октябрь

Атенаис.

Я люблю твое имя. Когда ты родилась, отец позволил мне самому выбрать тебе имя, он сказал тогда:

— Подумай хорошо, сынок. Какое имя ты выберешь, такова и будет ее жизнь.

Глупый у нас был отец, сестра (и смерть у него глупая – пойти за молоком и упасть в пруд). Я даже не смотрел значение твоего имени, я никогда не верил во все эти гороскопы, гадания и прочее-прочее. Я верил в ощущения. И верю.

Произнеси свое имя. Прямо сейчас, отведи глаза от моих строк и скажи вслух. Атенаис. Я говорю вместе с тобой. Что ты чувствуешь?

Я чувствую нежность, но не такую, которую хочется всегда защищать и опекать, а такую, которая может в любой момент обернуться для любого опасностью. Обманчивая нежность. За ней скрывается сила, потенциал, хитрость. Я смотрел в твои мутные темные глаза, я видел твою беззубую, но уже тогда – обаятельную улыбку и почувствовал, что это имя принадлежит тебе. Его придумали для тебя, ты родилась для него. Я видел тогда твое великое будущее, я видел, что ты пойдешь далеко. Ты станешь жестокой, но твоя жестокость не будет такая, как у меня. Нет, не бойся. Ты не станешь убивать, пытать, издеваться над теми, кто слабее тебя. Твоя жестокость тихая, изощренная.

Например, ты вычеркнешь из своей жизни брата, который немного запачкал твою репутацию.

Ты ведь это и сделала, да? Ты оставила меня в прошлом. Ты оставила меня гнить в канализации. И, знаешь, сестра, я ничуть тебя не виню. Да, я бы не сделал так. Я бы не бросил тебя. Но у меня есть сила тебя понять, я даже не злюсь.

Если я не умру здесь и через двадцать лет выйду и смогу тебя найти – я приду к тебе, Атенаис. Я посмотрю на тебя: свободную, сильную, независимую мою младшую сестру и буду счастлив. Возможно, ты позволишь мне обнять тебя. А потом я, несомненно, уйду, ведь брату-убийце нечего делать в твоей прекрасной жизни. Я пишу тебе это, чтобы ты не убежала от меня, если это все-таки когда-то произойдет. Я учусь верить в лучшее.

Но хорошо, что тебя не было на суде. Пренеприятнейшие события там были. Туда явились все родственники и близкие моих жертв. Скажи, зачем? Чего они хотели увидеть в моих глазах и что они все-таки там увидели, что вызвало у них такую ярость? Ох, как они кричали.

«Сдохни, тварь»

«Я надеюсь, ты сгниешь в своей камере, ублюдок»

«Не мечтай умереть своей смертью, тебе помогут»

«Бог накажет тебя»

«Выродок»

И все в таком роде. А я смеялся, Атенаис. Меня выводили из зала суда, заломив мне руки за спину, а я ничего не мог с собой поделать и отвечал всем безудержным, диким смехом. Я хотел, чтобы они видели – все эти мерзкие существа – я не сожалею. Я, черт возьми, не сожалею.

Чем я отличаюсь от них, Атенаис?

Они работают по двадцать четыре часа, ломают себя, гнут свои спины, чтобы накормить своих отпрысков, и я делал тоже самое. Я кормил своего демона. Мой демон хотел есть, ему нужна была кровь и кости.

Меня не тронули их слезы и проклятия, я смотрел в потухшие глаза матери одной из своих жертв, я видел ее мертвенную бледность, ее искусанные губы, ее немытые волосы и ощущал внутри себя огромное, нарастающее, похожее на черную и страшную дыру – омерзение. о м е р з е н и е.

Гнусные лицемеры. Они жаждали увидеть мою мольбу о прощении, они хотели, чтобы я валялся у них в коленях, а знаешь, что я делал, Атенаис, когда слушал вердикт судьи?

Улыбался. Легко, ненавязчиво. Я улыбался так, словно стоял в очереди за чипсами и никуда не спешил. Моя гордость, в отличие от многих, меня не душила. Она давала мне силы, я оживал.

Когда психолог пришла ко мне через неделю во второй раз, я вспомнил, что видел ее на суде. Почему-то раньше моя память не подкидывала мне ее силуэт, сидевший в самых последних рядах. Но теперь я помню, что она снова смотрела на меня тогда с омерзением.

Я разочарован в ней. Снова.

Она такая же, как они все. Такая же. Там в психологии не рассказывают о том, как не быть идентичным с остальными, а, Атенаис? Не знаю, может быть, ты пошла учиться на врача (в детстве, помню, ты часто одевала мамин белый халат и лечила меня. а когда я на самом деле болел, ты деловито сидела у моей постели и командовала)

Во второй раз она представилась. Сьюзан.

Что ты чувствуешь, когда произносишь ее имя? Я вот прямо сейчас (вот сейчас, дописав это слово) произнес ее имя и такое ощущение, как что-то липкое и мерзкое тянется по ноге, вверх, закрадывается в рот, горло и начинает падать вниз, прямо к легким, чтобы перекрыть кислород.

Я никогда не душил своих жертв.

Со второй своей куклой – высокой брюнеткой, с длинными и хрупкими пальцами – я пытался сделать это. Затащил ее в подвал, положил ей руки на горло и начал сильно сжимать. Она царапалась, плевалась, дрыгала ногами, ее глаза выпучились, а лицо приобрело фиолетовый оттенок. Мне стало противно, и я отнял руки, а потом поволок ее на свой стол (который в будущем познал еще десять молодых тел)

Мне пришлось тогда впервые отрезать начальные фаланги пальцев, чтобы, когда найдут ее тело, не было никаких следов от меня. Мне понравилась ее реакция.

Если душить некрасиво - жертва ведет себя в высшей мере противно - то вот так потихоньку добивать ее – намного лучше. Она громко кричала и то, как ее тело начинало от боли биться судорогами – почти завораживало меня. Тогда-то я и построил в голове сюжет своих убийств.

Сьюзен, к слову, во второй раз принесла с собой фотографии, на которых были изображены все мои жертвы. Все мои куклы, которые познали мой поцелуй (надеюсь, сестра, ты понимаешь, что слово «поцелуй» я использовал лишь как усилительную метафору вместо банального «смерть», ведь ни одну из своих жертв я не насиловал, ни за что – у меня есть краткий кодекс)

Она задала вопрос:

— Что Вы чувствуете, когда смотрите на фото тех, кто некогда дышал и смеялся, а теперь гниет в могиле из-за Вас?

Я понял, что она решила перейти на более резкую тактику. И понял, что, то мнение, которое у меня от нее сложилось в первый раз, было ошибочным. Я полагал, она кроткая и тихая зубрилка (знаешь, у тебя, кажется, была такая знакомая еще со школы), а она хитрая. И тихой ее не назовешь. Но я бы все равно не хотел ее убивать и думаю, что в моем понимании, это в высшей мере оскорбление для нее. Ведь она сухая. Сухих убивать неинтересно, с них ничего нельзя выжать. Никакой жажды жизни.

Я ответил:

— Чувствую себя Богом.

Мой ответ ее разозлил, она чертыхнулась и стукнула кулаком по столу. Что больше всего бесило ее, сестра? Мое холодное спокойствие и безразличие к собственной судьбе или к судьбам тех девушек?

Я тогда посмотрел на те фотографии, и впервые увидел их всех вместе. Двенадцать падших кукол. Меня тогда окружило что-то вроде восторга, я снова почувствовал силу, от нее у меня закололо на пальцах, я ощутил какую-то магию. Они смотрели на меня с фото, улыбались, широко показав зубы, а у меня проносились в голове картинки того, как я их всех убивал.

Убивал.

Мне было так сладко в тот миг, Атенаис. У меня задрожали руки, когда я потянулся к шестой моей жертве. Чернокожая девушка, с фигурой балерины, тонкая и нежная. Я держал в руках ее сердце, сестра. Оно билось еще пару мгновений, я до сих пор ощущаю на своих венах те пару сильных ударов.

Я был опьянен, мой демон умирал от наслаждения.

И я отметил, что у меня хороший вкус, сестра. Все мои жертвы – когда я их уже увидел вместе – были чрезвычайно красивые, они были разные (именно поэтому меня так долго ловили и не поймали бы, если бы не двенадцатая), но каждая по своему – превосходна. Я не знаю, чем я руководился, когда выбирал их. У меня не было тогда критерий отбора, и до сих пор нет.
Я их видел, мы встречались глазами, а затем меня било что-то в живот и я слышал внутри себя хриплый голос: «Хочу» и я делал. Забирал их к себе.

Сьюзан отвлекла меня.

— Вы боитесь смерти. Именно поэтому хотели сами убивать?

Я изогнул брови (ты помнишь эту мою привычку, сестра? это когда я скептически отношусь к тому, что мне говорят)

— Все еще пытаетесь найти для меня подходящий синдром разложения личности?

Она не ответила, но я понял, что угадал. Она не могла определить мое сумасшествие, и это ее раздражало, и поэтому она продолжала ходить ко мне. Когда она пришла в третий раз, я сказал ей, что не желаю убивать ее и Сьюзан это, кажется, успокоило. Мне понравилось. А когда она уходила, то печальным голосом (наверное, я сам себе это придумал) сообщила мне:

— Вы ведь понимаете, что не выйдете отсюда живым? Молитесь за каждый следующий день.

Молиться, сестра, я не собираюсь. Да и, если честно, я не знаю никаких молитв. Интересно, а ты ходишь в церковь? Если ходишь: не смей замаливать мои грехи. Я не каюсь.

Кстати, мой сокамерник скончался.

Достал откуда-то ремень и повесился бедняга прямо в нашей камере. Атенаис, это было неприятное пробуждение: открываю глаза и прямо напротив меня - весит труп. Я еще часа два провалялся на жёстком матрасе, гадая, когда же кто-то зачешется и заберет его.

Верно, сестра. Слабым здесь не место. Надеюсь, ты у меня сильная – иначе и быть не должно.

Пока я в камере один. Но к такой роскоши мне привыкать лучше не стоит, ведь скоро кого-то ко мне переведут. Имею некоторые опасение по поводу своего будущего сокамерника и потому пришлось запастись сигаретами.

К тому времени, как к тебе придет письмо – наверное, уже будет второй день твоего двадцатилетия. Я поздравляю тебя, Атенаис. Ты там погуляла на славу, да? Знаешь, когда меня берет очень сильное похмелье, то помогает вода с лимоном. Попробуй – и запах изо рта приятный.

Я люблю тебя.

И хочу верить, что и ты все еще меня любишь.

И, знаешь. Атенаис. Когда я взялся за свое письмо, ко мне закралось ощущение, что ты их не читаешь. Я не уверен: рвешь ты их, сжигаешь или выбрасываешь в мусорное ведро. А может, я уж совсем поглупел здесь и выдумываю: ведь ты моя сестра. Ты не можешь так поступить со мной. Верно. Верно? Пожалуйста. Боюсь, мои подозрения увеличатся, если ты так и продолжишь молчать, а писать пустоте не так уж и романтично, как может показаться.

Ответь мне, пожалуйста. Хотя бы ради тех светлых воспоминаний из общего детства.

С огромным желанием увидеть тебя снова, твой брат.