Встреча

ВСТРЕЧА
В последнее время Егор Петрович спал мало. Хоть рано и не ложился, а всё равно долго ворочался, никак не мог найти своего места: то затекала рука, то ныла нога, то ломило в спине. Тело было непослушным, каждое движение давалось с трудом, будто в его старом  организме уже недоставало соков, как в сухом дереве, ветки которого утратили гибкость. Иногда он чувствовал себя совсем слабым, и тогда ему представлялось,  что он находится у некой черты – той самой, за которой пустота или тьма, в  общем   тот, другой  мир, куда уходят все, и откуда  никто ещё не подал  ни одной весточки. И он силился заглянуть за эту черту, увидеть там какой-то  способ существования, но ничего такого не виделось;  всех, кого уже не было, он видел только  по эту сторону  черты, а за нею был просто черный безмолвный мрак, похожий на тот, в который он проваливался  засыпая; и когда он об этом думал, то засыпать побаивался, его старые глаза цеплялись в ночной темени за что-нибудь хоть слабо видимое и держались, держались – кто знает, может, это последнее,  что он видит, последнее, что чувствует…

Смерти  не боялся, считал, что пожил достаточно, но всё же никак не мог себе представить, что настанет  такой час, когда всё – и этот призрачный прямоугольник  окна с двумя звездочками в углу, и дом,  и весь тот бесконечный мир, что за окном, - всё это исчезнет, перестанет  для него существовать.

На противоположной кровати  забормотал  во сне Егорка, внук, маленький разбойник.

Егорка, названный так в честь деда, и был для Егора Петровича самым дорогим существом в этом   уходящем от него мире. Он любил  внука больше, чем своего сына Петра, больше, чем весь остальной мир. Иногда ему казалось, что  Егорка – это он сам, только маленький. Да и как  не считать, если этот разбойник  -
- тоже Егор Петрович, и фамилия та же. И ему даже казалось, что его смерть будет не настоящей,  она возьмет  только его старое тело,  а душа останется здесь, в маленьком Егорке, Егоре Петровиче…  А что? Егорка его внук, значит  в нем течет его кровь, в нем его гены и в какой-то мере это он сам. Егор Петрович, конечно,  понимал, что всё это глупости, и все же смотрел на Егорку как на самого себя, и даже  пытался смотреть на мир глазами внука,   как бы примериваясь  к будущему  «переселению».

Внук снова заворочался, забормотал, и Егор Петрович вспомнил своё детство, такое непохожее  на Егоркино. В его возрасте он уже пас корову, помогал родителям во всем. Собирал в лесу валежник, полол картошку и фасоль, поливал  помидоры и капусту. Давно это было,  но Егор Петрович словно ощутил босыми детскими ногами холодную свежесть луговой травы, черное месиво помидорных лунок, увидел вечно сбитые, с запекшейся кровью, коленки. И старый домик увидел, и луг, и сверстников, с которыми играл в лапту, в жмурки…

Нет сейчас ни того домика, ни луга. На том месте большой пруд с застойной  зеленой водой , накрывший, как временем, и луг, и коров, и его детство.

Побегали его ноги и по лугу, и по стерне. А Егоркины ноги никогда ничего этого помнить не будут. Вчера Валентина отчитывала его, что уже  третью пару сандалий угробил. Или бегают нынешние  ребятишки сильно шибко, или обувь такая. А может, это сама земля протестует  против преграды  между нею и человеком?  Ведь Егорка ещё, можно сказать, по земле и не ступал, и не знает ни  её бодрящего холода,  ни живительного  тепла.  Отгородили детишек от земли не асфальтом, так бетоном, не бетоном, так подошвами обуви. Забыли, что человек из земли произошел, землею кормится и в землю уйдет. Дошло до того, что появилась необходимость воспитывать у детей любовь к земле. У его поколения  любовь  к земле воспитывать  не надо было, она просто существовала как руки  и ноги, чувствующие эту землю.

Да что детишки!  Вот и он сам лежит на старости лет в каком-то подвешенном состоянии между землей и вон теми двумя звездочками, что виднеются в углу окна. Такое ощущение возникало у Егора Петровича уже не раз, особенно после того, как сидел он однажды  поздним вечером в беседке возле своего  пятиэтажного дома, многие окна уже погасли, и он увидел дом как бы в разрезе: это была огромная спальня, люди лежали друг над другом, что напомнило ему армейскую казарму, только там кровати были двух-, а здесь – пятиярусные.

Вот и сейчас ему стало не по себе от того, что кто-то лежит в двух метрах под ним, а кто-то – над ним. Раньше под человеком была земля, а над человеком – небо; может, потому он и землю любил, и о душе помнил;  теперь же и вверху и внизу – люди. Не потому ли они стали такие злые, что заслонили  друг  другу и землю, и небо?

Жизнь в таких домах Егор Петрович считал неестественной. Не может быть, думал он,  чтобы люди этого не понимали. Разве ж дом только для того, чтобы спать? Прибить где-то доску, покопаться на грядках, вырастить  дерево или цветы. Хорошо бы вместе с сыном или внуком. А так – кому и зачем он нужен в таком подвешенном состоянии, в десяти метрах от земли?

Вот уже несколько лет Егор Петрович ощущал свою ненужность. Все его дни были похожи друг на друга. Просыпался рано, но вставать было незачем. Нет  на балконе ни кур, ни грядок, а шататься по квартире – только мешать спать другим. Вставать вместе со всеми – тоже плохо. Все бегут один поперед  другого в туалет, ванную, в кухню, нервничают, вечно что-то ищут, сталкиваются  в тесном коридоре.

Нет, Егор Петрович не мог жаловаться на своих домашних. И сын, и невестка относились к нему со вниманием и предупредительностью, сами уговорили  оставить работу, когда он почувствовал недомогание. Однако он видел, что не нужен  им. Бродит целыми днями по квартире  безвредный старик, но все равно ведь нуждающийся в каком-то внимании. А будет нуждаться ещё больше. Ну и что, если отец? Разве человека любят за то, что он отец или мать? Что они потеряют, если его не станет? Ничего. Освободится место для ещё одного шкафа (тряпки вон вешать некуда), станет просторнее Егорке. Выходит, что если он умрет, то сделает даже  доброе дело. Государству пенсию не надо будет платить... Это когда умирал его отец, там, под слоем  зеленой застойной воды, то для них это было горе: не стало главного человека, который  определял весь ритм жизни семьи, являя пример трудолюбия. А что определяет  он? Ничего. И как  Егор Петрович ни прикидывал, будет ли сыну и невестке  тяжелым его уход, получалось, что нет, не будет. Конечно, сыну  чисто по-человечески будет жалко, да и то скорее всего позже,  когда сам окажется в его возрасте и его положении – между небом и землей. А пока работает , ему всё кажется нормальным: и безделье после работы, и спаньё  на четвертой полке пятиэтажной кровати.

Егорка… «Деда, деда!»… Они друзья, и Егорка, наверное, немного поплачет. Может, и не от жалости, а просто потому, что когда у детей что-то отнимают, они плачут:  как же так, был у него дед и не стало деда…

Егор Петрович очень любил внука, чувствовал его привязанность к себе, но многое в их отношениях  его не удовлетворяло. Если его любовь к внуку была полной и всеохватывающей, то Егорка любил в своем деде только ничтожную его часть – то, что было на поверхности. А на поверхности что? Старый добрый дедушка, с которым можно поговорить, если нет ничего хорошего по телеку. Егор Петрович  видел, что к его ворчанию, наставлениям внук относится снисходительно, и тоже понимал  это: наставлениями ещё никто никого не воспитал; от своего отца он, кажется, никогда  не слышал никаких наставлений, а просто делал с ним всякое дело, подражая ему и видя его превосходство. И за это любил отца. Таким примером Егору Петровичу хотелось быть для внука. Но как? Что можно показать в десяти метрах от земли, если ты не циркач?

И это угнетало его. Наверное  поэтому  так легко  и  поддался  на уговоры…

Три дня назад Егорка пришел  со школы и сказал, что у них будет октябрятский сбор, встреча с ветераном Великой Отечественной войны.  Вот  только ветерана  надо найти; учительница попросила поднять руку тех, у кого в семье есть ветеран, но таких не оказалось. 

- Как же так? – сказала Валентина. – А ты почему не поднял?  Дедушка же воевал.

Егорка посмотрел на деда. Вообще-то он слышал, что дедушка был на войне. Но ведь сказали ветерана, а какой же дедушка ветеран?  Ветераном в его представлении был закованный в ордена и медали грозный военный, а вовсе  не его старенький дедушка. Он и сейчас непонимающе  смотрел на улыбающихся родителей,  на деда, стараясь определить, шутят они или говорят серьёзно. В наградах  он деда и не видел никогда.

- Правильно, внучек, что не поднял руку. Никакой твой дед не ветеран.

- Папа, ну зачем ты так? – напали на него Петр и Валентина и стали  разъяснять Егорке,  что его дедушка и есть самый настоящий ветеран.  И Егор Петрович увидел, что внук был приятно поражен.

- Деда, - сказал он, подобравшись, - а сколько  ты убил немцев?

- Немцев?..

Вот и всё, и тема о ветеранах закрыта. Не может он ответить на этот самый главный детский вопрос;  скорее всего ни одного не убил, там трудно было понять, кто кого убивает…

- Дедушка не помнит, - сказала Валентина. – Это же было очень давно.

А Егор Петрович  вдруг понял, что если бы  даже он точно знал, что убил столько-то человек,  то сказать об этом внуку не смог бы. «Сколько ты, дед, убил?» Никто, дорогой ты мой внучек,  не может распоряжаться человеческой  жизнью. И пока такие вопросы будут естественными, естественным будет и убивать…

- Покажи, деда, ордена.

- Ордена… -  улыбнулся Егор Петрович. – У меня , Егорка, только один орден, а то медали.

- Как один? – возразил Петр. – А Отечественной войны – недавно дали?  Егор Петрович ничего не ответил.  Недавно – это недавно. Война была давно.

- Покажи, деда.
Почему же не показать. Посмотри, внучек. Вот только где они? Он взглянул на невестку, но та уже поняла и стала искать.
- Тут где-то, недавно видела. .. Вот они.

В целлофановом пакете звякнул металл, и Егорка схватил у матери пакет, заглянул внутрь, начал вытаскивать и раскладывать на столе.

- Во сколько! – он с уважением посмотрел на деда, только теперь  окончательно поверив, что дед ветеран.
- А ты говорил, - сказал он деду. – Во сколько! Значит, придешь?
- Куда?
- На сбор. Я скажу завтра Светлане Павловне.
- Да нет, Егорка. Ветеранов же много, пусть кто-нибудь другой.
Но тут снова подключились сын и невестка. Они наперебой заговорили о том, что  в таком деле отказывать нельзя;  не отставал и Егорка, дергавший его за рукав: «Ну деда…» Егор Петрович, может, и устоял бы, но оказалось, что сбор этот не завтра, а через неделю, и у него, значит,  есть время хорошенько подготовиться к встрече с ребятами. А невестка и сын наступали. Это надо, говорили они. Ну как ты, папа, не понимаешь, что это надо? А Егорка всё стоял, дергал за рукав и заглядывал в глаза.

И уговорили. Конечно же, Егор Петрович и сам понимал, что надо. К тому же это была как раз та сторона его жизни, незнание которой лишало Егорку   более полного представления  о  деде, а значит и полноты их отношений. И когда Егорка закричал: «Ура! Мой дед ветеран!» - он понял, что отказать внуку не сможет.

Но и покой после этого потерял. Временами он переносился мыслями в тот далекий ад, бежал, кричал, стрелял , задыхался в разорванном на клочки воздухе, обессиленный возвращался и  чувствовал, что согласился  зря. Что он скажет ребятам? Разве слово «трудно» передает сырость окопа или нечеловеческую усталость? Разве в слове «бой»  есть разбросанные куски человеческого мяса и ощущение той самой черты, которую он так чувствует сейчас?

Егорка снова заворочался, забормотал, и Егор Петрович  заставил себя успокоиться. Конечно, слова – это лишь слова. Но ведь можно сказать и лучше, и хуже.  Надо найти такие слова, чтоб ребятам было интересно. И он снова стал смотреть на две звездочки в углу окна. Астрономы, наверное, знают, что это за звездочки, у каждой из них есть  своё название или хотя бы номер. Может быть, они даже принадлежат какому-то созвездию. Надо посмотреть в энциклопедический словарь, там есть карта звездного неба, и попробовать найти их  на карте.

Эти мысли показались Егору Петровичу странными. Зачем ему те звездочки? Возможно, их уже и нет давно, а свет идет и будет ещё идти миллионы лет. Такой тоненький беспризорный луч света. Станцию-звезду, из которой луч вышел, уже давно разбомбили, а луч-поезд идет и идет в другой конец  Вселенной. Он уже и Землю  давно  миновал, но состав такой длинный, что последний вагон пронесется мимо Земли тогда, когда  и Земли, может,  не будет…

Егор Петрович вздохнул:  призрачно всё. Мы, выходит, видим то, чего, может быть, и нет. А луч продолжает лететь. Куда и зачем он летит? Кому и что хочет рассказать там, на другом конце Вселенной?

Глубокая ночь. Егорка уже, наверное,  третий сон видит, а дед всё звездами любуется; старый  что малый, не зря говорят. Надо спать.  Егор Петрович  снова взглянул на звездочки,  но сегодня его взгляд ни за что не цеплялся, он знал, что пока не выполнит  Егоркиной просьбы, никуда не уйдет. Тот, кто поджидает  его за чертой,  пусть уж извинит…

                ***
Обычно Егор Петрович просыпался раньше, чем доносился приглушенный звон будильника из комнаты  сына. Вот  и сейчас он открыл глаза и смотрел на  светло-голубое  небо в прямоугольнике окна. Слышался  отдаленный гул проезжавших внизу машин, время от времени перед окном  прошмыгивали темными молниями ласточки.

Хорошо на белом свете… Чистое небо, ласточки, на подоконнике красным букетом  пылает герань – и всё это вроде  отдельно от тебя и в то же время в тебе. И Егорка посапывает на соседней кровати.

Но Егорка, конечно, всей этой красоты не замечает. У него этого добра ещё очень много,  а чего много, того не бережешь и не ценишь.  И не знает Егорка, что и небо, и ласточки, и цветы  - это уже всё его, Егоркино, а не дедово, потому что однажды наступит рассвет, а дед об этом уже ничего не будет знать …

Ладно, об этом думать нечего. Сколько ни думай, ничего хорошего не выдумаешь.  Хотя… хорошо бы помнить об этом с самого детства. Знать, что когда-то  остановишься у черты и посмотришь назад:  что там, как жил, для чего и что хорошего сделал? Был ты нужен хоть одному живому существу или без тебя могли обойтись? А если ты шел к этой черте строевым шагом по головам и крови? Что тогда скажешь  там, за чертой, своей матери, смотревшей на тебя  всё это время из бездны обезумевшими от ужаса глазами?

Впрочем, таких вопросов сейчас не задают. Бездна есть, а материных глаз там нет, это любой дошкольник знает. Так что шагай по головам, лишь бы собственная душа не мучила. Да и какая душа? В последнее время её вроде реабилитировали, но если она будет лезть не в свои дела, то…

В комнате сына зазвенел будильник. Начинался обычный день по давно известному сценарию, разве  что с небольшими вариациями.

Минуты  три-четыре будет тихо, потом встанет Валентина и прошлепает в тапочках в туалет. Забурлит вода, грюкнет одна дверь, другая, и невестка начнет умываться. Потом всё то же самое повторит Петр, а Валентина поставит на газовую  плиту чайник и  зайдет в их комнату.

Валентина зашла и сказала:
- Доброе утро! Как у мужчин дела? Папа, бидончик я помыла, в кухне на окне стоит. Егорка!  Вставай, сынок!

Егорка повернулся на второй бок и укрылся с головой.
- Ну-ну-ну!  Спрятался. Вставай, а то в школу опоздаешь.

Дальнейшую  добудку  внука Егор Петрович обычно проводил  сам. Вот и сейчас он немного подождал и позвал:
- Егорка!
Внук молчал. Так было всегда. И это была уже игра, в которой каждый раз  надо было придумывать новые ходы, иначе партнер  по игре мог снова заснуть.

- Мне сегодня приснилось, - начал Егор Петрович, - будто  ты принес со школы целый портфель  пятерок. Пятерки  такие большие, красные, из плотного картона. Одна пятёрка  в  портфель не поместилась, и ты принес  её под мышкой.  Заходишь в квартиру, а под мышкой большая красная пятерка…  А  тебе что снилось?
Внук молчал. История с пятерками его, значит, не заинтересовала.
- Знаешь, Егорка, я,  наверное,  не пойду к вам на сбор. Скажи учительнице, что…
- Ты что, деда! – Внук рывком сбросил с головы одеяло и приподнялся на локоть. - Как это не пойдешь?
- А что?  Ты же меня не слушаешь, почему я тебя должен слушать?
Егорка улыбнулся, поняв, что дед шутит.
- Я же не сплю, - сказал он.
- Но и не встаешь.
Егорка сел, обхватив колени, прищурился.  Мол, что ж ты, дед, не понимаешь,  что мне поспать хочется?
- Деда, а ты был маленький?
- А ты как считаешь?
 Внук засмеялся; он понимал, что был, конечно, но представить  этого не мог.
- А ты рано вставал?
- Рано.
- Разве тебе не хотелось спать?
- Я и ложился рано. Тогда телевизора не было. Даже света у нас не было. И часов не было. Петух закричит – встаем.
- Петух? – не поверил Егорка.  – Какой петух?
- Обыкновенный. С перьями, с хвостом.
- Он в хате жил?
- Зачем? В сарае. Но  он громко кричит, слышно.
- А если с головой укрыться?
- Всё равно слышно.
Заглянула Валентина.
- Ты встал? Быстренько умывайся, а то в школу опоздаешь.
- Ма, а дедушка говорит,  что раньше людей петух будил.
- Петух, петух. Вставай.
Квартира  опустела. Егор Петрович стал подниматься  и почувствовал, как тяжело, с перегрузкой  стучит в груди сердце. Посидел на кровати, посмотрел в окно, где над цветущей геранью  стояли в высоком небе  белые облака. На дождь не похоже, а почему-то тяжело. В груди покалывало, и он вспомнил  о проводящихся  сейчас пересадках сердца.  Взять выбросить сердце и  поставить  другое – вот до чего додумались. Согласился  бы он на такую операцию? Нет, не согласился бы. Хотя Егор Петрович и не мог бы сказать – почему.  Не согласился бы и всё. Пусть стучит, на сколько оно рассчитано, а там…

Он снова попробовал подняться, но остался сидеть: что-то и ноги не хотели держать. А ведь еще надо и за молоком  идти, и Егоркин сбор.

Такая слабость с утра на него нападала и раньше, и не страшила его. Немного посидит, потом разойдется. Молоко – это пустяки. А вот сбор… Зря он тогда согласился.  Думал, что подготовится, определится, но вот неделя прошла, а он так и  не представлял, что будет говорить ребятам. Он снова  увидел, как бежит в грохочущем  и сверкающем аду по изрытой земле,  вокруг убитые и временно живые,  бежит, как и все, навстречу смерти, но смерть, оказывается, встречает не всех подряд, а выборочно. И смерть уже и сзади, и по бокам, и везде вокруг, а он бежит в каком-то упоении, пока не спотыкается о невидимую  преграду  и  падает, успев  подумать, что смерть – это так просто.

Но это была не смерть. Кому-то нужно было, чтобы он выжил и через несколько месяцев снова мерз в окопах, стрелял в людей и был мишенью сам.

Егор Петрович поднялся и подошел к окну. И только после этого удивился, что и поднялся, и подошел  легко, свободно. Неужели воспоминания перенесли в прошлое не только его дух, но и тело?  Вообще возможности организма – совершенно непостижимая вещь;  иногда ему казалось, что он сможет жить столько, сколько захочет…
Из окна за домами  виднелись поля, небольшой перелесок, дальше опять поля до самого горизонта. Неподвижно висели в небе облака. Ему вдруг представилась и вся наша  небольшая планета, которую космонавты облетают за несколько десятков минут. Совсем  крохотное жилье под общей крышей – небом  и единственной на всех лампочкой – солнцем. Ну, ещё тусклый ночник – луна. Маленький оазис в пустыне Вселенной. Некогда дети одной матери и одного отца, все теперь забыли своих родителей и злобствуют друг на друга. Разве та война, о которой он должен рассказывать ребятишкам,  была необходимой? Ну какая ему разница – американец перед  ним, француз  или болгарин? Что им делить друг с другом? И Егору Петровичу казалось, что будь в мире меньше самодовольных радетелей народного блага – и войн бы не было.

Хорошо, что птицы, животные не понимают человеческого языка. Иначе нашелся бы мудрец, который бы с научной  точностью  обосновал, что европейские воробьи  не должны мириться с повадками азиатских воробьев и обязательно натравил бы их друг на друга…

Однако надо идти за молоком. Это была добровольно взятая на себя обязанность Егора  Петровича.  Молоко в семье любили и Егорка, и он сам, да и, собственно говоря, это было единственным его делом, хоть немного оправдывающим в своих же глазах его существование в этом мире.

В последнее время хождение за  молоком стало сильно утомлять. Привозили его мало, всем не хватало, и нужно было выстоять длинную очередь.

Магазин находился недалеко,  возле Егоркиной школы, минут десять ходьбы. Несколько лет назад он мог пройти такое расстояние и за пять минут, но теперь ноги не торопились.  Как поезд  перед станцией сбавляет скорость до полной остановки, так и его жизнь замедляет свой ход перед конечной станцией…

Правильно, что не стал надевать пиджак, жарко . По  улице  непрерывным потоком шли машины, по тротуару – люди.  Вроде не выходной, не праздник, а на улице всегда полно народу. И так будет и завтра, и послезавтра, и через сто лет. Если, конечно, кто-то не решит, что повадки европейских, американских и других воробьев надо унифицировать. Тогда уж ничего не будет. Ни границ, ни вражды, одна лишь ненужная лампочка под крышей бывшего оазиса.

Говорят, в библии есть что-то о конце света. Всю жизнь хотелось ему прочитать библию, несколько раз встречал утверждение, что это самое великое произведение искусства всех времен и  народов, но где её взять? Кто-то очень боится, что он прочитает  и поверит в Бога. Наверное, нужно очень презирать людей и их  умственные возможности, чтобы диктовать, как им жить и во что верить.

Как ни медленно шел Егор Петрович,   занятый своими мыслями, он вдруг увидел перед собой крохотную девочку, которая шла ещё медленнее. Молодая мама держала малышку за руку, чуть согнувшись в её сторону, и девочка возбужденно-радостно  шагала, излучая свой восторг на  встречных;  посмотрите же, это я иду! Её ножки и ручки были словно перетянуты ниточками. Или это мальчик? В этом возрасте пол существенного значения не имеет, как и в его возрасте. Егор Петрович замедлил шаг и не стал обгонять. Он подумал, что теперь у него с ребенком  ещё одно общее свойство:  равная скорость. Только этот маленький человек начинает свой путь, а он заканчивает.

Мама взяла малыша на руки, и скоро его светловолосая голова затерялась вдали за фигурами прохожих. Малыш набирал необходимый разбег для своей неизвестной ещё жизни. Будь счастлив, малыш!

Проходя мимо школьного двора, Егор Петрович увидел, что к нему бежит Егорка. Перемена, и ребятишки носились один за другим, давая выход скопившейся  за урок энергии.

- За молоком? – сказал внук, стрельнув  глазами по  белому бидончику и по всей неуклюжей фигуре  деда в темных штанах и застиранной клетчатой сорочке. Кажется, он хотел что-то сказать, но тут подбежал и остановился  сзади него такой же постреленок в синих школьных брючках, видимо одноклассник.

- Ну, я побежал, - сказал  Егорка, не обращая никакого внимания на одноклассника. Тот ещё раз взглянул на Егора Петровича и побежал за Егоркой, догнал, что-то спросил, Егорка ответил и толкнул паренька. Наверное,  Егорка  хотел напомнить о сборе, но слишком уж дед с бидончиком  и застиранными клетками вместо орденов  не походил на ветерана. Конечно, и дружок прибежал посмотреть на знаменитого деда, а смотреть оказалось не на что… И Егор Петрович снова почувствовал, что зря согласился.

Магазин был небольшой, а оттого, что в нем толпились десятка три покупателей, он казался ещё теснее. Молоко ещё не привезли, и люди стояли неплотно; кто со скучающим видом ожидающего человека, кто коротал время в разговорах. Егор Петрович спросил последнего и услышал:
- За мной будешь, Петрович. – Это была  старушка из его же дома Галина Степановна, работавшая раньше учительницей.
- Что-то ты поздно сегодня, - сказала она. – Я тоже захлопоталась по-домашнему, думала опоздаю. А его ещё и не привезли.
- Подождем.
В очереди стояли в основном пожилые люди, преимущественно женщины, а также дети, которые учились во вторую смену. Но были и молодые женщины, похоже -  работницы разных ближайших учреждений. Они прибегали, запыхавшись, занимали очередь, цепко вглядывались в того, за кем заняли, просили предупредить, что заняли, и убегали. Потом им приходилось выдерживать баталии под названием «Вы здесь не стояли!», и они эти баталии выдерживали, слабонервным здесь делать нечего. Егор Петрович считал, что очередь  ещё ждет своих исследователей: о ней можно написать целый трактат , как о своеобразном живом организме.

Люди вдруг пришли в движение, подобрались, сгрудились у прилавка. Неровно, не один за другим, а  в два и три ряда, чем ближе к весам, тем очередь была толще.

Прошел слух, что молока привезли мало, и очередь заволновалась. Возле Егора Петровича состоялся такой диалог:
- Зимой говорили: что ж вы хотите – зима!  Откуда молоко?  А сейчас куда оно девается?  - сказала полная, интеллигентного вида женщина.
- Магазин не хочет брать много. Вдруг всё не разберут – скиснет, - спокойно объяснил пожилой мужчина.
- Это же безобразие! – И женщина  посмотрела на говорившего так, словно  он-то и был в этом виноват. – А люди?
- А что люди?  - так же спокойно сказал мужчина. – Продавцы  делают так, как выгодно им. Все так делают.
- И что, это правильно?
- С точки зрения человеческой психологии – правильно, а с точки зрения разумной организации торговли – абсурд.
- Вот! – Женщине понравилось, что всё-таки «абсурд». И она повторила:  - Безобразие!
Хвост между тем заволновался, начал поджимать, хвосту не хотелось остаться без молока. Стиснутая средина выражала недовольство  бессмысленной  давкой.
- Петрович, - сказала соседка. – Тебе же как ветерану положено без очереди, почему ты всегда стоишь?
- Куда мне торопиться? – махнул рукой Егор Петрович. – Да и не долезешь там.
Возле прилавка уже толпились, кричали, сверкали глаза и мелькали руки. А весь шум возник из-за  невысокого коренастого старика, пробивавшегося к весам.
- Билет он мне свой тычет!  Иди ты со своим билетом!..
- Ишь, морда какая красная, инвалид  он…
- Сейчас  у каждого третьего такие книжки, их по блату выдают.
- Не пропускайте там! Если мой инвалид, так он дома сидит!
Раздавались, правда, и немногочисленные  сочувствующие  голоса, но они или заглушались негодованием  самых воинственных, или  впитывались, как в песок, равнодушием большинства.

 В такой ситуации  оказался однажды и Егор Петрович; после этого он долго болел и уже никогда не показывал  в очереди свою книжку ветерана. Даже с собой её не носил. И сейчас он с болью смотрел, как  представители очереди, ещё вчера, в других, конечно, условиях воздававшие инвалиду  должное от имени «спасенного человечества», отторгали его сегодня как инородное тело.

- Люди стали – звери, - покачала головой соседка и посмотрела на Егора Петровича, как бы извиняясь, что предлагала  ему взять без очереди.

А Егор Петрович так не считал. Никакие люди не звери, просто такое уж у очереди свойство, что она берет человека из цивилизованного  мира и переносит прямо в первобытные условия борьбы за существование.

А инвалид, между тем, несмотря ни на что молоко своё взял и без особого возмущения поведением  спасенного человечества, даже с улыбкой победителя вышел из магазина. И Егор Петрович тоже подумал, что, может,  никакой он не ветеран и не инвалид – кто их в толчее смотрит, эти книжки.

Минут черед двадцать и очередь успокоилась. Первоначальный слух оказался неверным, молока было достаточно, и никто теперь не толпился. Подошел какой-то  мужчина, предъявил билет участника войны, и его пропустили,  никто  и слова не сказал.


             ***
Егор Петрович хотел надеть только орденские планки, но Петр и особенно Егорка заставили быть при полном параде. И вот он послушно  стоял в своем темном костюме, пока сын и внук прикрепляли награды. Пиджак заметно потяжелел.
Егорка смотрел на деда и сиял, как медаль. При наградах он видел деда впервые и был рад, что  у других ребят такого деда нет, а у него есть. Вот только плохо, что дед не помнит, сколько немцев убил. Как это не помнит?  Наверное  же каждый солдат  брал на себя обязательство:  убить столько-то фашистов. А он все равно забыл. Если бы забыл какой-то пустяк – это бы ничего, а то ведь самое главное забыл. И он решил деду помочь.

- Деда, а у вас обязательства на войне были?
- Обязательства? А как же, были.
- А ты брал обязательство  сколько уничтожить фашистов?
Сын и невестка засмеялись.
- У нас, Егорка, было одно на всех обязательство: победить. И мы его выполнили.
- Вместе конечно, - удрученно протянул  Егорка. – А нас заставляют  брать индивидуальные обязательства.
- Индивидуальные? Нет, нам было легче.  И какие же у тебя обязательства?
- Ну… хорошо учиться, - скривился внук, - быть активным, принести десять килограмм макулатуры… Много.
- Что ж, раз взял, надо выполнять.
Сбор начинался в семь часов, а было только шесть, но Егорка торопил, им велели собраться в полседьмого, не позже.
- Зачем же тогда в полседьмого?
- Ну, нам так сказали.
Чувствовал себя Егор Петрович  неважно, чего ж ему там целых полчаса  сверкать в коридоре  медалями? Он снял пиджак и повесил на спинку стула, а сам уселся в кресло.

- Не торопись,-- сказал он внуку. – Успеем. Пойдешь   вместе со мной.
- Светлана Павловна ругаться будет.
- Не будет.
 Егорка посмотрел на деда, на пиджак и решил, что да, не будет. Потому что он придет с дедом. Будто приведет его. А деду к полседьмого не говорили.
- Ладно, -  сказал Егорка. – Но все-таки надо немного раньше.
- Конечно.
Так о чем все-таки говорить перед  ребятишками? Этот вопрос  Егор Петрович  задавал себе уже десятки раз, представлял себя в мыслях перед ребячьей аудиторией и говорил, говорил… Но каждый раз по-разному. Никакого определенного плана так и не сложилось, а было множество  отрывочных  вариантов, которые то ли все были хороши, то ли все никуда не годились. И теперь, когда приближалась встреча, он боялся, что  всё приготовленное вылетит из головы, и он не сможет сказать ни слова. Надо было хоть конспект  составить. Оратор несчастный…

- Что ты, деда, сказал? – спросил Егорка, и он понял, что последнюю фразу  произнес  вслух.
- Втравил  ты меня, говорю, в историю.
Внук понял, улыбнулся, подошел  к дедову пиджаку, замялся.
- Можно надеть?
- Надень,-  разрешил Егор Петрович и смотрел, как внук, звеня  медалями , облачился в его пиджак, доходивший ему до щиколоток, выпятил  грудь и поднял руку к виску.
- Здравия  желаю, товарищ   генерал!
- Вольно.
Егорка засмеялся, подошел к зеркалу, повертелся перед  ним.
- Деда, а когда ты умрешь, куда тогда ордена?
- Ты считаешь, что я умру?
Внук удивленно  оглянулся.
- Ты же старенький, - сказал он. – Но ты подольше не умирай.
А Егор Петрович подумал: действительно, что делают  с наградами после смерти владельца? Кладут в могилу или оставляют как память? В могилу вроде ни к чему.
- Останутся как память про деда.
- Кто? – Егорка уже забыл о своем вопросе.
- Ордена.
 -А-а. Нам не пора?
Егор Петрович посмотрел на стенные часы и поднялся.
- Можно идти. Пока дойдем…
Спускаясь по лестничным маршам, Егор Петрович чувствовал себя неловко. Во дворе  в беседке вечно сидят бабы, сейчас раскроют рты и будут смотреть на его медали. Надо было взять пиджак на руку  подкладкой вверх, а в школе надеть. Но теперь снимать было неудобно,  и он решил потерпеть,  ведь Егорке интересно идти не просто с дедом, а с ветераном.

Всех  сидящих в беседке Егор Петрович сегодня уже видел, но они действительно смотрели на него во все глаза, и он поздоровался, они почтительно ответили. Прошел, как сквозь строй.
 На улице стало легче, кругом  незнакомые, и взгляды не так давили.
В школе их встретила Светлана Павловна. Егорка думал, что учительница сделает замечание, но она смотрела только на деда: Егор Петрович, Егор Петрович…   А дед стеснялся, как маленький.
Егора Петровича действительно смутили и внимание учительницы, и цветы, и  дружное приветствие ребят, сидевших  за тремя ровными рядами парт. Перед их  взглядами он почувствовал себя как под перекрестным огнем. Мальчишки были похожи на Егорку, такие же вихрастые, живые,  девочки немного  построже.   Егорка вертелся больше всех, один раз даже подмигнул:  мол,  не бойся, деда, тут все свои. Разбойник.
- Ребята, сегодня перед вами выступит  ветеран Великой Отечественной войны  Егор Петрович Никонов, - сказала учительница. – Дедушка нашего Егорки.

Ребята захлопали в ладоши, Егор Петрович поднялся, поклонился, тоже похлопал в ладоши. Он заранее решил, что разговаривать будет сидя, так проще и ему и ребятам, он не оратор, чтобы говорить с трибуны. Да и о чем говорить? Он обвел  взглядом притихшие фигурки и начал с того, о чем говорить не собирался, но о чем думал минуту назад.

- Ребята, а вы можете представить, что я тоже был когда-то таким, как вы?  Егорка, например, считает, что я и родился с усами.
Ребята засмеялись и посмотрели на  довольного, сияющего Егорку.
- У вас тоже есть и дедушки, и бабушки, и все они были такими же маленькими, как вы. Но наше детство отличалось от вашего.  Вы сейчас выбираете, какую бы конфету съесть – та не вкусная, в другой обертка некрасивая, а мы о таких конфетах  и не знали.
Егор Петрович  увидел  лучезарную улыбку щербатой девочки и  добавил:
- Зато у нас зубы были крепче.
Все снова засмеялись, стараясь не рекламировать свои зубы.
- Вам кажется, ребята, что  жизнь очень длинная, чуть ли не бесконечная, а на самом деле это не так…
Дети продолжали улыбаться, заглядывая друг другу в рот, хихикали, и Егор Петрович подумал, что с самого начала взял неверный тон: настроил ребят на легкий лад, и они ждут новых шуток.  Разве в этом возрасте человек может понять, что жизнь не бесконечна? Они пришли в этот мир и с любопытством  его рассматривают;  в нем интересно, есть много приятных  вещей;  где-то кто-то умирает, но какое  это имеет отношение к ним? Умирают старики. Или на войне. Они не старики, а войны сейчас нет.

- Ребята, а кто знает, что представляет собою Земля?   Ну, планета, на которой мы живем?
Несколько рук взметнулись вверх, но тут же раздались  и нетерпеливые голоса.
- Шар! Шар! Нам говорили!
- Правильно , а на чем он держится,  этот шар? Ну-ка, кто знает?
- Он ни на чем!
- В воздухе!
- Вокруг солнца крутится!
Всё знают нынешние ребята…
- А шар этот большой?
 Дети заговорили все сразу, совсем стали неуправляемы. Егор Петрович улыбнулся, взглянул на Светлану Павловну, приглашая вместе полюбоваться такой  вселенской активностью, но учительница, видно, поняла это по-своему, поднялась и постучала ручкой по вазе с цветами.
- Это что за базар такой? – сказала она.
- Ничего, ничего… тронул её за локоть Егор Петрович. И когда класс утихомирился, тихо сказал:
- Знаете, почему между людьми нет мира? Потому что они говорят все сразу,  и никто никого не слышит. Люди заметили это очень давно , и появилась пословица: слово – серебро, а молчание – золото.  Светлана Павловна права, говорить надо  по одному. Ну , вот ты скажи, какой же шар,  большой или маленький?
Одно дело кричать в хоре, и совсем другое -  говорить  одному.  Белобрысый мальчик застеснялся, поднялся  как-то зигзагами, словно выдирался из невидимых цепей, посмотрел по сторонам.

- Большой.
- Какой же он большой?  Космонавт облетает его за 90 минут. За два урока. Где ж он большой?
- То на корабле, - сказал мальчик.
- Ну, хорошо. Ты садись.  А ещё кто как думает?
Ребята замялись. Ни рук, ни голосов. Наконец из задних рядов кто-то сказал:
- Если на корабле, то маленький, а если пешком, то большой.
Егор Петрович смотрел в ребячьи лица. В их глазах светилась работа мысли. Кто-то из них, может, впервые взглянул на свою землю как бы со стороны, вспомнил школьный глобус и понял, что это и есть земной шар – в сущности  маленький и беззащитный. А если пешком, то большой, всё правильно, ребята. Пешком  долго идти. Особенно если в  тебя стреляют. До Берлина он шел четыре года…  Шел для того,  чтобы навсегда прекратить стрельбу. Не прекратил. И сейчас стреляют.
 И он начал говорить о войне. О том, как приехал на сенокос вестовой на лошади и объявил, что началась война. И они, молодые и сильные ребята, ушли на фронт. Но это оказалась совсем не та война,  в которую они играли ребятишками. Из тех ребят, с которыми он косил на лугу сено, не вернулся  никто. Егор Петрович слышал свой голос и чувствовал  бессилие передать то, что хотел. Нет, не сам ад боев (зачем ребятишкам страшные подробности?), а дикость, абсурдность ситуации, когда люди  идут навстречу друг другу не затем, чтобы поздороваться, а чтобы убить. И длится это тысячелетия. Говорят, что в последней войне победителей не будет. А когда они были, победители? Война всегда была позором человечества, а значит его общим поражением. Но об этом Егор Петрович не говорил, потому что в учебниках написано по-другому, и школа призвана готовить  ребятишек  к тому, чтобы они  при необходимости взяли в руки автоматы и шли туда, куда им прикажут. И он говорил  о героизме их дедов, всей душой надеясь, что им никогда не  понадобится проявлять  этот героизм самим.

Главное, ребята, говорил он, мы должны понять, что все люди – это одна  большая семья. Что самое главное для жизни?  Воздух, вода, солнце – и это всё у нас общее. Ни ветер, ни тучи, ни солнце  не знают никаких границ, они служат всем одинаково. И если ты сломал деревцо, то сделал плохо не только себе, но и африканскому мальчику. А если африканский мальчик разорил гнездо, то и все мы станем беднее.

Ребята слушали, но Егор Петрович видел,  что они начали уставать.  Да и что слушать?  Прописные истины. Разве они не видели плакатов, где стоят,  обнявшись, белый, желтый и черный, олицетворяя братство? Всё это они знают. И он знал в их годы
Однако, пора заканчивать встречу, ребята устали, поглядывают на улицу, вертятся, и даже Егорка делает знаки: закругляйся, мол, деда, всё ясно.

Егор Петрович посмотрел на часы и удивился, что проговорил почти пятьдесят минут. Старый болтун. Вроде и не замечал за собой такой слабости.  Видно, правда, что люди к старости становятся разговорчивыми. Почему бы это? Стремление поведать понятое за жизнь? Пустое дело, молодежь  всё равно стариков не слушает.

Светлана Павловна от имени класса поблагодарила и вручила книгу «Страницы подвига». Сквозь аплодисменты ребят он услышал её голос; «Спасибо, вы очень хорошо говорили». Егор Петрович не был в этом уверен.
Он тоже поблагодарил ребят, учительницу и вышел из класса. Идя по длинному коридору, услышал, как за его спиной Егорка  говорил  кому-то: «Мой дед убил много фашистов, но он уже старый и не помнит  сколько».

             ***
Прошло несколько дней, и у Егора Петровича отказали ноги. Он уже  не мог спускаться по лестнице и ходить в магазин. Кое-как выбирался на балкон, садился на стул и смотрел на всё, что охватывал взгляд. Люди, дома, облака.  Мелькали  темными молниями ласточки, свившие под крышей гнезда.  Мир, который ему пора покидать.  Он должен был это сделать ещё до  встречи с ребятами, но нельзя было подвести Егорку, и природа  по такой уважительной причине продлила его часы. Зря продлила. После встречи он с трудом дошел домой, мучимый сознанием, что так и не смог передать ребятам чего-то главного, что чувствовал сам. Или не сумел передать, или слов таких нет.

 И теперь у него оставалась единственная,  последняя встреча  с тем неведомым, с которым рано или поздно  встречается каждый; и Егор Петрович вдруг почувствовал,  что это случится сегодня ночью. Заснет и уже не встанет. Не увидит завтра ни этих облаков, ни  домов, ни ласточек. Его прошиб  пот и заметалось в груди сердце. Всё его существо запротестовало против такого полного и бессмысленного исчезновения.  И лишь когда возникли в памяти образы родителей, жены, пришло какое-то успокоение: он уходит не в никуда, он уходит к ним. И ему не стыдно предстать перед ними.  Разве он плохо прожил  свою жизнь? Не ловчил, не прятался за спины других…

В течение дня чувство,  что он  уйдет именно этой ночью, не  рассеивалось, а ещё больше углублялось. На чем бы ни останавливался его взгляд, всё приобретало какой-то новый смысл. Вот шкаф, вот диван, вот заварник  с красными розочками.  Егор Петрович блуждал взглядом по квартире   и видел каждую вещь будто впервые. Вся квартира была заставлена, заложена. Повсюду мебель, одежда,  книги, посуда, часы. Штук пять в доме часов, не считая ручных.  На подоконнике  в кухне пачка «Беломора», коробка чая, ваза с конфетами, цветочник  с алое, опять часы… Ужасно много вещей, оказывается, надо человеку в этом мире.

Ужинать Егору Петровичу не хотелось, но он приковылял  за стол. Уже три дня он передвигался с трудом, его слабость никого не удивляла. Валентина говорила, что ему надо больше кушать, а иначе как же можно  выздороветь, и он для приличия поковырялся в еде, а потом пил свой любимый крепкий чай, слушал разговоры, и давно знакомые голоса ему тоже казались новыми и необычными, а каждое слово кирпичиком откладывалось  в голове. Назавтра был выходной, и Егорка агитировал родителей  пойти на речку покупаться, порыбачить. «А ты, деда, пойдешь?» - «Я в другой раз», - сказал Егор Петрович и стал вспоминать, как же называется его речка. И через некоторое время вспомнил:  Лета… А перевозчик – Харон, кажется…

После ужина все стали смотреть  по телевизору кино. Он тоже смотрел на мельтешащие на экране фигурки, но мысли его были далеко. Хотелось лечь. Он зашевелился, намереваясь подняться, и Петр спросил:
- Может, приляжешь на диване? Хороший фильм.
Егор Петрович покачал головой, и сын помог  ему дойти до своей  кровати, подождал, пока отец разделся  и лег.
- Что у тебя болит? – спросил  Петр участливо.
- Ничего не болит и всё болит…
Егору Петровичу хотелось, чтобы сын посидел с ним,  но там шел «хороший фильм», и он сказал:
- Иди, ничего…
Сын ушел, а у него  перед глазами всё расплылось, и он почувствовал, как  по щекам катятся слезы. Он закрыл глаза и так и лежал, без мыслей, без чувств,  в какой-то зыбкой невесомости. Из забытья вернул его голос Егорки.
- Классное кино, деда! Наши победили! – Внук подошел ближе. – А почему ты плачешь?
- Плачу? Нет, Егорка, я не плачу. Глаза слезятся. – И он протянул руку, провел ладонью по волосам  внука. – Ну, как ты?..
Вошел Петр. Внимательно посмотрел на отца, присел на край кровати.
- У деда глаза слезятся, - сказал Егорка.
- Ты ложись спать. Давай стелиться. – И он помог Егорке расправить простынь, взбил подушку. – Ложись.
А сам снова присел к отцу, положил свою руку на морщинистую кисть с кривыми вздутыми венами.
- Может, скорую вызвать?
 Егор Петрович слабо улыбнулся.
- Посиди…Ему хотелось сказать сыну, что этой ночью он умрет, но это было бы глупо, и он смотрел на Петра, отмечая, что сын с возрастом  становится  всё больше похож  на него самого. Хотелось сказать сыну что-то важное, значительное, но ничего на ум не приходило…

- Живите хорошо…- сказал он наконец, тяготясь затянувшимся молчанием.
- Ну что ты, папа, - быстро и как бы недовольно заговорил  сын. – Ты совсем не пьешь лекарство.  На ночь выпил?
- Егорку берегите…- продолжал он, не обращая внимания на слова сына. – Приобщайте его больше к труду. Егорка! – Но внук не откликнулся: или спал, или притворялся. – Без труда человек портится…
- Папа, да всё будет хорошо. Ты лекарство пил?
Чувствуя, что глаза снова наполняются влагой, Егор Петрович сжал руку сына и попросил:
- Погаси нам с Егоркой свет.
Петр запоздало откликнулся на рукопожатие, прикоснулся к плечу:
- Отдыхай, папа. Не мучай себя мыслями, всё будет хорошо.
Громко щелкнул выключатель, погрузив комнату во тьму. Немного справившись с волнением,  Егор Петрович снова позвал внука, но тот что-то пробормотал во сне.

За ночь Егор Петрович несколько раз  то ли просыпался, то ли приходил в себя и обнаруживал, что жив. Звезд в углу окна не было, на улице шумел дождь.
А потом он блуждал по лабиринту. Была абсолютная темень, но он шел быстро, подгоняемый равномерным стуком невидимого метронома и понимая, что это стучит время. Время стучало со скоростью примерно  два удара в секунду, как сердце.

Он шел уже долго. Выход был где-то рядом, но он шел, шел и не находил его. Временами его охватывала паника, и тогда время стучало чаще, а шаги становились быстрее. Он чувствовал,  что вверху или сбоку находится тот привычный мир с домом, двором, к которому привык;  слышался даже неясный отдаленный шум, и Егор Петрович силился крикнуть: «Эй, кто-нибудь! Егорка!» - но голоса почему-то не было. А время стучало всё быстрее, и он уже бежал, бежал, бежал…

Ему казалось, что он бежит по лабиринту  уже вечность и хотелось одного: выйти из бесконечной темноты и  увидеть хоть что-нибудь!
И тут он увидел сначала неясный   свет, а потом и длинную вереницу  мчащихся желтых, словно из солнца, вагонов. Они проносились быстро, почти сплошным лучом, и Егор Петрович понял,  что это и есть луч с той далекой звездочки, которую он видел в прямоугольнике окна. Но это были последние вагоны  с той разбитой станции-звезды;  он видел  приближающийся конец луча, бросился, чтобы уцепиться за последний вагон, но не успел, луч ушел, превращаясь в маленькую  звездочку, теперь уже в противоположной стороне неба. Егор Петрович оглянулся и увидел второй луч – это был поезд с той второй звезды; и понял, что это его последняя надежда. Успеть, во что бы то ни стало успеть!  Перед ним тянулся луч, уходящий в бесконечность. Егор Петрович  рванулся наперерез, видя, как мелькают  золотистые  кванты-вагоны и приближается конец состава. Успеть, только бы успеть! Он уже не бежал, а летел, и за ним не поспевало время;  его удары звучали всё реже и реже, и когда он последним усилием  вскочил  на площадку последнего вагона, наступила абсолютная тишина. Он ждал, что время как-то даст о себе знать хотя бы одним ударом, но по-прежнему  было тихо, а вагон беззвучно скользил по невидимым рельсам, уносясь в вечность.               

                ***
Егорка проснулся от яркого света, открыл глаза, но тут же зажмурился, передвинулся  в тень и снова посмотрел на окно.  Ого,  где уже солнце! В квартире было тихо, и он испугался, что родители ушли на речку без него. Дед-то спит, но он  на речку и не собирался. Он вскочил с  кровати и заглянул в спальню родителей.
- Доброе утро! – сказал он. - Сони. Я и то уже встал.
- Только встал? – сказал Петр. – Я думал, ты уже завтрак приготовил.
- Вставайте, - сказал Егорка, ему не терпелось идти на речку.  Про завтрак папка шутит, вообще можно и не завтракать, а взять с собой, на речке даже вкуснее.

Он вернулся в свою комнату и начал прибирать постель. Дед лежал с открытыми глазами и смотрел на окно, его рот был приоткрыт.
- Деда, - сказал Егорка, -  жаль, что ты не можешь пойти с нами.
Дед молчал, и Егорка продолжал:
- Там  хорошо. Наловим  рыбы, сварим  уху. Деда!
Дед молчал, и Егорка подошел  к нему, тронул за плечо. Плечо было холодным и твердым, а изо рта деда  вылезла  и взлетела муха…  Егорке стало страшно, он попятился  к двери и с криком «Мама!»  выбежал из комнаты.