Ихнология Глава 4

Глава 4
– Баб-зе-н-няу! Ба-а-аб-зен-няу! Ба-з-зен-няу!
Каждое утро начиналось по-разному, но всегда раньше электронного писка наручных часов, лежащих на подоконнике у изголовья кушетки, и всегда – с какого-нибудь нового вопля или грохота. Как-то, часов в шесть утра, реактивный истребитель, набирая скорость, над деревней достиг звукового барьера, и Андрей Валерьевич повалился с кушетки на холодный неметеный пол. Заголосили по всем дворам петухи, забрехали собаки, заблеяла какая-то сволочь в соседском хлеву. Чаще, конечно, утро начиналось легче: с выступа на стене прямо на лицо падала увесистая теплая крыса, или соседский петух истошно орал, взлетая на плечи проходящей мимо бабки, умащивался и клевал в темя...
Отогнув край очень грязной зеленой ветхой занавесочки, Родин увидал около соседской калитки двоих малолетних попрошаек неопределенного пола, босых и одетых в живописное отрепье.
– Ну, лето все-таки... не замерзнут... – Зевнул Андрей Валерьевич, вяло уселся на кушетке, столкнув на пол книгу, с которой заснул вечером. Спать дальше под гнусные детские вопли и уханье соседского Мухтара было невозможно, и Андрей Валерьевич поплелся в соседнюю комнату, где, открыв страшно перекошенную дверцу, зевнул в пустоту урчащего холодильника. За ночь продуктов не прибавилось, поэтому Родин отпустил дверцу, бросил в кружку кипятильник и, со стоном повалившись на замусоренный пол, принялся отжиматься, надеясь разогнать сон.
С кружкой чая в руке Родин по сложным изгибам лестниц добрался до черного хода, вышел на заросшую травой лужайку перед домом. Отдельные метелки травы достигали метров полутора в высоту. Рукой с куском зачерствевшего батона, Родин погладил метелки.
Вплотную к хлеву, пристроенному к рубленому зимнему дому, начинался давно заглохший смородиновый сад примерно в двенадцать ар площадью. Посадки заросли расползшейся малиной, двухметровой крапивой и мощными стволами репейника и чертополоха, похожих на невысокие деревья. Многие кусты смородины вымерзли и коряво, мертво торчали, раздвигая крапиву черными ветвями. Невидимые птицы раскачивались на ветвях кустов, приноравливаясь расклевать ягоды.
Над садом высоко поднимались три очень старые яблони и далеко отстоящая от дома будка нужника. К этой будке через сад шла единственная просеченная Родиным через заросли тропа. Метрах в двадцати за этим сооружением, за сетчатым забором, на задах паслись совершенно невидимые от дома соседские бараны и коза. Травоядные бездумными желтыми глазами глядели сквозь сетку и жевали, распуская слюни. Иногда для поддержания тонуса главный баран принимался орать, перекликаясь с какими-то другими баранами.
Довольно ветхий дом был слишком велик для человека, привыкшего к малогабаритным городским квартирам. Из трех смежных комнат, не имевших дверей, Родин использовал только одну, да в соседней стоял старый холодильник. Для благоустройства жилья Андрей Валерьевич до сих пор времени не нашел, и на полу повсюду лежал окаменевший крысиный помет, в углах висела пыльная паутина, ослепшие оконца с треснувшими стеклами в двойных гнилых рамах прикрывались грязненькими занавесочками. Равнодушный ко всему этому, Родин, не раздеваясь, спал на кушетке в первой комнате, где повесил на стену полку для книг и поставил стол и стул.
На чердаке было еще две комнаты, которые и хозяевами никогда не использовались, а остались завалены вышедшим из употребления навезенным из города барахлом. В этих завалах жили крупные непуганые крысы и мыши, поколения пауков-крестовиков оставляли после себя пологи отработавшей паутины с остовами мух, под стрехой рядком висели осиные гнезда размером с человеческую голову.
Дом построил лет пятьдесят назад сосед, теперь дряхлый инвалид, едва передвигающийся после инсульта, до этого инсульта беспробудно пивший и проживший жизнь бурную. Веранду же пристраивал безвестный мастер, положивший свое громоздкое сооружение на чурбаки. Теперь два несвязанных строения просели, разойдясь на добрые полметра и накренившись в разные стороны, ступеньки на веранде выперло винтом, а «парадную» дверь навсегда заклинило. И, как все деревенские в силу какой-то привычки, Родин по необходимости попадал в дом через хлев, каждый раз ударяясь о несчетные низенькие притолоки и бревна.
Официально дом имел третий номер. Это значило, что за соседним участком начинались заболоченные поля, понижавшиеся к недалекому леску, тоже заболоченному, и от того заросшему исключительно ивой да чахлыми сосенками. Если осень или зима выдавалась голодной, из лесу приходили кабаны и волки. Кабаны копались в огородах. Волки добывали свободно передвигающихся и реже – цепных собак, в чем конкурировали с местными алкоголиками, тоже нередко питавшимися собаками.
Деревня теперь имела дворов тридцать. Отстраивалась она заново после войны, ибо пригорок, на котором она стояла, переходил из рук в руки несколько раз. После боев целых домов просто не осталось. Дома ставились вдоль разбитого шоссе, по которому ходил рейсовый автобус на Новгород, и вдоль дороги, проложенной к поселку торфоразработчиков. От того у деревни было три конца. Как водится, на каждом конце деревни жил свой крутой мужик, обязательно непутевый и запойный, терроризирующий жителей на своем краю не столько даже физическим превосходством, сколько силой духа и злопамятностью. Один такой тип жил как раз напротив дома Андрея Валерьевича. На фоне этих одиозных личностей три-пять пожилых пенсионеров и дряхлые дедки, доживающие в осевших домиках, в глаза не бросались. Жили в деревне и несколько одиноких старух, едва не ровесниц века, на лето приезжали из Новгорода и Петербурга пожилые дачницы с внуками, а молодежь окончательно перебралась в город. Пара домов была заброшена, и в один из них, стоящий на самом краю деревни, прошлым летом въехала большая петербургская семья с пятью или шестью разновозрастными детьми. Родители продали городскую квартиру, пропили деньги, и жили теперь на какие-то сомнительные доходы. Один из мальчишек сгинул в Петербурге в детском приемнике-распределителе, а остальные дети болтались по деревне, тщась где-нибудь украсть, а иногда, но редко, пытаясь подработать у местного «кулака».
Два дитяти из этого горемычного семейства и обходили несколько раз в день всех старух, побираясь, причем нагло, настойчиво и с полным осознанием законности своих претензий. Старухи их даже побаивались. Иной раз дети отправлялись поработать и в соседнюю деревню, за пять километров по шоссе и тогда можно было слышать их писклявые заунывные вопли, отраженные от деревьев. Идя по дороге, попрошайки тренировались.
Напротив этого замечательно семейства жил другой любопытный человек, здоровенный мужик лет тридцати пяти. Жил он с матерью в невероятно запущенной, щелястой и кривой, ушедшей в землю избушке, держал несколько телок и двух коров, был человек незлой – до тех пор, пока не затрагивались его двор, коровы или опушка, на которой коровы паслись. Звали его Боря. Вероятно, из-за неприятного и странного выражения его лица, считалось, что он страдал умственной недостаточностью. Познакомившись с ним позже, Родин поразился здравости некоторых его решений и простых поступков. Но в его поведении были странности: он вел натуральное хозяйство, покупая только хлеб. Предметы, попадавшие на двор из внешнего мира, считал очень грязными и опасными. Если приходилось принимать деньги, например, за молоко, их клали ему на совковую лопату. Мысли его крутились исключительно вокруг хозяйства и пищи, и он всегда боялся, что ее не хватит. Поэтому Боря готов был убить любую тварь: собаку, забежавшую за редкую проволочную ограду, или человека, забредшего спросить дорогу.
Боря успел посидеть около полугода в тюрьме. Ссора вышла осенью из-за яблони. Изгнанный вор вернулся с приятелями бить Борю, и тот хватил обидчика по ноге какой-то заточенной стальной полосой. Приехал новгородский ОМОН и штурмом взял Борину избушку. Сидя в камере, Боря питался исключительно привозимыми матерью продуктами и сухой крупой, которую ел прямо из горсти. Из тюрьмы его перевели в психиатрическую лечебницу, а из лечебницы очень скоро отпустили.
В первый день, когда Андрей Валерьевич пешком входил в деревню, этот Боря поразил его воображение. Боря с невероятным дребезгом медленно ехал по шоссе на ржавом старом дорожном велосипеде без шин. К велосипеду была привязана тележка, неуклюжая, громоздкая, тоже на велосипедных колесах без покрышек.
Каждое утро, ровно в половину девятого Андрей Валерьевич выходил со двора, накидывал проволочное кольцо на перекошенную калитку и отправлялся к автобусной остановке. И каждое утро в это время под гнилой поленницей сидел на земле, среди колючек, крапивы и цикуты, тот самый молодой татарин Серега, что таскал Матвею Моисеевичу медные части железнодорожных светофоров. И рядом с Серегой многообещающе лежал на земле неострый, ржавый топор с выщербленным лезвием. Между Серегой и Родиным происходил всегда примерно один и тот же утренний разговор.
– Привет, барин!.. Гы-гы... – Говорил Серега с земли, разглядывая Родина.
– Привет, Серега. – Отвечал Родин, на всякий случай отстраняясь.
Серега подбирал топор. С этим топором иногда он принимался гоняться за своей мамашей, с которой и жил неподалеку в прокопченной из-за топки «по черному» избе. В такие моменты над деревней поднимался визгливый матерный косноязычный гвалт. Мать орала гортанно, со странным акцентом, сглатывая гласные и заменяя мягкие согласные твердыми. Сын же вопил почти без акцента.
Андрей Валерьевич еще подался назад, оценивая соотношение сил. Серега был пониже, но видимо здоровее и проворнее, так что при неблагоприятном случае Родину пришлось бы тяжко.
– Тебе велосипед не нужен, а? Всего за сто! Новый, с паспортом...
– Это за сто рублей? – Машинально переспросил Родин.
– Так дешево... Денег надо.
– Нет, не нужен. Просто не нужен.
– Так я его это... Моисеичу продам... За двести?
– Продавай. Тем более, если за двести.
Далеко за перелесками, на петляющем среди болот и полей шоссе, заклекотал автобус.
– А чего надо-та? – Спросил Серега не по первому уже разу.
– Лом черных и цветных металлов. Сталь, чугун, медь, алюминий, титан...
– Титан это чего?
– Металл такой, относительно легкий, серебристый. Приноси, мы разберемся.
– А-а... Со всем остальным, значит, прямо к Моисеичу?
– Да, прямо к Моисеичу. – Не пытаясь понять, с досадой сказал Родин.
– Ну, бывай, барин... – С улыбочкой произнес Серега и, помахивая топором, побрел к околице. Вдруг он широко размахнулся, топор описал, крутясь, параболу, ударился обухом о тополь и упал в пересохшую канаву.
– Баб-нас-тяу! Баб-нас-сяу! – Завыли дети под другими окнами. Клокотание и свист, издаваемые автобусом, то приближались, то удалялись. Петух, расщеперив крылья, припал в пыль на обочине и следил за Родиным, но атаковать пока не решался.
– Привет, суп. – Сказал ему Родин. Петух прижался к обочине еще сильнее и забулькал. Жирные наглые слепни кружились в воздухе. Даже в тени их было много, а на солнцепеке вокруг человека собирался темный, гудящий оголодавший рой. Вяло отмахиваясь, Андрей Валерьевич дотащился до автобусной остановки и сел на горячий бетонный бордюр.