Ихнология Эпилог

Эпилог
Единственная больница Волгодонска демократично принимала пациентов любого достатка и сословия. Но внутри больницы людей разделяли по сортам. В полупустом крыле давно отгорожена была часть этажа, в которой располагались индивидуальные палаты с цветными телевизорами, телефонами и прочими удобствами, предназначенными для особенно важных пациентов. Важных пациентов было мало, и почти все палаты пустовали.
В одной такой палате лежал после первого инфаркта недавно переведенный из реанимации генеральный директор Ростовского филиала ВторЧерМета. Посетители до сих пор к нему не приходили, но санитарки и медсестры клубились около его кровати. Из-за того, что он был довольно молод, хотя и не весьма приятной наружности, холост и, по слухам, для провинции весьма обеспечен, а также потому, что едва не умер по дороге из офиса в больницу: инфаркт приключился обширный и с осложнениями. Теперь пациент вполне ожил, лежал бледный до желтизны, осунувшийся, заросший щетиной (потому что не позволял себя брить) и в глазах его еще тлел пережитый ужас.
Дня через три после перевода в палату он, кажется, и сам поверил, что будет жить, попросил книг и читал, полулежа на кровати. Он понял, что нужно просто ждать. Когда он неосторожно двигался или пытался встать, под ребрами возникала острая тонкая боль, пронзающая всю грудь. Перед глазами темнело, и в них снова появлялся страх.
– Нельзя, нельзя вам вставать, Андрей Валерьевич. – Слышал он голос дежурной медсестры, и постепенно нечто белое перед ним получало очертания, и оказывалось халатом.
Родин улыбался, брал отложенную книгу и начинал читать, иногда не понимая слов.
Наконец посетитель все-таки пришел. Он долго и громко препирался с медсестрой. Так настойчив, громогласен и снисходительно нагл мог быть только самоуверенный Пельмень. Из некоторых соображений Родин знал, что Пельмень придет непременно, и дождаться – только вопрос времени.
– Вот я работаю не меньше тебя, а здоров. – Бодро сказал Пельмень, усаживаясь у ног Родина на стул.
– Я тоже еще смогу работать. – Очень тихо ответил Родин, приподнимаясь. Медсестра подоткнула ему под спину подушку, и он сел на кровати. – Кто филиал принял?
– Никто. Из Москвы выслали кого-то, завтра обнимемся.
– А сейчас?
– Все операции приостановлены, ждут нового.
– Стало быть, списали меня? – Напрямую, с обидой, сказал Родин.
– Ты не обижайся, но ты – инвалид. Кому ты теперь нужен?
– Почему тебя ВРИО не назначили?
– Не доверяют. – Хмыкнул Пельмень. – Велели закрыть контору и ждать. Никаких прав подписи финансовых документов. Вообще никаких прав.
– А кто контракт с военными подпишет? Там же на сотни тысяч долларов! Ведь уплывет.
– Никто. И хрен с ним. – Пожал Пельмень широкими покатыми плечами. – Вот подарок тебе. Открывай, ты это любишь.
Родин осторожно открыл футляр.
– Скромный символ признания моих заслуг. На прощанье.
– Андрей, это же закон рынка. Слабых, больных, неспособных заменяют. Да что, денег у тебя мало? На шестисотый «Мерседес» не хватит? На кой он тебе – проживешь и так. Тебе ведь их и тратить некогда было. Проводим тебя на пенсию: даже твой генерал приехал.
– Это зачем?
– Да к тебе.
– Подозрительно. Где он?
– Сейчас. Подарку-то не рад?
– Да я таких ручек магазин могу купить.
Генерал, сняв фуражку, словно перед гробом, сел рядом с Пельменем на ловко подставленный пронырливым офицером стул. Едва генерал сел, адъютант принялся, шурша газетами, что-то расставлять и раскладывать на тумбочке и столике.
– Боритесь, Андрей Валерьевич. – Сказал генерал. – Не оставляйте нас с такими, как ваш... э-э... сотрудник.
– Не так уж и плох Виталий. – Натянуто сообщил Родин, нисколько не задетый.
– Не плох, хорош даже. Но подписать документы с ним нельзя. А времени мало.
– Со мной тоже... – Попытался сказать Родин, но Пельмень задергался за генеральским погоном, приказывая заткнуться. И Родин догадался. И сел ровнее.
– Сволочь ты. – Сказал он без злобы. – Вот от чего ты мне «Паркер» привез!
– А что? Тебе деньги не нужны? Подписывай пятнадцатым, днем, когда свалился, и все дела! Ключ от сейфа у меня, я печати поставлю. Это стратегическое сырье, а не ржавые рельсы.
Генерал тяжко посмотрел через погон на Пельменя.
– Ревизия-то грядет, Андрей Валерьевич! – Сказал генерал. – Деньги побыстрее нужны.
– Нам тоже нужны. – Вставил Пельмень. – Как все доставите, так деньги будут. И мы свои проценты получаем, заинтересованы.
– Бумаги-то где? – Спросил Родин, изображая утомление. – Вы не грустите, товарищ генерал. И на ревизию хватит, и вам лично на дачку останется.
– Есть у меня дача, Андрей Валерьевич. – Сказал генерал.
Родин просмотрел бумаги, подписал и передал генералу. Тот долго, словно полуграмотный, изучал бланки, затем подписал их. Пельмень извлек из кармана печать, закрыл лежащую на одеяле книгу и на ней оштамповал подписи.
– Ну, поправляйся, Андрей. – Сухо сказал генерал. Офицер что-то быстро разливал по стопкам. – Спасибо.
– Нельзя ему, что вы, товарищ... генерал! – Откуда-то с порога запротестовала медсестра.
– И верно. – Генерал подумал, встал, чокнулся с Пельменем и со стопкой Родина, оставленной на тумбочке. Выпив, подхватил что-то, не глядя, с расстеленной газеты, закусил и вздохнул.
– Это все? – Спросил он.
– Все, товар на площадку привозите.
– Привезут солдаты. Сволочи вы, ребята... Это же стратегические материалы. Ведь за границу продадите, а? Не жалко?
– А как же. – Не обижаясь, отвечал Родин, закрывая глаза. – Нисколько не сожалею.
– Ну, вы сами к нам обратились. – Сказал Пельмень.
– Сам. Потому что выхода не имел. Но я бы вас, ребята, расстрелял безо всякого сожаления. Родину вы перепродаете, Родину! И расстреляю еще, погодите.
– Мы еще и на подлог идем. – Сказал Родин. – И кое-какие пункты лицензии нарушаем. И повезем ваше стратегическое сырье по подложным документам, как черный лом. И налогов платить не станем...
– Поехали. – Сказал генерал офицеру. – Одна копия моя, возьми-ка в папку.
– А я нашу в сейф в Ростове сегодня же положу! – Подхватил Пельмень, уже закусывая и пачкая бумаги жирными пальцами. – Давай, Андрюха, держись. Мы с тобой еще выпьем, когда поправишься.
Генерал вышел, а Пельмень налил себе, выпил, чуть подумал и забрал бутылку.
– Ну, будь.
И Родин остался один. Ему стало грустно.
Вошла медсестра.
– Нельзя Вам пить, Андрей Валерьевич. Но вы не грустите.
– Да что там. – Улыбнулся Родин. – Как вас зовут? Дина? Удивительно...
– Хотите, я покормлю вас?
– Ну, вот еще. Знаете, Дина, – Родин протянул руку, убрал жеваную газету, заслоняющую харчи, оставленные адъютантом. – Забирайте-ка вы все это... На фига это мне...
Дина деликатно собрала еду. Чтобы все вынести, ей пришлось совершить несколько рейсов.
– Я в холодильник все убрала. – Сообщила она.
– Да с концами забирайте. С девушками поделитесь, если самой не осилить. Сволочь Виталик: коньяк упер.
– Там вино есть.
– Ну, хоть так...
– Вы важный договор подписали? – Спросила Дина.
– Важный? Пожалуй. Но главное – незаконный.
– Ну и что: разве все, что мы делаем, законно?
– Верно. Но еще я сегодня свободным человеком наконец стал. Свобода – это очень много. Поеду назад, в Петербург. Сколько лет уже не был, забыл все... Попробую заняться теми глупостями, которыми раньше пренебрег, да вот только не отупел ли совсем, не прокисла ли голова...
– А чем вы занимались?
– Вообще-то почти наукой. Преподавал в институте год. А заниматься хотел всегда литературой. Читал вроде бы для инженера не мало. Но давно это было… Тоже перезабыл все. До последних дней читать времени не находилось. Но давно хотел и сам кое-что сказать... Вот только до сих пор не знаю: что...
– Лучше не надо. – Серьезно сказала Дина, розовея. – Ни науки не надо, ни книг. Вы лучше в Питере на хорошую должность устройтесь, раз у вас опыт работы есть и образование.
Дина включила телевизор и вышла из палаты. Опять показывали «Обыкновенное чудо», заканчивалась вторая серия.
– Глупо убивать героев, чтобы растрогать холодных и расшевелить равнодушных. – Говорила Хозяйка.
От безделья Родин разгладил и принялся читать газету, захватанную жирными пальцами Пельменя. Ему только и оставалось – читать. Он снова был никем, снова стал частным лицом. К тому же еще и инвалидом. Однако Андрей Валерьевич нисколько уже не унывал, прикидывая в уме истинную стоимость только что купленного сырья и свой процент.
Газета оказалась старой, не местной. Два года назад кто-то привез в ней гостинцы из Петербурга. На второй странице, хрупкой и пожелтевшей, была обширная статья с какими-то фотографиями развалин коровников, рухнувших элеваторов и тонувшего в грязи посреди бескрайнего бурого поля гусеничного трактора. В самом же центре листа в траурной рамке изображался сельский дом, не показавшийся Родину знакомым. На тропинке перед поломанным забором клевала что-то грязная курица. За забором торчала наполовину высохшая сирень. Ясно, о тяжкой сельской жизни – все мрачное и безысходное... Дом-то здесь причем?
Родин быстро читал статью, перескакивая с абзаца на абзац, теребя отросшую щетину над губой. Дом, как дом. Ага, в самом конце.
«В этом доме больше никогда не будут жить. Здесь жили мать, двадцатишестилетняя Аня, и дочь Оленька. Три месяца назад мать во дворе повесила на бельевой веревке дочь, а затем повесилась рядом. Они оставили записку...»
Осторожно выпрямив руки, Родин положил газету на одеяло.
Не ищите виноватых, кроме нас самих. Я все обдумала. Просто мы не хотим и не можем больше так жить. И не хотим быть никому в тягость. Мы по-своему вас любим. Аня и Оленька.

1999-2000