Первомай. Ещё тот

(из цикла «Мой друг Никандыр»)

     Мой друг Никандыр работал на самом большом заводе в нашем городе.
     На этом заводе был соответственный большой партком.
     Ах Вы, сударыня, не знаете, что такое партком?
     Партком – это партийный комитет. Тогда всеми делами заправляла партия. Даже директору завода любой величины партия могла сказать, что он, например, н е    с о о т в е т с т в у е т. Чему не соответствует и сильно ли не соответствует – никто не понимал, но принято было с о о т в е т с т в о в а т ь. И директор после такого предупреждения три дня не спал, думал, как подтянуться, чтобы хоть как-то вновь начать соответствовать.

     В парткоме, сударыня, любили самые простые дела записывать в протоколы и проверять их выполнение.
     Мой друг Никандыр был главным комсомольцем завода, а значит, автоматически, и членом парткома.
     К Первомаю ему поручили дать задание двум заводским художникам выполнить портреты вождей, которые потом не стыдно было бы водрузить на тележки и провезти по городу для обозрения трудящимися.

     Вообще-то где-то на складе хранились прежние портреты, которые неоднократно вывозили на демонстрации. Но у них был известный всему городу изъян. Старенький художник Кузьмич, издавна состоящий в штате завода, с детства косил на левый глаз. Возможно, поэтому все люди на картинах, которые он в своей жизни написал, тоже слегка косили на левый глаз. И даже большие партийные деятели выходили у него со слегка удивленными выражениями лиц. Мол, что это у меня сидит на носу? Сам Кузьмич ничего не мог с этим поделать, так как искренне не понимал, чем его картины так волнуют окружающих, и чему не очень с о о т в е т с т в у ю т.
     Всякую наглядную агитацию – праздничные стенгазеты или там, «Боевые листки» с плачущими бракоделами он выполнял ярко и образно. Бракоделы косили глаза на свои кривые болты и лили ядрёные слезы, прося прощения у контролёров ОТК и товарищей с ровными болтами.
     Трудящиеся осуждали бракоделов на «Боевых листках». А вот вождям на портретах сочувствовали. Понимали, что с таким дефектом зрения им при царизме никак не возможно было выбиться в знатные токари и фрезеровщики. Поэтому пришлось идти в вожди и становиться классиками марксизма-ленинизма.

     Каждый раз на праздник генеральный директор завода клялся, что Кузьмича уволит.

     Дело в том, что директор как руководитель самого большого в городе завода удостаивался праздничной повинности стоять на городской трибуне, где стояло всё областное начальство и приветствовало демонстрацию.
     Специальный диктор с самым зычным голосом в микрофон выкрикивал приветствия, а остальные руководители сонно помахивали руками и плавно кивали головами, как бы соглашаясь с лозунгами, проплывающими мимо них в руках демонстрантов. «Слава КПСС, ура-а!». «Выполним пятилетку, ура-а!» «Пролетарии всех стран…ура-а!».

     Но вот из-за угла выворачивали портреты классиков марксизма-ленинизма работы Кузьмича. Наш директор сжимался, втягивал голову в плечи, закрывал глаза и сильнее натягивал на голову шляпу, стараясь скрыть под ней уши. Зато вся трибуна оживлялась. Помахивания руками принимали искренний и горячий характер. Специальный диктор, считая это остроумной шуткой, приветствовал каждый портрет индивидуально: «Да здравствует товарищ Ленин – гений революции, ура!». Демонстрация с энтузиазмом подхватывала: «Ура-а!». «Учение Маркса верно и вечно, ура-а!». «Слава Анти-Дюрингу Энгельса, ура-а!». «Ура-а!» - охотно отвечали трудящиеся.
     Портреты проплывали перед трибуной, удивленно косясь на городское начальство, мол, что это за весёлая компания тут у вас на трибуне? А это соседи директора смеялись и похлопывали директора по плечу, радостно утешая его всю минуту, пока портреты не скрывались из виду.
     После демонстрации всегда был праздничный банкет,  и всё забывалось до следующего праздника.

     Наконец пришло время, и Кузьмича проводили на пенсию. И выяснилось, какую большую работу он делал. Новые художники, которые пришли вместо него, едва справлялись, да и то - только вдвоём.
     И стенгазеты получались у них не такими красочными.
     Например, Деды Морозы и Снегурочки на Новый Год, и даже красавицы на 8 Марта больше походили на разваренные пельмени.
     А бракоделы на «Боевых листках» почему-то вызывали у трудящихся не праведный гнев, а жалость: эх, как корёжит их, бедных – одна рука короче, другая вообще отсохла - потому и болты у них, убогих, кривые. Их не корить надо, а подлечить хотя бы малость...
     На все замечания художники смиренно молчали, прижав цветастые кисти к груди, как артисты - букеты на премьере, и смотрели на критиков даже, будто жалеючи: не понимают, мол, ущербные, что на этом ржавом заводе родилось новое течение в искусстве – неопельменизм.

     Давая задание Никандыру, секретарь парткома ещё дал и строгое напутствие, мол, очень важно, чтобы трудящиеся и особенно молодёжь не забывали, как выглядели почившие вожди, пока были живы. И не путали их портреты с портретами всяких там достоевских, гоголей и прочих лермонтовых.

     Никандыр поднялся на антресоли, на самую верхотуру, в загаженную ещё Кузьмичом цветными пятнами каморку, где сидели художники, и дал им партийное задание. Задание было в виде вырванных из всесоюзного журнала "Огонёк" листов с портретами. Итого три портрета.

     В итоге, как Вы, сударыня, уже правильно подсчитали, каждому художнику досталось по полтора вождя.

     Дав задание, Никандыр как-то закрутился и на некоторое время подзабыл о том, что партия должна иметь надзор над ВСЕМИ видами человеческой деятельности, а особенно – над искусством.
     И хоть станковая живопись, по Ленину, не являлась "важнейшим из искусств", Никандыр потом горько пожалел, что не проявлял должного партийного внимания к такому, казалось бы, простому делу, как написание знакомых всем усато-бородатых ликов.

     Наконец, однажды на одном из парткомов, сверившись с протоколом, партия в лице председателя парткома спросила себя и, соответственно, всех присутствующих: а как продвигается подготовка к Первомаю, в смысле, с о   с т о р о н ы    п о р т р е т о в    в о ж д е й (формулировка протокола)?    С о о т в е т с т в у е т   ли?

     Встала начальница отдела кадров и отчиталась, что да, соответствует. Как раз две недели назад к ней пришли оба художника и резонно доказали, что полтора портрета никто из великих живописцев, а уж они тем более, никогда не рисовал. И она вынуждена была принять к ним в группу третьего художника. Как положено по КЗОТу, с испытательным сроком.
     Партия в целом не одобрила это решение, разбазаривающее общезаводской фонд зарплаты, но как временное и вынужденное признало политически соответствующим. После чего обратилась к ответственному непосредственно за мероприятие Никандыру: как, мол, идут дела.

     Никандыр встал и, как положено, бодро отрапортовал: полотна уже загрунтованы и контуры нанесены, остались глаза.
     В то время главным считалось – держаться молодцевато и рапортовать бодро. А в содержание рапорта обычно никто из дремлющих товарищей Никандыра по партии не вслушивался. Поэтому можно было молоть бодро и наобум. В некоторых   
с о о т в е т с т в у ю щ и х   рамках, конечно.
     Но пока Никандыр рапортовал, в мозгу моего друга крутилась какая-то недосказанность. Он судорожно соображал: с чем же ассоциируется у него неожиданная новость о том, что в одном помещении собралось ТРИ художника?
     Но сообразить так и не успел, потому что секретарь парткома вдруг стряхнул дремоту и проявил к его рапорту внимательный интерес. Он грозно повёл своими очами, и разглядел-таки никандыровскую неуверенность в безупречно бодром рапорте.
     В протоколе тут же записали: комиссии по организации празднества проследовать к художникам и оценить, на какой стадии находятся пресловутые «глаза».
     Никандыр сделал отчаянный шаг и попытался остановить опасный ход событий.  Он произнес пламенную речь, которой позавидовал бы и дипломированный искусствовед на слете неопельменоведов. Дескать, художника нельзя трогать раньше времени. Он, художник, когда рисует, принимает сам психологический образ объекта, всей кожей ощущает его помыслы и чувства. И находится в этой нирване до конца. То есть, пока не закончит свой бессмертный труд.
     Сам Никандыр надеялся, что успеет сбегать и узнать, как на самом деле идут дела и правду ли он сочинил про глаза.
     Но секретарь не ходил на выставки и вернисажи, так как с детства был дальтоником. Поэтому речь Никандыра не произвела на него того впечатления, какое она произвела бы, скажем, на знатоков неопельменизма. И в протокол было дописано неумолимое – «немедленно!».

     И повёл бедный мой друг Никандыр комиссию к заводскому обиталищу музы живописи, имя которой, сударыня, автор этой повести по случайности не помнит, а недавно ещё и узнал, что вообще нет такой.
     И почему-то чем выше поднимались все по лестнице, тем сам Никандыр всё медленнее перебирал ногами. Впрочем, возможно, это была простая одышка, недавно полученная им от привычки к курению после вступления в партию .

     Наконец все подошли к двери и постучали.
     За дверью была тишина.
     Комиссия подёргала дверь. Постучали громче и требовательнее.
     Кто-то даже возмутился, мол, рабочее время, а так тихо, кто ведет их табель?..
     Тут, сударыня, надо понимать, что люди, всю жизнь проработавшие на заводе, справедливо ожидают, что рабочий день трудящегося человека считается от гудка до гудка. И если ты полноценный член заводского коллектива, то и кисточки твои при работе должны шуметь и визжать, как резцы в станке. А иначе что это за труд.
     Никандыр попросил не шуметь. Сказал что-то вроде: - Тише! Там происходит таинство духа.
     Все замолчали. Каждый силился услышать таинство духа. Два человека шумно нюхали, правильно переведя слово «дух» в приемлемые понятия.
     Случайно кто-то додумался ТОЛКНУТЬ дверь (до этого дёргали). К общей радости дверь скрипнула. Но подавалась трудно, со звоном. Оказалось, что с той стороны ее подпирала батарея пустых бутылок – все одинаковой ёмкости.

     Дух в каморке действительно был. Но пахнул совсем не таинством. Вернее, для любого из матёрых членов комиссии запах духа был никаким не таинственным, а очень даже знакомым.
     Все трое художников лежали и храпели, каждый возле своего мольберта. Очнулся только крайний, главный. Он приподнялся и остался сидеть, весь из себя утомленный бессонными ночами творческих терзаний.

     Комиссия оглядела работы. На дальнем полотне возле стены лысый с зелёными оттопыренными пельменями-ушами, предположительно Ленин, был похож на инопланетянина. На ближней картине, рядом с очнувшимся автором, был пейзаж с водопадом из волнистых струй и парящими над водой глазами.
     - Вот видите, товарищи, глаза уже проработаны! – радостно и гостеприимно повел вокруг рукой Никандыр.
     Комиссия промолчала, переваривая увиденное.

     - А это кто? - спросил у Никандыра член комиссии, кивая в сторону картины с водопадом.
     За Никандыра ответил сам художник.
     - Я? Я - Энгельс!
     Он так и не смог выйти из образа. Принципиально не захотел расстаться с великими помыслами.
     После прозвучавшего пояснения водопад признали бородой.
     Далее Никандыр упрямо и нагло утверждал, что ЭТО скоро станет Энгельсом.      
     Комиссия сомневалась.
     Спор насчет идентичности бороды и Энгельса разрешил сам автор. Он сказал:
     - А я так вижу.
     И скромно опустил очи долу, являя вид гения.

     На заводском складе у запасливого кладовщика нашлись прошлогодние портреты, написанные великим Кузьмичом. Они спасли моего друга от выговора по партийной линии.
     Директор обреченно приказал стереть с портретов пыль. В конце концов, кузьмичёвские образы уже прошли боевую проверку на прежних парадах и были признаны высокой трибуной    с о о т в е т с т в у ю щ и м и.   И трудящиеся не путали кузьмичёвских классиков с лермонтовыми и другими.

     Ну а теперь мы с Вами, сударыня, узнали, что и сама историческая правда оказалась на стороне Кузьмича. Но это уже сейчас, в наше с Вами время, когда выяснилось, что великие классики действительно много чего накосячили.