Ихнология Глава 8

Глава 8
По-видимому, от холода Родин заснул. Разбудил его оглушительный выстрел взорвавшегося в кружке кипятильника. Спираль лопнула и диковинными лохмами торчала в разные стороны. Родин передвинулся в поток горячих солнечных лучей. От яркой желтой полосы на столе и на полу в полутемной весовой становилось как-то особенно неуютно и погано. Андрей Валерьевич бросил изувеченный кипятильник в угол за облезлые напольные весы, и из-под них к выходу пробежала пыльная крыса. Родин протер глаза, зевнул, и ему мгновенно стало тоскливо и гадко, словно с похмелья. Как каждое утро.
– Не интересно жить. – Сказал Андрей Валерьевич крысе, столбиком сидящей на пороге. – Как-то не умею. И гнусно.
Снаружи кто-то, но явно не сторож, крупно и тяжело шагая, хрустя песком, обходил пакгауз. Крыса испугалась и спряталась. Родин вздохнул (он теперь почти каждое действие сопровождал вздохом), содрогнулся и, подтянув поближе журнал, напоказ открыл чистую страницу.
«А может и смену прислали. – Подумал Родин, – Я ведь точно также свалился на бедного Моисеича. И примерно в это же время... Сколько прошло, как мне неделю на размышление дали?..»
– Есть здесь живая душа? – Вопросили со странной интонацией за стеной справа.
– Живой нет. В пакгауз заходите. – Откликнулся Родин.
Через короткое время в весовую шагнули крупные, добротные бледно-рыжие ботинки. Над ботинками колыхалось долгополое одеяние, оказавшееся рясой, а в рясу был запакован местный священник, высокий, дородный и бородатый. Он важно озирал затхлое помещение, вряд ли что-то различая. От рясы легко, но явственно, тянуло коровьим навозом.
Родин нерешительно поскреб карандашом за ухом и поздоровался.
– Здравствуйте, здравствуйте. – С профессиональной доброжелательностью откликнулся священник на голос и явно начал искать, на что сесть.
– Вы по какому вопросу? – Осведомился Родин уже довольно резко.
– Поговорить с Вами давно хотел, познакомиться. Узнать новости о настроениях Ваших и делах, помочь советом, если потребуется. Но только занят все – не мог выбраться.
Не то чтобы Родин скривился. Он не рискнул бы заявить себя атеистом, хотя, наверное, им был. Его с детства приучили с уважением относиться к религии, как к древней традиции. Так до сих пор Андрей Валерьевич и относился извинительно к верующим и служителям культов, воспринимая этих людей, как впавших в искреннее древнее заблуждение или его эксплуатирующих. Ненавидел Родин разве что сектантов, пристававших на улицах с целью завлечь на свои заседания.
– Новости скверные: кипятильник вот угробил. – Сказал Андрей Валерьевич, откладывая карандаш. – А о делах моих вся деревня осведомлена... Как же прикажите называть вас?
– Зовите Михаилом Михайловичем. Меня все так называют, кроме только старушек древних. Они больше ласково – батюшкой.
– О чем же говорить будем, Михаил Михайлович? Я ведь ничем, кроме своего лома не занимаюсь и не интересуюсь. С людьми, кроме как по вопросам своей работы, не общаюсь. В существовании души не убежден. Так что, о вере будем говорить?
– О вере? – Похоже, удивился Михаил Михайлович, но удивление быстро скрылось под благожелательным расположением. Родин давно сидел в полутьме, привык и хорошо различал выражение лица гостя. – О вере мало у нас говорят, и то – только бабульки... О вере любит говорить часто или сомневающийся или пустой болтун. Это тема на самом деле сложная, трудная. И каждый веру понимает по-своему.
– Да я и не хочу о вере говорить. Зачем? – Скучающе ответил Андрей Валерьевич. – Вера – это то, что руками нельзя потрогать. И на весы ее не положить. Давайте-ка я свет включу. Мрак невежества и безверия скрашу.
– Вы знать только должны о том, что церковь готова ныне принять любого человека с его верой или потребностью в вере. Един Бог для всех, но является всем в обличьях разных. Не важно уже, как человек верит и во что, лишь бы не причинял он зла. Цель истинной религии – объединение людей, а не противопоставление избранных миру. В наше время, тяжелое, нужно объединяться людям, вне зависимости от их взглядов и устремлений, от частных разногласий и предрассудков, традиций и обрядов. Такая потребность в объединении назрела, и видна в обществе.
Родину показалось, что ему стало стыдно. Он приложил на всякий случай ладони к щекам.
– А ведь вы в ересь, называемую экуменизмом, впадаете, Михаил Михайлович. – Довольно ядовито сообщил Родин, убедившись, что не покраснел. – Согласуется ли она с нынешними установками Православной-то церкви?
– Не ересь это, а только закономерный шаг на пути объединения человеческого. И церковью не отвергается, потому что у Бога много имен быть может. Как разные языки человеческие одни и те же предметы словами определяют? Так и Бог – как не назови его, все равно сущность его неизменной и Высшей останется. Разве здравому смыслу это противоречит?
– Да нет. – Улыбнулся Родин. – Неужто церковь на такой прогрессивный шаг решается? Эдак вы, пожалуй, и новый стиль узаконите?
– Всюду перемены наступают. Истинную веру в Бога это сохранить нам не помешает. И суть учения остается, и красота, и традиционность обрядов не нарушаются. Не административно вероисповедания объединяться должны, а примириться и признать друг друга духовно. Ведь и религиозные представления человека развиваются от простых форм, продиктованных боязнью природы, к высшим и более сложным, но верным формам. Мы только на пороге, только намереваемся сделать очередной шаг в этом направлении.
– А как насчет краеугольного-то вопроса? Существование-то Бога по-прежнему недоказуемо?
– Я вот слыхал, что в институте вы учились?
– И даже закончил. И даже звание кандидата наук имею по специальности «Материаловедение», только не рассказывайте об этом никому. А теперь вот смиряю гордыню: командую черным и цветным ломом. Барахтаюсь в море мелкого бизнеса.
– Хорошо, очень хорошо. Так вот, как человек образованный, не находили ли вы никогда, что разделение-то даже в философии, на материальное и идеальное сугубо условно? И введено только по априорному расхождению в ответе на некий вопрос, почему-то называемым «основным»? И, следовательно, объективно здание материализма, так же как и здание идеализма почвы под собой не имеет, а своим существованием только символизирует слепую веру человека в хаос и буйство необъяснимой природы.
– М-м!.. – Ответил Родин.
– Раз вы находите себе прибежище где-то в этом здании, ответьте на пустой вопрос: что было до «Большого Взрыва»?
– Какого взрыва? – Не понял Родин.
– Гипотезу о происхождении Вселенной вспомните. И ответьте, как разумеете, что же было до того, как взорвалась эта некая сверхкомпактная масса? Когда ни пространства не было, ни времени? Где эта масса пребывала? Видите, как сложно человеку, привязанному к привычным материальным координатам и понятиям, и ограниченному ими, ответить на простой вопрос. И тут этому человеку стоило бы усомниться. Не годятся наши обыденные представления даже для понимания странного мира, в котором мы живем. Что уж говорить про человека, мнящего себя творцом?
– И что же? Предлагать человеку обезножевшему протезы веры? Не справится человек, вообразив себя где-то на задворках исполинской пустоты, слегка заполненной неизмеримо малыми материальными предметами? – Спросил слегка ошалевший Родин, глотнув воды с мерзким привкусом от взорвавшей спирали кипятильника. – В таком случае религия и есть как раз капитуляция слабого человека перед непониманием природы.
– Совершенно не так. Наиболее прогрессивные люди, на чем бы их миропонимание не основывалось, давно ушли от страха перед явлениями природы. Религиозное же мировоззрение не менее, а даже более развито и богато, чем материалистическое. Материалистическое мировоззрение суть прикладное и должно быть включено когда-нибудь в мировоззрение духовное, как специфическая, деятельная часть, целого не отвергающая.
Я бы вам посоветовал рассматривать религию не как капитуляцию, а как договор о взаимовыгодном сотрудничестве. Стоит ли дальновидному человеку дожидаться, когда физики предоставят, разведя руками, доказательство существования некоего «духовного абсолюта»? Не бывает, конечно, такого, едино в мире духовное и материальное, но все-таки? Тогда-то недальновидный человек должен броситься в меру понимания перед этим абсолютом ниц. А дальновидный, видя шаткое положения научных представлений, сколько угодно систематических, но не дающих ответа на исходный вопрос, к подобному обороту дел всегда готов быть должен. Заронил я в вас зерно сомнения?
– Заронили. Давайте практические выводы.
– Вернемся к вопросу взаимного сотрудничества религиозного и материалистического мировоззрений. Не кажется ли теперь, что церковь сегодня – единственная доступная всем нам форма, способная людей различных собрать добровольно и объединить? Что в душе должен быть не храм, а только его отражение? И что здравые, дальновидные люди с церковью давно контакты налаживают и поддерживают. Пусть, кто – из страха перед неизвестностью, кто – из здравого опасения за грядущее, кто – из здравого сиюминутного расчета. Но этих людей становится все больше, хотя есть и инфляционный приток, обусловленный данью моде. Наивно-детское отношение, которое так раздражает делового человека нерациональностью, должно исчезнуть скоро вместе с последними богомольными старушками. Впереди новая форма отношений, построенная на здравых рациональных основах. Они разумнее и крепче, чем какая-либо вера. Они гораздо более серьезный капитал, чем вы сейчас думаете. Всерьез полагаете, что бизнесмен, заказавший освятить новый офис или автомобиль, страдает маниакально-депрессивным психозом? Нет, он должен быть застрахован от случайностей, и одновременно продемонстрировал будущим клиентам свою духовную к ним близость, родные корни. Или президент, со свечой стоящий в храме на Пасху? Он должен там быть, потому что это – выгодный момент для влияния на граждан и избирателей. Это уже больше, чем терпимость к религии. Это признание осознанной необходимости церкви и ее неразрывной связи с жизнью. Кроме того, на церковь может быть возложена функция перераспределения материальных благ в виде целевых пожертвований, но это уже в будущем...
– Да так и государство вольется в конце концов в церковь, как у Ивана Карамазова...
– Очень, очень возможно. Это идеал, который рано или поздно воплотится, если обе стороны предпримут шаги навстречу друг другу.
– Однако и у меня некоторые соображения есть. – Сказал Родин. – Говорите вы, что функция церкви изменилась. Действительно, страха перед материальным миром все меньше. Поэтому-то на протяжении сотен лет религия стремится примирить человека с собственной совестью. Одному внушить, что в нищете тоже есть достоинство, и завидовать не следует. Другого – оправдать в желании нажить денег, коль сами в руки идут. Ведь от чего ж не брать, когда есть что? Человек ведь в большинстве случаев, и если б пробовали запретить, возьмет. Так зачем запрещать? Но что делать, если у человека совести нет совсем, страхов нет, и, следовательно, нет внутренних конфликтов? У меня, вот, к примеру? Если страхи, меня посещающие, только сиюминутны и имеют материально разрешимые причины, зачем мне религия? Разве что рекламную компанию организовать среди населения, стимулировать сбор металлолома?
Михаил Михайлович молчал долго.
– Да не подумайте, что я вас оскорбить хочу. – Добавил Родин. – Я только, как и вы, разумные соображения высказываю. Ведь совесть-то по существу только страх порицания, глубоко запрятавшийся и утвердившийся над сознанием человека. Сознание подавляет инстинкты, а совесть подавляет сознание.
– Вы, Андрей Валерьевич, с поразительной легкостью открываете трудные вопросы. – Проговорил, наконец, Михаил Михайлович важно и скорбно. – Хотя и не разрешаете ни одного. А ведь расходы на поддержание контактов с клиентурой – обычная графа в балансе предприятия. Потому что не всякий бизнесмен монополист, и клиентура должна относиться к его деятельности благосклонно. Бизнесмен должен быть гибок и чуток, особенно, если он работает непосредственно с частными лицами, а не с представителями организаций. Здесь и рекламную распродажу иногда провести надо, пусть даже серьезны убытков от этого дело не понесет, хоть прибыль и уменьшится на короткое время. Или на школу пожертвовать, на детский дом, на храм – на что-то каждому близкое и понятное. И эти деньги вернуться. Жадность в таком вопросе неуместна, но расчет обязателен. Это ведь вложение средств, а не растрата.
– В моем бизес-плане не предусмотрены расходы на построения храмов. Но вы можете обратиться в нашу контору в Петербурге. Говорят, Ашот – человек трепетно религиозный, как раз в том смысле, как вы описывали только что. И заместитель его опасается кары Божьей, и замаливать грешки склонен. Может и выделят они 10% от оборота? Вот карточка, попытайтесь.
– Вкладывать в интересах дела можно и личные сбережения. Разве может человек найти применение деньгам в нашем поселке, не погрузившись в пьянство и разврат? Вложите их в богоугодное дело, и они вернутся с прибылью.
Родин затряс головой, как мокрая собака.
– Слушайте, Михал Михалыч! Вы коньяк пьете? – Вдруг спросил он.
Михаил Михайлович, было приподнявшийся, осел на стул.
– Тогда не советуйте мне больше, как вести дела, а просто приезжайте как-нибудь в гости. Если я, конечно, задержусь в этих краях. Мне понравится беседовать на ваши темы, я нахожу в этом некий вкус. К примеру, может быть, обсудим, отчего праведного Петра держат у неких ворот в роли швейцара, не допуская внутрь.
– Образованный вы человек, но истины в вас нет. И от того успеха в жизни вашей не предвижу. Но и заглянуть на коньяк не отказываюсь.
В этот момент Родин заметил на пороге еще одного посетителя. Михаил Михайлович оглянулся, проворно поднялся и степенно, как показалось Родину фальшиво, благословил.
Посетитель, знакомый уже давно Родину начальник депо, изволил шагнуть в весовую и брезгливо огляделся. За ним вошел кто-то еще.
– Вот что, Михаил Михайлович... Дело у нас серьезное к Андрею. Не закруглишься?
Михаил Михайлович тут же степенно распрощался и вышел.
– Это – Андрей. А это – наш председатель.
– А мы встречались. – Сказал председатель и сел.
– Сколько ты металла взять можешь, Андрей? – спросил он, откидывая на шатком стуле. – Я человек прямой, в лоб спрашиваю всегда. По максимуму?
– Здесь только вопрос оплаты. С деньгами может задержка получиться: дня три, если партия чрезмерная – пять. Из Петербурга деньги привезем.
– Это годится. Я тебе рельсы продаю. Снимать начинают уже мужики и тебе подвезут, когда место приготовишь. Можешь поверить, металл хороший, старый, а главное – много его... Из чего раньше рельсы делали?
– Из «стали Гатфильда»? Это очень давно было. Из нее при царе и решетки на тюремные окна отливали.
Председатель развеселился.
– Хорошее замечание!.. Снимают меня. И Петровича со мною тоже, в Новгороде новый начальничек на его место созрел. И решились мы вот на такой шаг, пока время есть. С работягами мы сочтемся, этим не затрудняйся. А деньги нам наличкой на руки сдашь, баксами. Оговорим курс. Дальше – крутись как хочешь, увози с площадки сам.
– Так сколько рельсов-то? Десять тонн, двадцать?
– А шут его знает. Все, что есть. Грамотный ты, вот и прикинь – у меня дочь с учительницей такие задачки решает. Петрович, сколько у тебя километров?
Толстый Петрович, уже не жизнерадостный, поблекший, положил на стол лист с расчетами.
– И все продаете?
– Все, без остатка. Торф сгорел к черту. Один мотовоз неделю, как кувыркнулся вместе с цистерной. Блок цилиндров треснул. Хочешь, и платформы забирай, и вагоны. Я тебе газорезку даром пришлю – мужики тебе на месте все разделают.
– Мою долю мне на руки отдашь. – Неожиданно пробасил Петрович.
– В руки тебе! – Хмыкнул председатель. – Все расчеты со мной. Так что? Это ж все – собственность нашего предприятия, мы и продаем. Дальше – твои проблемы.
– Да уж это я понял. – Сообщил Родин, развернул журнал, и принялся графить чистый лист.