Ихнология Глава 6

Глава 6
По низинам полз поднявшийся еще вечером из сильно усохших прудов и болот холодный туман. Метрах в пятидесяти уже ничего нельзя было разобрать, от того непривычному Родину все время что-то мерещилось впереди. По местным меркам туман был слабый.
Почти все взрослое населения поселка и многие деревенские мокли в этом тумане, толпясь у развалин развороченной трактором будки стрелочника. Отчетливые, хотя старые, поросшие травой, следы гусениц вели к дороге. Искореженные, но выжившие ивы четко отмечали путь трактора. Обломки добротных стен растащили на строительство, но кое-какие неподъемные кирпичные глыбы еще лежали на месте, а все пространство вокруг фундамента будки на десяток метров было густо усыпано кирпичной крошкой и осколками стекол. По этому крошеву и топтались люди, а между ними и ведрами, рюкзаками и торчком воткнутыми между обломков стены удилищами, отирались грязные понурые собаки.
Пейзане курили, топтались на месте, чтобы согреться, и интенсивно общались. Понять, о чем переговаривались мужики, можно было только с большим напряжением. Слова употребляли в основном матерные, обильно и кучно. Поэтому смысловая нагрузка оказывалась крайне скудной, а эмоции так и перли на свободу. Когда подходящего матерного слова не находилось, мужики гукали, всхохатывали, хлопали друг друга по плечам и толкались кулаками.
Женщины тоже разговаривали, стоя кучками. Ругали мужей, детей, жизнь в целом и убогие урожаи.
Ожидали долго, с надеждой вглядываясь в редеющий туман, едва вновь раздавался далекий гудок. Когда подошел состав из двух зеленых длинных пассажирских вагончиков и прицепленной сзади платформы, оказалось, что он битком набит – люди уже стоят в тамбурах и едут на подножках. Даже на влекущем состав «мотовозе» за ограждением, около двигателя – среди быстро вращающихся и не закрытых кожухами ременных передач и валов трансмиссии – сидели и стояли люди, мешая друг другу рюкзаками и корзинками. Из кабины высунулся Сысой и заорал, чтобы не забирались на платформу и не брали собак, но все равно в вагонах разместились все, и даже собаки как-то пролезли между человеческих ног и забились под сиденья.
В вагонах оказалось достаточно места, чтобы разделившись человек по пять, мужики устроились играть в дурака, продолжая гомонить и придерживая дергавшуюся в такт поезду начатые уже бутылки с водкой.
Раньше такие составы ходили по разным направлениям точно по расписанию и несколько раз в день, в вагонах ездили кондуктора и продавали билеты. Теперь остался только один поезд, обслуживающий торфоразработки и посторонних пассажиров возить на нем не полагалось. Запрет нарушался.
Поезд бесстрашно несся со скоростью, недопустимой для перекошенных и выгнутых рельсов, вихляющих на гнилых шпалах. Вагоны дико мотались, чудом удерживаясь в колее. Крушения здесь приключались нередко, но почему-то без жертв – люди отделывались испугом да ушибами. Обычно, когда «мотовоз» соскакивал с рельсов, его просто водружали назад подъемным краном на гусеничном ходу, приезжающим из депо. Гнутые рельсы бросали под откос, вместо расщепленных шпал укладывали обтесанные с одной стороны, но не окоренные, березовые бревна. Однако случалось, что вагоны тащили «мотовоз» под откос, или, побалансировав на рельсе, вагон отрывался от состава и скатывался по крутой насыпи в канаву. В таком случае вагон часто вытащить не пытались и через много лет место крушение оставалось отмеченным лежащими колесами вверх, вросшими в торфянистую землю вагонными тележками.
Быстро обогнув по крутой дуге поселок, состав понесся к болотам. После ушедших в землю амбаров и чахлой лесополосы по обе стороны колеи пошли затянутые совсем поредевшим туманом осушенные прямоугольные поля, где раньше добывали торф. Поля делились глубокими противопожарными канавами на участки, называемые «картами». После войны торфоразработки начались у самого поселка, но постепенно ушли в глубину заболоченных лесов на десятки километров. Лес сводили, рыли карьер, чтобы осушить поле, затем срезали слои торфа, дробили и ссыпали в очень высокие кучи. Из куч постепенно торф перегружали в вагоны специальной конструкции и отправляли к узловой станции. Когда начинали осваивать новое поле, старое обычно превращалось в грязное безжизненное болото с опасными ямами, заполненными жидкой торфяной кашей. В этих трясинах торчали брошенные трактора и плавали коряги. Лужи неглубокие за лето высыхали и дно покрывалось сетью мощных трещин, как туркменские такыры. Иногда за несколько лет карты зарастали березой и осинником и появлялись грибы – разноцветные подберезовики, в несметных количествах. Но в конце концов карты выгорали, и после какого-нибудь очередного пожара ветер носил над ними облака пепла и тонкого горячего песка.
Карты тянулись в обе стороны на два-три километра. Они были удручающе однообразны и различать их предлагалось либо по номерам (но единая система нумерации была утрачена), либо по особым приметам: развалинам сторожек, кладбищам техники, застрявшим в топях экскаваторам и тракторам, сгоревшим и вывороченным деревьям разделительной лесополосы. К примеру, километрах в пяти от поселка оказался целый брошенный городок, куда еще тянулись провода на гнилых столбах, а возле истлевших сараев стояли странные бункеры на колесном ходу, и сооружения, напоминающие очень большие виселицы.
Далеко на горизонте, где карты заканчивались, в тумане угадывалась полоса почти нетронутого леса.
Местами поезд проезжал через следы недавнего пожара или полосу тлеющего торфа. Торф прогорал до песка и тонкий песок уносило ветром. Рельсы висели над змеящимися канавками, проеденными огнем в земле. Шпалы часто полностью выгорали или сильно обугливались. Упавшие деревья рабочие разрезали так, чтобы они не затрудняли движения составов; березу и сосну вывозили на дрова, а тополя и осины оставили гнить на насыпи.
Иногда состав останавливался. Первыми, километрах в двух от амбаров, слезли рыболовы. Они пошли по старой насыпи, с которой рельсы давно были сняты, к своим заветным озерам. Затем, на середине пути, Сысой выпустил из кабины каких-то мужиков с топорами, отцепивших платформу и закативших ее в тупичок. Мужики рубили березу на дрова и вязали березовые веники, которые продавали оптом в городские бани. Грибников и ягодников выпускали километрах в семи от поселка. Опознавательным знаком служили две половинки толстой трубы, разрезанные вдоль и вертикально торчащие из песчаного холмика. К одной из них были приварены осыпавшиеся буквы, а на земле лежал выцветший пластмассовый венок. Это был памятник погибшим поблизости партизанам.
Почти пустой состав Сысой гнал дальше, чтобы на конечной станции отцепить пассажирские вагоны и потащить назад состав, накануне загруженный добытым за несколько последних дней, несмотря на сильные пожары, торфом.
По одну сторону от колеи горел березовый лесок, поднявшийся на старой карте. Пожар никто не пытался потушить, пламя с треском пожирало уже довольно крупные березы, стоящие у насыпи. Высадившийся народ разделился на небольшие группы, которые долго еще шли одна за другой вдоль карты к лесной опушке. Там группы разбрелись по болотцам, лежащим между высокими, почти параллельными грядами холмов. И болотца и холмы были затянуты дымом – где-то близко горел торф. Эти холмы обрывались у крупного естественного озера.
В болотцах собирали бруснику и недозревшую клюкву. Здесь же рядом тлел торф, ягоды как-то особенно налились от тепла и стали мягкими. За холмами на берегу озера затарахтел трактор и трещал почти целый день. Болотце оказалось топким, комковатый растрескавшийся торф на его середине порос редкими высохшими метелками травы и очень походил на подсохшую трясину. По краям трясины почва, вместе с чахлыми сосенками, зыбко раскачивалась под ногами.
Сысой должен был подогнать состав часам к пяти, но на обратном пути он прицепил к хвосту поезда платформу с металлоломом. Эта платформа соскочила с рельсов и, перекосившись, стояла на насыпи, окруженная рассыпавшимся и раскатившимся грузом. Ее хорошо было видно с холмов, когда ветер разгонял облака дыма, клубящегося над водой. Родин удивился, а потом понял, что за день от озера прорыли канаву и затопили горящие карты. Поэтому и дым сделался таким густым и удушливым.
Родин поставил в рюкзак жестяное двадцати пяти литровое ведро, заполненное ягодами, подсунул сложенную куртку и повесил рюкзак за спину. Олю он посадил на плечи, и Аня повела его по каким-то тропинкам напрямик, через болота, а потом по лесам, по берегам живописных карьеров, вырытых для осушения карт и соединенных широкими и глубокими канавами. Пейзане за Родиным не пошли. Они предпочли вернуться к насыпи, хотя им пришлось идти по щиколотку в воде, оскальзываясь на мокром торфе и рискуя съехать в одну из глубоких канав, вырытых как раз по обе стороны дороги.
Через полчаса, далеко обогнав местных жителей, взмыленный Родин лежал в тени какого-то мрачного сооружения, обшитого проржавевшим кровельным железом. Из сооружения выходили два колена труб диаметром около метра, погруженные прямо в буроватую воду большого карьера. На одной трубе грелась гадюка.
– Хоть половину-то мы прошли? – Спросил Родин, зевая.
– Больше прошли, теперь рядом уже. – Отвечала Аня, садясь на пропитанную потом куртку Родина.
– Километров пять, осталось, должно быть?
– Меньше. Здесь должна быть старая дорога, по которой рыбаки ходят. Тебе ведь тяжело? Оля сама дойдет.
– Не нужно: так быстрее. К тому же меня это развлекает. В деревне что-то очень скучно. Тянет в леса, на природу. К здоровым физическим нагрузкам, а вовсе не к Матвею Моисеевичу. Он без меня лучше справляется: надо будет его назначить директором.
– А ты что станешь делать?
– Я? Сагитирую местное начальство вложить деньги в землю. Скажем, в туристический бизнес: кроме природных красот у вас ничего нет, значит будем продавать их. Украдем лес, поставим одноэтажные коттеджи – базу отдыха. Прочистим протоки и канавы, и откроем лодочную станцию. Я слышал, в здешние озера выпускали рыбу – не вся же она передохла. Грибов здесь до черта: рядами торчат. Лосей и кабанов вы распугали, но, по мере накопления средств, если партнеры будут воровать умеренно, и грамотно уклоняться от налогов, мы их завезем. Кстати, для уклонения от налогов можно будет построить и барак для инвалидов или трудоустраивать безработных... Подлатаем узкоколейку и вылечим Сысоя от алкоголизма. Мужиков наймем обслуживать рельсовый путь и помогать туристам загаживать леса. А лет через пять заасфальтируем ухабы и наладим прямое сообщение с Петербургом, построим элитный жилой комплекс: дачи со всеми удобствами прямо на островах. И стану я у председателя вашего правой рукой, выращу из него крупного бизнесмена... – Родин опять зевнул. – Один минус: комаров все-таки придется отравить. И мух. Представь: туманное утро, босоногая трезвая пейзанка гонит стадо мимо вереницы полированных джипов... Механизированная ферма, мужики в белых халатах за дисплеями. Коммунизм, одним словом: недостижимая мечта человеческая.
– Не нужна нам такая мечта, верно, Оля? Хочешь на господ работать? Полы им подметать и водку разносить? Это мечта для рабов, для будущей прислуги. Мы хотим остаться свободными, пусть свободными мы никому не нужны и всегда будем нищими. А мужики наши либо пьянствовать будут продолжать, либо попрячутся по своим наделам и станут деньгу копить. А самые умные в город бегут.
– О чем же стоит мечтать в вашей деревне? – Улыбнулся Родин.
– Не знаю. Каждый мечтает о своем: кто год пережить, кто скорее помереть. Оля вон вырасти хочет и коров лечить: дура какая-то... Но большинство не мечтает, живет сегодняшним днем. «Завтра» не существует...
– У нас тоже мечтатели вымирают. – Подумав, сказал Родин.
– А ты?
– И я вымираю. Только я циник, по твоим словам самый лютый: перековавшийся из разочарованного романтика. Что ценнее всего? Деньги...
– Свобода.
– Без денег свободным быть нельзя. Первопричина в них.
– Я свободна и у меня денег нет. Не знаю, как своей дурище тетрадки к школе купить. Если бы ее не было, так совсем свободной бы стала. Вон, кувырнется в озеро, спасать не полезу. А ты плавать не умеешь. Свобода – самое главное. Никому не быть обязанной. Ни от кого не зависеть. Никому не прислуживать. Лучше умереть свободной, чем существовать, как ты, например. Поэтому я и живу здесь, со старухами, психами и алкашами, где на всю деревню один мужик нормальный, да женат. И то, как выпьет, жену лезет лупить.
– Может быть, тебе не предлагали достойной компенсации за утрату свободы?
– Может быть. Но никогда замуж не хотела и сейчас не хочу. Ни от кого не хочу зависеть.
– Да я пока предложения не делал, и в мыслях не имел. А говорил об идеале, о справедливости, о содружестве человека и бизнесмена... Я, может быть, в душе, если она у меня есть, конечно, всех меж собой помирить хочу, да только возможностей не имею. Так и приходится себя ломать и на подлость перед собой идти: эксплуатировать противоречия сторон и для себя выгоды в них искать. Добывать средства к существованию ведь легче из чужих бед и проблем.
После этой речи Андрей Валерьевич долго наблюдал, как Оля палкой подтягивает из канавы кувшинки. Берег был обрывистый, торфянистый, но чистый. На красноватой воде не отсвечивало масло, а только плавал обычный лесной сор и странно заточенные длинные толстые березовые и еловые бревна. Похоже, совсем недавно в озерах жили бобры.
Родин поднял крепкую палку, поддел край железного листа и заглянул внутрь загадочного сарая. На цементном полу стоял на фундаменте большой двигатель, уже разоренный, без узлов системы питания. Вал из двигателя уходил в обе стороны в стоящие на том же основании насосы. Очевидно, эта мощная насосная станция использовалась очень давно для тушения пожаров.
За сараем еще метров десять они прошли по нетронутому лесу. Но дороги не было. Вместо этого нестерпимо запахло гарью и открылось обширное пожарище, заваленное обгоревшими вывороченными деревьями. Кое-где поднимался дымок и даже показывалось пламя. За пожарищем виднелась железнодорожная насыпь. Сапоги уходили в смесь пепла с песком почти до половины и даже сквозь голенища и подошвы чувствовался жар.