Вечер, когда я пела. Поленово

    Холодная, словно потускневший хром, поверхность воды отражала низкое небо. Знакомый изгиб реки. Вязаный узор осенних берегов. Пятна жёлтого и багряного чередовались со стальным серым и выбеленным зелёным, иногда перемежаясь совсем иссиня-черными вкраплениями сосновых крон. Светлая охра  отмели растворялась в ещё не увядшей траве. Небо сыпало лёгкой дымкой дождя. Еле ощутимого. Осень. Октябрь.

   Этот плёс под высоким берегом - место, где мечталось, любилось, дышалось. Воздух. Дали. Быстрые и мелкие речные воды, летящие по широкому песчаному  руслу. Вот и сейчас была потребность приехать сюда.
Поездки срывались с фатальным постоянством. Сегодня опять всё было против меня. Дождь. Хмарь утра. Нытьё брата. Я готова была идти пешком все сто тридцать километров, но только бы оказаться на этом песке. Я понимала одно, если я не буду здесь – умру!

   Сколько их было этих влюблённостей… Сколько разбитых стеклянных осколков застряло в сердце…..

   Я снова любила… Безответно, безнадёжно, не имея права открыть свои чувства. Любила до слёз, рыдая всю ночь в подушку. Так как любится в шестнадцать. Смешно. И старо как мир. Песок поскрипывал под моими ногами. Что я хотела? Покоя? Способности контролировать себя? …Или просто вздохнуть. Приложить целебный компресс к расцарапанному сердцу.

  Небо раздвинуло покрывало облаков и блеснуло солнечной синевой. Река стала хрустальной. Лучи заскользили по кустам, по обрывкам тростника, по серебристому шелесту ив, призраком летних дней.

  Я опять любила. Безответно. Горько. Как тогда.


  …Яркое и солнечное начало августа, по вечерам с реки уже потягивало зябкостью и приходилось кутаться в кофту. Но днём можно было до бесконечности валяться на белом песке пляжа, с гиканьем влетая в воду. Река ласкала и манила, её быстрое течение подхватывало тебя, выбрасывая на самую середину потока. Словно занавес раздвигались берега, открывая высокий склон, увенчанный белым пятнышком церкви. Главное вовремя начать работать руками и ногами, а то действительно стремнина могла унести к самому Бёхово. В сумерках вода становилась тёплой, можно было влезть в неё нагой. А компания, с которой не страшно было бы идти на берег, всегда находилась. Трава перед полоской песка обрывалась ступенькой, приглашая уютно присесть. Небо накрывало тугим сводом, крупные и яркие звёзды, река отражала небо. Тишина и ширь, особое состояние пространства и времени, близость Бога.

  Праздновался юбилей. В Аббатстве готовилось грандиозное представление. Маленький домик трещал от приехавшего народа. Были и тарусские, они  привезли свой спектакль-поздравление и должны были давать его в субботу. Кое-кого я уже знала, по прошлым годам. Появились и новые лица….

  То о чём он рассказывал, показалось очень интересным. Его взгляд, такой тёплый, глубокий, притягивал магнитом. Чёрная смоль кудрей. Высок. Худ. Старше лет на восемь, десять. Я поняла, что мне надо быть подле него. В доступности его глаз. Слышать его голос. Я старалась, то сесть напротив, то принести чашку, то обратиться с мелкой просьбой. Но надо было помогать с бесконечным чаем, мыть до одури посуду, бегать по крутой лестнице в подвал за вещами и продуктами. А хотелось поговорить, привлечь внимание. Я же не мышь серая, я умница и красавица. Ну, посмотри на меня, я здесь, я есть….
День прошёл в суматохе. Падая от усталости, решила идти спать, завтра опять суета. Поднявшись в мансарду, разделась и забралась на приготовленный мне топчан под самым скатом крыши. Тонкая стенка была идеальным резонатором и передавала все звуки происходившего внизу.

Дом опоясывала узкая галерея с затейливыми резными столбцами, фигурными перилами, увешанная эоловыми флейтами и фантастическими артефактами из меди. Пристроенная к домику относительно недавно, что бы хоть как-то увеличить пространство, она соединяла дребезжащий стеклянный «фонарик» с крутой, обёрнутой вокруг столба лесенкой в мансарду, открытую террасу с лавками и столом над крыльцом, кухню и веранду с другой стороны дома. Галерея была сосредоточием жизни. На ней курили, вели философские споры, чистили яблоки для «гажи», рисовали, репетировали. Просто сидели и молчали о своём.

Дрёма накрывала меня уютным теплом. Замелькал калейдоскоп сбивчивых образов - события дня перемежались какой-то фантасмагорией. Приглушённый шелест разговора на галерейки…

   ЕГО голос и перебор гитарных струн. Внизу пели… -  «Ой, то не вечер, то не вечер…». Мгновение. Я была на ногах. Натянула джинсовку поверх ночной рубашки, мелкие пуговицы не слушались в суетящихся руках. Только бы застегнуть низ подола. Банданой подвязала волосы. И кубарем скатилась по лестнице вниз. Ребята разместились на длинной лавке вдоль стены сруба. Пели на три голоса. Он - тенор, Пушинка – сопрано, третий, кажется Богдан – бас. Я присела к Пушинке и попыталась подстроиться, альтом. Как-то само собой получилось. Я никогда не училась толком музыке, слуха у меня почти нет, так что петь при людях я стеснялась, хотя и любила. Закончили «Сон Стеньки Разина», захотелось петь ещё. Он знал много русских песен.

  Я никогда больше так не пела, как в тот вечер. Чисто. Свободно и легко.
Влажная дымка смягчала силуэты кустов, каменной ограды, Большого Дома, крыши сарая. Фонари у конюшни и сеновала расплывались четырёхконечными вытянутыми звёздами. Алея сосен, уходила в бесконечность тёмного парка. За деревьями, что окружали дом, чуть светилось закатное небо. Постепенно угасая, оставалось бледно синим отсветом за чёрными вертикалями стволов. Мой голос сливался с его, вплетаясь в голоса Пушинки и Богдана. Мелодия летела над пространством, прихотливо извиваясь, вторя дыханию ночи. Я смотрела на него. Он глазами помогал мне вести звук. Откуда память вытаскивала слова, откуда я знала мелодию. Его взгляд, намёк, ощущение - и я уже чувствовала, новую строчку текста, поворот мелодии, высоту ноты. Время растворилось. Только наши голоса и его лицо.

  На галереи прибавилось народу. Кто-то пытался присоединиться, но быстро умолкал. А мы пели. Пока не стало ясно, что сейчас могут придти из «другого дома» и надо расходиться.

  Мы ушли на реку. Но уже не пелось. Побродили по песку, дошли до устья Скнижки. Так получилось, что я споткнулась, и он взял меня под руку. Его рука была тёплой и надёжной. Хотелось идти так, бесконечно долго. Он чуть приобнял меня, что бы я не наваливалась всей тяжестью. Пушинка и Богдан начали обсуждать детали завтрашнего спектакля. Я молчала. Мне было всё равно, я видела только звёзды, и ощущала лишь его тепло. Мы вернулись в дом и разошлись по своим углам. Завтра была суббота их день.

  Утром я улучила минуту и отправилась набрать цветов. «Пьяный луг», окоёмка покоса, ряд ив. Я спустилась к Оке. Мы шли здесь ночью. В воде рос куст: высокий жёсткий стебель, стрельчатые листья и розовый чуть пунцовый шар соцветий. Я попыталась сорвать их, но только надломила стебель. Соцветия упали в воду, течение стало плескаться ими, безжалостно мотая из стороны в сторону.

  Аббатство было переполнено зрителями, пришлось полустоять, полусидеть, втиснувшись в проём за массивной серого камня резной колонной. Открыли почти настежь огромное окно, но всё равно было душно. Перебравшись через ряд скамеек, я передала собранный букет Пушинке. Та торжественно вручила его юбилярше. Действо началось.

  Он играл на лютне, вернее на лютневой гитаре. Чёрный шёлковый плащ, кудри, падающие на бледный лоб. Мелодия «Greensleeves» - «Alas, my love, you do me wrong, To cast me off discourteously, ла-ла ла ли-ли-ли-ли- а….. Greensleeves was all my joy….Greensleeves was my delight,…Greensleeves was my heart of gold,..And who but my lady greensleeves.» Я видела только его. Ширма, силуэты теней, шотландские баллады. Помню весь спектакль в мельчайших подробностях. Но в тот момент я видела только лютню в его руках. И его голос.

  Аплодисменты. Суматоха. И он медленно убирающий в чехол инструмент. Хотелось подойти к нему. Заговорить. Просто побыть рядом.

  Меня дёрнули идти помогать в дом. Опять беготня, таскание тарелок, бутылок, пакетов. В обрывках брошенных фраз прозвучало – «Тарусские остаются? – Нет. Через час придёт катер. – Мужики помогите собрать ширму в Аббатстве…. Кто пошёл?»… «Катер из Тарусы. Через час». «Они уезжают. Через час!». Я продолжала, что – то делать, куда-то идти, что-то нести, но в голове стучало «Катер в Тарусу,…. они уезжают….. Он уезжает».

  Я бросилась в Аббатство. Ребята уже собрались и носили вещи на берег. Провожающие шли вместе с ними шумной смеющейся гурьбой. Катер подошёл несколько раньше. Так что грузились неспешно. Долго прощались, обменивались впечатлениями. Я сунула Пушинке записку с мейлом и телефоном, обещались списаться, созвониться. Обнялись. Он поднялся на борт одним из последних, помог поднять сходни. Сидячих мест уже не хватило, и он остался стоять на площадке кормы. Над рекой пролетел гудящий сигнал, и катер отвалил от берега.

  Солнце светило особенно ярко, гладь реки казалась практически белой, широкое светлое с голубой паволокой небо перекрывало берега расходящиеся раскинутыми в объятьях руками. Полоса кудрявых ив. Вдалеке, где река делала плавный изгиб, поблёскивали крыши Тарусы. Катер уже был на середине реки. Я видела его фигуру, так и стоящую на корме. Высокую. И черные кудри растрепанные ветром. Я шла по кромке воды, песок сменился каменной россыпью. Река уносила катер всё дальше, он превратился в небольшой плоский силуэт, а я всё не могла оторвать взгляд от одинокой фигуры на корме.

  Потом я узнала, что Пушинка не была его девушкой. И что друзья старались спасти его от той тёмной,горькой, засасывающей «болезни» которая, так часто преследует талантливых и творческих людей. Он приезжал ещё несколько раз на летние спектакли, пока держался. Затем исчез и никто о нём больше ничего не знал.

  А тогда, я шла и шла, не отрывая глаз от катера, что уносил с собой моё сердце. Силуэт превратился в точку, я уже не могла различить его фигуру. Точка растворилась в речной дымке. Холодное прикосновение остановило меня. К моей ноге прибился надломленный стебель с шаром розово-пурпурных игольчатых соцветий, что плескался в воде. И только река несла себя, играя бликами солнца, отражением ив, шелестя камышом.


  Я опять влюбилась. Безответно. И горько. Как тогда. И неважно, что мне уже не двадцать. И как тогда я стою на этом берегу, и река уносит мои чувства.
Лети моё сердце,над серым тусклым зеркалом осеней реки, над пёстрыми в крапинках пурпура и золота берегами. Растворись в этих далях. В широкой излучине под тарусским берегом. Там где небо сливается с водой. Там куда уносят воды все печали и беды. Там где живёт вечная Любовь.

Поленово. Ока. Октябрь 2014.