сам такой. Тошно.
      Кто я? Всего лишь киномеханик. С наукой давно закончено. Попытавшись как-то отстоять свою точку зрения,  я был изгнан самым позорным образом из института. После чего я глубоко забил на все болт. Слова разбивались о глухую стену защиты; я просто не верил. Есть люди, а есть женщины –– вот мой взгляд на мироздание, и любой, кто попробует его разрушить, в лучшем случае перестанет быть моим другом, а в худшем  –– станет врагом. Не трогайте меня. Ведь я никого не трогаю? Да ну вас всех. Оставьте меня в покое. Знаете, чего мне хочется? Не любви. Тишины. Любовь слишком напрягает. Не в плане ответственности. Все –– суета, и любовь тоже.
      Да говно эта ваша любовь. Сраное ****ое вонючее говно. Ведь человек женского пола (я вынужден прибегнуть к эвфемизму) так или иначе тебя предаст. Мне душно делить свое с кем-бы то ни было. Такой я эгоист.
      А ведь иначе не получается, и быть не может. Все здорово в двадцать лет. В двадцать пять задумываешься. В тридцать начинаешь злобно всхлипывать. В тридцать пять до тебя доходит, что дрянь –– всего лишь дрянь.
Хорошо, если в тридцать пять. Некоторые доживают до сорока, пребывая в неведении (их спасает только явный уход жены, после которого они квасят, умствуя, немало лет. Потом они либо находят какую-то мыслишку, либо падают в яму окончательно. Слабые существа мужики. Потому что нежные. Они так устроены. Не умеют предавать).
      Не буду я делиться. Ни с кем. Маргарита –– моя.
      Чего сто’ит твоя гнилая патетика?
      Господи, какие ужасные вещи я говорю. Самый настоящий кошмар. Ведь любовь –– единственное, ради чего живешь. Познание? Круто. Но любовь-то куда круче. И весь этот прекрасный долбаный мир не может в принципе сравниться с тетей Фросей, которая тебя любит.
      Ее я не хочу. Любовь предполагает заморочки, а я хочу покоя (смерти, что ли? –– толкнуло меня в бок, похихикав, альтер эго).
      Дело не в ответвенности. Да это же прекрасно –– ответственность. Ради любимой ты снимешь звезду с неба или сходишь в пивной ларек, дабы опохмелить ненаглядную. Разница не так уж и велика, смейтесь.
      Ладно. Почему?
      Маргарита утверждает, что все не так. А в ее мире так? Допустим, существует какой-то Маргаритин мир с ее правильным устройством, звездолетами, ее семьей, состоящей из нее, мужа и двух сыновей, по которым она теперь плачет, по-бабски попав сюда. Вот ведь в чем загвоздка, довольно-таки страшная загвоздка –– ведь Перемещению подвластны только особы прекрасного пола. Я немного оговорился, употребив термин «люди». Принять этот мир? Хорошо, но где он?
      Да най кой он мне нужен? Хотите сказать, что в нем больше любви, чем в этом? Идите вы в жопу.
      Миры очень похожи, что бы ни писали фантасты. Любви в каждом из них не больше и не меньше, чем в этом.
      Так стоит ли менять шило на мыло?


      *  *  *


      Надумал зайти к Димитрию. Димитрий, мой друг (это спорно, впрочем), был довольно-таки душным человеком. Первое, что обламывало,  –– его понты. Он курил дорогущий табак –– мне он был не по карману, как и обычному смертному, имел водяной калькулятор на тысячу восемьсот литров и собирался перейти на новомодный электрический –– что являлось для меня мечтой просто запредельной. Это был толковый чувак. Не лишенный гордыни похабной;  я его почему-то любил. Как ни странно, Димитрий нуждался в моем обществе тоже. Почему? Загадка.
      Было, конечно, полным безумием завалиться к нему с утра. Утро, было, впрочем, относительным –– я успел сходить в лабаз, пока заряжается вода, потрещать с продавщицей немного больше, чем обычно, проконтролировать дистиллятор на кухне, выйти снова, дабы отдать должное кружке водянистового пива и уж только потом, прихватив двадцатиллитровку, побрести в гости. Дверь Димитрия была закрыта; обман, легкий обман; решил я, подцепил ее ногтем, и вошел в квартиру. Хозяин явно не слышал меня. Разувшись, я прошлендал в так называемую гостиную.
      Чел медитировал. Эту иллюзию надо было бы прекратить самым беспардонным образом, попросту выдернув трубку изо рта извращенца, но я уважал право любого предаваться своим порокам, пока это не задевает прочих. Клубы дыма (он явно косил под знаменитого британского сыщика девятнадцатого века) таинственно взмывали вверх, но, увы, чересчур быстро расплющивались о потолок типичной убогой квартиры. Хрущоба, хоть и кирпичная, мало смахивала на английскую гостиную.
      Мысль, однако, мысль! Зачем я пришел? За советом.
      Как-то я (забегу вперед) надумал сделать портрет Димитрия. История кончилась плачевно: он попросту дал мне в морду. А ведь на самом деле портрет вышел реалистическийский: очень нежный, задумчивый затылок, загадочно маячивший в створках трюмо. Он не понял юмора, хотя и считал себя великим.
      Я грохнул канистру на пол, примериваясь к горловине. Димитрий отвлекся от самосозерцания, отложил, как ни странно, трубку и молча понаблюдал за процессом. Мне удалось вылить почти все, прежде чем он заговорил.
      Инфа булькала, и процесс этот был в некоторой степени похабен. Димитрий будто через себя пропустил жидкость. Наконец, с клацаньем реле, зажглись сигнальные лампы.
      –– Обещал? Сделал, –– сказал я. На редкость болтливый Димитрий кивнул. Его система представляла собой удивительно хитроумный лабиринт; стакан воды, влитый на входе, появлялся на выходе в лучшем случае спустя минут двадцать, если вообще появлялся. Но качество обработки –– это уж признавали все –– было попросту великолепным.
      –– Давно хотел сказать тебе одну вещь, –– монстр сумрачно прокашлялся (да, курение трубки, явно не шло на пользу здоровью).
      Первая засветила в окно; Второй, конечно, при таком тумане не было видно. Да и Первая виднелась еле-еле.



      *  *  *


      Блин, я ее любил. Все эти пейзажи пошли на. Я любил ее. С этим ничего нельзя было поделать. Мне было все равно. Лажа.


      *  *  *


      Булькало.


      *  *  *


      На мутном зеленоватом экране наконец-то засветилось нечто.
      –– Будешь говорить? –– Димитрий протянул мне изрядных размеров шишку микрофона.
      Изображение на какой-то миг пропало; по экрану побежали дурацкие прямоугольники, расплывчатые, как мозг деревенщины, приехавшей зачем-то на проспект Электриков; Димитрий сказал: «Внимание! Включаю запись» (булькало); еще немного, и на экране проявилась морда –– кого бы я думал! –– не Презика, конечно, но какой-то его близкоприближенной сволочи. Рекордер похабно поскрипывал, мотая проволоку. Лицо полуперечеркивало. Побежали полосы, не косые, как я предполагал, а прямые –– слава богу, приемник работал. Теперь мне оставалось только передавать информацию.
      Да! –– я вспомнил было –– ведь я –– это я.


      *  *  *


      Почему Маргарита не купила проектрор? Обладая такое коллекцией, было глупо подзабрасывать неудачника, вопящего о том,  что ему, видите ли,  хреново жить.



      *  *  *


      До чего же я люблю дождь.
      Я себя чувствую художественной проституткой, вроде Сарагины. Она прекрасна.
      Захотелось сблевнуть. Превозмог.



      *  *  *


      Дождь, дождь. Я его хавал. Пил. Дождь.


      *  *  *


      Маргарита.


      *  *  *


      Она не купила вот почему систему. Она хотела, чтобы к ней пришли.
      Думал.


     *  *  *


      Зигзаг, или так, или вот это так же –– угол перестает становиться девяноста градусами –– когда пьешь, занимаешься таким самоанализом: то ли ты пьешь, то ли пьют тебя. А-а, дэцл все ровненько. Любовь? Как же.


      *  *  *


      Маргарита.
      Сучья ты башка, любимая кошачья голова.
      Люблю.
      А ведь все это когда-нибудь закончится.


      *  *  *


      Заря чиркнет отсыревшей спичкой по фотоэмульсии неба, и свет будет, и будет день, и я снова стану рабом транспорта, этого города, и рабом самого себя. Я буду так же стоять на остановке, ждать автобуса, а в этом долбаном мире Маргариты не будет. Лучше не было б меня. Будь проклят этот мир. Будь прокляты все эти дурацкие гребаные вселенные. Я хочу жить. Я буду жить. Без Маргариты?



      *  *  *


      Закончилось.
      По крайней мере, мне так показалось.
      Дело было так: я шел; общага справа маячила ночным клубом. Там отплясывала моя бывшая из благоверных.


      До чего ж люблю дождь. Я начинаю нажираться и слушать М7. Чего стоит вся твоя жизнь? Идиотская беготня в этой несчастной туманной перспективе? Плутаешь между дубов, а где ты? Чего ты сто’ишь, идиот? Говоришь, любовь. Где?
      И какова тебе цена –– тебе, когда ты смеялся, словно дурачок, над картонными придурками? Дождь. Дождь уравняет всех. Он пригладит нас всех, что ли.
      Знаешь, он ласковый. Тебе херово –– херово, когда ты, как сумасшедший, выпрыгиваешь из окна, и думаешь –– да пошла она в задницу, эта осень. Ты начинаешь знать себе цену, о. Врубаешся: архитектура-то, оказывается, очень интересна, злые люди в черном так себе-присяк стоят тут, курят сигаретки, и в общем-то, все не так уж и ужасно. Было.
      Я любил Маргариту.
      Почему говорю в прошедшем времени? Потому что в дальнейшем вышла полная лажа.


      Ее исчезновение было закономерным. Я пускал сопли, как идиот. Нет, нет, нет, нету мое любимой Маргариты. Туман скондерсировался в дождь и наконец-то хлынул. Нет, не хлынул. Пародия. Лет пять, как минимум, не было человеческого дождя, а так, туман. Отвратительно.
      Дурацкая морось; ты идешь, не понимая: то ли падающая доля воды, то ли какая-то ерундовина –– открыть зонт и нужно стать –– зачем? –– традиционным пешеходом –– может быть, умнее мокнуть.
      Умнее, может быть, вломиться в «тридцать четвертую», если в ней, конечно не очень много народа. Сорвать шапку, будто входишь в храм; тут же натянуть на уши довольно-таки громоздкие сонькины телефоны; левый канал обозначен точкой, ее выпуклость кое о чем тебе напоминает. Нажать кнопку. Сначала включится фон, напоминая  тебе о бренности. Потом, может быть, зазвучит Бах, если не заест.
      Тяжелы аккумуляторы. Свинец.


      *   *   *


      Еще на лестничной площадке, позвенев ключами, я понял, что как-то херово в этом несчастном космосе. Мироздание, твою. Маргариты не было. В холодильнике уныло валялась бутылка кефира. Зачем проверял?
      Сел на кухне на табуретку и закурил.
      Что делать? Спать? Ждать ее?
      Очень нехорошее чувство поднялось откуда-то из желудка и ударило в голову. Тревога! Алармовский сигнал утомил, не успев толком добудиться до мозга. Что-то было явно не так. Рухнул на тахту.


      *  *  *


      Но спал недолго. Где Маргарита? Что теперь делать? Идти в полицию? Обзванивать морги? Теперь мне были глубоко неинтересны начинания; планы, куда мы съездим, освободившись от тягот. Мне хотелось разорвать карты.
      Карты, эти карты. Сколько раз мы смотрели на них, мысленно путешествуя. «Вот смотри, –– говорила она, беря остро заточенный карандаш марки Т, –– карандаш затачивал я, –– давай-ка поедем сюда». Ничего не имел против этих несбыточных планов. Хотя и не испытывал по этому поводу восторга. Да, это было в кайф: сначала некоторое напряжение мозга, а затем снятие. Маргарита умела меня выключать. Умела выключать сознание.
      Надев штанцы и куртку, я вышел на улицу и решил покурить сигаретку.
      Тревожно.
      И тут я понял.


      Я никогда, никогда ее не увижу. Никогда.
      Морось, наконец-таки созревшая, сфокусировалась у меня там. В голове.
      Никогда.
      Нет. Останутся эти деревья, этот дурацкий и бесполезный рельсовый путь, а Маргариты не будет. Не будет, и все. Не будет этих несчастных мостиков, по которым мы ходили, протягивая друг другу руки –– мостиков в этом парке –– он ведь располагается буквально в ее дворе; выйди, и ты там. Не будет ничего. Потому что без Маргариты, друзья мои, ничего мне не светит. Самоубийство? Нет, мне никогда не нравилась эта тема, да и сейчас –– тем более.
      Я поплелся на хату.


      *  *  *


      По пути возникли некоторые приключения. Магазин на перекрестке Джазовой и Миттерана работал; шоу, блин. Надо ж так назвать долбаный проспект: проспект имени проекта Миттерана. Проект Миттерана; так называется и наша станция; кажется, и этот приют убогих попал в книгу рекордов Гиннеса; самая загруженнная станция Питере; глупее только понятие термина нарезного батона в нарезке.
      А что, приходится получать.
      И есть.
      Купив кефир, хлебнул. Педераст остался при своих расчетах. В этом была некоторая красота, а мыслишка меня долбила: где же Маргарита, где.


       *  *  *

      Говно был свет.
      Дошел-таки, поурчал ключами.
      Ненавижу замки.
      Тишина. Ее не было.
      Хлопнул дверью.
      Плевать. Что-то тут не так, я понимал это –– что-то было не так; ее непонятная предполагаемая смерть начинала казаться мне каким-то фарсом. Сходил еще раз туда. Ржавый остов так и лежал, водичка хорошенько так, плавно обтекала его. И островок был вроде себе между этих ****ских рукавов реки.
      Джазовая. Конечно, эта вода была не той, что тогда. Мелко как-то.
      Изуродавынные шрапнелью домишки, та самая трехэтажка, в которой было столько интересных историй!..
      Храм.
      Забор.


      *  *  *


      Зачем.
      Нет, почему.
      Впрочем, в последнее время я не вижу смысла ставить знаки препинания –– вопрошать «зачем», «почему»? Мне тяжело без нее.
      Псевдоспасение было. Требовалось лишь впрыгнуть в мотрису, урчащую дизелем и, прождав достаточно долгое время, явить себя на привокзальной площади  г о р о д а - с п у т н и к а, города, который уже много лет на это звание не мог претендовать –– герб его, нарисованный на жести, давно облупился; краска осыпалась –– даже керосиновую лавку давно закрыли, мотивируя это тем, что, мол, некому работать –– не то что б приехать. Храм хоть отреставрировали. Поднимаюсь вверх, на гору. Замороженное солнце изволит вставать.
      Децентрализация.


      Хорошо.
      Но ведь нас нет. Мы ничто. Пустота. Это пробивает, когда стоишь на обычной вроде бы улице, тебя обтекают то ли описанные, то ли нарисованные персонажи; ты хочешь закурить –– да, сигареты есть, ты вынимаешь из пачки волшебную наркотическую палочку и, спустя две или три секунды начинаешь озираться: спичек-то нет. Мимо тебя идут якобы люди, и вроде бы ничего страшного нет в том, если попросить у кого-нибудь огня. Тебе стремно: улицы догоняют одна другую в своей непонятной перспективе, все куда-то валится; чтоб встряхнуть нечто вроде мозгов, ты, поозиравшись, находишь гнусную разливуху. Шагаешь внутрь. К тебе относятся нейтрально. В былые времена ты хряпнул бы стакан плодово-выгодного, сейчас же (облико морале) скромно берешь стошечку в некотором смысле водки, употребляешь и идешь дальше. Железнодорожный свисток напоминает, что в запасе три поезда.
      Ежели кругом одни центры, посещает тебя мысль, то где же перифирия? «Центр» –– это, конечно, обобщенно. Мир. «Мир Электроники». «Море Рыбы». «Планета Обуви». «Вселенная Подгузников». Центр вообще. Миры. Поймите, уроды. Все слова с заглавной буквы –– дык это некультурно, фак вашу мать. Хочется взять и загасить ****а умников, которые вот так, запросто, продали язык за копейку. Эти феерические маразматики получают не такие уж маленькие деньги за право издеваться над языком именно таким, бля, образом. Сволочи. Вот он, финал.
      Тупое хомячье никак не может взять в толк, что это гибель. Это надругательство не над языком, нет. Не над культурой.
      Над человеком.
      Нельзя сказать, что нас расселили. Мы сами как-то расфокусировались. И в этом есть какое-то благо. Для гипотетического жителя города с восьмисоттысячным населением (а говорят, были города на полтора миллиона, но я в эту херню не верю, как и в зеленых человечков) –– нет, ты дышишь ветром, ты, сумасшедший, ты, глотнувший холодного сырого воздуха на той самой станции в ноябре –– ты, пытавшийся любить.


      *  *  *

      Она тихо булькала, вода. Из-за идиотской густой дымки я не видел противоположного берега. На кой черт придумали эту улицу, по которой течет. На кой придумали все.
      Я опустил ногу в струю, которая мягко и ласково обволакивала. Нет, лгал себе. Она была холодная и враждебная. Приподняв задницу рывком, мне удалось бы, наверно, осторожно касаясь подошвами сандалий, проковылять на ту сторону; но нет, дело было не в том; камни склизские. Не хотелось идти вслепую. Хотелось иметь не маяк –– я на это не рассчитывал, а хотя бы какой-нибудь намек на сигнал в тумане, свет в окне, что ли. Желтая лампа в убогой хибаре, где меня ждут.
      Помедлив, погрузил и другую ногу. У меня всегда были непонятки с ними. Левая куда чувствительнее правой –– что в горячую воду ее опускай, что в холодную. А-а. С трудом сдерживаю себя, чтоб не завизжать от щекотки. 
      Мне нравилось наблюдать за тем, как псевдокожаные изделия распускаются в чистой холодной воде, словно лук в кастрюле, сваренный по рецепту Горшечкина. Еще немного –– и они растворятся.
      Сдуру дав старт, я слегка завис. 0,07g , не более и не менее. Почти невесомость. Оттолкнулся от валуна и полетел вверх. Не тут-то было –– антигравитационные приколы, как я уже говорил, не распространялись выше нескольких метров.
      Пошел дождь.
      Хотелось поджать ноги. Ничего глупее я не мог придумать.
      Тяжесть капель в конечном итоге меня мягко приземлила. Сандалии казались рыбами; они не были обувью, сии уже не принадлежали мне: начиналась у них какая-то странная, непонятная жизнь, независимая от меня никак; я вспомнил о чеке, выданном мне продавцом на рынке и попытался подняться еще раз.
      Нет. Иллюзия не воплотилась. Бахнул колокол. Порыв ветра смахнул кусок тумана и на мгновение мне приоткрылось то, о чем я мечтал: светящиеся окна. Увы, не те.
      Побрел. Суки, скользкие какие. Как-то все было не так. Следовало, видимо, выбросить их куда подальше, эти хлюпающие и посуху сандалеты. Я странным образом балансировал на круглых валунах, матерясь сквозь зубы. Дойдя до середины, оглянулся. Холодная вода растворяла ремешки, она их ела, наподобие кислоты. Психоделическое зрелище: нет ни того берега, ни другого. Все в этом долбаном мареве. Что говорить о будке, если даже окна домов что по эту сторону, что по ту не видны.
      Чуть не упал (на камнях наросла какая-то плесень, а, впрочем, фантазии), кое-как  дотащился до берега. Колокол дал по мозгам еще раз. Шаркая почти оторванными подошвами, как-то добрался до квартиры. Диван.


      *  *  *

      Утро было тоскливым. Опять выходной, опять воскресенье.  Туман загустил, он явно не собирался сделать перерыв на обед; что было вчера, то же самое было и сегодня, хотел я этого или нет. Стекла окон были на редкость тупо-матовыми, вот очередной повод их не мыть. Хотя пол чист, и в духовке не так уж грязно.
      С момента пробуждения меня клинила мысленка: надо бы пойти в дом Маргариты; может быть, она, нагулявшись в своих сраных параллельных мирах, уже и вернулась. Нет, бесполезно. А сколько не оттягивай решение –– все равно ведь придется войти в пустую квартиру, глуховато брякнув ключами (не забыть бы подкинуть какой-либо тухловатой рыбешки лестничной кисуле), поозираться, нагло просмотреть ленту телеграфа, усесться и ждать. Когда-нибудь она появится. Проспать бы сутки, лучше двое, но это нереально. Маргарита, ведь ты когда-нибудь придешь.
      Сколько я ни оттягивал поход, путешествие все-таки пришлось совершить. Я, как обычно, обогнул старый дом, который так и не удосужились отреставрировать: следы ББ –– бактериологических бомб, этих въедливых зараз, которые семьдесят лет назад жрали буквально все: металл, камень, пластмассу, дерево, да и человечинкой не брезговали –– собственно для того они и были придуманы –– оставили на фасаде следы; завернул за угол, поборолся немного с искушением заглянуть в заведение, где пиво не всегда было жидким; дальше. Прошел, благо было немного. Вот и подъезд. С консьержкой мы уже друзья. Как-то по’шло она себя ведет: накидывает зачем-то свитер, который я оставил, забыв, у Маргариты. Доброму вору все впору. Киска мяучит. А Маргариты нет.
      Я так и знал.
      Вот ведь обломище.
      Забавно, но в холодильнике у нее, как и у меня, находится лишь пачка кефира. И еще заплесневелый сырок. О, теперь можно почувствовать себя аристократом.
      Жру эту гниль.
      Где Маргарита?
      Н-да, как-то мне не очень поверилось в эти ее разглагольствования о параллельных мирах. Я, поверьте, человечек простой, книжек умных не читаю. Не верю я в это дерьмо.
      Ведь эдак можно дозвидеться до шут знает чего. Иные миры. Как-то читал я этих ваших фантазеров. Да, чувак там салют как попал. Таинственные ситуации объясняются очень элементарно  –– баба не в состоянии думать своими мозгами никак, она думает, увы, щелью. Мой жизненный опыт говорит: не верь. Все это ****еж.
      Все ложь. И Маргарита, выходит, тоже?
      Лгала она мне когда-нибудь?
      Заморочился. Перешел в малую и стал рассматривать копии.
      Я вторгся во что-то интимное. Мне было стыдно.
      Копиями был под завязку забит нижний ящик секретера; я даже удивился, как Маргарите удалось так плотно все это засунуть. Так. Фелло. Скосе. Аниони –– одно лишь созерцание пленок вызывало чувство, граничащее с самыми похабными фантазиями. Маргаритиной аккуратной рукой были приклеены ярлыки; на каждом яуфе красовалась бумажка, надписанная красными чернилами, и была закатана под скотч. Липкая лента была шире и длиннее росчерка; только на втором справа контейнере вышло не так. На нем была надпись –– ящик был обозначен; красовалось единственное словечко: «Я».
      Я спускал ленту на пол, меня уже не трогали этические проблемы вкупе с мозговыми тараканчиками. Зачем?
      Не было проектора, вот засада. Да и пес с ними всеми, глаза умеют работать наподобие скачкового механизма, будь он грейферным или мальтийским. Если достаточно быстро моргать, ряд из трехсот скульптур, обнаруженных на том самом затонувшем –– и внезапно поднявшимся из пучины островом –– он, оказывается, дает кинематографический эффект. Предки не были дураками и оставили нам такое вот каменное кино.
      Фильм этот, коротенький, не раз демонстрировался в сборниках.


      *  *  *

      Есть другие города. Странные, может быть? Города, по которым бродишь, как чокнутый; сесть на автобус и проехать всего лишь одну остановку кажется похабщиной: это как пройти через канал, заебнуться, кося глазом на магистральный; увы, набор светлячков не мерцает –– он тупо включается и выключается; а лампа так называемая накаливания, имея в своем напряжении то ли двенадцать, то ли всего двадцать четыре вольта, или около того, раздумывает, чтобы включиться. Потом она раздумывает, когда приходит время выключаться. Короткопереходники или что-то в этом роде не нравятся никому; включение, оно же выключение: это, знаете, не по кайфу, ребята. Слишом нехорошо это как-то мигает, неправильно, слишком жестко; а вот что: не надо трогать линзы Френеля и лампы накаливания, оставьте, ради бога. Вы даже не можете представить себе, каким дерьмом обернулась ваша забота о нас. Угол поля зрения; помозговали вы, да идите в жопу, лампа –– идиот. Сигнал должен быть, теоретики. Он, во-первых, обязан быть сфокусирован у’же трех градусов, во-вторых, он должен приходить к машинисту, как напоминание о неверности жены! Сигнал должен читаться ясно и четко!
      Я не прав? Говорят, да.
      Поспорите?


      *  *  *

      Вообще-то задолбало. Страная скульптура на улице Авангардной (вот тоже название придумали): одна бетонная стрела влево, другая, повыше, направо. Куда? Ладно, –– куда, еще можно понять. Но зачем?
      Я выхожу на свою улицу. Мне все по барабану.
      Моя.
      Улица.


      *  *  *

      Сигнал. Говоришь, он четким и конкретным должен быть. Да –– нет. А знаешь, как это утомляет, это дерьмовое шоу насекомых? Гребаные. Жаль будущие поколения –– впрочем, что жалеть? Они ведь примут это как должное, зеленый свет будет сменяться желтым или красным четко, как самка, готовая, либо не готовая к совокуплению. Красный –– зеленый. Кретины, вам не понять, что такое инерционность. Вы просто никогда не видели –– то есть не обращали внимания на то: лампа –– лампа разгорается как бы нехотя, потом начинает светить через линзу, спрашивая машиниста: ну что, поедешь? А я вот захочу и запрещу. Иногда работает желтый с зеленым, что говорит о том, что дальше –– только желтый, а там уж и до красного недалеко, тепловоз промахивает под некий. Ему предстоит желтый –– желтый мигает. Локомотив свернет и, может быть, встанет на запасный путь. Икаю, словно дурак. Как такое может быть? Понимаю, как они устали. Куча светофоров куда хуже сокровищ Буратино. Им бы только закончить смену и смыться, доехать пассажиром, доплестись до койки и рухнуть на топчан –– ага, любовь, говорите, а завтра будет то же самое. Бесконечные рельсы. Держа клапп-камеру в кармане, я выгружаюсь на станции с граффити. Как всегда, невесело. Мне плевать. Я иду. Дорога уходит наискосок. Где я? Зачем сюда пришел?
      Зачем взял фотоаппарат? Компактная камера, творение Истмена, уставшего от жизни; тасмовская пленка проворачивается с подозрительным скрежетом –– еще один неаккуратный поворот зубчатого маховичка –– транспортировка из каких-то непонятных соображений однорядна –– возникает риск порвать все свои художественные замыслы и, потоптавшись (темноты нет), поехать домой. А как поступить иначе?
      Делать нечего, я снимаю, покручивая колесико как можно осторожней. Поворачиваюсь на семьдесят пять градусов –– да, пейзаж. Достали. Все равно Маргариты нет. Зачем себя обманывать? Я бреду мимо бесконечного состава –– эти китайские тачки кому-то предназначены. Не мне. Не нам.
      Зависть?
      Нет, я  об том дерьме не думал.
      Перестал даже думать о Маргарите.
      Вломился в омнибус –– видимо, я был свиреп настолько, что хомячок так называемого женского пола не осмелился подойти ко мне и задать традиционный вопрос. Я проехал две остановки. Вышел.
      Где Маргарита?
      Может быть, что-то есть на телеграфной ленте?
      Пусто. Где Маргарита?


      Снова сходил, опять скрежет ключа. Металлическое изделие еще не довернулось, а я уже знал, что это совершенно бесполезно.
      Как?
      Как, твою мать?
      Понял, ка’к.
      Чертово дебильное пространство ее поглотило. Трахнутое на *** пространство. Я ненавидел этот мир. Этот ****ый грязный ***в мир. Мир, ****ь, который сожрал Маргариту. Я знал, что подобным дерьмом все закончится.
Суки. Затрахали.
      Я вышел и доперся до молочника. Взял не более-не менее –– три пакета кефира. Этот подонок еще ухмыльнулся.
      Дождь сволочно мочил. Мне было противно. Я убил башку пакета и присосался.
      В кефире было что-то не совсем правильно. Да и вообще это был не кефир. Малая стремительно падала за серый дом старой постройки, той, еще довоенной. Большая находилась где-то, по видимому, в надире. А мне было глубоко плевать.
      Я сидел на поребрике, скинув наконец-то сандалии и наплевав на все. Отхлебнув, я понял.
      Это был какой-то алкоголь.
      Решил пойти в лабаз и набить этому деятелю морду. Шутка? Ни черта себе шутка!
      Ну, блин, умник.
      Потом я успокоился. Пошел домой.
      Как я доплелся –– тема для романа. Очень кружным путем шел. Вместо того, чтобы пойти прямо, зачем-то пошел латинской буквой L. И как-то дошел.


      *  *  *

      Я лежал. Рычал холодильник. Что не так и –– а! –– я же не положил туда это хреново дерьмо. Порнография какая, надо встать и определить. Завтра на работу не нужно, я так решил.
      Кот не мяукал –– он давно сдох; растения занимались своим ростом. Где-то вставало солнце. Странно как-то было.
      Замок заскрежетал. Ерундовина, не верю.
      Маргарита нашаривала тапки. Я слышал эти звуки.
      Какая-то измена.
      Я въехал в подушку и прорыдался. Конечно, коротко, так, чтобы Маргарита не успела заметить.
      Шорох. Она надевает халат. Я не знал, как быть с мокрой непонятно чем-то набитой дрянью.
      –– Знаешь? –– сказала она. –– По-моему, вся эта научная фантастика –– бред собачий. –– Она пошла в душ, затем вернулась; на ее голове был похабный белый тюрбан. Вот восточная ты моя подруга, подумал я.
      –– Кстати, –– любуясь собой в дурацком трюмо, которое я то и дело собирался выкинуть, но все как-то не получалось, она спросила, –– а выпить-то у тебя что-нибудь есть?
      –– Конечно, –– я подпрыгнул, как заводной заяц, игрушка –– новая? –– паяц, любитель фантастики.  –– Есть, ясное дело.  –– Налил.
      –– Блин, –– сказала Маргарита, –– ведь это же  кефир, ****ь.