Как мать крышу перекрывала

                Чти отца своего и мать свою, —
                хорошо тебе будет
                и долго на земле проживешь.
                5 - я заповедь Господня)


Элька лежала на топчане, укутавшись в старое одеяло, да еще и фуфайку поверх набросила. Но все равно знобило и даже лихорадило. За маленьким, вмазанным в глину окном шумит дождь. Как зарядил с вечера, так и до сих пор шпарит. Вода капает с потолка, звонко булькая в алюминиевую миску и маленький бочоночек, загодя подставленные Элькой.И звон тот болезненно отзывается в висках, и в голове туманится. Эльке кажется, что вот-вот — и она лишится чувств.

Вода уже до краев наполнила миску, и на полу начала набухать лужа. Элька почему-то сегодня мирится с этим, и, хотя на душе скребет, успокаивает себя: вот еще капельку, и она поднимется и выплеснет дождевую воду во двор, под орех, чтобы рос лучше... Никудышний был орех. Еще прежний хозяин, когда продавал хату, советовал выкорчевать, ибо дерево зимой морозом попортило. А оно, слышь, весной побеги пустило. Так Элька обрезала сухие ветки и поросль потянулась вверх. Теперь хоть есть где в тенечке посидеть. А то совсем пусто было бы...

У Эльки была добротная хата в Никодимовке. С покойным мужем построили. Но потом, когда в Чернобыле атомная станция взорвалась, всем сельчанам приказали выехать (спасибо, денег дали), чтобы в другом краю жилье купить или построиться, кто на что горазд.

Она — к самой младшенькой, к Аленке. А та говорит: «Зачем вам, мамочка, хата? Я только что квартиру получила, еще и краска не высохла. Две комнаты. Раздолье. Живите себе. Что ж я вам поесть не сварю или не постираю?.. Вы же нас вынянчили, мамочка...»

Раз на то пошло, то отдала дочери деньги за хату на мебель в новую квартиру. А она, мамочки мои, еще дороже, чем хата — все те серванты, кресла и прочие стулья- табуреточки...

Ох и хорошо ж ей там жилось — впервые в жизни. Да вскорости хозяин объявился, первый муж дочери. Где-то по свету шатался, и подженивался, и «допра» попробовал, но дочка, добрая душа, приняла. Нужно ж и ее, Аленку, понять, еще и не перестарок, чтоб одной век вековать. Однако не сложилась у них новая жизнь: попойки, драчки. Терпела-терпела, а потом за узелок — и к другой дочери. А та сама живет в гостях у свекрухи. И говорит: «Вот получим квартиру — заберем…»

Тогда она к старшенькому кинулась. Тот уже на пенсии, но живет хорошо. Свой дом двухэтажный, машина. Но сын рубанул без церемоний: «Кому деньги отдали, тот пусть и доглядывает». И нечего было ей так уж удивляться. Степан сызмала таким был... Отец с фронта вернулся покалеченным, раны гноятся, хату край нужно ставить, руки крепкие нужны, а Степанко на Донбасс завеялся деньги лопатой грести, а домой хоть бы рублик выслал. Даже ни одного письма не написал.

К меньшому сыну, что в Норильске служил, Элька ехать не рискнула, говорят, морозы там — под пятьдесят градусов, а она вон и летом в валенках ходит — ноги стынут.

Поэтому снова к меньшой дочке: «Или приют дай, или живой в землю закапывай...
Аленка — по соседям. Назанимала денег. Купили хату — так себе глиняный сарайчик (правда, поблизости от центра города). Хозяин в нем квартирантов держал. А теперь те жильцы стали платить Эльке — надо же долги отдавать. Вот тут и отдохнуть бы ей от шуму и гаму, но, мамочки мои! — постояльцы пиликают на аккордеонах, скрипках, сопилках — в музучилище учатся. До полудня так-сяк тихо, а после — беги куда глаза глядят. Но как обойтись без квартирантов, когда крыша как решето, протекает? Того и гляди, что потолок рухнет.

А в головочке мутится. Приходила вот домой врачиха участковая, говорила, что у вас, бабуля, давление высокое и сердце больное. Выписала рецепты. В аптеку заглянула,  а там цены, мамочко,  -  за два года на те заграничные лекарства  не насобираешь.   А вот если бы те предписания прокапать, так, может,  не раскалывалась от боли голова. А еще — если б тишина. Вот когда жила в своей хате, то так хорошо было. Правда, ноги иногда болели, когда с грядок не вылазила.

Ах, какая там тишина в своей  хате! Мышь на чердаке зашуршит — и то слышно. А тут машины уже спозаранку лязгают, бензином смердит, а все городское, магазинное — не годится: молоко, что твоя вода, колбаса, как вата, даже не пахнет...

А с потолка как-то очень громко капает, словно в темечко долбит. Встать бы да воду вынести, на полу вон уже целое озеро. Нужно было бы... Пусть вот только переболит или, может, девчатки из училища прибегут. Лидочка самая хорошая из них: зайдет, и поприветствует, и про здоровье спросит. И следит, чтобы не пиликали долго и спать ложились. А остальные девицы ржут до полночи, дверями хлопают, да все к одному: «Когда, бабка, хату перекроешь? За что деньги платим — за сырость?»

А оно так-таки и правда, срочно нужно крышу перекрыть. Да и денег насобирала. Вон шифер в штабелях уже третий год лежит. Бревна на стропила выискала. Правда, дороговато. А тут Галина дочку замуж отдавала: «Помогите, мама, отдадим». До сих
пор отдают. При случае снова насобирала, во всем себе отказывала. А тут уже другая дочка прибежала; «Спасайте, мамочка, проторговалась. Под суд грозят. Дайте!..» Отдала — дитё родное — жалко...

Пополудни авто во дворе дымом навоняло — Степан приехал: «Дайте три сотни на ремонт машины. Не хватает...»

Ох, Боже ты мой, да откуда ж у нее деньги? Пришлось отказать, а он аж кровью налился: «Светлане на курорт вдвое больше отстегнули, а для меня — жметесь!..»

У Эльки аж сердце екнуло: « На какой курорт?» «На такой! Бросила мужа с детьми, а сама с хахалем на море подалась!» — Степан хлопнул дверцами машины.

Вот так со вчерашнего дня от злой вести и слегла Элька.

... Солнце светило так ярко, что слепило глаза. И они от этого сильно болели. Жаром жарили. Элька живо вскочила с топчана, подхватила с пола миску — когда-то на праздники колхоз подарил как лучшей звеньевой. Работали тогда от зари до зари, а ряды,
мамочки мои, такие, что конца-краю не видать. Торопишься дополоть, чтоб воды затхлой из бочки выпить, чтоб не испариться. На трудодень по горстке зерна платили, а вот в президиумах сидела... И миску дали...

Орех разросся на славу. Дворик такой маленький — плюнуть некуда. И грядочек нет. Посадила вон любистка рядочек. Пахнет. Село родное напоминает. Заботливо полила и цветы, и орех, и уже хотела в хату зайти, но вдруг опешила. Божечки! Дети ее за
новым свежеструганным столом сидят: Аленка, Светлана, Василек. Со своими семьями сидят, полдничают. Графинчик на столе. У Эльки слезы, как горошины посыпались, дышать трудно, мамочки мои, сердце трепещет. Мы, говорят, хату вам перекрыли.
Василек (меньшенький ее, военный) деньги выделил.

Только откуда у него деньги-то взялись? Когда приезжал в прошлом году, тогда и на дорогу не хватило. Пришлось у соседей занимать...

А крыша хорошо перекрыта. Дерево живицей пахнет — аж дух захватывает. Спасибо деточкам, угодили старушке, не протечет уже...

Погоди, погоди... Что оно там плюхается в миску? Неужели крыша течет? И в темечко со звоном долбит. Больно...

Лидочка выбежала во двор и истошно заголосила, аж жутко стало. Сосед, копавшийся в машине, поднял глаза: «Чего это она? Может, бабка Элька умерла, а девочка испугалась...

Да... Не видно было бабки Эльки с самого утра.