Павшино - Тушино

          Детство это самые лучшие годы жизни каждого, живущего на этой бренной земле, человека. Ребенку, чтобы осуществить свои желания, не нужно просчитывать множество вариантов и решений. Решение принимается всегда сразу и ты начинаешь делать то, что понравилось в данный момент, не задумываясь долго о последствиях содеянного. Не имея опыта взрослых людей, дети совершают свои ошибки, подолгу не расстраиваясь. Не получилось – ну и хрен с ним. Я не согласен с теми умниками, которые говорят, что учиться надо на ошибках других. Полнейшая ерунда, я вам скажу, потому что учёба без собственной практики, это всего лишь теория, а теория, часто бывает далека от настоящей жизни. Жизнь же многовариантна и одно и тоже дело не всегда получается делать по шаблону из-за изменений, которые происходят вокруг и около нас, наконец, внутри нас. Не зря говорят в народе: раз на раз не приходится. А если влезть ещё в сферу психологии людей и своей собственной, то одно только изменение настроения кого-то из нас может повлечь к непредсказуемому исходу. Не зря моя любимая бабка, царство ей небесное, говаривала: делай как должно, а там как Бог даст.


                МОЯ БАБУЛЯ

       Вот я и не мудрствовал особенно – захотев что-то сделать, принимался за дело. Не получалось – пытался снова, оглядываясь, как  это делают другие. Если не выходило – бросал без сожаления и переключался на что-то другое. Если бы кто-нибудь из взрослых мог подсказать и указать на ошибки было бы лучше, но они не часто оказывались рядом в нужный момент времени. Единственный человек, который хоть чему-то учил и подсказывал, была бабка Настя. Родители были всегда на работе, а она рядом, не смотря на занятость и ежедневный труд на подсобном хозяйстве. Готовка, стирка, дрова, куры, поросята и прочие неотложные дела. По мере моего взросления, она постепенно нагружала меня такими обязанностями, какие я в силах мог выполнять. Именно выполнять, а не выполнить в виде отдельных  поручений. Что постепенно, как само собой разумеющееся, входило в мои каждодневные обязанности, которые при социализме именовались общественно-полезным трудом. Не выполнив хотя бы одну из них, ты подводишь других. Если не принесешь из магазина молока, то все члены семьи могут остаться голодными.
        Хорошо помню бабкины рассказы о её молодости, прошедшей в царские времена Николая второго. Всех жителей деревни под Москвой она классифицировала на три категории. 80% - подавляющее большинство, составляли многодетные семьи, где процветала нищета и пьянство. Они почти ничего не выращивали и не сажали, питались чем попало. Зато, плодились с большой регулярностью.
         Примерно 15% составляли середняки. Они сеяли и сажали ровно столько, чтобы продуктов хватило до следующего урожая. Детей у них было значительно меньше. Остальные 5% населения их большой деревни были зажиточные крестьяне, которые выращивали сельхозпродукцию не только для собственного потребления, но и на продажу. Все члены их семей с детства привыкали к каждодневному труду и «пахали» с утра до ночи. Как говорила незабвенная моя бабушка: солнце ещё не встало, а мы уже в поле, солнце давно село, а мы только возвращаемся домой.
       Такие зажиточные семьи, которых Советская власть назвала «кулаками», имели хорошие дома, множество коров, лошадей и всякой живности. Дети у них росли здоровыми и обязательно учились грамоте и арифметике. В таких семьях умели не только работать, но и могли хорошо «погулять», но только после того, как собран урожай. Также как все свадьбы и церковные праздники справлялись всегда осенью и зимой, когда работы было значительно меньше.


                КОЛХОЗНАЯ ПРИХВАТИЗАЦИЯ

       С приходом к власти большевиков-коммунистов во главе с их Лениным, открыто ненавидящим крестьянство, которое кормило Россию, жизнь в деревне резко изменилась. Вместо того, чтобы поощрять и помогать тем, кто пашет и кормит их, приучать к работе многодетных бездельников, у которых, как тогда говорили «ни кола, ни двора» они, не добившись от «кулаков», чтобы те за бесценок отдавали свой урожай, пошли на них войной, названной коллективизацией. «Добровольно-принудительно» сгоняли все сельское население страны в коллективные хозяйства – колхозы. При этом, в обязательном порядке, все должны были сдать в общее пользование, имеющееся в личном хозяйстве имущество – урожай, коров, лошадей и инвентарь. Всё без исключения. Тех, кто не вступал в колхоз или утаивал что-то, ссылали в Сибирь или сажали в тюрьму. Утаить, спрятать, закопать что-то было невозможно. Голодранцы, составляющие большинство в деревнях, не смотря на пьянство и безграмотность, всегда вели учёт в «чужих карманах».
         Хочешь – не хочешь, а чтобы сохранить жизнь, семья бабушки тоже вступила в колхоз. Так как они привыкли, так они и продолжали трудиться от зари до ночи. А беднота и голодранцы, как не работали, так и продолжали гулять. Осенью после сбора урожая и тем, и другим выдавали «по справедливости» натуральный продукт. Тем более, что председателями в этих колхозах всегда выбирались представители господствующего класса бедноты.
       На 20-ые годы коллективизации прошлого века, напоминающих чем-то «прихватизацию» 90-ых годов, пришлись годы молодости моей любимой бабульки. Достигнув зрелого детородного возраста, родители её многодетной семьи, не спрашивая  согласия, сосватали Анастасию за одногодка Михаила из соседней деревни. В те времена о любви как-то не задумывались – стерпится-слюбится. Тем более, возраст у неё был критический – можно было засидеться в девках.
       В течение пяти лет они с дедом «настрогали» трёх дочерей – Ольгу, мою маму Клавдию и Лидию. В промежутках между «пахотой». Сейчас уже не помню кого, но одну из дочерей бабушка родила в поле, во время уборки урожая.

       Где-то в начале 30-ых годов из Москвы пришла разнарядка. Колхозу надо было срочно представить двух человек на представление к орденам за доблестный труд, и ожидалась внеочередная комиссия. С перепугу за недостатком других кандидатур, умеющих работать, выполнять и перевыполнять планы, на Анастасию Ивановну составили представление к какому-то ордену. Отправили документы в Кремль. Обычно представляли и награждали своих, из числа бездельников и прихлебателей с партийными корочками (у бабушки таковых не было), а тут обосрались проверки. Других резвых «трудящихся» в наличии не было.
       Все бы хорошо, но когда надо было ехать в Москву на награждение, серьезно заболела старшая дочь Ольга и поездка сорвалась. О чём тогда бабка и не жалела – не очень то и нужен был, так казалось, орден от этой сволочной власти, а зря. Спустя годы, не получая за свой труд пенсии, она попыталась найти документы в правлении колхоза, но всё куда-то пропало, сказали сгорело. В чиновничьих кабинетах Москвы тоже не нашлось. Так до самой своей смерти, бабушка не получала не рубля пенсии. Жили (уже в Павшино) на дедову – 12 рублей, при минимальной тогда зарплате 60 рублей. Если бы не подсобное хозяйство (около пяти соток земли) и тяжелый каждодневный труд…

       Впрочем, если бы это было исключением. Муж родной тетки моего отца Нюши (Анны) Николай, представленный лично Рокосовским к званию Героя Советского Союза, за форсирование реки Березины, тоже умер так и  не получив награды. Вернувшись с фронта и госпиталей больной и израненный, он несколько лет обивал пороги кабинетов начальников. Так и не получив Героя, вскоре умер рядовым, забытым своим государством. Представление на серой бумажке, за подписью синими чернилами,  Рокосовского, и сегодня лежит у меня в ящике письменного стола. О каком патриотизме, что тогда, что сегодня, можно разглагольствовать? И тогда, и сегодня не выполняются никакие законы, нарушается Конституция. Декларируется одно – делается другое. Настоящей истории своей страны не знаем, всё время переписывая, исходя из коньюнктурной политики каждой новой власти. Гнобя и сажая в тюрьмы оппонентов, награждая коррумпированных чиновников.
 

                СПАС. ВОЙНА

       Незадолго до начала второй мировой войны (именуемой у нас почему-то, Великой Отечественной) две старшие дочери в поисках лучшей жизни отправились в Москву. Ольга поступила в профсоюзный институт имени Шверника, а Клавдия устроилась на работу диспетчером в пожарную часть и всю войну дежурила на крышах домов, охраняя их от немецких зажигательных бомб («зажигалок»), которые ей не один раз приходилось тушить и сбрасывать вниз. При налётах немецких люфтваффе было очень страшно, ревели сирены и по небу «шарили» прожекторные лучи, выискивая вражеские самолёты. Большинство жителей близлежащих домов в это время прятались в бомбоубежищах, а таким людям, как моя мама, обязанным дежурить по ночам на крышах, приходилось не сладко.
        Когда началась война, с родителями осталась только младшая дочь Лидия. Так получилось, что деревня Спас Волоколамского района, где они жили, всё время оказывалась вблизи и на линии фронта. При очередном наступлении то со стороны немцев, то наших войск, их деревня оказывалась, то на территории одного противника, то другого. Не дай Бог, побывать кому-то в их положении. Чтобы не оказаться убитыми, им приходилось всё время спасаться либо в подполе дома, либо на огороде, в специально отрытой глубокой траншее. Бывало так, что снаряды падали буквально в нескольких метрах от них. Прятать в соседнем лесу приходилось и единственную кормилицу семьи, корову Белянку.
        Прятать её нужно было и от посягательств солдат вермахта. Однажды, пока бабка относила домой ведро с надоенным молоком, кормилицу-Белянку углядел за сараем немецкий «зольдатен». Когда она возвратилась, чтобы отвести корову в безопасное место то увидела, как этот негодяй куда-то её уводит. Не смотря на огромный риск быть застреленной, она бросилась к немцу и стала вырывать у него верёвку, за которую тот тащил бедное животное. Сначала было опешивший от неожиданного натиска, огромный вояка яростно вцепился за повод и стал его у неё вырывать. Чувствуя, что просто так корову не вырвать, он свободной рукой стащил с плеча автомат и направил его на бабушку. В этой безмолвной схватке понимая, что без коровы они все погибнут, она ещё яростнее вцепилась в верёвку. А когда фашист приставил автомат к её груди и что-то заорал, она подумала, что все кончено.
       На её счастье эту борьбу заметил проходивший невдалеке немецкий офицер. Он громко закричал на незадачливого ефрейтора и приказал отпустить бедную женщину. Перепуганный громила, испугавшись наказания, опустил ствол автомата вниз и вытянулся по струнке перед начальником. После очередного приказа он, выкрикнув «я воль!», быстро развернувшись, трусцой побежал прочь. Офицер на своем языке, видимо извиняясь, показал рукой, что всё в порядке, она свободна и может уходить со своей коровёнкой.
       Ей повезло и в том, что этот офицер квартировал в их доме, который немцы приспособили под свой штаб. Каждый раз, когда советские войска оставляли село после атак противника, немцы разворачивали свой штаб именно в доме бабушки и деда. Потому что, со слов бабушки, это был самый большой дом с огромным двором с коровником и конюшней, садом и огородом и другими угодьями. Лошадей, правда, всех конфисковали на нужды Красной армии, да и корову с риском для жизни, удалось утаить только одну.

       Когда же отступали немецкие войска, то в их доме всегда располагался штаб наших войск. Поэтому бабушке с дочерью и мужем (пока его не мобилизовали в армию, не смотря на непризывной возраст) приходилось ютиться в малюсенькой клети, где хранился всякий домашний скарб. Хорошо, что ещё не выгоняли зимой на мороз.
       За зиму 1941-го года в их доме по нескольку раз разворачивались то штабы немцев, то наших воинских частей. По рассказам бабушки, им довелось насмотреться на то, как в быту ведут себя и те, и другие. Правда оказалась не в пользу наших соотечественников, которые вели себя мало того, что по-хамски, но и были, мягко говоря, не опрятны ни в одежде, ни в еде. Хотя это были офицеры, но редко кто из них чистил зубы и умывался по утрам. В избе всё время стояла ругань – мат-пере мат, никто (за редким исключением) не удосуживался при входе у дверей снять сапоги, ходили по дому в грязной обуви. После принятия пищи никто не удосуживался убрать и помыть посуду. Бабке постоянно приходилось убираться и подтирать полы, поддерживая хоть какую-то видимость порядка.
       И напротив, когда у них квартировали оккупанты, везде была чистота и все вещи были сложены аккуратно, в строго отведённых для них местах. Соблюдался элементарный распорядок дня – подъём, утренний туалет, завтрак и т.д. За уборку дома бабушке выдавали продукты – галеты, тушенку, мыло, которое было в большом дефиците. Встретив утром немецкого офицера, обязательно услышишь: «Гутен морген», днем: «Гутен таг!».  Все с утра чисто выбритые, в тщательно отглаженной  форме, никаких тебе криков, ругани и ссор. Как когда-то говаривал покойный дед Михаил Филиппович, всё чинно и благородно.
     - Как же так, - спрашивал я у бабушки годы спустя после войны - а нам в школе про немцев говорят, что все они фашисты, уничтожившие столько мирных жителей оккупированных территорий?
      - Я тебе за всех немцев сказать ничего не могу, но те которые у нас жили, были нормальные люди. Если ты соблюдаешь правила и не выступаешь против них – тебя никто не тронет. Правда, у нас на постое были регулярные передовые части. Они были одеты в «мышиного» цвета форму, но были какие-то военные, одетые в коричневую форму, подошедшие после фронтовиков. Вот те действительно вели себя более жестко по отношению к местному населению, подозревая многих жителей в саботаже и помощи партизанам. Если ты не был замечен в этом, то и они не трогали. Но если, не дай Бог, попался с поличным, расстреливали на месте, а партизан вешали на столбах, как это случилось с Зоей Космодемьянской в нашем районе. Вам про неё в школе, наверняка, рассказывали, но вот жители той деревни, в которой она сожгла зимой дома, оставшиеся на морозе без крова, о ней другого мнения. Хотя и знали, что она была не совсем адекватная.
       Конечно, бабка не знала про адекватность – это я уже от себя. Запомнился мне тогда ещё один её рассказ, хорошо характеризующий наш великий русский народ.


                РАССТРЕЛ СТАРОСТЫ

       Зимой после первого натиска и отхода наших войск, как говорили тогда, на заранее подготовленные позиции, когда село заняли немцы, их командование сразу начало наводить свой порядок. Первым делом, чтобы контролировать занятую территорию и установить определенные правила жизни, необходимо было наладить связь с проживающим там населением. Для этого немецкое командование в самые кратчайшие сроки собрали всех на единственной площади около сельсовета. Всем жителям через переводчика, на чистом русском языке, объявили о смене власти. Что вместо сельского совета будет править управа во главе со старостой, которого они должны сейчас выбрать. Если выборы не состоятся или жители откажутся от них, тогда немецкое командование само назначит старосту без их согласия. После трудных переговоров в толпе, состоящей на 90 с лишним процентов из женщин, нескольких выдвижений и споров, единодушно определили единственного кандидата. Им оказался учитель географии единственной сельской школы, не призванный в армию по хромоте и возрасту. Не смотря на его активные протесты и объективные отводы, за него проголосовало подавляющее большинство населения. Действительно, много лет живя и работая с детьми, этот человек имел непререкаемый авторитет и среди взрослого населения села. Под давлением обеих сторон он, скрипя сердцем согласился, чем и обрёк себя на неминуемую гибель.
        За то короткое время, которое он успел провести в этой должности, этот человек (по молодости не запомнил его имя и фамилию) всегда защищал интересы своих сограждан. Этот по тем временам, хорошо образованный человек, знавший в бытовом объёме немецкий язык, помогал не только односельчанам, но и солдатам Красной армии, выходящим из окружения и скрывавшимся близлежащих лесах. Не говоря о партизанах, тоже прятавшихся там. Зная о их перемещениях и общении с местными жителями, которые помогали им продовольствием, староста не предал ни одного человека. Сам организовывал сбор продуктов и табака для попавших в окружение воинов Красной армии, ухитряясь не попасть в поле зрения гестапо.

       Но ведь в России ничего никогда безнаказанным не бывает - и добро, и зло. Единственным исключением из этого, и даже поощряемое повсеместно, является пьянство и НИЧЕГОНЕДЕЛАНИЕ, перерастаемое в жополижество. Моя хата с краю – ничего не знаю, не делай добра – не получишь зла. Чья бы корова мычала, а моя то молчала - и многие другие наши поговорки как раз об этом. Когда спустя около полутора месяцев наши доблестные войска ценою огромных потерь, благодаря прибывшим из Сибири подразделениям, вновь овладели многострадальным селом, жители их приняли с распростёртыми объятиями. Вместе со всеми на деревенскую площадь вышел и учитель географии, бывший староста, которого обнимали все от мала до велика, понимая какую роль он сыграл за столь недолгий, но тяжеленный период их жизни. Из близлежащих лесов высыпали разрозненные и изможденные группы, скрывающихся там солдат и офицеров. Всеобщее ликование, бросание вверх ушанок, радость и слёзы были у всех на глазах. Казалось бы, незнакомые прежде люди, а понимали друг друга в этом едином порыве. Как будто наступила всеобщая и окончательная победа и завтра настанет мирная жизнь без свиста пуль и снарядов, вернутся мужья и сыновья, внуки и деды. Не нужно будет прятаться в подпольях и землянках.
        За разговорами и обниманиями народ начал постепенно рассасываться по домам. Вперемежку с солдатами и партизанами, местные жители, достав из подвалов и схронов все свои продовольственные заначки, начали отмечать столь знаменательное событие, которое продолжалось всю ночь.

       Поздним утром всех разбудил громкий набат, исходящий от железнодорожной шпалы, подвешенной на столбе, которая использовалась для созыва жителей при пожаре. Ошалевшие от бурной ночной пьянки жители и солдаты, начали стекаться на площадь перед сельским советом, не понимая происходящего, предчувствуя нехорошее, что всегда и случается. Когда большая часть населения собралась в ожидании, из дверей сельсовета показались солдаты, которые вели перед собой учителя географии, их недавнего старосту. Толпа, глядя на это зрелище, в едином порыве «охнула» и наступила гнетущая тишина, прерываемая поскрипыванием снега под ногами.
        Остановившись прямо перед входом в сельсовет конвойные солдаты, с явно помятыми после ночного загула лицами, встали по бокам от старосты. Ещё один прямо за ним. Вслед за ними вышли несколько офицеров и, обойдя сбоку, встали перед старостой, который стоял с низко опущенной непокрытой головой, почему-то держа руки за спиной. Откашлявшись и поправив на голове фуражку с синим околышем, один из офицеров громко, чтобы все слышали, заорал:
        - Граждане селяне! Перед вами стоит этот немецкий холуй и помощник оккупантов. Все вы его хорошо знаете, знаете про его предательство нашей с вами Родины. Этот продажный иуда прямо сейчас, на ваших глазах будет расстрелян без суда и следствия, по законам военного времени. Знайте, так будет со всеми, кто предает нашу священную Родину!
        В наступившей по началу тишине, постепенно в толпе начались, сначала робкие, а затем более громкие роптания, перерастающие в недовольные возгласы:
         - Не дадим! За что? Сколько он спас от смерти партизан! Не позволим!
       Офицер-смершевец видя, что ситуация может выйти из-под контроля и разъярённая толпа отобьет у них учителя, скомандовал:
      - Солдаты, в ружье! Ставьте иуду к амбару, к стенке!
       Опешившие было солдаты, взяли под руки ни в чём не виноватого, ни перед кем человека, и поволокли его к стене сарая. У бедного учителя отказали ноги и его обмякшего, с опущенной головой, приставили к брёвнам. Когда его отпустили, он самопроизвольно упал на колени, пытаясь встать. Ноги не слушались его, но он всё-таки поднялся и, держась одной рукой за стенку, поднял голову и посмотрел на стоящих перед ним людей. Собравшись с последними силами, встав уже в полный рост, этот Человек довольно внятно произнес:
        - Спасибо вам всем за поддержку. Не надо бойни, всем будет худо. Пусть делают свое дело, не поминайте лихом!
      Солдаты, уже вставшие перед ним на изготовку, приготовились привести приговор к исполнению. Офицер почему-то медлил с приказом и толпа с громкими криками начала двигаться на солдат. Ещё бы несколько секунд и она бы смяла редкую цепь палачей с их офицерами. Опомнившись от страха, энкэвэдэшник выдохнул:
     - Смерть предателю, огонь! Пли!
      Раздалось несколько сухих выстрелов, от которых твердо стоящий на ногах, учитель сразу обмяк и упал лицом в снег, подогнув колени.
      Толпа застыла рядом, как вкопанная. В наступившей тишине сначала послышались тихие всхлипывания, которые переросли в жуткий вой и стенания. Из гущи послышались проклятия:
       - Убийцы, сволочи, изверги! Вас самих надо всех перебить! Бей их бабы!
       Солдаты перебежали к офицерам поближе к крыльцу сельсовета, и ждали худшего. Один из офицеров рванул по лестнице к входной двери, чтобы за ней скрыться. За ним, озираясь по сторонам, последовали оставшиеся вояки. Заскочив  внутрь, они захлопнули за собой дверь и, видимо решили там забаррикадироваться. Все шло к тому, что озверевшие крестьяне, взяв в полукольцо сельсовет, подожгут его вместе с палачами. Уже подтаскивали дрова из ближних поленниц и начали подпирать входную дверь жердями. Но прибежавшие откуда-то два пацана сообщили, что к селу приближается какая-то воинская колонна. Раздались многочисленные возгласы:
         - Тикайте, бабы! Давай все по домам!
     Буквально за несколько минут на площади не осталось не одного человека. Толпу людей, как ветром сдуло.

        Через некоторое время в село вошла колонна красноармейцев и остановилась, как раз напротив сельского совета, из которого вышли спрятавшиеся там члены расстрельной команды. Впереди всех был энкэвэдэшник, который рысцой ринулся к командиру подразделения. Прямо на глазах у всех он, размахивая руками, произнес «пламенную» речь, рассказав ему о только что случившемся и, показывая рукой на тело учителя, которое жители положили на подостланную солому рядом со стенкой амбара.
      После нескольких наводящих вопросов, которые задал командир части, у них возникла перепалка на повышенных тонах. Было видно, что командир не собирается брать на себя обязанности по наказанию местных жителей. В конце перепалки до всех донеслась единственная и понятная фраза:
       - Да пошёл ты на х..! Клал я на тебя, сами разбирайтесь, а мне солдат надо на постой к ним приспособить!
       Поняв, что слушать его командир не будет, энкэвэдэшник поспешил к своим явно затаив злобу на полевого командира. На следующий день, переночевав одну ночь, колонна покинула село и двинулась на передовую, почти сразу вступив в бой.
       Спустя несколько дней жителям Спаса довелось снова увидеть этого командира с сильно поредевшим подразделением, которое отступало под натиском немецких войск. Вид у солдат и их командира был очень потрёпанный, было множество раненных, которых везли на подводах и санях. Невдалеке слышались орудийные раскаты и взрывы снарядов, но по селу не стреляли, что и спасало жизнь отступающим.
       Бабушка мне говорила, что тот офицер –«смершевец» все таки «накатал» кляузу на жителей и, когда на короткое время село занимали наши войска, чекисты пытались найти зачинщиков, организовавших смуту перед расстрелом их Учителя. Но как только наступали немцы и занимали село, можно было жить не думая об этом. Так постепенно всё забылось, а того подлеца-офицера кто-то подстрелил в спину.



                ПЕРЕЕЗД В ПАВШИНО
       
       После многих лет работы в колхозе, распродав всё, что у них имелось включая дом, под чужой вымышленной фамилией Сортовы, они еле унесли ноги, обосновавшись в подмосковной деревне Павшино (ныне город Красногорск). Это уже было начало пятидесятых годов прошлого столетия.
      На собственном примере бабушка, изо дня в день прививала мне науку выживания, где дисциплина играла одну из самых главных ролей. А с дисциплиной приходило терпение, что для меня в раннем возрасте было наиболее важно. Как в пословице: терпение и труд – все перетрут. Характерным примером обучения терпению для меня, уже школьника, была заготовка дров на зиму. Это сейчас, когда в домах есть центральное отопление, особенно это касается городов и поселков, такая работа мало понятна для жителей и их детей. А для нас, даже живших тогда в пятиэтажках, это была обыденность. Чтобы помыться в ванной, нужно было истопить печку-колонку и нагреть воду.
        Мы во дворе устанавливали приспособление «козла», на него клали спиленное дерево и, взявшись с двух сторон от него напротив друг друга за двуручную пилу, визуально «на глаз» разметив размер «чурбака», начинали пилить. Этот довольно простой процесс отнимал у меня не только силы, но и был довольно нудным и однообразным. Гоняя туда-сюда пилу я, в отличие от бабушки, не только быстро уставал, но и постоянно нервничал и торопился. От этого пила начинала дергаться и бабка постоянно напоминала мне, что работать нужно плавно и мерно. Однако, терпения не хватало и я злился на всё и всех, в том числе и на неё. Ведь именно она заставляла делать эту нелюбимою работу. Она говорила, что если мы не напилим дров, то в доме будет холодно и не на чем будет готовить пищу. На что я огрызался и советовал ей купить керосинку или керогаз (нагревательный прибор, заправляемый керосином). На что она всегда логично отвечала:
        - Да керосинками не протопишь, и мы будем мёрзнуть.
        Но вот что мне нравилось в заготовке дров, так это их колка. Колоть дрова я очень любил. По сравнению с их пилением, этот процесс не был занудным и требовал хорошего глазомера. Чтобы наиболее рационально разрубить «чурбак» на поленья надо сначала присмотреть и наметить визуально, на глазок точку, где меньше сучков, поближе к средней части. Потом разрубив его примерно пополам, снова на глазок примериться и ударить. Где-то нужно бить сильнее, а где-то достаточно лёгкого удара. При рубке дров требовалась смекалка, а это мне было всегда интереснее. Но как говаривала незабвенная бабуся: любишь кататься – полюбишь и санки тащить в гору. Сначала напилим – потом коли себе на здоровье.
        Кроме заготовки дров в мои обязанности зимой входила уборка снега. Почему-то запомнились тогдашние снежные зимы, когда его наваливало больше, чем по пояс. Заметало так, что трудно было выйти из дома. Я брал большую деревянную лопату и принимался за дело. Этот процесс мне тоже нравился, так как с тех пор не люблю однообразия. Так же, как армейского единообразия, которое проходил потом служа в армии.


                ПОДЖИГАТЕЛИ

       Вообще в детстве, живя у бабки с дедом, я шалил много и с удовольствием, но это не всегда сходило мне с рук.
       Какое-то время мы с соседским дружком и тёзкой Вовкой Барашковым увлеклись разведением костров. Нам нравилось, как они горели ярким пламенем, жарили на них картошку, бросая её под угли. Почему-то жгли их вблизи домов, в том числе около его или рядом с нашим. Видимо из-за того, что там легко можно было найти всё для этого необходимое – дрова, куски рубероида и фанеры. Выбирали время, когда дома (или у меня или у него) никого не было, и палили себе на радость. После того, как все прогорало, маскировали следы преступления, но однажды попались совершенно случайно.
      В тот раз костерок мы жгли на заднем дворе нашего дома, в то время когда дед куда-то уехал, а бабушка торговала на рынке цветами и зеленью. Костер во всю полыхал в непосредственной близости от бревенчатой стены, как внезапно появилась моя бабуля. В тот день она быстро всё распродала и возвратилась раньше обычного. Не обнаружив меня дома, она по узкому проходу между террасой и забором, отделяющим дом от сада, прошла на задворки, где мы и были. Увидев яркое произведение нашего искусства, она оторопела и пришла в ярость:
       - Ах вы, сукины дети, гады поганые, два барано подобных! Сейчас я вам покажу, как домА поджигать!
        В ярости она глазами искала какой-либо предмет, которым готовилась хорошенько нас «отходить» (побить – авт.), но кроме поленницы дров рядом не было ничего. Мы с Барашком метались из угла в угол в поисках спасения, но бабка перегородила нам единственный путь к проходу.
       - Сейчас я вам задам, сучата – выдохнула она, схватила полено из поленницы и пошла в атаку, держа в одной руке этот дровяной элемент, а другую отвела в сторону, чтобы лишить нас возможности смыться.
         Барашек  (таково было Вовкино прозвище, как производное от его фамилии), сообразив, что дело пахнет керосином, перестав пятиться назад, неожиданно совершил смелый тактический маневр. Он пошёл, вернее побежал, в лобовую атаку на хорошо вооружённого противника, коим являлась для него моя любимая бабушка. Подбежав вплотную к опешившей от такой наглости старушке, стоящей с распростёртыми руками, он ловко поднырнул под её свободную руку, и бросился через освободившийся проход к калитке, ведущей на улицу.
          Бабулька вначале было развернулась и попыталась погнаться за ним, но вовремя спохватилась – ведь главная добыча её внучок, то бишь я, оставался в ловушке. Она стала медленно, с распростёртыми руками с поленом, надвигаться на меня. Деваться было некуда и я в отчаянии решил повторить маневр приятеля, но бабка была уже учёная – два раза на мякине не проведешь! Как только я попытался было проскочить под её рукой, она ловко схватила меня за воротник рубашки. Это был конец.
       Крепко держа меня одной рукой за воротник, другой она принялась колотить моё тело – ту его часть, что ниже пояса сзади. Прошлась вскользь и по бокам. Как я не изворачивался, но несколько ударов, говоря языком боксеров, пропустил. Не чувствуя боли и испустив дикий вопль, я что было сил рванулся ей под руку, оставив в ней воротник рубашки, и скоренько припустил по узкому коридору на выход. Оставив любимую бабусю с воротником и поленом в руках. Догнать меня в этот момент не смог бы даже самый быстрый спринтер.
       Потом до позднего вечера скрывался и зализывал, полученные в этой схватке раны, долго не решаясь возвращаться домой.
       Этот урок я запомнил на всю жизнь. Одна из крупных заноз от полена еще долго сидела у меня в левом боку, глубоко под кожей. Все попытки выковырнуть и вытащить её не увенчались успехом, а потом как-то сама через несколько лет рассосалась. Да и урок по лёгкой атлетике получился не плохой - в последствии выступая на соревнованиях среди школьников на первенстве Краснопресненского района Москвы, я в кедах пробежал сто метров ровно за 11 секунд.

        До сих пор благодарен Анастасии Ивановне, царствие ей небесное, за всё то, что она для меня сделала, включая и этот наглядный урок воспитания. Именно она буквально привела тогда меня к Богу в то время, когда даже говорить о Его существовании было опасно. Могли исключить из пионеров и сделать изгоем в классе. Тем более, что родители были членами КПСС и, не веруя в Бога, могли пострадать на работе.


                НАЧАЛО ДОРОГИ К ВЕРЕ

       Будучи истинно верующей, бабушка знала много молитв и регулярно ходила в Павшинскую церковь. В их доме на самом видном месте, в правом углу большой комнаты всегда висели иконы с лампадкой. Обычно она ходила на раннюю утреннюю службу, которая начиналась зимой ещё задолго до восхода солнца. О близком начале службы всегда оповещал мерный звон колокола, который был слышен по всей округе. Из уважения к любимой старушке я пообещал ей, что иногда буду с ней ходить на заутреннюю службу и мы договорились, чтобы она будила меня перед её началом. Если будет совсем невмоготу встать в столь ранний час, я имел право не идти с ней, но хотя бы один раз в неделю, я обещал ей посещать это богоугодное заведение. Находясь в храме, она не требовала и не настаивала, чтобы я читал молитвы, отбивал как и она поклоны. Достаточно было несколько раз перекреститься, когда я сочту нужным - моей задачей было просто присутствие и лицезрение убранства храма. По собственной воле и желанию я мог, не мешая прихожанам, подходить к любой иконе  или алтарю и рассматривать их. Желательно, но не обязательно, перекрестившись правильно, как она меня учила, чтобы не вызывать гнева молящихся старушек. Лиц противоположного пола там почти не присутствовало, за исключением батюшки, проводившего церемонию службы. Почему-то это действо я называл так.
       Пока старушки молились и пели разные песнопения (откуда у этих древних бабок такая память – не могу понять до сих пор), я медленно, чтобы не привлекать внимание, совершал экскурсии по всему периметру храма. Нужно признать, что это доставляло мне некоторое удовольствие и так быстрее проходило время. Резные предметы обихода и красивые оклады икон, само письмо икон и всего иконостаса, зажженные свечи и лампады возле них – всё это  вселяло в меня что-то хорошее и я довольно долго присутствовал на богослужении. Когда мне это надоедало и я уставал, то мог спокойно, никому не мешая, покинуть храм и идти домой досыпать. Это не возбранялось. Бабка, как мудрая женщина, понимающая в какое время мы тогда жили, просила, чтобы об этих посещениях церковных служб я никому не говорил. Даже лучшим друзьям и приятелям – всегда кто-нибудь да сболтнёт в школе. Я всегда был интровертом, не из болтливых, и до сего времени об этой истории почему-то помалкивал. Хотя и сейчас хожу в церковь 3-4 раза в году, особо об этой миссии не распространяясь. Тем более к ней, как посреднице между людьми и Богом, у меня неоднозначное отношение.

      Годы, проведенные в Павшино – это калейдоскоп моего взросления, начиная с трехлетнего возраста и до начала 21-го века, пока стоял дом. Там я учился университетам жизни, наблюдал, как живут простые люди. Как они ходят на работу, влюбляются, взрослеют, рожают детей, изменяют друг другу, стареют. Одни заселяются в полуподвал, другие найдя жилье поближе к работе, уходят. Как в тихие летние вечера бабы «точат лясы» на лавочке возле террасы, а мужики под сиренью около окон дома, играют в домино забивая козла. И втихаря, чтобы не увидели жены, разливают водку под столом, освещённым «лампочкой ильича», подвешенной над ними прямо на кустах. Было время бедных, но не унывающих людей, живших в чёрт-те каких условиях. Везде играли гармошки, хором пели задушевные песни:
       -"Вечер тихой песнею над рекой плывет. Дальними зарницами светится завод… Ой, рябина кудрявая, белые цветы…"
          А сейчас: «зайка моя – я твой шкафчик», или что-то вроде этого. Какая-то белиберда под фонограмму, которую не споёшь не только за столом, но и вообще нигде и не с кем. У эстрадных исполнителей обязательно были голоса. П.Лещенко, В. Нечаев, В.Козин,  Бунчиков, Кравцова, Михайлов, М.Александрович, Ю.Морфесси, Плевицкая, Панина, Л.Русланова. Позже – Л.Зыкина, Ю.Гуляев, Ж.Татлян, М.Магомаев, Л.Мондрус… Они пели без фоно и других "грамм", их отбирали на прослушиваниях и худсоветах даже в дурное советское время. А сегодня,  "изжив пережитки прошлого", мы взамен получили безголосых Орбакайте, Газманова, Распутину, Киркорова, Баскова, Алегрову и прочих народных и заслуженных, и незаслуженных исполнителей «народа». Вот почему нынче почти не услышишь, чтобы люди пели за столом, плясали. Все веселье теперь обозвали корпоративом, где люди пьют и жрут, не выплескивая накопленную энергию в песнях и танцах. Отсюда и болезни всякие сердечные и ожирение, в прямом и переносном смысле.

     В том далеком прошлом, когда процветал дефицит всего и даже игрушек, мы сами их изобретали и делали. Взять хотя бы те же самокаты. С помощью отцов, которые приносили с заводов, где работали, шарикоподшипники, мы из двух досок мастерили эти самокаты. Лихо гоняя на них по асфальту, высекая снопами искры. Мамы сами шили девочкам платья, делали кукол. Конечно это плохо, когда государство забывает о насущных потребностях детишек, однако в этом был и плюс – нам самим приходилось шевелить мозгами, изобретать недостающее и развивать свои мозги. Не было игрушечных пистолетов, выпиливали лобзиком их сами – с голыми руками не поиграешь в войну и «казаков-разбойников». Любой дефицит мы восполняли своими изобретениями. И плохо, и хорошо, но это был хоть какой-то выход из положения.


                САМООТВЕРЖЕННАЯ МОЯ МАМА

        Когда-то в детстве смерть была совсем рядом, даже касалась меня не однажды.
        Первый раз это было при моем рождении, а родился я недоношенным, семимесячным. Появился на свет почти без кожного покрова, вернее вместо кожи тело было покрыто тонкой мутно-прозрачной плёнкой, напоминающей оболочку ливерной колбасы. Сквозь нее, как рассказывала впоследствии мама, можно было видеть не только вены и артерии, но и рёбра и внутренние органы. Она первые дни боялась взять сына на руки, чтобы не повредить тонкую пленочку-кожу. Если бы такое случилось, то изнутри могли вылезти ребра или ещё что-то, прилегающее к этой ливерной оболочке. Как она говорила, пришлось бы сшивать или склеивать порвавшуюся ткань.
        Врачи готовили её к худшему - такие дети в те времена выживали очень редко. Но надо знать мою самоотверженную маму! Она героически боролась за моё существование и делала всё, чтобы спасти своего первенца. Благо, рассказывала она, у неё было много материнского молока. Она по советам каких-то знахарок-старушек по нескольку раз в день обтирала всё мое тщедушное тельце разными маслами и благовониями. Ночью вставала по много раз, чтобы перевернуть сына на другой бок, боясь пролежней. Кипятила и тщательно отглаживала пелёнки – не дай Бог где то складочка, которая причинит боль или натрёт кожицу.
          И так день за днём, в течение нескольких месяцев она отвоёвывала меня у смерти. Наконец, когда у её сына образовалась настоящая розовенькая кожа – его уже можно было потискать на руках. Меня полюбили врачи в поликлинике, которые предрекали мне недолгое будущее. Когда мама приносила меня к ним, то собирался целый консилиум и они смотрели на нас, как на чудо. А говорили ей до этого, что чудес не бывает и надо смириться.
        В общем, дальше я развивался, как нормальный ребенок. Научился ползать, сидеть, затем стоять и ходить, а потом побежал. Забегал так, что трудно было за мной уследить - Фигаро.


                ДАЛЁКИЕ ПЯТИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ

          В те времена (50-ые годы) было трудно попасть в детский садик. Тем более, что жили мы на самой окраине близлежащего городка Тушино (сейчас в границах Москвы) в поселке «Комсомольский», или «комсомолка» - называли его местные жители. Поэтому родители, которые большую часть дня были на работе, отдавали меня на это время, живущей этажом ниже старушке-нянечке за небольшую плату. Это была добрая женщина, к сожалению время стёрло из памяти её лицо и имя.
        Через какое-то время, когда мне было года 4-5, к нам поближе переехали на ПМЖ (на постоянное место жительство) дед с бабушкой. Они продали свой большой дом в деревне под городом Волоколамск и, купив половину дома в деревне Павшино, переехали туда. Это сосем недалеко от «комсомолки» - 4-5 остановок на автобусе, может чуть больше.
         Обустроившись, они забрали родного внука к себе на воспитание, благо что я в школу ещё не ходил. Так я и жил у них до поступления в первый класс.
        Дед-пенсионер первое время занимался строительством. Под домом в полуподвале отделал две комнаты под жилье для сдачи его в наём - какие-никакие, а деньги. Параллельно построил погреб для хранения овощей, фруктов и консервов. Потом пристроил к дому бревенчатую избушку с печкой, тоже для квартирантов. На пенсию в 12 рублей от «любимого» государства не проживешь, тем более бабушке оно не платило ни копейки. В колхозе, где она трудилась много лет, затерялись документы, поэтому бабке (так я её называл любя) выпала «честь» осваивать не готовую к урожаям землю. Хоть её и было совсем не много (около 5-ти соток), но сколько же камней, железяк и прочего мусора вывезли они с дедушкой. Сколько навоза пришлось завезти, посадить фруктовые деревья, кустарники крыжовника и смородины, тогда я этого не понимал. Сейчас осознаю, какой это был тяжкий каждодневный труд, а ещё я у них на шее.
        Три их дочери, в том числе моя мама, помочь могли только в один единственный выходной день. Замужем тогда была только мама.
        Дед параллельно с домашним хозяйством, трудился ещё в каком-то «Роскооппотребхозе», или что-то в этом роде. Видимо обладая природными способностями к рисованию, он устроился туда художником. Работая на дому, писал масляными красками названия предприятий народного хозяйства типа: «Парикмахерская», «Магазин», «Булочная» и так далее. У него это получалось красиво, благодаря сделанным им самим трафаретам, буквы на них были вырезаны ажурным шрифтом. Денег за эту работу платили немного, но это был хороший приработок и шёл производственный стаж в трудовую книжку. Поэтому через какое-то время его пенсия достигла аж 21-ого рубля. Тогда как средняя зарплата рабочего или инженера была уже в то время, что-то около ста рублей. Но подсобное хозяйство, которое лежало на плечах бабки, плюс деньги от сдачи полуподвала и избушки, позволяли нам жить довольно неплохо. Тем более что бабуля, начиная с весны и до поздней осени, торговала на Павшинском колхозном рынке выращенными ею петрушкой, луком, укропом, редиской. Хорошие деньги приносили цветы, особенно гладиолусы. Она доставала, как раньше говорили, элитные семена. Гладиолусы раскупались очень хорошо и шли «на улёт». Вот этот бизнес и составлял основную часть доходов семьи.
       Бабка не смотря на то, что не имела ни одного класса образования (у деда было два класса ЦПШ – церковно-приходской школы), хорошо изучив рынок продаж, чётко знала ассортимент продукции, который приносил ей наибольшую прибыль. Хорошо ориентировалась во времени – знала не только что сажать, но и когда - год на год не приходится. Она в один год что-то сажала раньше, что-то на другой, наоборот с опозданием. Ориентируясь на конкуренток так, чтобы её зелень взошла и подошла на рынок не совпав по срокам продажи с другими торговками этой же продукции. В этом деле ей не было равных, так как ассортимент в основном у всех  был одинаковым.  Выиграть можно было только на качестве и во времени. Так по 3-5 копеек за пучок зелени у неё за лето набегала не одна тысяча рублей, которые она в равных долях передавала трём своим дочерям, которые трудились на родное государство за небольшие рубли. Имеющим более высокий уровень образования и живущим от зарплаты до зарплаты, как и вся наша социалистическая страна, стремившаяся построить коммунизм. Общество справедливости и достатка с красивым лозунгом: «от каждого по способностям – каждому по труду», но ни хрена не делающего в обозначенном направлении, что происходит с нами и сейчас.

         Вот так я жил у деда с бабкой. Летом мы с приятелями бегали на Москва-реку, купались, ловили рыбу, гоняли в футбол. Зимой катались с горок на лыжах и «таратайках» - изделиях из согнутого определенным образом прутка железа. Стоя одной ногой на железке, отталкиваясь другой от снежного покрова земли, и становясь двумя на полозья, как на самокате летом.
           В общем рос, как все местные ребята, здоровым ребенком, не обремененным какими-либо обязанностями. За исключением покупки молока, за которым меня посылала бабушка ранним утром, иначе не достанется. Встать с её помощью надо было очень рано, чтобы занять очередь вовремя - если опоздаешь, то вся семья останется без молока.
         Я брал алюминиевый трёхлитровый бидон и шагал к колхозной молочной палатке, что находилась в полутора километрах от нашего дома. Занимал очередь – мне на ладони чернильным карандашом писали её порядковый номер и я шёл обратно домой досыпать до открытия торговли. Бабка меня снова будила, я вновь отправлялся к палатке и, согласно очереди получал этот натуральный продукт - тогда порошкового молока ещё не изобрели. На этом мои обязанности заканчивались и я позавтракав был свободен как птица, улетая с приятелями в свободный полёт пока не захочется есть. Проголодавшись прибегал домой и, наскоро покушав приготовленных щей прямо из печки, вновь исчезал до вечера.
           Была и еще одна, изредка выполняемая мною обязанность - она заключалась в доставке в дом питьевой воды. В связи с этим и произошел этот случай.


                ЗА  ВОДОЙ

          Как-то летом, когда мне было около пяти лет, произошло событие, оставившее в памяти глубокий след.
           В доме у бабушки с дедом из удобств цивилизации была только печка. В те далекие 50-ые годы ещё не было водопровода с подводом к дому не только горячей, но и холодной воды. За ней мы ходили на водоразливную колонку, которая находилась на нашей Садовой (сейчас Зелёной) улице. Это сравнительно недалеко – метров 50-60, но тем летом она была сломана и, проживающие на этой улице люди, ходили за водой на Ильинское шоссе, что от нас примерно с километр или около того. Получалось довольно приличное расстояние (с учётом туда и обратно) даже для взрослых. Не смотря на мой малый возраст, бабка часто (если я был под рукой) брала  меня с собой и я вносил лепту в виде небольшого алюминиевого бидона с водой (того с которым я ходил за молоком) в «бюджет» семьи. Сама она носила воду на коромысле с двумя цинковыми ведрами, которое располагалось у нее на плечах.
         Проделав путь к колонке налегке и налив воду в ведра и мой бидон, мы возвращались назад уже нагруженные «под завязку». Прежде чем тронуться в обратный путь, бабушка на обочине дороги срывала два больших листа лопуха и клала их в заполненные ведра, чтобы как можно меньше её разлилось по пути к дому. Колонка находилась несколько дальше от Ильинского шоссе, которое необходимо было пересечь. Даже в то время это была довольно оживленная трасса и переходить её было небезопасно, так как тогда светофора ещё не было и машины сновали одна за другой.
         Бабушка с коромыслом и наполненными вёдрами направилась к «Ильинке» по пешеходной дорожке слева, а я с полным бидоном пошёл недалеко от неё, прямо по левой стороне шоссе. Это ответвление дороги всегда было пустым и сюда очень редко поворачивали машины. Немного не дойдя до «Ильинки», из-за поворота на большой скорости прямо на меня выскочил грузовик. Я услышал визг тормозов и машина юзом надвигалась на меня. Споткнувшись обо что-то, я упал и видел как в замедленной съемке, как на меня надвигается эта огромная махина. Правое колесо юзом приближалось к моей голове. Хорошо была видна вся ходовая часть автомобиля, включая карданный вал. Ничего не успев понять и прочувствовать в полной мере, как это колесо остановилось в нескольких сантиметрах от моей белобрысой головы. После этого грохота и визга тормозов и резины, наступила жуткая тишина и всё вокруг замерло. Повернув голову и скосив глаза влево на пешеходную дорожку, я увидел бабку, стоящую как вкопанная со своим тяжелым коромыслом, с качающимися ведрами. В её глазах был нечеловеческий ужас, а на лице застыла гримаса то ли удивления, то ли непонимания – как это могло случиться за такое короткое время. Она то опускала глаза на меня, то поднимала их куда то вверх, глядя видимо на кабину водителя.
         Эта не долгая-долгая пауза вдруг окончилась и бабка, присев и нагнувшись, поставив ведра на дорожку, бросив на них коромысло, со всех ног бросилась вытаскивать меня из-под колес. Схватила меня мертвой хваткой и, как щенка оттащила на обочину дороги подальше от машины. После этого вновь подскочила к передку автомобиля и разразилась такой бранью, которой я от неё никогда ещё не слышал. Водитель автомобиля ГАЗ-АА (ГАЗ два раз – так его называли шофера), припечатавшись лицом к стеклу своей деревянной кабины, с ужасом взирал на неё изнутри. Лицо его было белым, как лист бумаги, нос сплющило от удара о стекло. Хотя он и видел меня, уже стоящего на обочине, но никак не мог понять, как я остался жив? А может это и не я был под колесами?
           Выругавшись в последний раз, моя бабушка Настя, так её звали все соседи, подошла ко мне и, с чувством глубокого удовлетворения, залепила звонкую оплеуху, от которой я чуть не упал.
           - Мильон тебе х-ёв, засранец! Бери бидон и живо домой! – в сердцах сказала она и добавила – Ну, погоди у меня – дома я тебя ещё отлупцую (побью – авт.)!
         Шофер наконец-то придя в себя и поняв, что я жив и опасность миновала, выскочил из машины и двинулся на меня с явными намерениями. С перекошенным от злости лицом он, ни слова не говоря, приближался ко мне со сжатыми кулаками, каждый в величину с мою голову.
           Однако, бабка вовремя заметила его появление и, не долго думая схватила ведро полное воды, которое в это время надевала на коромысло. Рысью бросилась ему наперерез и, широко размахнувшись (откуда, только силы были?), окатила шоферюгу водой с ног до головы. Залп сбил с него кепку, а её место на голове занял лист лопуха, который до этого плавал на поверхности ведра. Мужик, чуть-чуть присев, стоял ошарашенный этим водопадом. С него стекала мелкими струйками и капала на асфальт холодная вода, отчего лицо сразу стало лилово-красным.
          Он попытался что-то сказать, но вода попавшая в рот, мешала высказать что-то внятно-понятное и он, выругавшись пошёл к машине. Быстро забравшись в кабину и заведя мотор, рванул мимо нас, обдав меня и бабульку выхлопными газами.
           Так как в наличии у нас с бабушкой оставалось лишь одно полное ведро (другое ушло на шофёра), а мой бидон также был пуст, мы вернулись к колонке. Заполнив недостающее, молча отправились в далёкий путь к дому, соблюдая правила и осторожность.
         Дома надрать мне задницу сразу ей не удалось. Поставив бидон у крыльца, я быстренько смылся на улицу и до вечера не показывался никому на глаза. Даже деду. Тогда я впервые осознал – насколько близко от нас стоят жизнь и смерть, горе и радость.

         
                В ПРОРУБИ

           Вот так пролетала и дальше моя разудалая весёлая жизнь, пока не произошел этот несчастный случай. Дело было зимой. В один из морозных дней после того, как бабушка прокипятила на печке и постирала постельное бельё, мы с ней повезли полоскать его на Москва-реку (мы говорили Москвареку, слитно) в корзине, привязанной к санкам. Это где-то в километре от дома. Все местные жители  соседних улиц делали это за неимением стиральных машин, которых тогда ещё, по моим данным, в СССР не выпускали. Также как телевизоров и прочей бытовой техники.
            Доставив белье к покрытой снегом и льдом речке, где была прорублена большая прорубь, специально для полоскания белья, она что-то подстелив под колени и встав на них, начала своё дело.
           Стоять на месте и ничего не делать мне, естественно, не хотелось. Да и морозец был не то что в нынешние времена. От нечего делать я немного побегал, а затем стал пинать замерзшие льдинки, оставшиеся от рубки льда и скопившиеся вокруг квадратной проруби. Находясь с противоположной стороны от бабки, неловко ударив по одной из них, примерзшей на самом краю проруби у воды, я упал вниз головой в воду. Она в этот момент, держа в руках тяжелый пододеяльник, энергично производила перед собой челночные движения и не заметила моего падения. Я уже ушёл под лёд прямо под ней под бельё, которое плавало на поверхности воды, ощутив смертельный холод парализовавший тело, когда она увидела уходящие под её колени чёрные калоши. В самый последний момент она мгновенно схватилась за них и стала тащить их вместе со мной к себе, вертикально вверх, но быстро сообразила, что таким образом это сделать не удастся – толстый лёд не позволит.
        В доли секунды бабка приняла единственно правильное решение – вытаскивать меня в направлении от себя, подвигая к середине проруби, очень осторожно перебирая руками вначале, чтобы валенки не соскочили с ног. Иначе бы я пошёл ко дну. Как только на поверхности показалась моя голова она, схватившись обеими руками за воротник пальто, как щенка выволокла меня из воды на лёд. Дико ругаясь (мильон тебе х – ёв, гаденыш), она быстро побросала оставшееся белье в корзину (что-то ушло вместо меня под лёд), закрепила её к санкам и, толкая меня руками и ногами, заставила бежать к дому. Поливая при этом меня на ходу всяким бранными словами.
          Добежав до дома и бросив санки у крыльца, бабка за шиворот заволокла меня в дом к горячо натопленной печке. Раздела догола, чем-то растирала, поила горячим чаем с мёдом и малиной. После этого завернув в одеяло, стояла долго около и плакала навзрыд, гладила меня по голове, периодически не упуская возможности давать подзатыльники.
          В тот первый раз всё для меня закончилось happy end. Я отделался только кашлем, насморком и небольшой температурой.


                ПОЗДНИМ  ВЕЧЕРОМ

          В те далекие послевоенные годы, когда бассейнов не было даже в городах, а в поселках и деревнях и подавно, плавать учились все самостоятельно. Обычно старшие ребята показывали, как это делается. Самым распространённым способом был «по-собачьи» или «собачкой». Возле берега реки на небольшой глубине вдоль берега, мы подолгу тренировали этот стиль, боясь отплывать на глубину. Заставить себя плыть к середине реки мы в основной массе боялись. Чтобы мы «мальки» прошли курс «молодого пловца» там где поглубже, старшие ребята сажали нас в лодку (якобы покататься) и, отплыв от берега на 15-20 метров, сталкивали нас в воду, не давая влезать обратно в лодку. Поэтому нам волей-неволей приходилось плыть к берегу, отчаянно гребя под себя руками. Они конечно присматривали, чтобы никто из нас не утонул и, если видели что кто-то захлебывался, тотчас подплывали и втаскивали обратно в лодку.
          В моем случае было несколько иначе. К нашему берегу течением принесло одну из заполненных песком барж, на которых с помощью буксиров сплавляли речной песок, добываемый со дна реки землечерпалкой. Зацепившись за использованную покрышку от автомобиля, свисающую с борта баржи, несколько пацанов забрались наверх. Там были старшие ребята и 3-4 человека мелюзги, и я в их числе. Мы весело кувыркались и резвились, носясь взад и вперед по песчаной горе, и не заметили, как баржа отплыла от берега метров на пятнадцать. Старшим ребятам этого только и было надо. Меня и ещё одного мальчишку столкнули в воду, чтобы мы прошли «боевое крещение». Конечно они знали, что мы уже готовы преодолеть это расстояние до берега. И я, и другой мальчик, отчаянно молотя ногами и гребя руками, легко добрались и вышли на берег. Так тогда учили плавать. С тех пор я начал плавать уже в сторону середины Москвы-реки, а затем и переплывать её.

          Один раз переплывая реку, в очередной раз на что-то поспорив, уже поздно вечером, когда плохо был виден противоположный берег, я лишь каким-то чудом не угодил под проплывающий рядом буксир-толкач. Катер появился как будто ниоткуда и шёл порожняком. Слава Богу, он проплыл буквально в двух-трёх метрах от меня, когда я возвращался назад. Меня захлестнуло волной, но все обошлось и, пропустив его, я еле-еле на трясущихся руках доплыл до берега.
          Приятель, с которым поспорил и ожидавший моего возвращения, чуть не наложил в штаны, и собирался бежать звать людей на помощь. Когда он увидел меня, подплывшего к берегу и карабкающегося по его склону, радости и восторга не было предела. Даже о расплате мы с ним совершенно забыли, так как вся эта затея могла кончиться очень плохо.


                ПОСЛЕ  ЛЕДОХОДА

           Через несколько лет будучи первоклашкой, катаясь в ледоход на льдинах ранней морозной весной на речке Сходня, со мной произошел подобный случай.
           В начале шестидесятых годов прошлого столетия многим ребятам, да и некоторым взрослым нравилась народная забава – спускаться по течению реки на льдинах, перескакивая с шестом с одной на другую. Зрелище не для слабо нервных.
           Стоя на берегу, выбираешь проплывающую недалеко от тебя льдину размером покрупнее, чтобы выдержала твой вес и не раскололась. Затем выбрав маршрут, быстро перескакивая по более мелким льдинкам (пока они не успели утонуть под ногами) и, помогая отталкиваться шестом, встаёшь на облюбованную тобой. После этого плывешь на ней вниз по течению. Встречающиеся на пути крупные льдины с помощью шеста либо отводятся в сторону, либо придерживаются, чтобы не было резкого столкновения и раскола. В случае непредвиденного удара и раздробления той, на которой ты плывёшь, быстренько перебегаешь на другую крупную льдину. И так далее, пока не надоест.
           В тот злополучный день мы с приятелем успели проплыть всего 1,5 – 2 километра, удачно перескакивая и меняя плавсредства по мере надобности. Как вдруг у меня между ног незаметно образовалась трещина, разделившая льдину на две части, которые быстро стали расходиться и отделяться друг от друга. Засмотревшись по сторонам, я сразу этого не заметил, а когда ноги стали расходиться, не успел сместиться на одну из половинок и рухнул в холодную воду. Благо речка была в этом месте неглубокая, мне быстро удалось выбраться сначала на одну, среднего размера льдину, а затем перебежать на берег по другим с полными сапогами воды. Вся одежда была мокрая и холодная. Приятель всё это видел и присоединился ко мне. Вылив воду из моих сапог, мы побежали к дому, который находился примерно в двух километрах от этого места на речке. Не смотря на то, что морозец был лёгкий, моя одежда покрылась ледяной коркой. Останавливаться было нельзя и, тяжело дыша мы, подбадривая друг друга, еле-еле, как раньше говорили, на морально волевых качествах, достигли всё-таки первых домов. Забежав в подъезд своего дома, я наконец-то почувствовал тепло. Одновременно на меня обрушилась усталость и с огромными усилиями, преодолев множество лестничных пролетов, поднялся совсем «ватными ногами» на свой четвёртый этаж. Меня бил озноб и я, как рыба выброшенная из воды на сушу, часто дышал, открывая беспрестанно рот.
           Наконец найдя ключ в кармане пальто и, открыв дверь в прихожую, вошёл в нашу комнату в коммунальной квартире. В это время все были на работе и дома по счастью, никого не было. Сбросив с себя всю одежду, наскоро переоделся во всё сухое и также тяжело и часто дыша, пошёл на кухню и поставил на керосинку разогревать чайник. Стоя там пока не вскипит вода, я ждал, когда же нормализуется дыхание и перестанут дрожать руки и ноги. Даже после того, как в комнате выпил чаю, дыхание оставалось учащённым и тяжелым. Я почувствовал, как поднялась температура и появился жар во всём теле. Попробовал лежать на софе, но ничего не помогало – дыхание всё это время было учащенное, сильно болела голова, ломило тело. Стало ясно, что скрыть от матери своё купание в ледяной воде не удастся. Мало того, можно было и «коньки отбросить» - надо срочно звонить ей на работу и просить помощи. Благо в нашей комнате был телефон – единственный во всей коммунальной квартире и кажется, во всём подъезде. Отцу было положено по долгу службы - он работал на заводской телефонной станции (АТС) каким-то небольшим начальником.
          Набрав рабочий номер мамы, работавшей всю жизнь в системе пожарной охраны диспетчером, стараясь дышать как можно реже, я начал ей рассказывать о случившемся. Ничего не понимая из моей бессвязной и захлебывающейся речи, она попросила меня отдышаться, а потом говорить. Наконец почувствовав и поняв, что со мной произошла беда, она приказала немедленно раздеться и лечь в постель, хорошенько укутавшись в одеяло. Ни в коем случае не вставать и ждать её, и «скорую помощь», которую она вызовет. Мне ничего другого не оставалось и я выполнил все её указания с огромными усилиями и напряжением.
          Не помню сколько времени я так лежал в полу обмороке и тяжело дыша, но вскоре раздался звонок во входную дверь. Еле поднявшись с кровати и открыв её, я увидел людей в белых халатах. Женщина-врач, стоявшая первой спросила, кто их вызывал, но сразу всё поняла по моему жалкому горячечному виду.
         Осмотрев и прослушав меня своими наушниками, и забравшись пальцами под ребра, она позвала санитаров, оставшихся в прихожей:
         - Немедленно на носилки его! Воспаление лёгких – в больницу быстро!
         Они оперативно отреагировали на это и, подхватив меня за руки и за ноги, понесли на носилки, поставленные в коридоре за дверью. Не смотря на мое слабое сопротивление и просьбы подождать маму, которая вот-вот должна подъехать. Она приехала, когда меня с носилками задвигали в машину, но ей разрешили сесть со мной рядом.
         Пока везли трясясь на ухабах наших дорог, мне стало хуже и я начал захлёбываться, в ещё более участившемся дыхании. Мама, держа меня одной рукой за руку, а другой гладя по голове, плакала видя моё жуткое состояние. Но что она могла сделать, чем она могла тогда помочь своему, тогда единственному ребёнку? Вдобавок ко всему, в те времена машины «скорой помощи» создавались на базе автомобилей ГАЗ-51 с плохой амортизацией, и меня всю дорогу бросало из стороны в сторону. В те времена эти же автомобили использовались в милиции и именовались «воронками» с ударением на последний слог, для перевозки нарушителей закона и преступников.
        Дорога до больницы для меня превратилась в целую вечность и, когда мы туда добрались, я еле дышал и был в обмороке. Не помню, как меня переносили в палату, как шприцем вкололи пенициллин. Где была в это время мама, что было с ней? Хотя представляю сейчас, что с ней там творилось.


                В БОЛЬНИЦЕ

        Когда я очнулся, был уже вечер. В палате горел свет и в ней находилось человек 15 мужчин, лежащих на кроватях, которые стояли плотно друг к другу, почти без просвета между ними. Моя койка находилась прямо возле левой от входа стены и стояла параллельно ей, находясь в привилегированном положении по сравнению с другими, которые примыкали изголовьями к левой и правой стене. Я лежал лицом к входной двери ведущей в коридор, откуда из оконца над ней в палату проникал тусклый свет.
         Мне было гораздо лучше, хотя чувствовалась небольшая слабость и болели ноги, видимо после длительного забега в ледяной одежде. Я с любопытством разглядывал всё и всех, находящихся здесь взрослых людей. Это было мужское отделение какой-то больницы. До этого мне никогда не приходилось бывать в такого рода заведениях и я не имел представления, что помимо мужских и женских отделений и больниц, существуют  и детские. Почему меня привезли во взрослую больницу – тогда совершенно не интересовало по незнанию и неопытности. Этот опыт я приобрету несколько позже.
         Публика в палате была разношерстная и в основном, пожилого возраста. В то время 40-летний мужчина для меня был пожилой человек. Кто-то читал, кто-то с кем-то разговаривал, а большинство больных спало. При этом на меня совершенно никто не обращал внимания, как будто я здесь нахожусь уже давно и меня все знают.
          Я же продолжал осматриваться вокруг. Так как обзор был ограничен примерно половиной палаты, находящейся ближе к выходу, чтобы разглядеть вторую половину (у окна) мне пришлось повернуться на левый бок. Картина была такой же – в основном спящие желтовато-серые лица. Только в этой половине было посветлей – из окна палату освещал свет уличного фонаря и снежного покрова, который в марте ещё был большой.
         Зашла медсестра – курносая светловолосая, молодая женщина. Она разнесла и разложила на прикроватные тумбочки какие-то таблетки, и склянки с микстурой. Положила спящим градусники, а бодрствующим передала в руки. После этого подошла ко мне и видя, что я не сплю, спросила о самочувствии. Сунула мне подмышку градусник, велела держать 5 минут прижав его к телу, присела на край кровати. Через некоторое время она достала его, посмотрела на градуировку и несколько раз встряхнула.
       - 37 и 4 – сказала она и, записав что-то на листочек, стала собирать градусники у всех обитателей палаты. Сложив всё это на поднос, она удалилась. Один из больных лежащих у окна, закашлялся столь громко, что разбудил соседей, которые выразили ему свое «фе».
        Снова повернувшись на левый бок, я разглядел этого человека. Это был худой старикан с бледно-мёртвенным лицом и открытым ртом, из которого исходил этот мокротный кашель. Дед заходился в нём и никак не мог остановиться. Чувствуя, что это ему не удастся, он приподнялся и сел, свесив худые ноги с кровати.
        Видимо ему стало легче, и кашель как-то сразу прекратился, вокруг наступила полная тишина. Он взял костыли, стоящие у тумбочки, поднялся с помощью них и, положив в карман застиранной синей пижамы папиросы и спички, вышел из палаты.
        Поскольку делать было нечего, я наблюдал за жизнью и атмосферой, царящей в этой большой комнате. Кто-то храпел издавая неприятные звуки, кто-то кому-то рассказывал истории и анекдоты, кто-то читал и жевал. Одни выходили в коридор, другие возвращались. Одним словом, броуновское движение. Это уже потом с возрастом я узнал о хаотичном движении чего-либо, хотя понятие хаоса бывает для тех, кто не видит в движении закономерностей.


                АГОНИЯ

        Через некоторое время у меня поднялась температура. Я чувствовал, как всё тело моё горит, а голова становится тяжелой. Хотелось пить и я всё время облизывал губы. В палате погасили свет и все стали укладываться спать, повинуясь распорядку дня больницы. Так хотелось, чтобы хоть кто-нибудь увидел бы моё состояние и принёс воды, а мамы рядом не было. Уж она-то бы точно увидела и помогла мне, дала напиться компота или «чайного гриба», который всегда стоит в нашей комнате на подоконнике дома.
        Лихорадка добила меня и я провалился куда-то в небытие. Во сне мне снились странные картины природы, встречались незнакомые люди, как добрые и улыбающиеся, так и злобные, готовые схватить и задушить меня. Слышался плач новорожденного младенца и вопли какой-то сумасшедшей женщины. Это была какофония звуков из оркестровой ямы и психиатрической больницы одновременно. Этот звуковой коктейль я осознал уже потом будучи взрослым, посещая театры и психушки, в которых часто лежал мой больной с детства брат Виктор.

        Очнулся я от этого кошмара поздней ночью. Исчезла горячка, хотя тело всё горело. В палате стояла тишина, изредка прерывающаяся чьим-то храпом, который теперь не казался таким отвратительным, был даже знакомым и родным. Так всегда храпели мои дед с бабушкой, когда я ночевал у них в Павшино. Они частенько ночью дуэтом выдавали незабываемые концерты, которые слушал когда не спалось.
        В окошко смотрела полная луна, освещающая палату. Было светло как днём, и я отчётливо видел всех находящихся там людей, которые спали в самых разнообразных позах и положениях. Мне не нужно было даже поворачивать голову или переворачиваться – так всё хорошо было видно и слышно. Полная иллюзия, что я нахожусь на высоком наблюдательном пункте.
        В какой-то момент эта идиллия стала прекращаться и я почувствовал, что со мной начинает происходить непонятное. Нет, боли не было, было ощущение, что от меня  что-то отделяется, но этому препятствует что-то другое или кто-то невидимый мне. Пронзила сумасшедшая мысль – у меня хотят отобрать самое дорогое, что у меня сейчас есть. Я отчаянно внутренне боролся с чем-то или с кем-то более сильным, кто медленно отделяет меня от меня, и у него вот-вот это получится.
        В отчаянии, не зная что делать, я вдруг увидел справа от себя маленькую чёрную кнопку звонка на стене возле головы, она притягивала взгляд с неимоверной силой.
        Эта маленькая кнопочка на белом керамическом корпусе, заставляла мою правую руку подняться, прижаться к ней средним пальцем и сильно надавить. Что я и начал делать, повинуясь внезапно возникшей силе в моем хрупком теле. Не смотря на то, что никакого результата от этого не последовало, я снова и снова нажимал на неё то большим, то указательным, то средним и другими пальцами, порознь и вместе, не отпуская и не отрывая их. Все свои физические и моральные силы сейчас были сосредоточены только на ней. Куда-то подевалась иллюзия покоя и я никого не замечал вокруг себя. Только давил и давил пальцами трясущейся руки на вибрирующую под пальцами чёрную кнопку.
        Силы таяли пропорционально надеждам и пальцы всё слабее, уже с небольшими перерывами касались её. Рука вот-вот должна была упасть на постель, вера в чью-то помощь умирала. Как в калейдоскопе, в голове проносились картинки детства, комната в коммуналке, лица мамы, бабушки, грозящей мне указательным пальцем. Ненадолго возникла женщина в широком белом воздушном одеянии, которая взглядом манила меня и, медленно развернувшись, стала растворяться на горизонте.
        Вдруг видения исчезли и я вновь увидел свою палату, спящих в ней людей и свою правую руку пальцами, упирающимися в кнопку звонка в последних конвульсиях. Надежда на помощь медсестры почти исчезла, все в палате спят и мне пора прекращать эту, никому не нужную борьбу.
        В последний раз окинув взглядом комнату, я затылком почувствовал, что кто-то на меня пристально смотрит. Даже не поворачивая головы я увидел худого старика, лежащего неподалеку от окна и уставившегося на меня каким-то странным взглядом. Он смотрел на меня и лицо его перекосилось от удивления и испуга. Это был дед, который недавно громко кашлял и выходил на костылях в коридор курить. Ему одному не спалось в полнолуние и он заметил моё бедственное состояние и положение, видел, как я с остервенением жму на кнопку звонка и ждал, когда же наконец, появится медицинская сестра.
        Сделав последнее усилие, моя рука предприняла последнюю попытку продавить непослушную кнопку. В это же мгновение внутри себя я ощутил мягкий, но довольно сильный толчок, принесший желанное облегчение. Мне сразу стало так хорошо и покойно, как не бывало никогда раньше. Абсолютно никаких болей и усталости – только воздушная лёгкость и неземная радость от случившегося внутри меня. Я стал отделяться от своего тела и медленно подниматься над ним паря в воздухе. Вот я поднялся над спинками кроватей, вот парю возле двух картин, висящих на стене. Люди, спящие внизу подо мной, кажутся такими умиротворёнными и красивыми. Нет неприятных запахов, откуда-то издалека слышен мелодичный лёгкий звон колокольчиков на фоне божественной музыки. Все чудесно, ничто не мешает мне наслаждаться полётом и смотреть на свое худенькое тельце, распластавшееся на белых простынях внизу на кровати.


                МОЙ СПАСИТЕЛЬ

         Только вот почему-то этот дедок, который только что наблюдал за моими безуспешными попытками и потугами, вдруг занервничал, сел на постель, взял свои костыли и, глядя на моё обездвиженное тело, лежащее отдельно от меня, заорал благим матом:
        - Сестра! Сестра, твою мать! Ты где шляешься? Пацану плохо совсем, помоги ему!
        Палата пришла в движение, как по мановению волшебной палочки, разбуженные люди разом все зашевелились. Кто с недоумением, кто с руганью и проклятиями в его адрес.
        Я же поднимаясь все выше и выше, достиг уровня окошка над дверью, из которого в палату попадал свет из коридора. В этот момент я увидел его полностью - кое-где горели дежурные лампочки, окрашенные в красный цвет и освещающие всё пространство. На стенах пестрели какие-то объявления, кое-где стояли лавки и стулья. Прямо посередине коридора стоял единственный стол, прислоненный к ближней стене, за которым сидела медсестра и, уткнувшись головой в свои согнутые в локтях руки, лежащие одна на другой, спала. Над ней на стене то вспыхивала, то гасла лампочка под белым колпаком – результат последних моих усилий вызвать помощь. Тут одновременно я увидел, как лампочка вспыхнула в последний раз, совсем погасла и как в это же мгновение, в палате моя обессилившая рука упала на кровать рядом с моим телом. Почему-то рядом не со мной, а именно моим телом, потому что сам я ощущал себя зависшим в воздухе в коридоре.

         В это же время старик, опираясь на свои костыли, вскачь припустился к двери, ударив её ногой и открыв, заорал благим матом:
        - Вставай, зараза! Пацан помирает!
        Завидев, что она проснулась и побежала за дежурным врачом в соседнюю комнату, прикрикнул ей вслед:
        - Быстрей давай, живей, сонная тетеря!
        Как по мановению волшебной палочки, через несколько секунд из комнаты выскочил взлохмаченный врач с кислородной подушкой и, оттолкнув испуганную сестру милосердия, рысью рванул по коридору к нашей палате.
        Я, наблюдая сверху за этим спектаклем, искренне удивился такой поспешности. Мне было смешно – зачем они все так суетятся, ради кого? Мне сейчас было очень хорошо и комфортно, я летаю как птица, парю над всем и всеми. А что касается моего тщедушного тела – так пусть себе лежит пока никому не мешая. Как потом спустя годы, один высокий начальник маленького роста, дзюдоист, скажет:
       - Мухи отдельно, котлеты отдельно. А что подлодка? Она утонула.
       Оттеснив локтем стоящего у двери в палату инвалида с костылями, врач, проскочив мимо него, ворвался в комнату, чуть не уронив кислородную подушку. Подскочив к моему телу, он направил мудштук со шлангом в мой рот.
       Я в это время с иронией и любопытством наблюдал за всем этим сверху. Видел, как половина населения палаты обступила мою кровать и тоже наблюдала за доктором и медсестрой, которой он передал шланг с засунутым мне в рот мудштуком. Она держала кислородную подушку и мудштук, а он, положив мне на грудь левую руку, правой опираясь на неё, резко нажал на грудную клетку тут же приподняв сомкнутые ладони.


                СПАСЕНИЕ

        Меня наверху, наблюдающего за всем этим, качнуло и я стал медленно терять высоту и потерял ориентировку. Я не понял, где теперь нахожусь.
        После второго или третьего таких «толчков и отпусканий», я вдруг прямо перед собой увидел лицо доктора, но уже глядя на него снизу. Он вцепился в меня сосредоточенным взглядом, что-то ища в моих глазах и, видимо нашёл то, что хотел.
        Войдя снова в свое физическое тело-оболочку (я это сразу понял), мне стало очень больно и неприятно. Казалось, что доктор сломает мне  грудную клетку напрочь, ко мне возвратилось то горячечное учащенное дыхание, которое долго мучило после ледяного купания. Только что прекрасно себя чувствовал, летая над головами людей, а теперь вернули для того, чтобы сделать больно.
       Две капли пота с лица доктора шлёпнулись мне на лицо растекаясь по щекам, что также не доставило удовольствия.
        - Ну вот, наконец-то дышит - чуть не потеряли мальчишку – сказал он медсестре, убрав руки с моей груди.
        - Подержи ещё немного кислород – пусть отдышится, потом сделай укол – половинку пенициллина. Я пойду, а ты до утра ни шагу от него! Если что зови, поняла?
        Она кивнула ему, все ещё держа в моем рту мудштук, а когда он удалился, присела рядом со мной на краешек кровати.
        - Расходитесь больные, ложитесь спать – негромко сказала она – Без вас как-нибудь справлюсь, не мешайте пожалуйста.
         Через несколько минут убедившись, что я могу дышать самостоятельно, она сходила к себе за шприцем и сделала мне укол в задницу.
         И чего я звонил, вызывал её? Летал бы сейчас где-нибудь на свободе -  подумал я про себя. Теперь ведь всю жопу исколют иголками.
         Сестра, пересевшая с кровати на соседний стул, быстро задремала, уронив голову себе на грудь. Подошёл на своих костылях старикан и, глядя одновременно то на меня, то на сестру дремлющую на стуле, осторожно погладил меня по голове и прослезился. Еле скрывая рыдания, он гладил мои волосы, руки и грудь, забыв о существовании медсестры и казалось, обо всём на свете. Потом осторожно передвигаясь ушёл и лег спать. Я же делая вид что заснул, ещё долго перебирал в памяти всё, что со мною произошло сегодня - если бы не этот дедок, летал бы я сейчас где-то. Только вот жаль было бабушку и маму, которые потом бы долго горевали обо мне.

        Здоровье моё какое-то время было неважнецким, и мне давали по нескольку раз в день кислородную подушку, делали болезненные уколы. В чём каждый раз убеждалась моя мама, навещавшая меня каждый день. Часто, когда она с сёстрами бывала в больнице, они заставали эти процедуры, во время которых мне в попу делали уколы неимоверно большими шприцами. Я то к ним и к этим процедурам постепенно привык, а они смотрели на всё это с содроганием, глядя с заснеженной территории больницы через окно нашей палаты. Хотя старались не подавать вида и, улыбаясь махали мне руками, пытаясь морально поддержать. Три сестры, как три «мушкетёрки» - они готовы  были на всё, чтобы их единственный тогда сын и племянник, наконец-то обрёл здоровье.

        Постепенно день за днём во мне, как мускулы нарастали жизненные силы. Я становился все здоровее и стал появляться аппетит. Мама и тетки навещая меня, передавали посылки со всякими продуктами, включая пирожные, соки и фрукты. Где обязательно присутствовали пирожные «Наполеон», которые я тогда очень любил до того, как попал в больницу. Но после того, что со мной случилось, у меня к ним произошло какое-то отторжение. Даже глядя на принесенные «наполеоны», у меня начал проявляться рвотный рефлекс, а тётки регулярно несли и несли прежде любимое мною лакомство.
       В этой одноэтажной больнице я провел больше 2-х месяцев и, когда меня выписали был уже май месяц, стояла тёплая солнечная погода. Помню, как долго мы с мамой добирались до дома - идти было очень тяжело.  Пройдя несколько метров я покрывался испариной, задыхался и останавливался. Добравшись до дома, с её помощью еле поднялся на свой четвёртый этаж. Потом долго отлеживался, постепенно начал совершать небольшие прогулки, встречаться с приятелями.

       Учебный год уже заканчивался. Будучи одним из первых учеников первого класса, окончил его с одними четвёрками. Догонять пришлось также тяжело, но жизнь брала своё – постепенно вошел в ритм и за лето опять стал здоровым, и шустрым малым. А то мартовское купание осталось со мной на всю оставшуюся жизнь, вернее его последствия. Мне пришлось ещё не один раз переболеть воспалением легких, правда уже в более лёгкой форме.
        Лишь одно обстоятельство, которое и сейчас не даёт мне покоя, мучило и терзает меня до сих пор – это тот больничный полёт. Я очень долго о нём никому не рассказывал, ни любимым бабке с дедом, ни маме. Ей поведал об этом уже в серьёзном возрасте, когда женился, но что удивительно, она этому рассказу совершенно не придала никакого значения. Может быть, не поверила или списала всё на бредовое состояние - жив и ладно.


        Были и другие курьёзные, но не менее значимые для меня случаи, связанные с тем же Павшино. Например, заигравшись как то и незаметно спрятавшись в платяном шкафу, я в нём заснул, закрыв дверь наглухо. Спустя некоторое время меня хватились и начали повсюду искать, опрашивали соседей и друзей-приятелей, но никто меня не видел. Только ближе к вечеру обнаружили совершенно случайно спящим, полу задохнувшимся. Не случись это во время – нашли бы мой трупик и меня бы похоронили на Пенягинском кладбище, где сегодня все они лежат. Пока без меня.

            На железнодорожной станции там же в Павшино летом происходило следующее. Мы с приятелями садились на проходящие мимо и останавливающиеся у платформы электрички или притормаживающие товарные составы поездов, ехали до первой остановки и спрыгивали там. Потом проделывали тоже самое в обратном направлении в электричках, скрываясь от кондукторов и перебегая сквозняком из вагона в вагон.
          На «товарняках» ездили прямо на крышах, забираясь туда по боковым лестницам. Только на товарных поездах путь часто оказывался длиннее, так как они следовали без остановок и останавливались, как правило, не на железнодорожных станциях, а где-то между ними по сигналу красного светофора. Уехав на «товарняке» за десятки километров на крыше вагона, прокопченные дымом паровоза (электровозов ещё не было), при первой возможности мы спрыгивали на пути спускаясь по боковым лестницам.
         Потом шли до ближайшей станции и «зайцами» возвращались домой на электричках. Порой поздно ночью, за что всем участникам этих поездок перепадала шумная «благодарность» со всеми, вытекающими отсюда "премиями" в виде порки ремнём или руками.
        Но мы свято скрывали от родичей наши забавы на железной дороге. Хотя по чумазым мордам, которые мы тщательно вытирали, при желании можно было обо всём догадаться.


               
                ВОДНЫЕ  ПРОЦЕДУРЫ

         Дело было в один из жарких летних дней в Строгинском заливе Москвы. Мы с двумя школьными друзьями загорали там на плотах, тогда сплавляемых по Москве-реке и пришвартованных к берегу залива на отстой. В то время плотов скопилось очень много и они находились плотно друг к другу. Они располагались на воде от берега почти до середины залива и забраться на брёвна не составляло большого труда. Мы загорали около небольшого “окна”, образованного неплотным соединением брёвен соседних плотов, периодически там “окунаясь” по мере надобности. После ухода друзей я остался загорать один – мне некуда было спешить, а народу поблизости никакого не было – даже рыбаков отпугнула жара.
         Немного позагорав и изрядно покрывшись потом, я решил освежиться. Взяв в лёгкие на вдохе немного воздуха, в полу-расслабленном состоянии я нырнул вниз головой в промоину. Неспешно погружаясь всё глубже и ощущая приятную прохладу, не открывая глаз в воде, я наконец достиг песчаного дна залива. Так же не спеша начал всплытие (как учили в бассейне) с открытыми глазами, хотя запас кислорода уже был на исходе. Мне казалось, что после вертикального погружения, я так же вертикально и всплываю в полной темноте, не поднимая лица вверх под плотами. Но ударившись затылком о бревна быстро сообразил, что немного ушёл в сторону от заветного окна – промоины.
        Подняв лицо кверху, открыв широко глаза и оглядевшись вокруг и над собой, не обнаружил ни одного светлого промежутка между бревен, куда можно было бы высунуть голову на поверхность воды и сделать спасительный вдох. Весь воздух уже закончился и было только одно желание – пробить головой эту чёрную, деревянную массу.
        Мыслей запаниковать, слава Богу, не было. За доли секунды пришло единственно правильное решение – искать если не окно между плотами, то хотя бы два соседних бОльших в диаметре бревна, между которыми можно попытаться высунуть губы на поверхность воды и сделать такой нужный сейчас, глубокий вдох.
         С помощью движений ног, приняв почти горизонтальное положение, прижимаясь телом и лицом к шершавым “кругляшам”, я начал передвигаться цепляясь пальцами рук за стволы. Тыкаясь носом между брёвен, шаря глазами поверху я продвигался наобум всё дальше, не задумываясь о направлении, как слепой – на ощупь.
        Сколько времени это продолжалось, какое расстояние преодолел поцарапав всё лицо о кору древесины и сучки - я не знаю. За эти секунды или минуты передо мной в мозгу пролетела вся моя несознательная и короткая жизнь. Мне стало жалко бабушку и маму, которые будут оплакивать меня. Подумал и о том, что моё тело никогда не найдут под этой огромной массой бревен, не похоронят, как всех добропорядочных людей. И много, много ещё чего.
         И вдруг, когда надежды казалось уже не стало, руки ощутили между двух огромных бревен, не плотно прижатых друг к другу, небольшую щель, которую тут же засекли глаза – через неё струился яркий свет, пробивавшийся с поверхности. С величайшей осторожностью и в то же время быстро, я втиснул своё исцарапанное лицо в светлое “будущее”. Мои губы преодолели водную преграду, отделявшую возможность продолжения дальнейшей жизни.
        Вы даже представить себе не можете, какое счастье может принести всего один глоток воздуха пополам с водой, которую я вдохнул в себя и поперхнулся. Вцепившись в кору брёвен снизу и не ощущая боли от сломанных ногтей и поцарапанного лица, вжавшегося между шероховатых стволов, мне казалось отцепить меня от этого места невозможно. Сделав три вдоха и насытив лёгкие воздухом, мозги пришли в нормальное состояние и мгновенно наметился план дальнейших действий.
        Сделав глубокий вдох нужно было двигаться, не выпуская из поля зрения базовую щель, пытаться найти похожую щель для того, чтобы сделать новый вдох. Если повезёт и попадется промоина, в которую можно будет втиснуть всё тело, выбраться на верхнюю часть бревен. Я чётко представлял, что сразу найти большое окно между бревнами мне не удастся.
        Сколько заходов и маленьких щелей для вдохов я нашёл, иногда возвращаясь к прежним, сейчас трудно сказать. В конце концов мне повезло и я отыскал большое окно между плотами! Оно оказалось в метрах пятидесяти-шестидесяти от того, в которое я нырнул вначале.
        Купаться больше не хотелось, загорать тоже. Хотя навалилась огромная усталость, спрыгнув на берег, быстро отправился домой.


                ВСТРЕЧА С МЕТЕОРОМ

        Вот ещё одна история, ещё одного случая моего выхода из водного тупика, который произошел со мной и другим приятелем, летом на море в Адлере. Мне уже было семнадцать лет, я занимался плаванием в бассейне, но периодически последствия зимнего купания напоминали о себе воспалениями лёгких и бронхитом. Поэтому, после очередного весеннего воспаления родители, собрав денег, отправили меня на Чёрное море к знакомым, чтобы я поплавал в солёной морской воде, зарядился энергией южного солнца, и прогрел как следует тело, лежа на гальке.
        Там я познакомился с только что окончившим институт ватерполистом Сергеем, большим поклонником ежедневных марафонских заплывов вдали от берега. Узнав, что я тоже пловец, он предложил мне составить ему компанию. Жариться в одиночку на пляже так надоело, что я с радостью принял это предложение. Тем более кое-какой опыт плавания на длинные дистанции у меня был.
        Утром, встав пораньше, когда на пляже ещё мало народу и не сильно припекает солнце, мы шли на море, оставляли одежду и вещи на берегу, и в любую погоду и шторм плыли в одном темпе, удаляясь от берега на 4-5 километров, меняя способы плавания. Затем поворачивали и, ориентируясь на одно из строений на берегу, в том же темпе плыли обратно. Потом одевались и шли обедать в кафе или столовую, а затем отдыхали. Вечером после походов на танцы или в кино, играли в карты «в дурака».

         В тот «знаменательный» день море с утра штормило и желающих купаться было немного. Раздевшись и оставив одежду подальше от воды мы, как обычно, поплыли наперекор стихии. Тем более нам преодолевать большие волны с «барашками» нравилось больше, чем когда плывёшь по гладкой воде в штиль. Даже соседи по пляжу, всегда загорающие рядом с нами, привыкли к нашему долгому отсутствию и негласно, как бы охраняли нашу одежду.
         Переходя с брасса на кроль или ложась на спину, поднимаясь и опускаясь с волны на волну, где-то проныривая их насквозь мы, не теряя друг друга из вида, двигались в сторону Турции.
         Мое спокойствие нарушил крик Сергея, который плыл метрах в десяти от меня. Его поведение, какие-то указания и голосом и руками, изменение маршрута и сближение со мной озадачили и я, в свою очередь, подплыл к нему.
        - Смотри! - сказал он и показал рукой в левую от меня сторону - Ракета или Метеор, прямо на нас!
         В начале из-за плохой видимости на штормовом море я ничего не увидел, но с гребня очередной волны разглядел, как прямо на нас движется, и довольно быстро, судно. Так быстро на море плавают только катера на подводных крыльях «Метеоры» и «Ракеты». Мы видимо оказались именно там, где проходил их маршрут. В голове мгновенно возник вопрос: куда плыть? В сторону берега или дальше в море? Сергей, как более опытный пловец, решил плыть к берегу, но проплыв метров двадцать остановился и принял решение плыть дальше в море. Проплыв ещё метров двадцать, опять остановился. Судно неумолимо двигалось прямо на нас.
       - Будем ждать, а то напрасно можем потратить силы - инструктировал он меня – Если «Ракета» пойдет на нас в лоб, будем нырять как возможно глубже. Сначала делаем «гипервентиляцию», потом по моей команде ныряем!
(Термин «гипервентиляция легких» заключается в глубокой задержке дыхания. Сначала делается как можно более глубокий вдох, задержка дыхания на несколько секунд, затем полный выдох так же с задержкой дыхания на несколько секунд. И так 10-12 раз. Таким образом происходит обогащение крови кислородом и человек может находится под водой в 1,5-2 раза дольше, чем при обычной задержке дыхания).
        Когда расстояние между нами и судном сократилось до метров двухсот мы поняли, что это не «Ракета», а «Метеор» с более широкой носовой частью и чуть пошире. С гребня очередной волны я попытался махать руками, чтобы нас заметили, но Сергей запретил это делать, так как можно потерять много сил, которых не хватит на глубокий нырок. Да и видимость была очень плохая среди белых «барашков» волн.
        - Метров за сто начинай вентиляцию! - было его последнее перед нырянием распоряжение.
        Так как «Метеор» продолжал двигаться, как казалось прямо на нас, я начал «гипервентиляцию» одновременно с напарником. Метров за сорок стало очевидно, что «Метеор», так и не заметивший нас, должен пройти совсем близко. В этот момент последовала команда:
        - Приготовиться – ныряем!
        Сделав последний глубокий вдох, я начал резкое погружение, усиленно работая ногами и руками. От гула моторов у меня чуть не лопнули ушные перепонки и охватил ужас – сейчас моё тело перемелет винтами или разрежет подводными крыльями корабля. Но я все глубже уходил под воду и вот-вот  достигну дна. Запас воздуха в легких закончился, голова вот-вот лопнет от давления толщи воды - бессознательно начал всплытие, стараясь это делать не очень быстро. Мне казалось, что корабль все ещё на до мной и меня вот-вот винтом раздробит на мелкие части. Вода над головой бурлила, меня подхватило течение, но такого сильного гула уже не ощущалось. И тут я наконец вынырнул и сделал такой глубокий вдох, какого наверное, не делал никогда в жизни. И эта смесь воздуха с выхлопными газами от судна мне показалась такой приятной и родной. Краем течения от катера меня медленно несло куда-то. Видимо «Метеор», который уплыл уже метров на двести от нас, прошёл не совсем над нами, а очень близко, но мог закрутить и зацепить кого-то из нас подводным крылом.
       - Эй, щегол!» - услышал я откуда-то голос компаньона.
       Сергей не спеша плыл по течению брассом в метрах двадцати от меня, ближе к удаляющемуся катеру. Мы подплыли друг к другу и обнялись.
       - Может и не задело бы, зря ныряли» - резюмировал он.
       - А вдруг? - только и сказал я, и мы не сговариваясь сначала кролем, затем меняя способы плавания, рванули к берегу. Так быстро я, наверное, не плавал никогда.

        Народу на пляже было уже очень много и мы подплыли не совсем близко от  того места, где оставили свои вещи. Как только ноги коснулись дна и я начал выходить из моря, силы покинули меня, всё тело налилось свинцовой усталостью и у самой кромки берега я рухнул на четвереньки, таким образом выбравшись на пляж.
        Наверное со стороны люди подумали, что этот парень, с сосредоточенным лицом выползший из моря, с утра принял изрядную долю спиртного. Сергей, хотя и держался на ногах, добирался до места где лежала одежда, пошатываясь и еле передвигая ногами. Он первым дошёл до него и рухнул на подстилку, уткнувшись в неё лицом. Затем тоже самое, только на четвереньках, проделал я и полностью отключился. Сколько времени мы спали сказать трудно, но когда очнулись почти одновременно, загорающих людей значительно поубавилось, жутко болела спина.
        Приятель помог мне встать, мы оделись и пошли в привокзальный ресторан, где Сергей даже не спрашивая меня, заказал коньяк и шницель. Несмотря на мои протесты, так как в этом возрасте крепких напитков не употреблял, он заставил меня немного выпить. Пообедав, мы отправились домой, легли отдыхать и проспали до следующего утра.