Хочется

Хочется?
Конечно, нам хочется. И так хочется, и этак хочется. А то ходит тут, понимаешь ли, смотрит… А глаза хитрющие, наглые. И чем наглее протопывает мимо, чем демонстративнее отводит взгляд, чем выше нос свой длинный задирает, тем хочется сильней.
Долго ли можно терпеть, вот что интересно.
Долго ли можно сжимать в побелевшем кулаке ключ от собственных цепей?
Долго ли её ещё такой деловой и наглой тут расхаживать?
Долго ли оставаться невредимой…

И коли можно было бы, ох, кабы было б можно… На одну ладошку её положить, другой ударить сверху.
Соломинку воткнуть и выпить.
Надкусить за макушку и хрустнуть на зубах сахарной головой.
Вот попадаются же такие маленькие и вредные: как-будто специально на свете живёт, чтобы раздражать и провоцировать.
Как-будто назло постоянно мне на глаза попадается, как-будто в наказание всякий раз  слышу, что она то тут, то там «только что была», то то, то это «натворила», то тому, то этому что-то там испортила или что-то там должна.
И, кажется, даже хорошо, что не вижу её достаточно часто. А с другой стороны, отчего-то жмёт у сердца каждый раз, как замечаю в толпе знакомую беловолосую голову и синий рястянутый свитер.

Ночь жёлтым в форточку от луны мажет. И спать не могу, и бодрствовать не могу.
Обнимаю своей холодной рукой сопящего рядом, такого же холодного.
Прихрапывает чинно и негромко кто-то малознакомый и хочется сбросить этого кого-то с кровати, но так делать нельзя, так делать не дело, а потому запрокидываю голову на подушке, рассматривая расплывающиеся по потолку маслянистые пятна.
В такие ночи поневоле заскулишь от тоски: надо одно, а в кровать тащу другое.
После работы как-то уже в привычку вошло напиваться. Слово за слово, стакан за стаканом. Главное, не поздно домой вернуться: вдруг [недайбог] ждёт меня у двери.
[А вдруг небайбог не ждёт?]
[Значит, очень вовремя напился.]
Видел её иногда мимо проходящую с подружкой.
Подружка красивая, а она нет.
Подружка на солнышке, а она в тени.
И всё-таки подружку не хочется: с подружкой не знаешь потом, что будешь делать.
А её надо до скрипа в зубах, до судорог в скулах. Потому что с ней можно делать, что угодно: она всё равно будет смотреть на тебя с одним и тем же выражением на бледном лице: «Что тебе от меня надо и куда ты меня поволок?».
Что с ней ни делай, как ни верти по кровати, как по полу ни размазывай, уверен, после того, как всё закончится, она встанет, оденется, посмотрит опять этим своим «ну и?» взглядом и послушно свалит, не дожидаясь утра.
Не «засопит рядом», не «уляжется уютно на плечо», не «проснётся с первыми лучами, наблюдая меня спящего».
Она останется со мной на всю ночь только в том случает, если я ненароком не рассчитаю силы, но пока всё складывалось удачно.
Я не хочу видеть это лицо при свете дня, а ничто в моей квартире не отбрасывает достаточно тени.
Раньше казалось, что по возвращении домой она долго думает обо мне и случившемся.
Раньше был уверен, что и она ни раз вспомнит, как её чуть не задушили, пусть даже и нечаянно.
Раньше наивно заблуждался, что и ей может быть одиноко, что и она может желать [чего-то] до скрипа в пальцах.
Но это, разумеется, ошибка. И это, разумеется, не так.
Потому как чтобы задуматься об одиночестве, нужны мозги в черепной коробке. У неё в черепной коробке пыль.
Чтобы грустить о свершившимся, нужно сердце в обхвате острых рёбер, у неё на этом месте воняющая порохом дыра.
Чтобы иметь кого-то, надо хотя бы позволить себе пожелать; но ей ни иметь, ни желать не хочется, у неё на месте души что-то шипит и пенится, больно хлопотно заводить сейчас душу: за ней следить и убирать приходится.
Идёт сквозь мир с наглухо зашитым ртом и распахнутыми куда-то внутрь глазами, срывает рассыпающиеся листики с почерневших кустиков, радуется, что пасмурно и не солнышко: ей на солнышке самой в себе жарко.
Около костра в парке присаживается на корточки, греется вместе с крысами и пауками, оборачивается, недоверчиво поджав губы, на залитую светом улицу: чёрная и обугленная светится в темноте.
У меня дома от неё цветы вянут, да и кошку, пожалуй, лучше держать подальше.
Меня не пугали её посещения, я её не ждал и часто забывал, что она хотела вроде бы прийти, но по какой-то странной привычке каждый вечер стал запирать кота на балконе.
Всем кажется, что она не горит, что даже не светится: так, просто рядом стоит, молчит, подтягивает рассеянно гольфы по белой ноге.
Не все видят, но всех, кто видит, видно тоже.
Мимо проходят, прямо смотрят, а как учуют жжёный запах, останавливаются, принюхиваются, вздёрнув голову, и идут, вслепую, на дым, сходя с выбранного маршрута.
Как-будто что-то знакомое унюхали.
Вроде: «Дорогая, постой секунду».
Типа: «Мы никуда, мы просто посмотреть».
«Да я на самом деле сюда и шёл».
«А мне вообще только спросить».
А сам тянется по запаху куда-то влево (постоянно влево) и упирается грудью во что-то наглое и глупое, которое смотрит на него снизу вверх, распахивает чёрные глаза, оглядывает пришедшего на запах с ног до головы, усмехается: «Вам чего мол, дяденька?».
А дяденька и сам не знает.
А дяденька разглядывает мелкую хамку и не верит, что вот она [ОНО] и есть. Что это от неё так пахнет. Что от неё исходит запах тлеющего пня, который, стоит только отвернуться и пойти назад, вспыхнет за спиной гарью спалённого города.
Чувствуют, все чувствуют.
Именно только затылком.
И именно только когда, разочаровавшись, хотят уйти.
Тогда-то и застынут вновь, и уже без толики сомнений. И уже зная определённо точно: позади них не девочка, позади них вообще не человек.
Позади – ухмыляющийся из пустых глаз зверь: «Только двинься и я тебя разорву».
Взгляд – слепой и холодный. Тающий в собственных горящих углях. Помнить: там на месте сердца - копоть и гарь.
И это оттуда так пакостно разит.
Помнить!: - каждому и мне, - это не сила и наглость льётся, опрокидываясь, на асфальт, из её глаз: это гудящая по кронам сосен тоска, это одинокая ночь в лесу, это вой, слишком настойчивый, чтобы надеяться на побег.
И это вовсе не эхо павших городов и цивилизаций: это тоненький писк одиноко раненного и одиноко погибающего. Это мольбы о пощаде дерзнувшего покинуть строй и сбежавшего с авангарда.
Это синяя ночь и тяжёлые тучи, цепляющиеся за макушки острых елей в чёрном лесу.
Ходят по улицам люди, подставляют лица свету.
И стоит одна, пялится на прохожих: сине-красная, в крови и ночи перемазанная.
Подходят к ней подружки, за ладони её берут, руки пожимают.
И не видят, глупые, не замечают, как и сами мажутся красным, как, прикасаясь ладонью к щеке, пачкают багряным румяное лицо.
Отойдите от неё, девочки.
Отойдите от неё, милые.
Вдруг её ночь заразна!
Вдруг и из вас станет сочиться белый мёртвый свет!
Солнечные девочки прогуливаются солнечным днём.
Лунные девочки прячутся по холодным норам.
Она тоже выползает ночью из норы.
Принюхавшись и оглядевшись по сторонам, выходит из леса на запах свежего мяса.
Хочется?
А чего мне хочется?
Хочется, чтобы она внутри была, но близко не подходила.
Хочется её на удочку поймать, на леске подвесить и, мимо проходя, надкусывать.
Хочется трогать самому, но чтобы она тебя не трогала.
Мять хочется и ломать хочется.
Ломать, пожалуй, даже поболе.
Хочется?
А чего мне хочется?
Солнца хочется, чтобы даже ночью за дома не закатывалось, чтобы не лило чернилами по небу, чтобы она не стучала ровно три раза, чтобы уходила, когда я не открываю, чтобы не ждала у двери, терпеливо разглядывая свет в глазке..
Хочется?
Конечно, мне хочется.
Ночи мне хочется: самой тёмной и плотной.
Чтобы она не видела, кто её сзади берёт и к себе притягивает.
Чтобы не знала, кто с неё стягивает, кто руки вяжет за спиной.
Чтобы не смотрела потом наутро, как на заговорщика, чтобы не останавливала на мне взгляд, чтобы не слышала, как я разговариваю с другой, чтобы не знала, что мне [хочется?хочетсяконечно!!]
Всякое утро она забирается обратно под пень.
И всякую ночь снова выходит под холодное молчаливое небо.
Мне по-прежнему [это] надо.
Я по-прежнему всегда готов.
И, если однажды я не застану её у своих дверей, то сам пущусь за ней следом.
По кровавой тропинке.
По припорошенному золой перелеску.
До выжженной поляны.
До зелёного озера.
Под мёртвую луну.
С мёртвыми на встречу.
Хочется…
Конечно мне хочется…
Хочется приложить её об колено и переломить хребет.