Куда уводят мечтЫ

Дядя Степа прожил недолгую, и совсем неувлекательную жизнь. Родился он шестьдесят два года назад в деревне Близнюки, Полтавской области, в этой деревне он и помер. Жизнь его была обыкновенной и очень скучной. Никто… точнее мало кто хочет прожить такую жизнь… но ведь живут же люди, и многие так живут. Родился он почти сразу же после войны. Голод, холод, всеобщая разруха и неустроенность – стали его детством.  Мать его работала в колхозе, потом на себя работала – вела маленькое хозяйство. А отца его на войне убило. От отца осталась только порванная фотография. На этой фотографии, прорванной и заклеенной снизу, виден худой мужчина, лет тридцати, в военной форме… глаза у него уставились в объектив, выражение лица – измученное какое-то. Большие залысины над молодым ещё лбом, длинный нос, руки сцеплены, ноги – немного косолапят. Вот таким и знал своего отца дядя Стёпа. Мальчиком он часто подходил и смотрел на фото, снимал его со стены, рассматривал его.  Он конечно не помнил отца в жизни, когда тот ушел на фронт дядя Степа ещё не родился. Кажется даже отец его вообще не успел узнать о существовании Степы, своего сына, его убили почти сразу же как забрали на фронт. Что обидно было и горько, так это то – что его забрали почти перед самым концом войны – в апреле сорок пятого. Забрали и тут же убили где-то под Германией.
 Дядя Степа, тогда ещё просто – мальчик Степа, рос веселым, дружелюбным и не очень умным парнем. Почти все свое детство он провел в деревне, ни разу не выезжал за её пределы. Помогал матери, вскапывал огород, что-то делал по дому. Учился потом в сельской школе. Учился плохо. Почти не учился… учителя сразу же махнули на него рукой, как на человека совершенно бесперспективного и совсем ничего не обещающего, и так просто ставили ему тройки… вот так он троечником закончил с горем пополам школу – девять классов. Хотя всё-таки один предмет ему нравился – труды, на уроке трудов Степа работал с увлечением и страстью. Степа ловко ремонтировал какие-то захудалые части механизмов, точил, сверлил, работал по дереву. Учитель трудов любил Степу. Учитель, когда был трезв, часто хвалил Степу и поручал ему самую сложную работу. У Степы всегда были хорошие оценки по Трудам. После окончании девяти классов Степан поступил в токарное училище, проучился в нем и стал токарем. Пошел работать на завод. Работал на станке, снимал фрезу, немного занимался сваркой… что-то ещё там делал. Возвращался с работы и сразу же готовил себе ужин и завтрак на завтра, ужинал и ложился отдыхать. Ничего не читал, телевизора у него тогда ещё не было. Степа ничем не интересовался, и почти каждый вечер у него ничего не происходило – он просто засыпал под гулкое биение своего сердца. Наутро он поднимался без будильника, ел, приготовленный со вчерашнего вечера завтрак, одевался и шел на работу. На заводе он работал, чинил что-то, выпиливал, точил, подгонял. С другими рабочими он поддерживал ровные и товарищеские отношения. Хотя ни с кем близко не сходился.
 Иногда пил пиво после работы. В Полтаве тогда была одна знаменитая пивная. Степа заходил туда иногда с рабочими, со своего завода, и они пили пиво. Набирали кружек по восемь… или в банку трехлитровую заливали пиво, а потом сидели около на лавочках и пили пиво. Кто-то рассказывал истории из своей жизни, кто-то курил, а Степа просто пил пиво. Горькое и желтое пиво. За своею внешностью Степа практически не следил – брился раз в неделю, стригся раз в полгода, а так, чтобы смотреться в зеркало, любуясь своим отражением – он этого не делал. Потому что нечем было ему любоваться, лицо у него к тридцати годам было самое непримечательное – длинное, глупое лицо (очень похожее на лицо его отца с фотографии). Было у Степы всего две рубашки, один костюм, который он иногда надевал на улицу, или на праздники, или по случаю какому. А так ходил зимой и летом в одних и тех же штанах. Штаны эти износились, протерлись, растянулись на коленках и сзади, и худые ноги Степана очень неуютно чувствовали себя в болтающихся штанинах… Но Степа мало внимания обращал на свои ноги, а ещё меньше на одежду, которую ему приходилось носить.
 Политикой он не интересовался, искусством тоже. Книжек не читал, на мероприятия никакие не ходил. В азартные игры не играл. Иногда, правда, ходил на торжества, устраиваемые на заводе: это или концерты, или собрания. Вот туда он и надевал свой костюм. Мировые события его не интересовали, а в своей стране все было хорошо, ничего не волновало Степу, он радовался как все и немного огорчался по каким-то поводам, но в целом оставался совершенно равнодушным. Работал он без удовольствия… точнее без особого удовольствия, все таки какое-то удовлетворение он от своей работы получал. Ему нравилось, когда деталь была сделана в точности по требованиям, нравилось, что он выполняет, а иногда – перевыполняет план. Что-то теплое ворошилось у него в груди, когда его хвалил начальник цеха, даже ставил его в пример другим работникам. Тогда у Степы горели уши и сохло во рту, как после перепоя, а сердце начинало отстукивать быстрее. То же самое начало происходить с Степаном одним летом. Но не по причине выполнения досрочно плана и не потому, что начальник его похвалил на очередном собрании трудящихся завода (хотя ведь похвалил!). Так же точно сохло во рту и внутри   становилось тепло и тесно от того что он стал встречать одну девушку. Он и раньше её встречал, она работала в его столовой, толи тарелки мыла, толи что то ещё наподобие этого. Но раньше он на неё смотрел спокойно, то есть совершенно так, как на остальных – равнодушно. А теперь у Степы начинало биться сердце, щекотало по середине живота, и потели ладони. Звали эту девушку – Оля. Он вдруг и совершенно неожиданно для себя влюбился в Олю.
А всё началось совершенно обычно, даже можно сказать – скучно и прозаично. Степа сидел на концерте, зевая и хлюпая глазами от того что не спал прошлую ночь.
 На сцене шло представление по случаю присвоения его заводу какого-то ордена. Собралось много народу – в зале было душно и громко от возбужденных людей. А Степа томился своим сонным состоянием. Его кидало то в одну, то в другую сторону, когда он начинал дремать и он заваливался на соседа справа. Соседом справа оказался Витя из литейного, громадный мужчина, который нервно дергал плечем и бил своей чугунной костью прямо Степе в висок, когда Степа клал свою сонную голову на плече своему коллеге. От Витиных ударов Степа тут же просыпался и очумело моргая глазами снова старался смотреть на сцену. Но когда Степан стал заваливаться влево, то вместо недовольного толчка в голову, ему подставилось мягкое и нежное плечо. Степа блаженно засопел и закрыл глаза. Он проспал все представление, и только когда на сцену вышел директор завода и зал взорвался в бешенных овациях, только тогда Степа всколыхнулся и открыл глаза. Он повернул слегка голову и увидел девушку, на плече которой ему так приятно довелось поспать. Та тоже посмотрела на него и улыбнулась. И вот тут в первый раз что-то заверещало в Степиной голове, какая-то необыкновенная нежность защекотала ему в переносице.
  Вот с тех самых пор Степа стал какой-то вялый, забывчивый. Ни с того ни с сего он пошел в кинотеатр, шел фильм «Весна на заречной улице». Вообще Степа кино не любил, а тут смотрел весь филь как-то очень внимательно. А потом, не понятно с чего вдруг, пошел через день на тот же фильм. Он смотрел на экран и вдруг стал представлять себя на месте главного героя. И Степе стало хорошо. Потом он опять пошел на тот же самый фильм, в третий раз. И он опять стал представлять себя на месте главного героя, а на место героини вдруг представил Олю из столовой, и ему опять сделалось очень приятно. Но только сзади него через два ряда, сидели молодые люди, которые громко и весело обсуждали фильм. И Степе сделалось вдруг противно, как будто кто-то влез к нему в самое сокровенное.
 Степа встретил Олю на углу. Была ранняя осень и было ещё очень тепло. Скамейки были полны молодежи, а из репродукторов шла  та самая песня из кино, «Когда-а-а весна придет не знаю…!». Степа сам начал тихо подпевать песне. И шел за Олей. Он шел, а ноги его не слушались. А сердце разстучалось так, что голова Степы почти полностью наполнилась этим стучанием.  Степа преодолел себя и догнав Олю, взял её за руку. Та остановилась и посмотрела удивленно на Степу.
- Вот! – сказал Степа и замолчал. Он совершенно не знал о чем говорить с этой удивительной девушкой.
 - Что?! – спросила Оля, и наверное в этот момент поняла всё, и про фильм, который смотрел Степа, и про то как сладко замирает между ребрами и про бессонные ночи и как вываливается из вспотевших ладоней напильник, а резец с громким визгом разрывает металл и все летит к чертовой матери… и цветы на асфальте, раздавленные чьими-то каблуками и теплый вечер, наполненный запахами каштанов и пыли. И то что ей уже скоро тридцать, а живет она до сих пор в общежитии. И то, что мать у неё болеет… И что все её немногочисленные подруги уже замужем,  а она ни разу не была с мужчиной, и то что у неё сорок восемь рублей оклад… а детей все нету. А из репродуктора несется тихая музыка вальса. И скоро зима. И опять одна.
 А Степа шел рядом и старался сказать что-то, он мучился этим, страшно мучился, но только слова как-то не подбирались. «Эх хоть бы какой романчик прочёл бы!.. – с сожалением думал он, - всё бы чему-то научился, что в этих случаях говорят!?».
 И Степе вдруг изо всех сил стало стыдно за свои потертые брюки и рваные туфли, которые он не чистил с тех пор как достал из мешка… а это было ещё весной.  И Степа почувствовал вдруг себя страшно некрасивым, он вдруг вспомнил что у него лицо сухое и на морковку нос похож. И ему противно стало. Он захотел убежать.
- А вас как зовут? – спросила вдруг Оля и взяла его за руку.
- С…! – сказал Степа и в голове у него опять разстучалось все, загремело даже и какой-то механизм с ужасным визгом, как бракованная деталь на токарном станке, рванулся и полетел в тартарары.
- Славой!? – спросила Оля.
Степа кивнул. Потом спохватился: - Нет! Степой! – поправил он.
 Потом они гуляли. Долго гуляли по ночным улицам Полтавы. Бродили мимо черных витрин магазинов. Смотрели на луну. Степа может быть в первый раз в жизни увидел луну. «Тю… светит как!» - подумал он с удивлением. А луна была большая и полная. Тихо шелестела листва на кленах и тополей, ветер ласково перебирал своими пальцами в кудрях деревьев. И у Степы что-то случилось вдруг, он почувствовал как будто музыка звучит у него в голове. Он прислушался: вот ветер качнул старый и высокий тополь, а листва стала тихо шуршать... и вдруг тонкая и светлая мелодия продолжила это шелестение. Степа на всякий случай махнул головой пару раз, но мелодия не исчезла. «Голосит чего-то? – удивлялся про себя Степан, - как из радиоприемника!» - Он даже засмеялся и Оля тоже засмеялась ему в ответ.
- Вот мы и пришли! – сказала она и показала на двери в свое общежитие.
- Ну-у-у! – сказал Степа, - ты завтра… это… сможешь после работы?
- Смогу, - сказала тихо  и покорно Оля.
 И ушла к себе. Степан услышал как там за закрывшейся дверью кто-то стал браниться и тихий, слабый голос Оли в ответ. Степан ещё постоял и пошел домой.
 Потом они часто встречались. Ходили по улицам. Застенчивый и молчаливый по началу Степан, постепенно преодолел свою скрытость и стал рассказывать про свою жизнь. Оля тоже стала доверяться Степану. Она ещё не любила его, но считала его серьёзным и уверенным. Как и Степан, Оля тоже не любила смотреться в зеркало. Себя она называла рябой, Не рябОй (в смысле когда лицо обезображено следами от оспин), а именно – рЯбой (как  курочка – ряба). Чего  она так себя называла – не известно, а вот называла и всё. «Вот, красавицы!.. - думала иногда Оля, рассматривая девушек, которых она встречала на улицах Полтавы, - а я - Ряба»!.. Но она нравилась Степану, нравилась больше и больше.
 Хотя однажды он, засыпая у себя на квартире, как всегда в эту пору, начинал думать об Оле. И от этих мыслей он засыпал приятно и спалось ему хорошо. И вот в этот вечер он начал думать об Оле, какая она нежная, тихая, такая милая. И вдруг он словил себя на мысли что он не может вспомнить её лицо. Он даже вскочил на кровати, и, всматриваясь в темноту комнаты, постарался представить себе Олю. Вот голова у неё, светлые волосы, шея… так потом тело – маленькое, худенькое тело, ноги – руки, даже платье её точно представил – а на месте лица – пустота. «Как так!? – не понимал Степан, как же это так, лица – нету!?». И он опять напрягся, даже глаза зажмурил изо всех сил. И всё равно – лица не было. Оля была, лица – не было. Он практически не спал всю ночь. Все пытался вспомнить её лицо. Но не мог. Он его забыл начисто. Причем что самое паскудное – лица других людей он помнил с невероятной точностью. Вот лицо завцеха Полотурошкина – крупное, с носом картошкой, грустными и пьяными глазами, суровым ртом, - как картина перед глазами лицо Полотурошкина… а лицо Оли не мог вспомнить.   А вот лицо Клавдии – соседки с низу: круглое, всё в завитушках рыжих волос, глаза голубые и выразительные, маленький носик и аккуратненький ротик… Вот прямо как стоит перед ним сейчас Клавдия. Степа даже плюнул от возмущения. А лицо Оли вспомнить не может. Потом он вспоминал лица всех кого виде прежде, и оказалось что у Степы удивительная и какая-то сверхъестественная память на лица. Он помнил лица с пугающей четкостью, лица своих первых учителей, одноклассников, родственников по материной линии (даже бабку Настасью, которую он видел всего один раз в жизни – помнил совершенно четко), Степан с легкостью вспоминал лица своих рабочих по заводу, их жен, детей, начальника склада, военрука, которого не виде лет десять. Степа вспоминал лица случайных встречных, случайных знакомых, продавцов из магазинов, милиционеров и водителей автобусов. Он мог с необыкновенной тщательностью узнать из тысячи лиц Адольфа Айзеншпица, которого видел мельком и как-то сбоку в очереди за колбасой, года два назад, причем что это именно Адольф, а не Иван и не Андрей какой-нибудь, это Степе стало известно совершенно случайно: кто-то из очереди крикнул «Адольф Айзеншпиц стоял тут раньше!» и Адольф кивнул в вполоборота, подтверждая, что именно он, Адольф, стоял тут раньше…
 И этого какого-то Адольфа, Степа помнит совершенно точно… а свою Олю, свою любимую Олечку вспомнить не может!
- Что за чёрт! – выругался Степан, вскакивая с кровати и подбегая к окну. Ему захотелось сейчас же, в четыре часа ночи побежать и посмотреть на Олю. Ему стало казаться что никакой Оли и не было вовсе. Был кто-то, но не Оля… потому что у Оли должно ж быть лицо, а у этой… Б—р-р-р-р – кошмар какой-то.
 Степа еле выдержал до утра, а потом, раньше всех, по ещё пустой и холодной улице бежал и стоял у входа в столовую, дожидаясь Олю. Дождался… посмотрел. Обрадовался.
 А через час опять забыл. Пришлось в перерыв бегать в столовую и смотреть на лицо Оли.
 Но с этим он как-то разобрался. Потому что к середине зимы он так на неё насмотрелся, специально запоминая её лицо, что практически запомнил его.
 К середине зимы, числу к пятнадцатому января с Олиной мамой случился очередной удар. Тогда Степан решился и сделал Оле предложение. Оля согласилась.
 И они поженились в начале февраля. Стали жить на квартире Степана, забрали к себе Олину мать. Оля стала за ней ухаживать, потому что её почти парализовало совсем.
 Когда в первый раз Оля, ужасно конфузясь, разделась перед Степаном, тот страшно расхохотался.  Он не мог сдержать себя. Он хохотал так что у него скрутило живот. Он бился головой об деревянное быльце кровати и хохотал как сумасшедший. Проснулась мать Оли и попросила пить, Оля накидывая на свое тело халат, бросилась помогать матери. А Степан лежал и хохотал. Он не мог понять что его рассмешило, но ему было ужасно смешно. Его всего разбирало изнутри. Смех рвался из всех его пор, слезы текли по лицу. Он понимал… понимал… что обижает этим Олю, но ничего не мог поделать. Он смеялся и смеялся. Даже Олина мать улыбнулась половиной лица, так заразителен бы смех Степана.  Наконец Степан успокоился, только частые нервные судороги сводили его живот. Оля выключила свет легла спиной к Степану, потом она плакала беззвучно и долго. А Степана опять начинал разбирать смех, как только он вспоминал голое тело своей недавно ставшей, жены. Потом у него началась икота. И опять было смешно. Он то икал, то смеялся. И вот так прошла их первая брачная ночь.
 На следующий день у Степана сильно болел живот. На заводе они с товарищами выпили. Отметили женитьбу. Водки напились и пива тоже.
 Степан вернулся домой страшно пьяным. Оля была взволнована. Среди ночи Степан проснулся от жажды. В животе болело, а в горле жгло. Он перевалился через жену и пошлепал на кухню. Там он напился воды. Вернулся. Сел на кровать и погладил жену по талии.
- Оля!! Оля!! – захрипел он.
- Чего? – спросила сонная Оля.
 Оля поняла, она привстала и посмотрела на мать, спавшую тут же неподалеку. Убедившись что мать спит, она кивнула и стащила с себя ночнушку. Степа, дрожащей рукой провел по худому телу жены. Поцеловал неумелыми губами в шею. Потом в вялую маленькую грудь. Степа задышал быстрее, он почувствовал нарастающее желание. Потом он стал тискать жену руками  как мог, лаская её холодное бледное тело.  Поцеловал Олю в пупок, потом ниже, прикоснулся губами к черному бугорку между её ног и опять затрясся. Оля лежала, напряженно вслушиваясь в темноту, у неё стучало сердце и ныл таз, по ногам разливались холодные волны. Когда Степан дотронулся своими губами. Она начала дрожать. Она поняла что сейчас это случится. Но Степана опять разобрал смех, причем ещё сильнее чем вчера. Он хохотал уткнувшись своим лбом в лобок соей жены. Хохотал до слез. Его смешило всё. И то что он собирался сейчас сделать, и настороженное положение её жены (все тело напряглось), и то как он это делал, и то что именно он делал – смешило его невероятно. Он хохотал так, что ему казалось что живот его не выдержит и разорвется. Опять проснулась мать Оли, опять Оля вскочила, и растирая слезы по своему измученному лицу,  кинулась помогать матери.
 А Степан лежал и хохотал до обморока.
Когда он очнулся ,было уже утро и надо было идти на работу.
 Но всё-таки у них с этим как-то наладилось. Потому что через год Оля родила сына, назвали которого Миша. А ещё через три родила второго – назвали которого – Роман.
 Роман был удивительно похож на начальника склада заводской столовой. Такой же курносый и толстый как Максим Максимович. И Степан долго потом мучился над этой неразрешимой проблемой.  Но детей он любил, обоих любил одинаково сильно. По-мужски, с оттенком щенячьей нежности.
 Степан получил двухкомнатную квартиру и перебрался туда с женой и детьми. Теща к тому времени уже умерла, так что в одной комнате жили мальчики,  а в другой – Степан с Ольгой. Степан стал семейным, очень тихим человеком. То есть он и раньше  был не очень резвым, а после рождения ребят, так вообще притих. Жизнь текла мирно и вяло, как слюна изо рта коровы на грязную землю.
Мальчики росли. Старший, Миша, был характером как отец – тихий и нудный. Он вечно сидел где-то что-то чинил или строгал перочинным ножиком. Но чинил он что-то, или что ещё творил своими худыми длинными руками, все это он делал вяло, без особой охоты… а так – как придется, есть что делать – вот Миша и делает, а нечего делать, так Миша просто посидит, вперед себя посмотрит, но тоже совершенно без интереса.
 Ромка, так напротив, был веселым и неугомонным парнем, вечно носился со сворой ребят. Лазил на гаражи, жрал зеленые абрикосы, от которых его потом поносило так, что думали прорвало у Ромки что-то в заднице. Дрался с кем-то постоянно, бил окна. В семь лет выучился материться,  а в восемь начал курить. В общем парнишка – не соскучишься.  На него жаловались все соседи. И даже был привод в милицию.
 Степан жалел своих ребят и первого – несуразно высокого и скучного Мишку, за то что тот мается и ни к чему тяги не имеет, и второго жалел, этого постреленка, у которого шило в одном месте.  Нянчился с ними, когда те были лилипутками, а потом когда подросли, так старался как-то помочь им.   Но это у него не очень получалось. Сыновья росли и все больше отдалялись от отца. Хотя он старался, очень старался.
 Степан как и прежде работал  на заводе. Все так же, за тем же станком, только зарплата у него стала поболее, а еду ему уже жена готовила.  А так жизнь, как была у него раньше, так и осталась. Утром – на завод, на заводе детали, станки, резьба, штатив и тому подобное. В обед к своей в столовую заскочит (Оля теперь на раздаче работала, пополнела вся, но такая же Ряба и осталась). Степан посмотрит на Олю, возьмет себе каши, Оля ему подливы бесплатно подольет, компоту даст… вот Степан и пообедал. Потом опять к станку. Вечером домой. Там ужин, потом немного поиграет с ребятами и в постель. Потом опять такой же день. В выходные Степан или во дворе с ребятами гуляет, а Оля перестирывает белье. Или по дому Степан возится, что-то чинит,  убирает, ремонтирует.
Ночью спит. Оля рядом. Он давно уже к ней не прикасается. Она устанет за день… а ему вообще-то и не хочется. Ему хочется чтобы на работе все как и раньше было, и чтобы дома тоже все так же и шло, и Оля была б рядом.
Но однажды Степану приснился сон. Что он Степан, то есть зовут его Степан, - но он и не тот Степан, какой он есть на самом деле. Что во сне этот Степан – красивый мужик, любимец женщин, что он холост, что он работает в международной торговле, и он представитель СССР в стране Италия, и что он ездит по всему миру, его уважают и почитают везде и обращаются к нему с улыбкой и по имени-отчеству. И костюмов у него шкаф целый, и он по три раза на день ванну принимает, и живет в шикарной квартире, а любовница у него – негритянка.
 Шикарная и нежная мулатка с оливковой кожей, стройными и упругими ногами, громадными черными глазами и сочными как разрезанное по середине манго, губами. И она ласковая. Она удивительная и очаровательная женщина. И вроде бы говорит она только по-итальянски, но Степан её полностью понимает. Вот он приезжает в Рим, берет такси и мчится по залитым солнцем улицам в свою квартиру, которую снимает для него государство. Вот он поднимается на второй этаж, входит в квартиру… проходит через одну громадную комнату, потом вторую, заходит в третью, где широкие окна занавешены шторами и в полумраке тихо работает кондиционер, наполняя пространство прохладным воздухом. А на кровати, на шелковых, белоснежных простынях лежит она. Голая и шикарная женщина. Кожа её блести. Она поднимает свою голову и поворачивает к Степану свое красивое лицо, ласково улыбается, и шепчет что-то своим хриплым нежным голосом. Она рада его видеть, она поворачивается и ложится на спину, протягивает руки к нему на встречу, а её большие, налитые груди с черными влажными сосками колышутся… движутся из стороны в сторону. В комнате пахнет женщиной. Этот запах волнует и возбуждает.
 Степана охватывает сильное желание, он скидывает с себя туфли, сбрасывает на пол пиджак, затем брюки. Кидается в объятья страстной мулатки, впивается в неё губами, Врывается в её горячее, жаждущее тело.
 Потом он лежит на спине и курит сигарету, а она наполняет ему бокал шампанским, когда она наливает бокал, то немного шипучей жидкости проливается на ногу ей, и он целует её в мокрое место. Потом они пьют холодное шампанское и целуют, целуют, целуют друг друга. Она – модель из Марокко. Она с ним уже больше года. Степан познакомился с ней на каком-то банкете по какому-то случаю. Она была в тот вечер в белом платье, с голой спиной и с таким вырезом спереди, что было удивительно как могут такие тонкие полосочки ткани скрывать такую малую часть груди и всё-таки оставляя её полностью недоступной мужским взглядам. За эту женщину шли бои. Между консулами и дипломатами, миллионерами и фабрикантами, собравшимися на этом приёме уже происходили схватки.  А Степан как только увидел её, её, болтающую о каких-то пустяках с американским послом, он как только увидел её, то понял, что она будет его… этой же ночью… Так и случилось…
 И вот теперь они спали под легким одеялом, оба голые, оба желанные. Пьяные от шампанского и любви. За окном рыдал и рвался Рим, ночь, южная, жаркая взметнулась в черное небо, озаряя его вспышками фейерверков и разрывая взрывами джаза и мамбо, из городских кафе. Город живет, он ревет клаксонами шикарных машин, голосами оркестров и воплями зазывающих проституток, у которых из подвязок вываливаются миллионы лир и летят в сумасшедшую ночь, подхваченные жарким ветром Италии. Завтра Степан будет с ними.
 Завтра он растворится, весь без остатка в кабаках и варьете этого огнедышащего города. Но сегодня… сегодня эта ночь принадлежит ей.
 Он подарил ей ожерелье из изумрудов, которое никто не мог поднести ей. Этой пантере, этой дикой кошке, за которой бегают миллиардер  Леонис и кинорежиссер Бениньё, они осыпают её бриллиантами, покупают ей яхты… но они не могут подарить то, что он подарил ей сегодня. Это ожерелье она увидела в каком-то журнале, в каком-то музее. Это было ожерелье русской императрицы Марии Федоровны. Это ожерелье хранилось в тайниках Музея Русской истории, и каким-то чудом попало на страницы модного журнала… и она, эта пантера с самыми длинными ногами, и самыми белыми зубами, она захотела это ожерелье… И…
  И он достал его. Он привез сегодня ей эту драгоценность. Именно он. Он! А не Леонис и не нефтяник Кейтнул, который осыпал её долларами, когда она стояла голой посреди его пустого бассейна на его вилле в Малибу. Не-е-ет. Имен Степан принес ей то, чего она хотела больше всего в жизни. Она вскрикнула, когда он, лежа голый, ещё не успевший остыть после неё, ещё пахнущий ею, он вынул из кожаной сумочки драгоценность и бросил ей на грудь. Она тогда вскочила, и как была обнаженная выбежала на балкон. Под полуденное солнце. Она смотрела на ожерелье и глаза её блестели как те камни, что сверкали в лучах Рима.  На неё смотрели снизу, толпа из ошалевших мужчин стала собираться на площади Венеции, кто-то начал кричать ей, кто-то стал звать её, улюлюкать… А она стояла, как Прекрасная Статуя из черного камня с неземным ожерельем на шее…
  Потом она вернулась комнату и набросилась на Степана. Он не знал её такой, это был Везувий… нет ещё хуже! Лучше, быстрее, сильнее и яростнее во стократ. Она извивалась в его объятиях, металась, она впивалась в него и яростно и нежно…
А потом она попросила чтобы он засунул это ожерелье… ей в... Она легла на спину и расставила ноги, а Степан, тяжело и горячо дыша стал медленно засовывать в её раскаленную щель это ожерелье, медленно, камешек за камешком исчезали в её чреве, пока все ожерелье не оказалось внутри её пещеры, из которой струилось вязкая горячая лава. И тогда она завыла, схватилась руками, изогнулась и сдавила ногами… Потом он, аккуратно двигая пальцами достал, кусочек ожерелья и взялся за него губами, приблизив свое лицо вплотную к её пещерки, он стал вытаскивать драгоценности ртом, поедая её. Пока все ожерелье не оказалось в его рту он не отнял своих губ от её горячих и влажных, а потом он поднялся и поднес свое лицо к её верхним губам и стал целовать, а она вытаскивала из его рта ожерелье, перебирая в свой рот и так без конца…
 А теперь была ночь, их ночь, в их Риме, и город ждал их, он звал их, он поглощал…
 А потом он проснулся. Было жарко. Жарко и темно, только за окном не Рим шумел, а кто-то орал матерную частушку на грязной и захламленной полтавской улице. И рядом спала Ольга, от её тела шел запах пота и ещё запах рассольника, который подавали в столовой. И Ольга тихо сопела во сне. И очень жарко было в комнате, июль раскалил их маленькую комнату, и даже ночью не отпускало…
 Степан лежал на спине. Он ещё был там… там в другой жизни… в том сне. У него вязко сдавило горло. В нем ещё был тот аромат, тот неповторимый вкус жизни, та сила и красота…  Те чувства клокотали в его расходившемся сознании, музыка, джаз… его тело ещё рвалось куда-то, та же невероятная легкость и комфорт в теле и мыслях…
 Но полтавская ночь давила сильнее. И Степан, измучавшись жаждой все- таки уснул не напившись воды. Потому что не хотел будить Ольгу, не хотел перелазить через её…
 Потом снилось ему что он – собака. Длинная и грязная собака, которая живет в тусклой и неинтересной квартире. А хозяином там Ботурин Степан Ильич, его двоюродный деверь (двоюродный брат Ольги). Ботурин любит порядок, поэтому загоняет собаку-Степана под кровать, бьет его нещадно и почти не кормит. Так… наливает в миску рассольник, вот и вся еда.
 Ботурин толстый и вальяжный мужчина, ходит в вьетнамках на босу ногу. И Степан собака, лёжа под диваном смотрит на грязные ступни своего хозяина.  Ботурин сидит сверху кровати и Степан чувствует над собой тяжелое тело, которое давит на диванные подушки, прогибает под себя пружины. А Степану хочется на двор. И он боится обмочиться, потому что тогда Ботурин станет его бить и тыкать мордой в собственные испражнения. Под диваном тесно и неудобно, да и  к тому же воняет чем-то. А перед лицом, точнее мордой стоят босые ступни Ботурина. И хочется на двор… очень хочется… очень хочется.  И собака не выдерживает и вскидывается, бьется головой об днище кровати. «Что?! Что такое!?» - бубнит сверху Ботурин и шаркает грязной подошвой по полу. Собака-Степан пытается вылезти, ему уже невтерпеж. Тогда вдруг Батурин наклоняется и всматривается под диван… тогда Степан-собака обезумев, кидается и вцепляется в лицо тому… кусает его, вкладывает всю боль и обиду, сжимает челюсти, лязгает зубами, от боли, от ярости, от такой жизни… за всё… за всё… в лицо ненавистно лицо, изо всех сил зубами. И в какой-то момент собака- Степан понимает что это не Ботурин, что это не его лицо он кусает и рвет так яростно… а что… а что это лицо его жены… его Ольги. Тогда он вылезает из-под кровати и поджав хвост смотрит на свою жену, а у той все лицо прорвано, она пытается собрать разлезшееся лицо, хватается пальцами, прижимает его ладонями, а лицо падает кусками на пол и крошится как засохший песок….
Вот такие два совершенно разные сна приснились Степану однажды ночью.
 Он потом на работе долго думал про Рим. Вспоминал яркий город, ту женщину… но самое главное, что его мучило, так это то, каким он был там… во сне… именно его внутренне ощущения себя «того» вот это не давало Степану покоя. Он там был другим, он был совершенно… совершенно иным… его мировоззрение, его сила невероятная, та  уверенность с которой он покорил ту мулатку. Он чувствовал себя желанным и красивым, в руках была мощь, но и мощь была в его мыслях, в его духе.
 Степан думал про Италию. Он знал о ней очень мало, практически ничего. Так откуда же он тогда мог с такой ясностью увидеть этот Рим? Как он мог с такой точностью мог воссоздать этот город, эти улицы, как он ехал на машине… он же все помнил…
 Степан нашел карту и попытался отыскать на ней Италию, он слышал от других что она должна быть похожа на сапог. Но он не мог отыскать эту Италию, как он ни старался. Он крутил карту и так и этак, то – Ничего! Австралия и обе Америки были на месте, потом громадное пятно красного цвета – СССР, Китай и Индия – были чуть правее и снизу его родины… а вот Италия!.. Наконец, чуть ниже синей Франции, в менее синем Средиземном море, Степан увидел Италию. У него даже по шее и по лопаткам пробежали мурашки. Изглоданный и кривой полуостров. Совсем не похож на сапог. Италия на карте Степана совсем не впечатлила. Степан был разочарован… он не знал точно чего он ожидал… чего он хотел от Италии, какой именно должна она была оказаться… но уж точно не такой желтой и порепаной…
 Потом уже, кушая суп дома, Степан понял на что похожа Италия – на кусок засохшего жира из своего супа. Такой же точно желтый и исковерканный.
- Итаа-а-лия! – сказал Степан, странно склабясь, и раздавил её ложкой.
 Он опять потом работал. Всё ещё вспоминая себя того, из сна. Стал мечтать даже . «А что если мне в жизни повстречается такая черная?!  - представлял себе Степан встречу с той мулаткой, - вспомнит она меня?!». Только как она могла его вспомнить, ведь это же всё во сне было тогда! Понимал вдруг Степан всю абсурдность ситуации и сплевывал на пол. Потом он перестал думать и мечтать. А продолжал работать, жить с Ольгой, от которой пахло рассольником и ещё чем-то вкусным. Играл с ребятами… В общем – жил обычной жизнью. Пришла осень со своими дождями. Потом зима принесла снега, замело все вокруг… снега выпало много… Все было белое и пушистое, глубокий и густой снег был повсюду, в снегу вязли ноги и увязали машины. Новогодние праздники со своею суетой. Школа для пацанов, небольшие ссоры с Ольгой, которая становилась всё более капризной с годами. Ольга полнела и вместе с тем портился её характер. Потом пришла весна, и снег таял, тёк, улицы были в громадных ручьях. Работа, дом. Именины. Болезни. Выздоровления. Суета.
Дети из мальчиков стали подростками. Как-то вдруг незаметно Ольга стала толстой и неаккуратной женщиной, характер у неё испортился окончательно. А Степана все стали звать дядей Степой. Дядя Степа стал чаще наведываться к матери в деревню. В свои родные Близнюки. Там дом стал старый совсем, всему нужен был уход. Мать Степана постарела и ослабла. Она все больше лежала на кровати. Все время спрашивала про внуков, просила, чтобы они приехали к ней в гости, навестили её перед смертью. Миша и вправду приезжал, навестить бабушку,  и та долго плакала и гладила его по узкой и длинной спине, называла его Степочкой!
- Я – Миша! – бубнил тот, и было видно, что прикосновения бабки ему не приятны.
 Бабка долго плакала, угощала его твердыми и слипшимися монпансье. Миша грыз конфеты  громко своими большими, как у лошади, зубами.
 А Степан возился опять в огороде, ладил сарай, чинил что-то в доме. Ольга не навещала их, она безвылазно жила в Полтаве, она кажется за всю жизнь никуда из Полтавы не выезжала. А Степан копал картошку… а потом умерла его мать.
 Он не плакал на похоронах. Стоял в сторонке и смотрел на людей, что столпились возле гроба. Его удивляло все. И незнакомые люди, вроде бы чужие, но так громко и с таким надрывом плачущие по его матери. И сельский староста, который сначала сильно жал ладонь Степана, а потом, сморщивши свое бледное лицо , сильно и долго поцеловал его в губы. У Степана долго ещё потом во рту сохранялся вкус лука и самогонки, которыми дышал староста.  Миша был тут же. Но ни Ольга, ни младший сын не приехали. Это было больно для Степана.
- Что мать не смогла? – спрашивал он у Миши.
 Тот пожимал плечами. И Степан грустил. Он хотел бы чтобы Ольга была бы рядом с ним. На поминках он почти ничего не ел, но много пил. Захмелев, ни  с того ни с сего стал говорить про Италию. Долго рассказывал какому-то дяде Илье, что в Риме улиц «дуже много… а по улицам всё йиздять автомобили…» говорил Степан, а потом рассказал про «дивчину» всю без одежды и смуглую «как смола почти!!!».  Люди долго слушали его, ничего не поняли. Степан ещё долго куражился, вскакивал из стола и показывал как в Италии танцуют «Жаз!», кричал он и пытался танцевать. Кто-то заиграл на баяне и тут начали танцевать все. Тетя Маруся танцевала с дядей Колей, староста танцевал с сестрами – близняшками Людкой и Иркой, Жека-Кривой обнимал Настю, а её муж прижимался спьяну к бабе Прасковье, которая сама была такая пьяная, что только всё время смеялась. Много людей танцевали и в доме, и во дворе. Мишка так напился, что весь вечер просидел в лопухах позади двора – его рвало. Потом Мишка встал и его качнуло и он упал в огород на капусту прямо, в огороде уже спал дед Тарас, запустивши свою седую голову между кочанов.
Мишка вскоре вернулся обратно в Полтаву. А Степан так и остался в Близнюках. Он там жил один в своем доме. Держал огород. Помогал соседям по хозяйству. Никогда никому не отказывал. Чинил утюги (хотя к электрике имел отношение самое отдаленное),  примуса правил, пытался разбираться в сельхозтехнике, смело, но часто без результата, копался в двигателях комбайнов и тракторах. А в основном он копался в огороде, садовничал. Потом кур завел, уток. Дом свой обновил.
 В город совсем не выезжал. Ему там на заводе пенсию назначили, так он её всю Ольге отсылал. Несколько раз наведывались к нему Мишка и Ромка. Оба выросли. Ромка стал вообще придурком. Толстый, рыжий. Он в первые же дни успел поперезнакомиться со всей деревенской шпаной. Подрался с кем-то. Переспал с какой-то бабой. Напился и поджег чей-то дом. И непонятно толи Ромка специально поджег дом, а толи не нарочно – а спьяну… в общем из деревни он уехал и больше не приезжал. А Мишка как был тормозом так и остался. Он стал длинным как жердь, худым и заторможенным. Он вечно сидел на крыльце, что-то крутил в руках, все время хрень какую-то совершенно не нужную.
- На завод может его пристроить?! – спрашивал сам себя дядя Степа, глядя на Мишку, но потом махал рукой и принимался полоть грядки, таскать воду, прокучивать и прореживать огород. А Мишка сидел-сидел, потом вставал и шел, шатаясь по двору, потом он ложился под деревом и спал. И только тогда дядя Степа, понимал что его сын оказывается невероятно пьян.
- Ты что ж, пьёшь, Миша?! – спрашивал на следующее утро дядя Степа своего сына.
- Пью, - кивал Миша.
- А зачем это, сынок? – спрашивал дядя Степа и пытался заглянуть в лицо своему сыну.
 Сын пожимал плечами. Он не знал что ответить.  А когда отец его уходил работать по хозяйству, то Миша доставал из-под крыльца припасенную бутыль с самогоном и припадал к горлышку. Пил много и вкусно, он как-то так причмокивал и жмурился, когда пил самогон, что у других появлялся аппетит к этому делу. Когда Мишка пил, то на его прозрачном лице, появлялось выражение довольствия и наслаждения неописуемого. Он причмокивал, закатывал глаза и вообще выражал полное единение с природой, когда заваливался спать в огороде. Когда кто проходил мимо, то Мишка так единялся с природой, что практически растворялся в ней, его почти невозможно было различить на земле – так он сливался с жидкой зеленью на ней. Но потом, когда наступила осень, уехал и Мишка. И Степан остался один. Странно, но в полном одиночестве он почувствовал себя спокойным  и счастливым. Он стал улыбчивей и умиротворенней, деревенская жизнь успокаивала его, умиляла.
 Шли месяцы. Дядя степа работал. Он починил крышу, провел в дом воду, причем выкопал все ямы и траншеи сам лично. И тут ему пришло то письмо.
 Письмо самого мерзкого характера. В котором говорилось что его жена, Ольга, сошлась в «любовной связи» со своим братом Степаном.
 - С Ботуриным, что ли?! – удивленно спросил сам себя дядя Степа. Потом он читал дальше. Про то, что Ольга не стесняясь принимает у себя всяких «невозможных посетителей и рукоблудничает с ними».  Вот это место дядя Степан не понял: что значит «Рукоблудничает»!?  «Вы, как муж Ольги не можете оставаться в стороне, видя негативный пример, каким награждает она своим аморальным поведением, детей, проживающих с нею. Совместно!». Слово «Совместно» было подчеркнуто два раза. Дядя Степа прочитал несколько раз письмо и всё равно ничего в нем не понял. Ему почему-то показалось что письмо написал сам Ботурин, но потом Степан подумал и решил, что вряд ли такой толстый человек как Степан Ильич, вряд ли будет сам на себя писать доносы (почему именно толстота должна была быть помехой к двурушничеству, этого дядя Стёпа не мог точно объяснить, но именно толстота Степана Ильича говорила в его пользу). После письма дяде Стёпе стало очень мерзко на душе. Он представил свою Ольгу… и от этого даже плюнул на пол. Во рту стало кисло и противно и он ещё раз плюнул на пол, потом растер свой плевок ботинком.
- Жили ж вместе! – сказал он вслух.
 Надо было что-то предпринять. Раз письмо пришло, значит уже знали про Ольгу. Значит надо было ехать… но ехать так не хотелось. Не хотелось покидать этот дом, оставлять свое уединение, свое место, где ему так спокойно жилось. И дядя Стёпа подумал, подумал и махнул рукой. И никуда не поехал. А сходил в баню, и выпил после бани со старостой. И как будто полегчало ему. И незаметно как они напились вместе со старостой.  И непонятно как они пошли домой к Степану, а староста по дороге сбегал ещё за бутылкой и привел с собою бабу. Степан давно жил в деревне но эту женщину видел впервые. Была небольшого роста, но с очень большим ртом и пухлыми губами, нос торчком… черные волосы. Немолодая уже, но сочная такая. И потом они ещё долго и много пили у Степана. Женщину звали Наташей. Она рассказала что с мужем разошлась, живет одна в Высенках, в соседней деревне. А сейчас к куме приехала. Потом пили ещё. Потом пели. Пел и Степан, хотя петь он не умел и не любил. Потом староста начал прямо при Степане лезть на эту женщину, а та смеялась и все смотрела на Степана. Староста задрал ей юбку и спустил с себя штаны. Разорвал ей на груди рубашку, две груди – длинные с большими расплывшимися сосками вывалились из разорванной блузки. Староста влез на Наташу. И… И Степан вышел. Сидел на крылечке и все крутилось перед его глазами.
- Твоя очередь! – сказал староста, грузно опуская свой толстый зад рядом со Степаном.
- Иди! – староста ударил дядю Степу по спине, - иди…. Чего ты!!
 - Н-н-не пойду! – сказал Степан и отвернулся.
- Чё так!? – спросил староста.
 - Да так! – сказал Степан и встал и пошел к лейке, налил себе в руку и умылся.
- Ну как знаешь! – сказал староста и пошел обратно в дом, - А то – пойдешь?! – спросил он уже в дверях. Степан отрицательно покачал головой, - ну как знаешь! – сказал староста и скрылся в дверях.
 Степан лег на землю, как делал его сын Миша и закрыл глаза. Резкая вспышка прошла сквозь его голову, потом мелькнуло что-то. И он друг оказался на белоснежной яхте, которая на всех порах мчалась сквозь водную гладь, пеня и буравя море. Он держался за бортик и смеялся на встречу солнца, которое пекло его лицо и открытые руки, соленые брызги ласкали его лицо. На палубе было мокро и весело, две девушки – блондинка и брюнетка загорали рядом на шезлонгах. По палубе катались фрукты – разорванный арбуз красил все своей мякотью, мандарины катались по скользкой палубе, бананы и дольки ананаса. Из рубки звучала музыка – какой-то веселый мотив. Степан шагнул на встречу девушкам. Они увидели его движение и весело заулыбались. Одна привстала и лифчик соскользнул с её грудей, две удивительные маленькие и белые грудки показались на её загорелом до цвета черного кофе, теле. Соски розовое и упругие торчали вверх в разные стороны.
- Стефано! – кто-то громко позвал сбоку. Степа обернулся и увидел улыбающегося мужчину загорелого с черными жесткими усами на верхней губе и в белоснежной фуражке капитана, шедшего к ним на встречу. В руках у мужчины были четыре бокала с коктейлями.
- Альфосо, милый! – взвизгнула брюнетка и вскочила на ноги.
 Но Альфонсо обращался к Степану, он нес ему коктейли и радость сверкала в его черных глазах. Черты его лица были так близки и приятны Степе, что тот так улыбнулся, что из уголков его глаз выступили слезы. Так он был рад своему другу.
- Что, родной, не сгорел ещё!? – спросил по-итальянски Альфонсо протягивая холодный коктейль Степану, - не утомили тебя малышки, и он передал два других коктейля девушкам, - нравится тебе моя яхта… ну не молчи, друг… пей… веселись, все что моё – твоё!! За твое здоровье, родной Стефано! – и они выпили коктейли. Обнялись друг с другом. Степа хотел сказать ему… сказать как он счастлив что он…
 Но тут раздался дикий крик. Кричала женщина. Откуда-то с моря. Но откуда? В море крик, такой громкий и раздирающий.
Степа вскочил на земле. Вокруг было всё ещё море, но оно уже растворялось в зелени двора. Кричали в доме. Степан побежал в дом. Там на полу валялся староста, а рот у него был весь в пене. Женщина кричала и кричала, она была абсолютно голой и по её телу текла такая же пена. 
- что!? Что случилось?! – спрашивал дядя Степа!
 Но женщина визжала, потом она кинулась к Степану, прижимаясь к нему своим голым телом и отчаянно дрожа.
- Что с ним?? – спросил Степан, обнимая женщину за плечи и растирая её голую и холодную спину.
 Потом он склонился над старостой, который дергался с белым лицом и синим горлом, глаза у того закатились, из плотно стиснутых губ бежала пена. Степан освободился от женщины, которая продолжала всхлипывать и вздрагивать и Степан присел рядом со старостой, пытаясь разжать тому рот.
- Ложку давай! – закричал Степан, женщина стояла и мотала головой. – Ложку давай… или нож!!!
 Но женщина не двигалась. Тогда дядя Степа сам начал шарить рукой по столу, разбрасывая стаканы и тарелки, наконец нащупал нож. Вставил тому между зубов и попытался раскрыть рот. Челюсти не разжимались. Тогда Степан рванул раз… другой. Во рту что –то хрустнуло и в руке у Степана оказали кусочки зубов… но наконец… наконец рот поддался и Степан схватил язык старосты, который завалился в глотку.
 Старосту спасли. Вывели во двор. Тот поблагодарил Степана, пожал ему руку, даже хотел опять поцеловать, но дядя Степа отказался, отстранил того голову от себя и попрощался. Староста ушел. А Наташа осталась.
 Сначала на день, потому что ей нечего было одеть – вся одежда была порвана. И ей сначала было очень стыдно и неудобно перед Степаном. Потом когда нашлась одежда Наташа осталась поубирать в доме. Потом ещё на немного осталась, а потом съездила к себе в деревню и перевезла все вещи в дом Степана. Так и осталась на совсем. Дядя Степа сначала томился присутствием незнакомой женщины, а потом – привык. Вместе работали, вместе хозяйство содержали. Про ту ночь больше не вспоминали ни она ни он. Спали в разных комнатах. Скучали друг за другом, если кто из двоих отлучался по делам из дома… в общем жили!
 И вдруг неожиданно известие: Михаил под следствием. Степан долго не мог поверить и все кричал в трубку в сельсовете, куда его вызвали по срочному делу: - Ромка! Ромка в милиции!!
 А ему отвечали что: - Мишка! Мишку арестовали!
Арестовали. Посадили на десять лет. За ограбление. Мишка в пьяном виде избил и ограбил какого-то человека, там у них в Полтаве. Вот ему и дали десять лет. Причем на суд пришел из всей семьи только дядя Степа. Ни мать Ольга, ни брат Ромка не явились.
 Когда сказали : - Встать суд идет!
И ввели Мишку – тощего с огромной лысой головой, у Степана что-то оборвалось внутри. Как будто кишки книзу дернули, да так и оставили.
 Сам суд дядя Степа запомнил плохо, все было как в тумане. Он все шептал : «Как же так… ведь Ромка… ведь Ромка… не Мишка!!». Но судили Мишку.
 Домой приехал дядя Степа уставшим и равнодушным. Наташа его обняла и прижала к себе, поцеловала в щеку. Долго так сидели в темной комнате, не зажигая света. Потом спать легли, в первый раз вместе.
 Потом опять жили. Дядя Степа опять что-то мастерил. Городил огород. У него постоянно были какие-то чудовищные урожаи то картошки, то морковки, а то в один год народило столько яблок что половину закапывали, некуда было девать. Наташа совсем освоилась, ходила хозяйкой. Даже покрикивала на Степана. Обвыклась на месте, стала дружить с соседями. У неё был хороший общительный характер.
Однажды дядя Степа упал и прикусил себе язык, точнее откусил кусочек языка с правой стороны. Он стал очень смешно шепелявить после этого. Даже не шепелявить а «х-х-лехать».
 - Ну хлах вы там похх-х-ываете? Хлшто там новннькох-лхл-лхо!? – спрашивал он и сам смеялся с своего выговора.
 Он старел. Становился добрее, скучнее. Стал столярничать, делать мебель. Сделал своими руками крыльцо себе, с изразцами, красивое такое крыльцо.
 - Вот хрыльхо хебе хделал! – хвастался он перед соседями.
 Потом всем деревенским делал что-то, кому шкаф, кому – кресло, кому – опять таки – крыльцо выстругает. Родные его не навещали, хотя всю свою пенсию он пересылал им в город. Поговаривали что Ольга действительно стала со своим братом жить… Ромка – не известно что стало, кто говорит что сел Ромка, а кто говорит – женился!..
Потом дядя Степа заболел воспалением легких. Он на ноябрьском ветру деревья в саду укрывал, чтобы они не замерзли.  Вот и заболел. Проболел больше двух месяцев, почти всю зиму в больнице в Полтаве пролежал. Его навещали Ольга со своим братом Степаном. Они оба растолстели очень. И стали похожи друг на друга. Ольга очень нежно смотрела на нездорового дядю Степу. И её брат Степан Ильич тоже казался искренне расстроенным и даже выглядел немного виноватым. Он всё жался за Ольгу, когда они сидели возле кровати Степана.
- Как там Михка!? – спросил дядя Степа.
- Хорошо, Мишка! В тюрьме пить бросил! – хвасталась Ольга, - работает хорошо, даже кружок какой-то организовал! Начальство им довольно.
- Нашел-таки себя! – философски подметил Степан Ильич.
- А Ромка хлто, не хлыхно?! – спрашивал дядя Степа.
- Нет… не слышно! Но говорят что в Харькове живет… женился…. Вроде на пищебазе работает! – рассказывала Ольга.
 Дядя Степа засыпал. И тогда Ольга со своим братом уходила. Приходила потом Наташа, и всё гладила дядю Степу по голове. Рассказывала как у них там с хозяйством.
- Хлто с яблонями вхле холохо? – спрашивал дядя Степа.
 А Наташа его успокаивала. И такая нежность в глазах у неё была когда она смотрела на это худое, некрасивое лицо. Такая светлая радость, что дядя Степа плакал, и стесняясь своих слез отворачивался и спрашивал: - А помних как деревья пели?
 Наташа ласково улыбалась
- А когда ты похелилах у меня: мои деревья как тогда хлапехли ! – говорил дядя Степа и брал в свои заскорузлые ладони руку Наташи, - нихлего не надо мне, ни Италии ни Рима, толхо хтоб ты была!!
 И он целовал ладонь Наташи. А она сидела рядом. А он говорил: «Что опять деревья навевали ему прекрасную музыку, как когда-то давно, только то были чужие деревья, а теперь поет и играет его свой собственный сад, и не надо ни Рима, ни Италии, только чтобы Наташа была рядом». Он оказывается слышал музыку в деревьях. Опять музыка была продолжением шелеста листьев. Опять он видел луну, которая светила над его садом. Музыка деревьев наполняла его и ему снились чудесные сны, а когда он просыпался, то оказывался в ещё более чудесном месте – у себя дома. Так она и была рядом с ним всегда и в снах и наяву. И снова музыка и снова детство.