Бунт в святом семействе

   (Патриарх Никон)


     Царь Алексей Михайлович с нетерпением
ожидал расправы с мятежниками Степана Разина,
чтобы обратить свои военные силы на усмирение
нового мятежа, продолжавшегося уже несколько
лет на севере владений его, а именно в монастыре
Соловецком. Это был мятеж раскольников или
староверов, впервые появившихся в то время
в России Вот происхождение их: давно известно
было, что в богослужебные книги, существовавшие
прежде в одних рукописях, вкрались от
необразованности и небрежности переписчиков много
ошибок, которые потому при начале книгопечатания
в Москве при Иоанне IV вошли в печатные книги.
Эти ошибки, хотя казались одной внешности или
буквы закона, сделались, однако же, предметом
спора для людей, не понимающих сущности дела и
державшихся именно за одну эту внешность.
Например, в этих книгах имя Иисус печаталось
Исус; при крестном знамении предписывалось
складывать не три, а два пальца; запрещалось
брить бороды и усы, ездить с дышлом и проч. Люди
невежественные не признавали эти ошибки ошибками
и твердо защищали их против тех, кто желал
исправить их. В 1654 году царь Алексей Михайлович
поручил это исправление патриарху Никону...
Одаренный ясным умом и непреклонною волею, он,
вероятно, совершил бы благополучно это трудное
дело, но, к несчастию, с умом своим он соединял
необыкновенное властолюбие и чрезвычайно
вспыльчивый нрав...
     Многие из духовенства по невежеству своему
считали новые книги богопротивными и, пользуясь
немилостью патриарха при дворе и его невмешательством
в дела церковные, явно не принимали их и употребляли
старые, отчего и получили название староверов,
старообрядцев, раскольников... В то же время все
исправления, сделанные Никоном в богослужебных книгах, 
были одобрены собором и окончательно велено было
внести их в употребление... Монахи и священники во
многих местах втайне продолжали служить по старым
книгам, а в Соловецком монастыре монахи, пользуясь
своею отдаленностью от Москвы, явно отказывались
принять новые книги и склоняли на свою сторону и
мирян, даже ратных людей, которые составляли стражу
монастыря, так, что все они называли не только новые
книги еретическими, но и самого государя еретиком
и отказывались повиноваться ему. В 1668 году отправлено
было против них войско, но оно было немногочисленно,
потому что в это время был в самом разгаре бунт Разина.
Мятежники соловецкие не испугались осады и, благодаря
крепким стенам монастырским, держались в них несколько
лет; и тогда, когда по усмирении Разина отправленное
на них войско было увеличено, но не прежде, как
в январе 1676 года, монастырь был взят приступом и все
главные мятежники перевешаны.

                А.Ишимова. История России. 1873.



     В этот день Алексей Михайлович чувствовал сильное недомогание - болела голова, ломило все тело и клонило ко сну, хотя вчера он лёг засветло и, казалось бы, должен выспаться. Сидя в кресле возле слюдяного окна, он размышлял о не вовремя явившейся немощи, думая о том, не сходить ли в баню пропарить косточки да заодно выгнать ломоту в суставах.
     Выпив холодного кваса, он решил баньку отставить - нет времени баловаться паром, дел невпроворот.
     Чтобы прогнать наплывающие на него дрёму и леность, государь встал, прошелся несколько раз по светелке и вышел в переход. В светлой комнате сокольничие Ефимка, Тишка и Митрошка застыли с ловчими птицами в руках, которых изображал на холсте приглашенный с посольством итальянец.
     Недолго полюбовавшись на работу художника, государь зевнул и ушел в престольный покой, где государыня Мария Ильинична за какие-то проделки распекала своих девушек.
     Алексей Михайлович некоторое время любовался на свою молодую жену, а когда та почувствовала его присутствие и обернулась, он ласково улыбнулся ей.
     - Все верно делаешь, - он обнял и поцеловал ее. - Стоит только один раз дать слабину, как челядь постарается сесть верхом...
     - Ты выглядишь очень усталым, - проворковала она, ластясь к мужу.
     - Забот много навалилось и как-то все разом, - пожаловался он. - С разбойником Стенькой никак не управимся, а тут еще мор на Москву надвигается, Никон разбушевался страсть как.
     - С Никоном ты сам виноват: назвал его в шутку "великим государем", вот он и возомнил себя выше, чем государь истинный.
     - Так когда это было? - возразил Алексей Федорович. - Я же сменил батюшку на троне, когда мне было всего шестнадцать годков. Сначала меня наставлял преподобный Филарет, мир его праху, а уж потом Никон. И оба были мне добрыми помощниками и советчиками. Нет, душа моя, без Никона мне никуда... Ведь он фактически правил государством вместо меня, у него опыт правления. И я бы не справился без него, когда бунты возникали то в Москве, то в Устюге, то в Сольвычегодске, то в Пскове, то в Новгороде, а тут еще бунтовщик Стенька Разин. И слава богу, что со Стенькой справляется, кажется, князь Барятинский, а то бы беда.
     А Никон... Помнишь, он явился к бунтовщикам в Новгороде, так его побили принародно. А он все-таки уговорил их не бунтовать против богом данной мне власти.
     Нет, матушка, трогать Никона никак нельзя. Не напрасно же в народе говорят: "Ум хорошо, а два лучше".
     - Но он так до сих пор и не понял, что ты уже повзрослел и стал самостоятельным. Вон, отцом уже стал...
     - Как там Сонюшка? - спросил он о дочери.
     - Играет с подружками. Такая смышленая да умненькая - вся в батюшку.
     - Ну, ты скажешь, - произнес он, но было видно, что слова жены явно польстили ему. - Да и ты из Милославских, а они далеко не глупые люди.
     - Ты бы отдохнул, - пропела она. - А то всё в заботах, в трудах...
     - А как там малыш наш чувствует? - погладил он ее по располневшему животу.
     - Спокойно сидит, но изредка шевельнётся, видно, повернётся на другой бок.
     - Ты береги его. Мне наследник нужен.
     - Будет тебе наследник, - засмеялась она. - И не один. Мы еще молоды!
     - Вот и ладно, вот и хорошо. Ты пойди-ка полежи, отдохни.
     - Мне в моем положении надобно побольше двигаться, а то, неровен час, лежебока родится.
     - Ну, двигайся, да меру знай, не переутомляй себя.
     - Да и ты бы отдохнул, а то утомленным выглядишь, - освободилась она от объятий.
     - Пожалуй, ты права. Пойду поиграю в шахматы. Скажи, чтобы мне кваску холодненького принесли. И поезжай-ка ты в о дворец в Коломенское - там покойнее.
     - Ладно. Иди, распоряжусь...
     Но играть в арабскую игру государю не довелось - прибыл посланец от князя Барятинского с известием, что основные силы бунтовщиков разгромлены, а сам Стенька бросил свою шайку на произвол судьбы, бежал в Сечь и пытается взбунтовать простых казаков.
     - Ну, слава тебе, Господи, - перекрестился Алексей Михайлович. - Хоть на Волге покой наступает, а то совсем беда.
     - Князь сейчас обращается к старым казакам с том, чтобы они убедили рядовых казаков не бунтовать, а вернуться к покойной жизни, - дополнил посланец.
     - И то верно, - кивнул в знак согласия государь. - К старикам должны               прислушаться - они в большом уважении у них.
     Отпустив посланца, Алексей Михайлович встал на колени перед иконой и начал молиться: " Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас! Слава Отцу и Сыну, и Святому Духу, и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь".
     За этой молитвой и застал его патриарх Никон. Перекрестившись на ту же икону, он помог государю встать с колен.
     - Слышал благую весть от князя Барятинского? - спросил государь у патриарха.
     - Слышал, государь, слышал, - ответил тот. - Верно мы с тобой сделали, придав князю новое войско, обученное по европейскому подобию. А со стрельцами нужно что-то делать. Эк сколь времени топтались у Пскова! Гонору много, а толку чуть... Никак дух Малюты Скуратова не выветрился в них. Того и гляди взбунтуются, самовольники.
     - Рано пока, - в раздумье проговорил государь. - Нужны они народишко недовольный усмирять. Такого страху нагоняют, что всякую охоту к бунту отбивают.
     - Ой ли! - воскликнул Никон. - Много ли они напужали раскольников? Один Аввакум чего стоит. Уж его и так и эдак притесняли, все никак не уймется, еретик. Не только холопов надо держать в строгости, а и искать причину их недовольства.
     - О чем бишь ты? - удивленно взметнул брови государь.
     - А взять хотя бы бояр Милославского и Морозова. Возвысил ты их, и вон они что стали вытворять.
     - Это родственники моей жены, - неуверенно произнес Алексей Михайлович. - Что же мне их в нетях держать?
     - Корыстны они, расставили всюду своих людей и тянут из казны немеряно. Они всюду соглядатаев поставили, те им и наушничают. Честным и преданным тебе людям от них житья нет. А тебе, Алёша, не о родстве думать следует, а о благе Руси. Ты - Государь, правитель, за всех отвечаешь перед Богом и людьми, - Никон воздел палец к небу.
     - Родство-то тоже не откинешь, - пробормотал государь.
     - Мягок ты больно, добросердечен, - отмахнулся патриарх. - Не след государю быть таким. Ожесточись! И думай не сердцем, а холодной головой! Станешь добреньким во всём - пропадешь и ты, пропадет и государство.
     - Но я не хочу, чтобы обо мне помнили, как об Иоанне Васильевиче Грозном, - возразил Алексей Михайлович. - Хватит крови!
     - Хватит крови! - горячо возразил Никон. - А как быть со Стенькой Разиным? Вырезал почитай сто тысяч ни в чем не повинных людей! Миловать? Нет, смерти он заслуживает, жестокой смерти, такой. чтобы все знали, что бунтовать супротив власти неможно! И вседозволенности власть не должна потакать...
     Помолчав, он добавил:
     - А Иоанн Васильевич - чужак, рюрикович. Варяжская кровь в нем. Русичи были для него мусором, хламом. Вот он и зверствовал. Ведь это же надо: просителей от Новгорода даже выслушать не захотел, порубил всех. А это боле сотни лучших горожан! А ты - коренной русич! Жалость твоя понятна, но не к лицу она правителю. Не жалостью, а мудростью и властностью умеренной должен руководствоваться.
     - Все верно ты глаголишь, да только...
     - Откуда в тебе столь жалости и нерешительности? Вспомни батюшку своего. Он тоже, как и ты, едва ли не отроком был поставлен на царствие, а сколь добрых дел сделал!
     - Я помню и митрополита Филиппа, упокой, Господи, его душу! Не было жестокости в душе его, была только любовь к ближнему. Кстати, седни пятница, пойдем, помолимся его праху.
     - Пошли, - вздохнул Никон. - Святое дело помнить о его благодеяниях... Но и о государственных забывать не след...
     Выходя из палаты, Алексей Михайлович обратил внимание, что его наставник вдруг потемнел лицом.
     - Что с тобой? - спросил он патриарха. - Тебе неприятно поминать отца Филиппа?
     - Прости, государь, - ответил Никон. - Просто вспомнил своих преждевременно почивших детишек, кои покоятся в Кожеозерской пустыне. Все никак не могу выбрать время побывать на их могилках, поклониться их праху.
     - Никак не можешь забыть их?
     - Да разве можно забыть свое семя, они не успели даже жизнь почувствовать. Не приведи, Господи, кому пережить и носить в себе такое горе.
     - Да уж, из всех бед - это беда наибольшая, - посочувствовал ему государь. Но это не успокоило Никона и он молча простоял у гроба митрополита возле молящегося на коленях царя.
     Что шептал государь, Никон не слышал - давние воспоминания о жизни в Пустозерье захлестнули его. Он вздрогнул, когда поднявшийся с колен Алексей Михайлович взял его за рукав.
     - Прости, государь, - хриплым голосом проговорил патриарх. - Забылся что-то.
     - Да полно, я понимаю, - отозвался царь. - Ну, хватит дел на сегодня. Царица на сносях и хочет поехать в Коломенское.
     - Коли такое дело, надо бы съездить в лавру помолиться, - заметил Никон.
     - На сносях она, как бы не растрясло в долгой дороге, - покачал головой Алексей Михайлович. - А в Коломенском есть Вознесенская церковь, там и помолится.
     - И то верно, - согласился с ним патриарх.
     Оставшись один, государь приказал зажечь свечи, а сам сел за столешницу, на которой лежали старые и новые книги. Взяв одну из них, слегка потрепанную, рукописную и подумал: "Ишь, углы-то засалены. Это же сколь людей читало и творило молитвы по ним? Ан нет, приходится выбрасывать их. Никон сказывал - ошибок в них немерено - переписчики, слышь, малограмотные напутали бог знает что. Оно, конечно, верно, а все-таки жаль их. А эта, печатная, хороша, право слово, хороша. И пахнет осетровым клеем..."
     Увлекшись любованием книг, он не услышал, как к нему сзади подошла царица. Она обхватила мужа за плечи и проворковала:
     - Все в трудах, в заботах... А когда отдыхать-то будешь, работник ты мой?
     - Ладушка ты моя, - погладил он ее по руке. - И правда, пора и отдохнуть. Неча свечи задарма жечь да глаза портить. Когда собираешься в Коломенское?
     - Да заврева и поеду, все уже приготовлено.
     - Ты осторожнее, вели не гнать, нето растрясет на ухабах. Да оденься потеплее...
     - Заботник ты мой, - улыбнулась она мужу. - Сам-то, небойсь, с рассвета за труды примешься?
     - Дак ить дела государства обязывают. И хотел бы бросить все, поехать на соколиную охоту, ан нет. Завтрева с утра земцев надо слушать - опять станут либо просить, либо жалиться. Господи, как мне все это надоело! Тяжел воз, а везти надо...
     - Пойдем-ка почивать, тебе отдохнуть надобно, - прижалась к нему царица.
     Наутро, выслушав и выпроводив земцев, Алексей Михайлович пошел провожать жену. И, стоя на крыльце, долго смотрел вслед удаляющейся карете. Сердце щемило, словно предчувствуя какую-то беду. Но он решил, что это от переутомления, тем более, что его лекарь англичанин Коллинз неоднократно советовал ему поменьше трудиться, а побольше отдыхать на свежем воздухе.
     "Какой уж тут отдых? - подумал государь, сидя возле натопленной каменки во дворце - Вон ить как вышло с Уложением! Лучшие люди его составляли - бояре князья Оболенский и Прозоровский, окольничий князь Волконский, два толковых дьяка Грибоедов и Леонтьев. А что вышло? Со всей Руси собрали земство, лучшие люди съехались. Кажись, обдумали все и приняли это Уложение - многие согласились с ним. Так нет, взбунтовались людишки на местах! Крепостные, прикрепленные к тяглу и помещикам, побежали на Дон. Вот и появился там бунтовщик Стенька, с коим по сию пору совладать не можем. Кстати, как там князь Барятинский?"
     Алексей Михайлович хлопнул в ладоши, призывая к себе дежурившего в соседней палате боярина Афанасия Кирилловича Нарышкина, одного из умнейших людей своего окружения.
     - Звал, государь? - коротко спросил тот.
     - Вестей от князя Барятинского нет ли? - поинтересовался царь.
     - Засветло гонец прибыл, - ответил боярин.
     - Чего сразу не доложил?
     - Дак ты же с земством беседовал!
     - Так что князь сообщает?
     - На Дону старый атаман Яковлев долго уговаривал бунтовщика добровольно сдаться, да тот заупрямился. Тогда Яковлев со своими казаками схватили его, заковали в чепи. Ныне везут в Москву.
     - Остальных зачинщиков схватили?
     - Да - и Ваську Уса, и брата Стеньки Фрола, и полюбовницу разбойника Алёну-ватажницу.
     - Господи, баба-то для чего лютовала?
     - С кем поведёшься...
     - Не думают виниться?
     - Будто бы нет. Да вот привезут в Москву, спросим со всей строгостью.
     Через три недели государю доложили, что обоз с бунтовщиками под усиленной охраной прибыл в Москву.   
     Спрос, учиненный разбойникам, не дал результата - те ни в чем не раскаялись, несмотря на жестокие пытки. И только Алёна, побывавшая на дыбе, призналась, что схвативший ее главный кормчий новгородской флотилии барон Аугуст фон Роде отобрал у нее месторасположение кладов, в которых были сокрыты огромные сокровища, добытые разбойниками, в том числе и в Персии.
     Но строго спрошенный барон отрицал все, говоря, что ватажница оклеветала его.
     - Хотел бы я посмотреть на этого разбойника, - сказал Алексей Михайлович патриарху.
     - Государь, зная твой характер, не хотелось бы, чтобы ты встречался с ним, - не согласился с ним патриарх. - Уж больно ты милосерден. Стоит разбойнику повиниться, неровен час, простишь его, забыв, сколь людей он сгубил. Вот казнить станут, тогда и поглядишь. А разговаривать с ним... Вспомни: кто ты, а кто он.
     - Пожалуй, ты прав, - согласился с ним государь. - А миловать я его не собирался - не заслужил он милости за то, что натворил.
     - Вот и правильно. Оказывать ему честь встречей с тобой не след.
     Утро дня казни выдалось непривычным - облака с утра были словно окрашены отблеском от незримого пожара. Глядя на них, ранние прихожане крестились.
     - Господи, к добру ли это? - бормотали они.
     А вскоре звонница собора на Ивановской площади Кремля стала созывать народ на Болотную площадь, где должна состояться казнь разбойника Степана Разина и брата его Фрола.
     Народ неохотно брел к месту казни, но вечно наглые и беспутные стрельцы выталкивали из домов и старых, и малых и всех гнали в сторону площади, подталкивая неторопливых пинками и черенками бердышей.
     Когда толпа плотной массой обступила помост, все увидели, что на нем, опираясь на топорище своего страшного орудия, возле широченной дубовой плахи, уже стоял палач в красной рубахе. Стрельцы, грубо ругаясь и отпихивая, освободили проезд для телеги с преступниками, прикованными цепями за руки и за ноги в раме.
     Толпа глухо роптала, постоянно и с опаской поглядывая на сурового вида стрельцов, стоящих цепью перед помостом и сзади толпы. Стоявшим позади не было видно, что делалось там, возле помоста. Большинство из них поглядывало в сторону другого возвышения, на котором в креслах сидели царь Алексей Михайлович и патриарх Никон.
     Но вот там, где находился помост, рядом с палачом, возвысилась лысая голова с черной бородой. "Стенька, Стенька...", - прошелестела толпа. И тут же матери стали прятать детей за спины  стоящих впереди, чтобы они не видели кровавой расправы.
     Возвышающаяся над толпой лысая голова часто открывала рот - Стенька, видимо, что-то кричал, но с задних рядов его не было слышно, да людям не до того было - предстоящая публичная казнь парализовала волю и слух людей.
     - Чего он там говорит-то? - спросил кто-то из толпы.
     - Понятно чего, - ответили ему. - Жить хочет. Кому охота башку под топор совать?
     Вернувшись с Болотной, Алексей Михайлович уединился в своих покоях. Через неплотно прикрытые двери он слышал, как распевали в девичьей:

                Девица с молодцем в компании сидела,
                Красна с удалым да речь говорила:
                - Молодец, молодец, душа, моё сердце,
                Холост, неженатый, белый кудреватый!
                Сошей мне башмачки из белой бумажки!
                - Девица, девица. Душа ль, моё сердце!
                Напряди мне вервий из дождевой капли,
                Чтоб вервь не рвалась, башмак не поролся...
                Красна да с удалым речь говорила:
                - Молодец, молодец, душа ль моя, сердце,
                Холост, неженатый, белый кудреватый!
                Сошей мне шлафор из макова цвету!
                - Девица, девица, душа ль моя, сердце!
                Напряди мне шелку из белого снегу,
                Чтоб шелк не рвался, шлафор не поролся.

     -Эх, молодость, - пробормотал про себя государь. - Тут человека, пусть и разбойника, жизни лишили, а у девиц одно на уме.
     Потом хлопнул в ладоши, призывая к себе дежурившего сегодня дьяка Стефания Котова. И когда тот вошел и застыл, ожидая приказаний, коротко бросил:
     - Завтра в Коломенское еду. - Скажи, чтоб приготовили все необходимое.
     А когда дьяк собирался уходить, бросил ему вдогонку:
     - Да передай, чтобы не медля пришел князь Алексей Никитич Трубецкой. Скажи, в шахматы станем играть.
     Государь потянулся и, подойдя к столику, стал расставлять фигуры.
     Выходя, дьяка едва ли не сбили с ног ворвавшиеся к государю несколько бояр и князей. Алексей Михайлович, не ждавший их прихода, удивленно поднял глаза.
     - Пришли тебя поздравить с именинами, государь, - объявил князь Барятинский.
     - Господи, совсем забыл, - проговорил польщенный государь. - И право же сегодня... А Никон-то где?
     - Со своим Новым Иерусалимом крутится, - проговорил Стефаний. - Должон приехать с часу на час.
     И действительно, через недолгое время в покои буквально влетел патриарх и с порога почти прокричал:
     - С радостью тебя великой, государь!
     - Благодарствую тебя, святой отец, - приветливо ответил Алексей Михайлович. - И ты не забыл о моих именинах...
     - Да как же можно, - важно ответил тот. - Да только я тебе еще одну радость несу. Заезжал я в Коломенское и вовремя: седни утром царица подарила тебе наследника!
     От этой неожиданной вести государь так стремительно вскочил, что задел столешницу и шахматы посыпались на пол.
     - Сын! - вскричал он. - Наследник родился! Ай, царица, вот угодила, так угодила! Слава тебе, господи! А я-то волновался: ну, как девчонка опять на свет появится! Спасибо тебе, святой отец, за радость великую! Сейчас же еду в Коломенское, надо глянуть на будущего государя российского!
     - Меня-то за что благодарить? - засмеялся и Никон. - Чай не я, а ты его зачал.
     Смеясь, бояре и князья кинулись обнимать государя. А тот в радостном настроении уже командовал дьяку Стефанию:
     - Верхи поскачу, вели, чтоб запрягали.
     Князь Барятинский спешно пошел к выходу.
     - Один поеду, - возбужденно крикнул ему государь, но тот жестко ответил:
     - Где это видано, чтобы государь российский без свиты и охраны скакал, словно холоп охлюпкой? Кругом неспокойно, а он - один!
     - Я следом буду, возок мой стоит у крыльца, - проговорил патриарх, выходя вместе со всеми из покоев.
     Подскакав ко дворцу, государь вихрем соскочил с коня и бросился в покои царицы.
     Та лежала рядом с малышом в окружении мамок и нянек. Увидев государя, устало и в то же время ласково улыбнулась ему.
     - Ну-ка, ну-ка, покажите мне наследника, будущего государя, - проворковал Алексей Михайлович, склоняясь над малышом.
     - Весь в батюшку, - сказала стоявшая рядом одна из мамок.
     "Будущий государь всея Руси" со сморщенным розовым личиком сладко спал, тоже, видимо, измученный переходом в новую для себя жизнь.
     - Хорош, нет, право, хорош, - любовался Алексей Михайлович на ребенка и мать, и, склонившись над женой, нежно поцеловал ее. - Вот уж угодила, так угодила. Благодарствую и дай нам всем бог здоровья.
     - Как ты и просил, - слабым голосом проговорила царица. - Не могла же я ослушаться.
     - Ладушка ты моя, - продолжал ластиться муж к жене. - Лебёдушка... Как назовём-то?
     - А тут и думать нечего, - проговорил стоящий сзади него Никон. - Седни день святаго Алексия. Стал быть, Алексием и наречен должон быть.
     Это еще больше растрогало царя и он едва не заплакал от умиления и начал креститься.
     - Благодарю Тебя, Господи, за милость Твою, за то, что так благорасположен ко мне, за светлые деяния, что Ты даруешь мне...
     И, обернувшись к патриарху, добавил:
     - Надо сотворить благодарственный молебен ради такого случая.
     - Завтра же и помолимся в церкви Вознесения, - согласился с ним Никон.


     Течет время, словно водица в Москве-реке, и никому не дано знать, где у него, времени, начало, а где конец.
     В окружении мамок да нянек рос молодой царевич здоровеньким да веселым, не зная ни забот, ни хлопот. И не было большей радости у родителей, как любоваться подрастающими дочкой и сыночком.
     Вот они уже и приступили к обучению, и учителя дьяк Стефаний да пришлый иноземец Цезарий неустанно нахваливали государю старательность и смышленность учеников, особенно выделяя дочь Софьюшку. Что же касается Алексея, так он мал еще, придет в разум, когда подрастет.
     Успехи детей в учении искренне радовали отца и он неоднократно говаривал патриарху о своих детях:
     - Слава богу, кажется растут разумными да прилежными. Будет кому сменить меня на троне.
     - Вот и ладно, вот и хорошо, - соглашался с ним Никон. - А я буду беспрестанно молиться за них. И ты, государь, молись. Даст Бог, Русь не останется без властителя!
     Потом, помолчав немного, добавил:
     - Я распорядился собрать все рукописные еретические книги из Кремлевских храмов. Изничтожить бы их надо, неча ими смущать священнослужителей. А  так - нет книг, нет и внутренней смуты.
     - Делай, как знаешь, - отмахнулся государь, занятый совсем другими мыслями.
     И вот уже в один из ближайших дней дьяки начали сносить из Кремлевских храмов старые книги и с некоторой жалостью бросали их в костер, разложенный в середине Ивановской площади.
     - Летите в геену огненную, - бормотал кто-то из дьяков так, чтобы его слова слышали патриарх и государь, присутствующие здесь же.
     Постояв некоторое время возле кострища, государь обратился к патриарху:
     - Надо идти - бояре и князья ждут...
     Никон еще раз строгим взглядом оглядел дьяков, после чего направился вслед за ним.
     После их ухода дьяки стали украдкой и изредка в останний раз раскрывать древние манускрипты и с сожалением бросать их в пламя костра.
     Один из них, Вакула, украдкой отдирал серебряные накладки и застежки с книг и быстро прятал добычу под рясу. Иногда он также раскрывал ту или иную книгу и едва не со слезами рассматривал буквицы, рисованные киноварью и черными чернилами миниатюры, заголовки, заставки и концовки, писанные много десятилетий назад неведомым монахом. Потом, оглянувшись на окна дворца - не видит ли его патриарх, аккуратно клал ее на огонь. Одну из книг - "Стихирарь минейный, нотированный" - он хотел было также спрятать под рясу, но, вспомнив свирепый характер патриарха, не решился это сделать и также положил редкую книгу в костер. "Вот и не стало, может быть, единственной на свете книги, и никто не вспомнит, что она когда-то была и несла радость и просветление людям", - подумал он с горечью.
     А в это время в одной из палат царского дворца заседал государь, советуясь с ближними боярами и князьями. Речь на этот раз шла о делах на западе страны, где было неспокойно.
     После долгого сидения, когда бояре и князья ушли, государь остался наедине с Никоном.
     - Устал я нонче что-то, - проговорил Алексей Михайлович,прикрывая глаза ладонью.
     - Не съездить ли тебе в Новый Иерусалим, поглядеть, что там строится? - предложил патриарх.
     - После, после, - нехотя отмахнулся государь. - Я вот все думаю: не напрасно ли мы сжигаем старые книги? Жаль их все же... Положить бы их подальше, пусть бы лежали себе...
     - Ты же сам знаешь, Алёша, что я самолично сидел в книгохранилищах, сличал их с греческим славянский текст символа веры и богослужебных книг, - ответил Никон. - И всюду видел несходство с греческим, да и описок и ошибок там немало. Вот потому и пришлось пойти на такой шаг. Мне ведь это тоже не легко далось...
     - Знаю, знаю, да все равно жаль - столь лет наши пращуры молились по ним. Они же, словно святыни, почитаются.
     - Почитали их, как идолов, прости Господи, - отмахнулся патриарх.
     - А что же ты без согласия с Собором разослал по церквям указ, сколько класть поклонов при чтении молитвы святого Ефрема Сирина? Дело-то не в количестве поклонов, а в искренности молитвы. И потом заставил всех креститься тремя перстами замест двух. Вон поговаривают, что три перста - это трое распятых Пилатом - Иисус наш благоверный и два разбойника с ним.
     - Это от темноты нашей. А три перста - каждый из них - за Отца, Сына его и Святаго духа.
     - А иконописцы чем тебе помешали?
     - Эти ослушники стали писать иконы, отступая от греческих канонов, - начал горячиться Никон.
     Под воздействием разговора с государем, на следующий день после литургии в Успенском соборе, патриарх сказал сильную речь против новой иконописи и предал церковному отлучению всех, кто впредь будет писать или держать в доме "неправильные" иконы.
     По его повелению ему тут же принесли отобранные для уничтожения образа, и Никон, показывая их всенародно, стал бросать доски на железный пол с такой силой, что они разбивались вдребезги. После этого он приказал сжечь эти "дрова".
     Такого кощунства не выдержал уже и государь. Он подошел к патриарху и тихо, но твердо сказал:
     - Не вели их жечь, а прикажи лучше зарыть их в землю. Так будет меньше недовольства.
     Лицо Никона от такого вмешательства пошло пятнами, но он, сжав кулаки, сумел сдержать себя и дал новое распоряжение:
     - Зарыть их, пусть их черви жрут!
     Услышав такое, государь покачал головой, но вмешиваться более не стал.
     В один из дней Алексей Михайлович решил-таки съездить в Новый Иерусалим, куда давно зазывал его Никон. Пораженный величием и красотой возводимых храмов, государь восторженно отозвался о затее патриарха. Воспользовавшись благостным настроением государя, Никон в одном из храмов вкрадчиво сказал:
     - Вот ты днесь, Алёша, упрекнул меня в том, что я уничтожаю новые иконы. Вот сравни вот эти две. Та, что слева - икона "Архангел Михаил", писанная в 1216 годе. А справа - современная - икона митрополита Филарета, писанная, писанная одним из лучших наших иконописцев Симоном Ушаковым. Видишь ли разницу? Как не старался Симон, ан не удалось ему вывести ту благость и духовность, святость и одухотворенность, что мы видим на старинной иконе. А что уж говорить о богомазах протчих!
     Внимательно присмотревшись к иконам, Алексей Михайлович был вынужден согласиться с патриархом.
     - А ты коришь меня! - огорченно проговорил Никон. - А я ведь пекусь о нашей, сугубо российской вере, а она - устой государства!
     Помолчав немного, он продолжил:
     - Одного боюсь: вот писал Симон лик митрополита Филарета. Не спорю, достойный и святой был человек, посему и согласился, чтобы его изобразили на иконе. Но это был живой человек, не упомянутый в святых писаниях. Как бы после нас не стали писать иконы едва ли не со всех подряд, не разбираясь, кто он был - святой человек или воин, пусть даже защитник земли нашей грешной. Тогда обесценится роль образов, обесценится роль христианства, а значит и царства, вкупе с церковью державшего народишко в строгости и повиновении.
     - Далеко заглядываешь, святой отец, - усмехнулся государь.
     - Дак ить духовный наставник должон смотреть далеко вперед. Как и государь.
     - Добро, доволен я твоей работой, - заключил Алексей Михайлович, не уточняя, чем он доволен - возводимыми храмами или рассуждениями патриарха об иконописи.
     Никон внимательно взглянул в лицо царя, но выражение его не вносило ясности - он выглядел непроницаемым, словно бы занятый другими думами.
     - Переночуешь, государь? - спросил Никон.
     - Нет, благодарствую. Дома дел много. Ишь, забот-то сколь накопилось, - ответил тот. - Да ты сам знаешь.
     Провожая государя, Никон небрежно махнул ему вслед крестным знамением так, словно отгонял надоевшую муху, и направился в свои покои. Сняв с себя облачение и оставшись в одном подряснике, Никон раскрыл было свежеизданный "Служебник", но  почти тут же отложил его - читать не хотелось... Подумав немного, он вспомнил. Прощаясь с государем, он подарил ему золотую эмалированную чашу с чеканкой и драгоценными каменьями. Жаль было, конечно, расставаться с вещью, которая ему особенно нравилась, но что не сделаешь, чтобы угодить государю!
     Глядя на закат, он ударился в воспоминания. Казалось, прошла целая вечность с тех пор, как он, простой крестьянский босоногий мальчонка Никитка Минов из села Вельдеманово Княгининского уезда Нижегородчины, убегал от злобной мачехи, которая часто лупила его порой без всякого повода, морила голодом, а однажды даже за малую провинность столкнула в подвал и он едва не переломал себе руки и ноги. А однажды, когда он по ветхости своей одежонки спал в остывающей печи, она заложила его дровами и запалила. Очнувшись от удушья, он решил тогда, что горит в аду.
     Чтобы спастись от лихой мачехи, он нередко убегал к местному дьячку, который обучил его грамоте. А в 12 лет он, Никитка, сбежал из дома и пристроился читать Писание и петь на клиросе в Макариевом Желтоводском монастыре. Вот там-то приютивший ему татарин-прорицатель напророчил, что быть Никите "государем великим царству Российскому". "А что, - усмехнулся про себя собинный друг государя, я и сейчас в грамотах пишу "Да даст же Господь им Государым (стало быть царю и мне) желание сердец их; да возрадуются еси, живущие под их яко да под единым государским повелением вси повсюду в православии народы живущи".
     Видел бы сейчас покойный батюшка своего вечно голодного и босоногого парнишку! Теперь вот купил себе село Воскресенское-Сафотово, бывшую вотчину Романа Боборыкина, где я и возвожу Ново-Иерусалимскую обитель. Да какую! Сам государь восхищался! И реку Истру преобразовал в Иордан Новый. Почитай, создал Палестину на земле русской!
     Никон задремал было в сладких воспоминаниях, но его разбудил псаломщик Власий.
     - Чего тебе? - спросил Никон, недовольный тем, что его оторвали от воспоминаний.
     - Явился иконописец с иконой, заказанной тобой, - низко поклонившись, ответил тот.
     - Что еще за икона? - подивился патриарх.
     - Дак ты же заказывал еще зимой - первых царей Романовых - отца и сына.
     - И верно, - вспомнил Никон. - Ну-ка, зови его ко мне, пусть покажет.
     Едва выйдя, псаломщик тут же вернулся, неся вдвоем с иконописцем большую доску, укрытую платом. Поставив икону на лавку, прислоня ее к стене, изограф осторожно снял плат. Перед Никоном предстали отец и сын Романовы, державшие икону Богоматери, над которой выглядывал лик Спасителя.
     Никон внимательно оглядел икону и остался доволен, но виду не показал.
     Иконописец Симон с опаской следил за выражением лица патриарха и, убедившись, что тот не выражает неудовлетворения его работой, спросил:
     - Прикажете во дворец нести?
     - Нет, - подумав, остановил его святой отец. - Всему свое время. А про себя подумал: "Нельзя часто баловать подарками. Седни подарил чашу и будя".
     Хитрый Симон поклонился патриарху и, скосив на него глаза, вкрадчиво произнес:
     - Ныне государством нашим управляют два государя - отец духовный и государь от мирян. Это редкий момент в российской истории и было бы неплохо отобразить их такоже, как и первых государей Романовых.
     Никон вскинул на него глаза. Предложение иконописца пришлось ему по душе, но, подумав, он рассудил:
     - Да нет, вместе не след.
     Симон снова поклонился, поняв, что патриарх не возражал бы, если он примется писать их парсуны на отдельных досках, а потом повесить их рядом.
     И впрямь, он удостоился похвалы и достойной награды от Никона, когда через несколько месяцев принес ему две доски, на которых были изображены государь и патриарх.
     Иконы были встречены милостиво, но Никон постарался не выказать своего      восхищения. И во избежание досужих разговоров, велел повесить их в своих покоях, дабы не вызывать зависть и, следовательно, доносы на него государю.
     На следующий день, отдав необходимые распоряжения строителям Ново-Иерусалимской обители, Никон отправился в Москву, увозя с собой икону отца и сына Романовых.
     Однако Алексей Михайлович принял новый подарок довольно холодно. Заметив, что государь не в духе, Никон спросил:
     - Что заботит тебя, Алёша?
     Помолчав, тот как бы нехотя, ответил:
     - Что-то сын занемог, да и Марья Ильинична который день не встает...
     - А что лекаришко-то говорит?
     - Сидит возле них, не отходит. Говорит, что время покажет.
     - Так других лекарей надо бы ему в помощь, - засуетился Никон. - Есть у меня на примете один дьяк - хорошо травами да настоями лечит. Вон в прошлом годе у меня поясника как болела, так он меня за два дня на ноги поставил. Я пошлю за ним...
     - Пошли, пошли, - согласился государь.
     Никон выскочил в сени, чтобы отдать необходимое распоряжение, а Алексей Михайлович встал на колени перед иконой Николая Угодника и стал истово молиться. Таким, коленопреклоненным, и застал его вернувшийся патриарх. Присоединившись к государю, он тоже начал класть поклоны.
     По окончании молитвы оба встали и направились к больному мальчику. Возле него сидел лекарь Коллинз и менял ему смоченные каким-то настоем повязки на лбу. Алёша был бледен, неровно дышал и находился, видимо, без сознания.
     - Как он? - коротко спросил государь лекаря.
     - Без изменений, внутренний жар у него никак не проходит, - тихо ответил тот.
     Алексей Михайлович наклонился над сыном и поцеловал его в щеку.
     - Побудь здесь, - обратился он к Никону. - А я к царице пойду.
     Мария Ильинична находилась в сознании, но была бледна, руки ее лежали вдоль тела и были белы, словно первый выпавший снег.
     - Как там Алёшенька? - слабым голосом спросила она мужа.
     - Спит, - солгал он и дал знак мамкам и нянькам выйти. - Ничего, бог даст, оба поправитесь. Молодость должна перебороть болезнь. Просто нужно перетерпеть это испытание.
     Царица улыбнулась мужу, благодаря его за поддержку.
     - Сам-то как? - спросила она.
     - А что мне будет? - усмехнулся он. - Мне болеть нет времени - государство на плечах. Вот уж когда Алёшенька подрастет, на него взвалю эту обузу.
     Потом он рассказал жене, как съездил в Ново-Иерусалимскую обитель, похвалил храм, возводимый там под приглядом Никона.
     - Где сам патриарх-то? - спросила она.
     - Рядом с сыном сидит. Послал за искусным в лекарствах дьяком, который его пользовал.
     - Заботится Никон о нас, спасибо ему за доброту и ласку.
     - Да, он привез икону, на коей я изображен с батюшкой. Зело лепо вышло. Покажу тебе...
     - А я лежу и вспоминая, как ты меня выбрал в жены, - улыбнулась царица.
     - А что так? - улыбнулся и муж.
     - Нас, молоденьких девчонок, вывезли тогда из домов и привезли в царский дворец. Ох, и трусили же мы все!
     - Почему?
     - Ну, как же! Дома нас готовили едва не две недели - показывали, как надо ступать, как и что говорить, наряды выбирали всем миром. А в голове крутилось только одно: а вдруг молодой государь похож на нетопыря? И жить с таким всю жизнь?
     - Я помню, вы все стояли бледные, глаза опущены долу, - усмехнулся государь.
     - Так нам лица набелили, - тихо засмеялась царица. - Смешно было: лица набелены, а руки...
     - Да и я немного растерялся, - признался Алексей Михайлович. - Дело-то серьезное, а ну, как дура попадется.
     - А как ты меня выбрал? - Мария Ильинична взяла мужа за руку.
     - Прежде всего, когда проходил мимо вас, возле тебя сердце дрогнуло. А потом ты слегка приподняла веки и я заметил бесенят в твоих глазах.
     - А я в то время заметила, что молодой царь, ох, как хорош собой! И когда ты поклонился мне, другие девицы были готовы разорвать меня.
     - А уж потом мы поближе познакомились, - погладил он ее по голове. - Родные да челядь кругом, а мне так хотелось побыть с тобой наедине.
     - И мне тоже, - проворковала жена.
     - Да, молодость, молодость, - проговорил царь.
     - Прости, я занимаю тебя, а тебя дела ждут, - посерьёзнела Марья Ильинична. - Иди уж...
     - Да, дела, дела... Когда они только закончатся и наступит покой? - вздохнул он. - Я право пойду, бояре ждут на Совет...
     - Ну, иди, работник ты мой, - попрощалась царица. - Пусть Никон-то зайдет, душу облегчит.
     - Да он уж, небойсь, ждёт за дверью, когда позову его, - Алексей Михайлович наклонился и поцеловал жену. - Поправляйся, душа моя...


     На Соборе по указанию государя первым докладывал боярин Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин, рассказавший о положении дел в беспокойном Пскове. Там сложилась яростная борьба между посадскими людьми, а состоятельные купцы обижали середних и мелких людишек в разверстке податей и в нарядах на казенную службу, ведя городские дела своим изломом.
     По словам боярина, он собрал в управе земских старост, где были выработаны 17 статей о городском уложении, которыми предписывалось наведение порядка в городе. Именно строжайшее выполнение этих договоров позволило навести порядок в управлении городом и утихомирить население, готовое к бунту.
     Поблагодарив боярина за успешно проведенную работу, государь поинтересовался московскими стрельцами, на которых накопилось много жалоб со стороны москвичей - буянят-де безмерно и никакой управы на них нет.
     - Никак дух Малюты Скуратова бродит в них, - проворчал патриарх. - Своевольники...
     - Не пустить ли их на войну с поляками, пусть охолонут там, - предложил боярин Ртищев. - Застоялись, жеребцы табунные...
     - И то дело. Все одно туда надо войско посылать. А то ишь, ряхи нагуляли, хоть лучину об них разжигай, - согласился с ним Ордин-Нащокин.
     - Тако и сделаем, - сказал государь, приняв решение. - Вот боярин Стрешнев направляется туда с дополнительным войском, пусть и прихватит с собой особо буйных стрельцов - пусть показывают свою удаль на бранном поле, а не на улицах мирного города. А ты, князь Ромодановский, проследи, чтобы в Москве был порядок.
     Тот, к кому обратился государь, встал и молча поклонился. Помолчав некоторое время, Алексей Михайлович обратился к Стрешневу:
     - Как в Малороссии народишко поживает? Не получится так, что взяв их под себя, мы повесим себе же хомут на шею?
     Встав, боярин начал рассуждать:
     - Да не должно бы. Хорошо там живут, пожалуй, побогаче наших. Все сыты, хорошо одеты, ярмарки торгуют. Колеблются - идти ли под нас. Вот только...
     - Что только? - строго спросил государь.
     - Поляки вступили в сговор с ливонцами...
     - Господи, да когда же они успокоятся? - проговорил государь. - Сколь беды они нам принесли!
     - Во главе объединенного войска встал новый король Стефан Баторий, храбрый и умелый воин. Оне уже взяли Полоцк, Велиж, Устюг, крепость Остров и подступили к Пскову.
     - У нас там князь Иван Петрович Шуйский, - вмешался в разговор Ордин-Нащокин. - Это просто так город не сдаст - будет драться, сколь сил у него хватит.
     - Ты, боярин, не тяни с объездом, - обратился государь к Стрешневу. - Надо помочь Ивану Петровичу - хоть и храбёр он, да без нашей помощи ему не обойтись.    
     - Послезавтрева выступаем, - коротко ответил тот.
     - Вот и ладно, - заключил Алексей Михайлович.
     - Я слышал, что поляки и литовцы смущают православных, - вступил в разговор патриарх. - Так ли?
     - Да, польские ксёндзы совращают христиан в католичество. Заполонили все города и веси, - нехотя ответил Стрешнев. - Но с нами ты посылаешь митрополита Матвея с дьяками.
     - Наказ я им дал, а ты, боярин, помогай им, чем только можешь, - продолжил Никон.
     - Ясное дело, - согласился Стрешнев. - Чай, общее дело делаем. Думаю, надо использовать недовольство на Украине. Там уже малороссы объединились с казаками и выбрали своего "батька" - Богдана Хмельницкого, назначили его общим гетманом.
     - Что он за человек? - спросил государь.
     - Себе на уме. Хитрый, думает только о своей Украине.
     - Так это оправдано, на то он и гетман Украины, - заметил государь. - А казаки Запорожской Сечи поддерживают ли его?
     - Да, они с ним, - ответил боярин. - В любой момент готовы присоединиться к нему.
     - Это хорошо, - заключил государь. - Хорошо... Бог нам в помощь в благом деле...
     После отбытия войск Стрешнева незаметно пробежали лето и осень, когда на посольский двор прибыли посланцы Богдана Хмельницкого. В этот же день они были приняты Ордин-Нащокиным.
     Посланцы передали боярину, что ситуация у них настолько сложная, что на Переяславской Раде казаки потребовали от Российского государства ясного ответа: берёт ли Русь под свое покровительство Украину? Если нет, то украинцам не остается ничего другого, как склонить головы перед поляками и литовцами. Посланцы добавили, что их зовет к себе и турецкий султан - ему нужны храбрые воины.
     Вечером того же дня боярин Ордин-Нащокин докладывал государю о переговорах с украинскими посланниками.
     - Сам-то что думаешь? - спросил Алексей Михайлович.
     - Да ты рассуди сам, государь. Ведь эти земли - исконно русские, отторгнутые у нас во время татарского нашествия. А этих земель немало - Белая Русь или древние княжества наши Киевское, Черниговское, часть Северско-Волынского, Подолия, или земли, лежащие по рекам Припяти и Бугу; и Червонная Русь или Галиция. Литовцы их оттяпали, пора забирать назад. Тем более, что они сами просятся под твое начало. Нельзя дальше тянуть, они и так ждут сколь годов.
     Подумав, Алексей Михайлович решился:
     - Созывай Большой земской Собор. Как он решит, так и будет.
     Боярин вышел, а государь отправился в зимнее Коломенское к жене и сыну.
     Было морозно, но государь, закутавшись в медвежью полость, согрелся и вздремнул. Он даже не заметил, как сани остановились перед крыльцом дворца. Неспешно выбравшись из теплого укрытия, он вошел внутрь и тут же спросил встретившую его няньку жены, как она?
     - Встала, батюшка, сама встала, - поспешила ответить та.
     - Да как же так, разве можно? - строго спросил он.
     - Дак рази ее уговоришь? Велела помочь одеться. Говорит, что все бока отлежала, не может боле.
     - Есть с ней кто?
     - А как же, как же! Нельзя ее оставлять одну. Слаба она еще...
     - И где она сейчас?
     - К золотошвеям пошла, у них сидит.
     - Ну, пошли к ним, - улыбнулся наконец-то государь.
     В полутемной комнате на первом этаже дворца за столом сидели золотошвеи, среди которых, приглядевшись, Алексей Михайлович разглядел царицу.
     - Ты почему встала? - спросил он жену.
     - Прости, но нет больше сил лежать, как колода, - ответила та.
     - Что шьёте?
     - Саккос патриарху - он так много молился о нас с сыном и поддерживал духовно, - смутилась Мария Ильинична.
     - Доброе дело, - согласился муж. - И все-таки тебе нужно лечь, как велит лекарь. Ты нам с Алёшкой очень нужна. Как же ему без мамки, а мне без любезной женушки?
     Мария Ильинична, переполненная нежностью, прижалась к мужу и поцеловала его.
     - Пойдем, пойдем, тебе нужно лечь. Как там Алёшенька, я еще не успел к нему подняться?
     Царица разом спала с лица.
     - Никаких изменений. И лекарь Коллинз, и дьяк, присланный Никоном, бьются, но ничего не помогает.
     - Плохо дело, - загрустил и государь. - Пойду к нему, проведаю...
     Через несколько дней в назначенное государем время собрался очередной земской Собор. Решался один вопрос - брать ли Малороссию под свое крыло или отказать украинцам и пусть они как хотят, так и разбираются со своими врагами и друзьями вроде османов.
     Боярин Ордин-Нащокин обсказал просьбу посланцев Богдана Хмельницкого о приеме в состав Великой Руси. Стольник Матвей Васильевич Апраксин согласился с включением Украины, говоря о том, что украинцы встанут на рубеже с беспокойными Польшей и Литвой, да и сама Украина - богатый хлебный край и в случае недорода на Руси она может спасти государство от голода.
     Супротив этих доводов горячо выступил дворянин Семен Федорович Грушецкий. Он напомнил, что у Руси и без того немало забот. Приходится помогать гребенским казакам на Кавказе в их борьбе с турками, неспокойно на Тереке, в Кахетии и Имеретии, где сидят московские воеводы. За Каменным Поясом до сих пор приходится сдерживать потомков хана Кучума, восставших вместе с калмыками, перекочевавшими в Барабинскую степь. Мало того, служивый Семен Дежнев со товарищами пробрался к Берингову проливу, а другой служивый Поярков открыл реку Амур и Охотское море. Края эти богатые и свободные и поэтому русичам более выгодно осваивать земли на востоке, а не суетиться на западе, где не дают покоя вечные завистники из Европы - шведы, литовцы, поляки, а на юге оттоманы...
     После долгих споров, едва не доходивших до рукоприкладства, Собор пришел к решению, что государю с несколькими выборными следует самому поехать в Малороссию, встретиться с казаками и самим Богданом Хмельницким, а уж там на месте принять решение - присоединять ли Малороссию к Руси Великой или отказать ей, бросив на произвол судьбы и на съедение полякам, литовцам или оттоманам.
     Решение Собора было записано на свитке и скреплено печатью государя. Взяв с собой копию "Решения", из Москвы отбыли посланцы Хмельницкого, чтобы подготовить Украину к скорому приезду царя Всея Руси.
     Уставший от дел, государь прошел к сыну, который до сих пор находился без сознания. Рядом плакала его матушка с мамками и няньками.
     - Как он? - обратился Алексей Михайлович к Коллинзу.
     - Не буду скрывать, государь, организм слабнет, - ответил тот.
     - А где Никонов "дьяк-искусник"?
     - Полно, государь, какой он искусник? Примочками да настоями эту болезнь не вылечить. Сейчас, главное, надо царице беречься - она в тяжести. А она здесь все время плачет...
     С жалостью глядя на угасающего сына, государь обнял жену за плечи и тихо сказал:
     - Пойдем, пойдем, в твоем положении нельзя так горевать.
     Уже в покоях царицы он не выдержал и заплакал:
     - Господи, за какие прегрешения ты наказуешь меня? Чем я перед тобой провинился?
     Прижавшись к мужу, заплакала и Мария Ильинична. Когда же супруги вылили горе слезами, царица спросила:
     - Слышала, ты уезжаешь?
     - Надо, Марьюшка. Дела государственные повелевают. И не хочется, а надо - и без того затянули заботы с Малороссией. На месте след посмотреть, что к чему, и принять решение...   


     Раннее утро - самое благостное время для добрых дел. Именно в такой день, когда уже рассвело и легкий морозец щипал лица редких об эту пору прохожих, из Кремля выехал длинный обоз, в середине которого неспешно двигалась карета государя, где вместе с ним сидели дьяк Трифон и боярин Апраксин. Глядя на задремавшего государя дьяк и боярин молчали, зная о беспокойстве властителя о своем болезненном сыне.
     Через некоторое время Алексей Михайлович открыл глаза и тихо промолвил:
     - Опасаюсь, что оставил государство на Никона. Кабы он не наломал дров в мое отсутствие.
     - В Москве заправляет боярин Ордин-Нащокин - человек серьёзный и здравомыслящий. Не должон бы допустить неправосудности, - заметил дьяк.
     - Как же, так и послушает его Никон, - возразил боярин. - Он же наравне с государем себя возомнил, полагает, что на одной ноге с ним. Во все дела суется...
     - Многовато я ему воли дал, - вздохнул Алексей Михайлович. - Поперву-то он мне нужон был как советчик. А он сейчас и впрямь слишком много воли взял. Меньше потакать ему нужно было.
     - О государстве печется, ан сам себе на уме, - проворчал Апраксин.
     Огромный и громоздкий караван двигался довольно медленно, не отрываясь от идущих пеших ратников. И едва ли не возле каждой церквушки или часовенки, встреченных на пути, останавливался не столько для того, чтобы дать роздых пешим, сколько для того, чтобы государь мог помолиться у иконы полюбившегося лика Спаса Нерукотворного. И каждый раз после молебна оставлял здесь либо новопечатанную книгу, либо икону старого письма, коими Никон загрузил целые сани.    
     Но как бы не был долог путь, конец ему все равно найдется. И вот уже в один из дней посланный вперед дозор вернулся с целой делегацией, возглавляемой Иваном Петровичем Шуйским, боярином Стрешневым и митрополитом Псковским Гермогеном.
Троекратно расцеловавшись с каждым из них, государь поблагодарил их за славную осаду города от войск Батория, воздав особые почести князю Шуйскому.
     Прибыв в город, Алексей Михайлович первым делом пожелал вознести молитву за чудесное спасение города в Троицком соборе.    
     После продолжительного молебна городские власти устроили пышный приём государю, за которым последовал не менее пышный обед, во время которого Иван Петрович поведал, как происходила оборона города.
     - Надо отдать должное горожанам, - рассказывал он. - Все, как один, встали на стены и помогали защитникам. Иной раз даже бабы брали оружие убитых и сражались на стенах наравне с воинами. А детишки носили припасы, тушили пожары...
     На следующий день государь пожелал осмотреть стены кремля, которые удерживались горожанами. Зная о приезде государя, князь Шереметьев навел порядок на них.
     На площади кремля уже собралось едва ли не все население города - каждому хотелось увидеть своего государя и услышать от него благодарственные слова.
     Выйдя к ним, Алексей Михайлович поясно поклонился им, после чего начался общий молебен.
     Государь долго не задержался во Пскове - его ждал Богдан Хмельницкий для переговоров, ему хотелось помолиться в Киево-Печорской Лавре, да и дома ждали больной сын и жена на сносях. Дела государственный важны, конечно, но сердце-то ноет и ноет...


     Оставшись один на царстве, Никон прежде всего поехал в Ново-Иерусалимскую обитель с тем, чтобы еще раз взглянуть на ход отделочных работ и сделать необходимые распоряжения.
     Зная характер патриарха, строители старались в полную силу и существенных замечаний от Никона не услышали.
     Но, к большому его удивлению и недоумению, к нему потянулись доносчики, докладывающие о своих соседях, у которых он, якобы, видели дома старинные рукописные книги и новописанные иконы.
     Патриарх вспылил было, но потом взял себя в руки: поток доносов был так велик, что Никон распорядился записывать их с тем, чтобы в ближайшее время разобраться с ослушниками.
     На следующий день, еще не остыв от возбуждения, он направился в Синодальную типографию, где ныне печатали "Новый завет", проект которого он осмотрел и одобрил самолично.
     Взяв один их свежеотпечатанных оттисков, пахнущий типографской краской, он не нашел, к чему можно было придраться и в раздражении бросил листок на наборный стол.
     Здесь же, в Синодальной типографии, в левом ее крыле, работали иконописцы, к которым он и направился.
     В помещении было жарко и душно от множества горящих свечей. Увидев такое расточительство, он вспылил:
     - Что, свечи не свои, так можно жечь их без счета?
     Старший из работавших здесь низко поклонился и начал оправдываться:
     - Прости, светлейший, но зимний день короток, не видно ничего. При слабом свете можно и цвета напутать. Потом все переписывать придется. А заказов невпроворот...
     - Медленно работаете. Спите, что ли?
     Он подошел к одному из изографов и посмотрел на его работу по левкасу. На доске был изображен архангел Михаил.
     - С кого святого пишешь?? - строго спросил он.
     - Дак в полном соответствии со старыми канонами, - испуганно произнес молодой еще иконописец.
     Никон еще раз внимательно осмотрел работу и хотел было указать на недостатки и оправдать тем самым свое плохое настроение, но старший из иконописцев вмешался:
     - Прости, преосвященство, но работа еще не закончена. А вот погляди, что мы соорудили по твоему наказу. Может подправить что?
     Он снял с верхней полки достаточно большую доску и, сдернув с нее холстину, поднес ближе к свету. С портрета на Никона смотрел государь Алексей Михайлович с державой и скипетром в руках. Эту парсуну Никон заказывал еще летом, но за делами как-то забыл о своем поручении.
     Портрет государя Никону понравился и он кивнул в знак одобрения. Потом, поразмыслив, что портрет нужно вручить царю в наиболее ему, Никону, подходящий момент, он приказал отнести его в патриарший дом, закрыв холстиной, и не говорить о нем до времени никому.
     Старший дьяк, довольный тем, что сумел не только утихомирить гнев патриарха, но и угодить ему парсуной, понимающе кивнул головой.
     Вернувшись в патриарший дом, Никон прилег, начал было думать о текущих делах и как-то незаметно для себя задремал...
     Утром, когда он уже собирался пойти проведать царицу и больного царевича, к нему вошел дьяк Сильвестр.
     - Чего тебе, - довольно грубо спросил патриарх.
     - Еще со вчерашнего вечера дожидается посланец от настоятеля Верхотурского Свято-Николаевского монастыря иеромонаха Ионы Пошехонца.
     - Чего ему надо? - все также неприязненно спросил Никон.
     - Ты ему поручил основать этот монастырь. Вот он и прислал гонца доложить, что монастырь построен и начал наполняться насельниками. Просит прибыть тебе на освещение.
     - Добро. Напомни мне об этом позже.
     - А что сказать прибывшему дьяку?
     - Пусть едет к себе и передаст, что как только освобожусь, приеду непременно.
     Сильвестр продолжал топтаться на месте, не решаясь, видимо, сказать еще что-то.
     - Ну, что еще? - недовольно спросил Никон.
     - Протопоп Аввакум на проповеди лаял тебя непотребно, - пробормотал дьяк.
     - Бес в него вселился, что ли? - взвился патриарх. - Хватит ему паству мутить. Передай мой наказ - в темницу его и не допускать к нему никого. Потом решу, что с ним дальше делать.
     Настроение было окончательно испорчено. Что-то ворча про себя, он направился в царский дворец навестить семью государя.
     Возле постели больного царевича сидели его матушка, сестра Софья, лекарь Коллинз, дьяк Серафим, тихо читавший молитву во здравие, служки...
     Никон, едва войдя, пробурчал:
     - Что вы здесь сгрудились, дышать же нечем. Тут и здоровый не выдержит.
     Мария Ильинична подняла заплаканные глаза на патриарха.
     - Плох Алёшенька, совсем плох, - плачущим голосом проговорила она, обращаясь к Никону.
     Никон грозно повел глазами на служек, мамок и нянек и когда те выскользнули наружу, положил руку на плечо царицы и промолвил:
     - Все в руце божией! Крепись, царицы. Ты вон плод в себе носишь, тебе здоровье и спокойствие потребны.
     От этих слов Мария Ильинична заплакала еще горше, а дочь Сонюшка, заплакав, как и мать, еще теснее прижалась к ней, поливая ее слезами.
     - Надо бы послать за батюшкой, - оторвавшись от матери, проговорила Софья.
     - Не можно, - сочувственно откликнулся Никон. - Он занят неотложными государственными делами, кои никто, окромя его, решить не может.
     - Здесь лежит его сын и он очень плох, - возразил было лекарь, но патриарх жестом остановил его и жестко произнес:
     - Он прежде всего государь Великой Руси, а уж только потом отец и семьянин. Об этом следует помнить. Несчастье большое, но оно - семейное.
     С этими словами Никон вышел - ему предстояло заняться неотложными делами.
     Вызвав Сильвестра, своего главного осведомителя, он спросил, кто присутствовал на службе Аввакума. Тот достал листок бумаги со списком молящихся и подал патриарху.
     Просматривая фамилии, запечатленные в доносе, Никон нахмурился и проворчал:
     - Ладно Аввакум - этот умишком повредился, а вот боярыня Морозова с сестрой пошто упорствуют? Вот уж истинно говорят: курица - не птица...
     - Она подкупила стражника и посетила Аввакума в узилище, - вкрадчивым голосом проговорил дьяк.
     Это известие буквально взбесило Никона - руки его задрожали, лицо покрылось багровыми пятнами. Дьяк, никогда не выдевший патриарха в таком состоянии, не на шутку перепугался.
     - В узилище! - проревел Никон.
     - Кого? - проблеял насмерть перепуганный Сильвестр.
     - Всех, кто был на молебствовании!
     - А боярыню Морозову?
     - Подвергнуть пыткам вместе с сестрой Евдокией и добиться раскаяния. Стражника - в железа и на дыбу, семью выслать.
     - Феодосия Прокопьевна из старинного рода Морозовых, кабы..., - вкрадчиво заговорил было дьяк, но Никон прервал его:
     - Ты, видно, оглох? Сам в темницу захотел? Делай, как сказано!
     Потом, слегка успокоившись, распорядился:
     - Погодь с боярыней. Сам к ней поеду.
     Обрядившись в мирскую одежду, патриарх, не мешкая, поехал увещевать строптивую боярыню.
     В прихожей его встретил холоп Морозовых, который, узнав патриарха, подошел к нему за благословением и приложился к его руке.
     - Где Феодосия Прокопьевна? - коротко бросил гость.
     - В молельной, но..., - смутился холоп.
     - Что "но"?
     - Не велено принимать тебя, святой отец, - дрожащим от страха голосом промолвил слуга.
     - Меня? - вепрем взревел Никон. - Патриарха своего? Как смеет?
     Оттолкнув обезумевшего от страха холопа, Никон направился внутрь терема, и резким толчком открыл дверь. Боярыня Феодосия Прокопьевна стояла на коленях перед киотом и истово молилась. Рядом с ней клала поклоны ее сестра Евдокия.
     - Пошто супротивничаешь, ослушница? - с порога загремел он. - Пошто ходила к бунтарю Аввакуму?
     Боярыни прервали молитву и встали с колен.
     - Зверь ты ненасытный, - в свою очередь взъярилась на него старшая боярыня. - Молитву прервал...
     - Пошто упорствуешь? На спрос захотела? - не прекращал кричать патриарх.
     - А ты мне не грози! - гордо прикрикнула на него Феодосия Прокопьевна. - Холоп, много власти взял, гляди не обожгись! Забыл с кем говоришь? Не много ли на себя берешь, патриарх от сохи?
     - Стерва, истинно стерва, еретичка, - совершенно потерял голову Никон. - Гореть тебе в геене огненной!
     Плюнув под ноги боярыне, он проревел:
     - Посидишь в темнице, авось одумаешься. Боярыня! Одна спесь в тебе, а бог разума не дал.
     Хлопнув дверью так, что створки едва не отлетели, он вышел. По его приказу Феодосию Прокопьевну посадили в темницу и сковали цепями.
     Озлобленный упорством Морозовой, Никон направился в царский дворец.  Уже на       подходе он услышал громкий плач, несущийся изнутри дворца.
     - Господи, что это за день такой? - тяжело выдохнул он. - Никак царевич богу душу отдал...
     Так и оказалось. Лекаря уже не было, у изголовья почившего отрока дьяк читал отходную молитву, царица с дочерью бились в истерике.
     - Уведите царицу с дочерью, - распорядился он служкам, столпившимся в двери.
     Но те никак не хотели уходить от умершего сына и брата. Мамки и няньки толпились возле них, не зная, что делать.
     - Я что сказал? - прикрикнул на них патриарх.
     Перепуганные женщины едва ли не силком увели царицу и царевну.
     После похорон царевича во дворце стало тихо, словно дух умершего Алёши упреждал обитателей дворца о своем незримом присутствии. Никон более не заглядывал к царице до тех пор, пока ему не доложили, что царица преждевременно родила мальчика, но сама уж слишком плоха.
     Приехав к ней во дворец, Никон был поражен холодностью приёма и, раздосадованный, быстро уехал. По дороге в Новодевичий монастырь он увидел толпу народа, толпящегося возле темницы, где порознь содержались Аввакум и боярыня Морозова.
     Увидев возок патриарха, многие из собравшихся стали посылать в его сторону проклятия, плевать и непотребно ругаться.
     - Завтра же отправить Аввакума в глухомань, как можно дальше от Москвы, - распорядился он верному Сильвестру, сидевшему рядом с ним в возке. - Да сделай это так, чтобы не собирались на проводы его единомышленники.
     И уже утром следующего дня, когда еще не наступил рассвет, расторопный Сильвестр распоряжался увозом попа-еретика, погрузив на простую крестьянскую телегу и его семью, и немудрящий скарб ее.
     Но как оказалось, это еще больше озлобило противников Никоновых реформ. Теперь они стали собираться густыми толпами у темницы, где оставалась закованной в железа боярыня Феодосия Прокопьевна Морозова.
     - Да что же это такое? - кричал вконец расстроенный патриарх, меряя шагами свои покои. - Что за богопротивный народишко! Ему желают добра, ан нет - он лучше будет жить в дерьме, но только не по-новому!
     - Ругают и тебя, и государя, - подлил масла в огонь Сильвестр. - Мол, два государя и ни одного путнего...
     - А государь-то тут  причем? - растерянно проговорил Никон.
     - Так говорят: ни рыба, ни мясо. Игрушка-де в твоих руках.
     - Ну-ну! - прикрикнул на него патриарх.
     - Дак я что? - начал оправдываться дьяк. - Ты повелел докладывать, что деется на улице, я и докладаю.
     - Ладно, иди. Да скажи, чтобы готовили сани - повезут боярыню Морозову в Боровский монастырь.
     - Когда прикажешь отправлять?
     Как не таили люди Никона день отправки боярыни Морозовой в ссылку, москвичи узнали об этом и на улицы вывалило едва ли не все население столицы.
     Равнодушных среди собравшихся не было. В толпе кто-то кричал, поддерживая боярыню, а кто-то плевался в ее сторону. Рядом с санями в накинутой на плечи светлой шали шла сестра Евдокия. В стороне, раззявив щербатый рот, широко и довольно улыбался дьяк Сильвестр.
     Узнав о такой демонстрации, Никон окончательно впал в гнев. И когда ему доложили, что еще и Аввакум и его последователи продолжают буйствовать, он кричал так, что все, кто окружал его в этот момент, притихли и попрятались по углам.
     - Казнить всех! - орал он. - Без всякой жалости и снисхождения! Экие твердокаменные, никаким словом, никаким вразумлением не проймешь их. Что за народишко, худой, жалкий и глупоголовый!
     В состоянии неуёмного гнева он действительно приказал казнить основных супротивников своих, а непокорного Аввакума сжечь живьем, как главного еретика и закоперщика ереси.
     Через пару недель прибывший из Пустозерска игумен Илларион доложил, что приказание патриарха исполнено: протопопа Аввакума вместе с тремя единомышленниками сожгли в срубе.
     Но это не успокоило Никона. Оказалась, что по рукам ходили проповеди, послания и библейские толкования, даже автобиография убиенного протопопа. Москва гудела, недовольства Никоном все чаще выплескивались на улицы. Люди, уже не скрываясь, роптали, поминая патриарха недобрыми словами.
     И тогда Никон решил провести акт устрашения. По домам ходили дьяки со стражей, изымали старые книги и новые иконы, а хозяев вместе с их добром вывели на Красную площадь. Здесь, на Лобном месте, патриарх самолично брал в руки иконы, выкалывал им глаза и бросал в костер из книг.
     Толпа взвыла от подобного кощунства, но многочисленная стража сумела сдержать недовольных и разогнать толпу.
     Вечером Никон долго лежал без сна, пытаясь понять причину того, почему у него все идет наперекосяк? Казалось, все его действия разумны и понятны: в рукописных книгах действительно много путаницы и ошибок - он сам многие годы сверял их в монастырских библиотеках и был крайне удивлен, как же можно творить по ним молитвы? Он исправил это недоразумение - приказал убрать их и заменить на новые, исправленные. Его не поняли.
     Новые иконы при взгляде на них не вызывают душевного трепета, и это очевидно! Они напоминают парсуны с живых людей и не обладают нужной святостью. И это тоже очевидно.
     Так почему же, почему все это встречает такое отчаянное сопротивление? В чем смысл этого упорства? В случае с книгами упрямо держатся за путаное прошлое, а с иконами наоборот - одухотворенные иконы старого письма, не вызывающих массово заменяют на скорописные лики, на которые смотришь без всякого духовного трепета? И при этом в своем упорстве идут даже на смерть, не желая признавать своих заблуждений? Господи, вразуми этих слепцов и глупцов!
     А тут еще бояре воду мутят. Ить что удумали: Ордин-Нащокин, Милославский, морозов да и многие другие сговорились с царицей и послали гонца к государю с жалобой на него, патриарха Всея Руси! И моих соглядатаев, коих я расставил, кажется, повсюду, провели вокруг пальца - организовали охоту, и когда шел гон за лисицей, трое стрельцов улизнули с жалобной грамотой.
     Да и игумен Илларион намекнул, что по слухам, дошедшим до него, монахи Соловецкого монастыря затеяли какую-то свару супротив него, Никона. Даже настраивают против меня и мирян, и воинов, кои перешли на сторону этих недостойных носить звание служителей церкви.
     Не мешкая, уже через несколько дней Никон отправил отряд стрельцов усмирить бунтовщиков Соловецкого монастыря.


     В начале марта, когда зима еще и не думала отступать, Алексей Михайлович, расстроенный полученными известиями, выехал в Москву. Боярин Стрешнев, сидя в одной карете с царем, видя такое состояние государя, пытался отвлечь его досужими разговорами, но все его попытки оказывались тщетными.
     Уже на въезде в столицу внимание Алексея Михайловича привлекла толпа возбужденных горожан, которые, признав царский обоз, горячо приветствовали его, искренне радуясь окончанию самодурства патриарха.
     Не задерживаясь ни на мгновение, поезд государя въехал сразу в Кремль, где его встретила бледная и плачущая царица.
     - Не уберегла я Алёшеньку, - рыдала она.
     - Что делать, что делать, - успокаивал ее муж. - Бог дал, бог взял. Зато он дал нам взамен другого сына. Сама-то ты как?
     - Что я? - ласково посмотрела на него Мария Ильинична. - Лишь бы ты да детки наши были живы и здоровы.
     Рядом к отцу ластилась Сонюшка, стараясь подсунуть голову под ладонь отцу.
     - Соскучилась, стрекоза? - спросил ее отец, целуя в щеку.
     - Еще бы, - ответила та, радуясь, что отец обратил на нее внимание.
     - Сынишку еще не крестили? - спросил Алексей Михайлович.
     - Никон настаивал, но я воспротивилась - хотела, чтобы ты сам решил, как его назвать, - царица слегка погрустнела и муж заметил это.   
     - Полно, полно. Тебе нельзя расстраиваться и плакать. Вон Сонюшка и маленький у нас - о живых надо думать, а Алексеюшку господь принял под свое крыло.
     - Как назовем сыночка? - она подняла на мужа взгляд.
     - Думаю назвать его в честь деда Фёдором. Или ты по другому думаешь?
     - Вот и ладно, вот и хорошо. Пусть будет Феденька.
     В это время в покои по-хозяйски вошел Никон. Едва он собрался раскрыть рот, чтобы поприветствовать государя с возвращением, как тот, обернувшись  к патриарху, довольно неприязненно спросил:
     - Я разве звал тебя? Что-то не припомню.
     И, не давая ему опомнится, добавил:
     - Явишься, когда позову.
     Никон, явно не ожидавший такого приема, застыл с полуоткрытым ртом, а потом, так и не сказав ни слова, повернулся и вышел.
     - Как ты с ним, - начала было Мария Ильинична, но муж остановил ее:
     - Заслужил. Ишь, что натворил в мое отсутствие. Государем себя возомнил. Пусть знает свое место.
     Алексей Михайлович глянул на лицо жены - по нему разлилась бледность.
     - Тебе плохо? Поди ляг, я позову Коллинза.
     Мамки быстро подхватили царицу и бережно повели ее в покои.
     Призванный лекарь намеревался было сразу пройти к царице, но государь остановил его.
     - Что с государыней? - спросил он.
     - Слаба, государь. Во время родов много крови потеряла, едва привели ее в чувство. Думали помрет, - потупившись, ответил тот.
     - Ладно, иди помогай, чем можешь, - отпустил его Алексей Михайлович, а сам направился в Грановитую палату, где его дожидались собравшиеся бояре и князья.
     Едва государь вошел в Грановитую палату, как собравшиеся там ближние и доверенные люди нестройным хором начали поздравлять его с возвращением и с присоединением Малороссии в Великой Руси.
     Алексей Михайлович жестом остановил слововосхваления и приказал оставленному во главе столицы Ордин-Нащокину рассказать о том, что произошло в его отсутствие.
     После того, как Ордин-Нащокин закончил рассказ, бояре и князья загомонили было, дополняя сказанное новыми подробностями, но государь снова остановил их:
     - Что надумали?    
     Со своего места снова поднялся Ордин-Нащокин:
     - Прости, государь, но мы до твоего приезда проговорили сию напасть и пришли к соглашению, что патриарха надо менять. Нето Никон начудит еще больше и трудно будет удержать народишко. В самой столице порядок еще блюдется, а вот что творится в посадах, прям беда. Собирай духовный собор, государь, иначе...
     Боярин в отчаянии махнул рукой и сел на свое место. Присутствующие закивали головами и зашептались, поддерживая боярина.
     Видя такое единодушие, государь распорядился:
     - Хорошо, пошлите депутации к константинопольскому и иерусалимскому патриархам с приглашением на собор.
     Помолчав немного и оглядев присутствующих, он спросил:
     - А где сейчас Никон?
     - Где ж ему быть? - усмехнулся стольник Апраксин. - В Ново-Иерусалимской обители схоронился, полагая ее своей вотчиной.
     - Ну, вот пусть там и сидит до собора, - жестко сказал государь. - А что там с монахами Соловецкого монастыря?
     - Никон послал туда шесть сотен стрельцов, чтобы вразумить силой нечестивцев, - потупил глаза Ордин-Нащокин. - Стоят под стенами, взять не могут.
     - Не могут или не хотят? - строго взглянул на него государь.
     - Дак возможно и то, и другое, - продолжал держать ответ боярин. - Монахи держатся стойко. Еды и припасов у них в достатке. Сами на стенах стоят, да и некоторых стрельцов переманили на свою сторону. А стены-то там из дикого камня, взять разом их не так просто.
     - Пошлите дополнительное войско, - коротко бросил  государь, давая понять, что прием окончен. Но неожиданно остановился и коротко обратился к боярину Ордин-Нащокину:
     - Войско на Соловки пусть поведет Апраксин, - государь ткнул рукой в сторону стольника. - Он хорошо показал себя на Кавказе.


     Депутации, вернувшиеся из Константинополя и Иерусалима, прибыли со вселенскими патриархами антиохийским и александрийским. Послали за Никоном, но тот заупрямился и не хотел было быть на соборе, не признавая его законность. Но после того, как ему передали распоряжение государя о том, что если он не приедет добром, то его приведут силой, патриарх был вынужден согласиться.
     На соборе были представлены депутации едва ли не всех епархий. На Никона, сидящего перед собравшимися, обрушился целый град обвинений. Ему припомнили, что действуя в благих намерениях - внесении исправлений в канонические тексты и выступив против новых списков икон, он действовал недопустимо жестко и даже жестоко, чем настроил против патриаршьего чина и даже государя многих прихожан.
     Никон упрямо стоял на своем, говоря о том, что с простолюдинами иначе нельзя.
     - Добрые дела нельзя творить жестокостью, - возразил ему игумен Досифей. - А у тебя руки в крови - вон сколь людишек погубил, на протопопов замахнулся, Аввакума сжег...
     - Князь Владимир приводил Русь к христианству и тоже не в шелковых рукавицах это делал, - возразил Никон.
     - Эк, сравнил себя с великим князем! - усмехнулся другой игумен Иов. - Не высоко ли вознесся? Ишь, царским  величеством почал себя величать, а у нас один государь - богом и людьми поставленный Алексей Михайлович.
     - Называюсь я великим государем не сам собою, так восхотел и повелел его царское величество, о чем свидетельствуют грамоты, писанные его рукой, - стоял на своем Никон.
     - Царское величество почтил тебя, как духовного отца и пастыря, а ты этого не понял, - упрекнул патриарха митрополит Питирим.
     - Твоих посланцев боятся гораздо больше царских, насел на патриарха ростовский митрополит Иона. - Из приказов берешь без позволения государя, многих людей обижаешь, вотчины отымаешь...
     - А на соборе, когда государь был на войне, ты что заявил? - добавил игумен Досифей. - Напомнить тебе? Ты, вознесясь непомерно, сказал нам: "Мне и царская помощь не годна и не надобна". Чванства в тебе много, безмерно...
     - Зависть вас душит, сами на патриаршье место метите, - взорвался Никон. - Ишь, набросились, аки бешеные псы, порвать готовы!
     - Это ты людей, облаченных духовным званием, обзываешь "бешеными псами"? -
не выдержал Алексей Михайлович. - Отныне лишаю тебя права именоваться государем.
     Совет с председательствующими антиохийским и александрийским патриархами  постановил: лишить Никона сана патриарха и сослать его в Белозерский Ферапонтов монастырь. А чтобы Никон не учудил чего по своей неуёмной натуре, приставить к нему для урезонивания архимандрита Иосифа из нижегородского Печорского монастыря.
     Собор завершился к вечеру. Усталый государь, пробираясь по переходам в свои покои, услышал, как то ли пели речитативом, то ли стонали в той стороне, где находились покои царицы:

                Горними тихо летела душа небесам,
                Грустные долу она опускала ресницы;
                Слезы, в пространство от них упадая звездами,
                Светлой и длинной вилися за ней вереницей.

                Встречные тихо ее вопрошали светила:
                "Что ты грустна? и о чем эти слёзы во взоре?"
                Им отвечала она: "Я земли не забыла,
                Много оставила там и страданья и горя.

                Здесь я лишь ликом блаженства и радости внемлю,
                Праведных души не знают ни скорби, ни злобы -
                О, отпусти меня снова, Создатель, на землю,
                Было б о ком пожалеть, и утешить кого бы!"

     Сердце Алексея Михайловича сжалось от предчувствия неминучей беды...


     Утро в осажденном Соловецком монастыре, как обычно, началось с молитвы, в которой архимандрит Никанор вознес просьбу к Создателю и помощи и призывы к пастве держаться супротив нечестивых слуг никоновых до последнего, не жалея живота своего.
     А впрочем, монахов, мирян и примкнувших к ним стрельцов и уговаривать не надо было - все, как один, решили оборонять обитель до смертного часа своего.
     Сразу же после молебна обороняющиеся полезли на стены, по которым уже палили из пушек, но ядра заметного вреда не наносили - крепка каменная кладка толщиной от 4 до 6 метров, сложенная из гранитных валунов, отдельные из которых были до 5 метров! Да и стены высотой в 11 метров и ров с водой перед стеной создавали дополнительные трудности осаждавшим.
     Стольник Матвей Васильевич Апраксин нервничал: государь понадеялся на него, учитывая его боевой опыт, а он толчется здесь на проклятых островах и ничего не может поделать: пушки не берут стены монастыря - ядра отскакивают, гляди того своих зашибут. Стрельцы, эти сукины дети, совершенно разбаловались - шастают по рыбацким поселкам и пока рыбари в море промышляют, их баб да дочерей тискают.
     Пробовали на штурм идти, так  у них на стенах поморы, охотники знатные -  белку стрелой в глаз бьют. Положили столько народа, что стрельцы больше не хотят к стенам приближаться ближе, чем на полет стрелы. А лестницы штурмовые, по которым пытались забраться на стены, либо варом ошпаривают, либо поджигают.
     Пытались зимой - так они полили стены водой - ледяная стена лестницу не держит. Беда...
     А сколь стрельцов в монастырь сбежало? Там, ишь, теплее и сытнее, и от ветра и непогоды есть куда спрятаться. Что государь-то подумает? Который год топчемся, а взять монастырь не можем. Стыдоба...
     Тем временем в монастыре шли непрерывные молебны у икон основателей монастыря преподобных Зосимы и Савватия, а также инока Германа. Время от времени архимандрит Никанор прикладывался к сохранившемуся чудом кресту Савватия, прося у него защиты.
     Тем временем в просторном монастырском дворе шла своя жизнь. Молодой стрелец Митюшка Анкудинов, красивый и бойкий парень, недавно сбежавший из осаждающего войска под стены монастыря, на молебне заметил молодку Домну и стал заигрывать с ней, суля ей райские кущи здесь на земле.
     Сам по себе хорош собой, да еще и в одёжке стрельца, Митюшка приворожил девицу и та сошлась с ним.
     Монах Феоктист, допреже живший с Домной, пытался Христом-богом уговорить ее вернуться к нему в келью, однако та отказалась и даже надсмеялась над его слабой плотью.
     Феоктист отыскал Матюшку среди его товарищей и отвел в сторону для разговора.
     - Чего тебе, святоша? - спросил Митька.
     - Ты, парень, пошто Домнушке голову-то крутишь?
     Стрелец, не ожидавший такого вопроса, сначала слегка оторопел, а потом спросил:
     - А тебе какое дело, монах? Она - девица свободная, выбирает того, кто ей боле по душе.
     - Не хорошо это - чужих девиц вводить в соблазн, - укорил парня Феоктист. - Блуд это, грех...
     - Погодь, погодь, как это "чужих девиц"? Уж не ты ли с ней шашни водил? То-то она початая! Ай-ай-ай, греховодник! А если я об вас архимандриту обскажу? А?
     Феоктист покраснел, не зная, что сказать, а Митяй продолжил:
     - Ну, куда тебе тощому, замученному молитвами, с девкой валандаться? Ты же сам ноги едва волочишь, а туда же... Ей такой жеребец нужон, как я!..
     Стрелец захохотал во все горло:
     - Нет, правда, надо будет отца Никанора распотешить. Он о монастыре печется, об осаде, а у него за спиной вон что монахи вытворяют!
     - Что ты выдумываешь, окстись, - пытался урезонить его Феоктист, но парень уже вошел в раж.
     - Надо будет поведать воям на стенах, что пока они там сражаются, монахи блудом тешатся, - во все горло хохотал Митька.
     - Ты что поклеп возводишь на святой сан мой? - уже не сдержавшись, орал и монах.
     - Какая клевета, коли мне сама Домна рассказывала, что ты бывало раздразнишь ее, а на большее-то у тебя сил и не остается.
     - Тьфу на тебя, охальник! - сердито сплюнул Феоктист под ноги парню и направился было в свою келью.
     Как нарочно, в этот самый момент подошла цветущая от счастья Домна. Она прижалась к Митяю и озорно глянула на монаха.
     - Все еще бродишь, немощный? - спросила она и они оба засмеялись.
     - До кельи-то доберешься или помочь, - насмешливо бросил вслед парень.
     Феоктист зло глянул на них, но ничего не мог сказать от обиды - горло сдавило так, что стало трудно дышать. Он повернулся и молча пошел к себе. Там он зажег свечу и, раскрыв Псалтирь, пытался успокоиться за чтением священного писания, но руки дрожали и буквицы в глазах расплывались.
     "Господи, а если он в самом деле расскажет о моей связи с Домной? - вертелось у него в голове. - тогда не миновать епитимьи - архимандрит сейчас , ой, как серьёзен и озабочен. Попадешь ему под горячую руку, жди беды. Да и обиды прощать не можно - ведь раззвонят по всему монастырю, станут насмешки строить. А там и до архимандрита дойдет... Господи, что же делать, что делать?.."
     Выход был только один - бежать к супротивнику, тем более, что он знает тайный ход наружу. Посидев еще немного, он принял окончательное решение - бежать! И чем скорее, тем лучше.
     Выждав, когда стемнеет, он прокрасться к тайному ходу и полез в него...
     Воевода Мещеринов, приведший дополнительные силы и принявший на себя руководство осадой, еще спал, когда ему доложили о перебежчике.
     В шатре зажгли свечи, и перед полусонным воеводой предстал тощий, изможденный монах.
     - Кто таков? - грозно спросил воевода.
     - Монах Феоктист из Соловецкого монастыря, - низко поклонился тот грозному воеводе.
     - И чего ты хочешь?
     - Я пришел тайным ходом. Могу провести воинов внутрь, - дрожащим голосом ответил Феоктист.
     - Чего ради? Что просишь за это?
     - Ничего не прошу, воевода.
     - Ой ли, - нахмурил брови тот.
     - Не хочу бунтовать против государя, как они.
     - Эко! - пробурчал Мещеринов. - А если ты заведешь в засаду? Отколь мне знать?
     - Бог мне судия, - перекрестился монах. - Не вру я.
     - Что, сильно обидели тебя?
     Феоктист покраснел и опустил голову.
     - Понятно, - хмыкнул воевода. - Месть тобой движет. Да только награды от меня не жди - доселе ты был с бунтовщиками. Но если не обманешь, от наказания освобожу.
     По распоряжению воеводы началась тайная подготовка к проникновению в крепость. К Феоктисту приставили стражу, круглосуточно не сводя с него глаз и постоянно уточняя те или иные особенности перехода по тайному ходу и расположение пушек и бойниц, а также о покоях архимандрита и численности его охраны.
     Ранним утром, когда густой туман скрыл под собой округу, отряды стрельцов начали втягиваться в тайный ход, подталкивая перед собой Феоктиста.
     Перебравшись внутрь, стрельцы тут же вырезали дремлющую охрану ворот и открыли их, впуская внутрь основную часть войска.
     Все удалось проделать относительно тихо и только тогда, когда стрельцы ворвались к пушкам в бойницах, пушкари оказали сопротивление и подняли шум, но были почти сразу изрублены.
     Войско осаждавших рассеялось по всей территории монастыря, неся смерть всем встречным.
     Крики, вопли, стон, плач, звуки сталкивающегося оружия заполонили все вокруг. Осажденные сражались яростно, понимая, что пощады им не будет, но их было значительно меньше и они были застигнуты врасплох.
     Озверевшие стрельцы не щадили никого. Испачканные с ног до головы человеческой кровью, они убивали каждого, кто попадался им на пути. А когда заметили паломниц, стремящихся хоть где-то укрыться и избежать резни, набросились на них и принялись насиловать. После чего изрубили и их.
     На крыльцо покоев архимандрита вывели полуодетого Никанора. Увидев воеводу, он закричал:
     - Что творишь, басурманин? Али бога в тебе нет? Как смог поднять руку на служителей церкви? Гореть тебе, извергу рода человеческого, в аду...
     Воевода Мещеринов стоял перед ним, уперев руки в бока, сапоги его были испачканы кровью.
     - Ирод ты! - продолжал кричать на него архимандрит. - Проклинаю тебя и весь род твой до седьмого колена!
     - Эк его разобрало, - воевода повернулся к стольнику. - Небойсь, когда бунтовал, не думал, чем все закончится. Решил, что если он носит сан, то и спросу с него не будет? Ан не тут-то было...
     - Что с ним делать? - спросил Апраксин, кивнув на архимандрита и стоящих рядом с ним приближенных.
     - Что заслужил, то и получит, - коротко бросил тот.
     - Может, архимандрита на всякий случай не трогать? - спросил стольник.
     - Что, жалость взяла? А когда они со стен стреляли и положили столь народу, ты их жалел?
     По возвращении с Москву, стольник Апраксин доносил государю о действиях воеводы: "иных за ребра вешал, а иных во льду заморозил, а иных пережег и перевешал..."


     Раздосадованный и сердитый бывший патриарх под присмотром приставленного к нему архимандрита Иосифа ворчал:
     - Так и станешь за мной следовать, словно дитё несмышленое за мамкиной юбкой?
     - Не серчай, Никон, - ответил тот. - Сам знаешь, я человек подневольный, как и ты. А непослушание сам знаешь, как наказывается. Да ты и сам наказывал ослушников скоро и жестоко.             
     - Время было такое, иначе нельзя было. Сам-то как бы поступил?
     - Не знаю, - откровенно признался Иосиф. - Даже не думал о том.
     - То-то, не думал! - проворчал Никон. - Вот так мы все: сначала делаем, а потом думаем, что сотворили...   
     Деятельный по натуре Никон не мог усидеть без дела. Прежде всего он принялся оборудовать обе комнатки в келье, кои были представлены в его распоряжение - известкой побелил стены, обшил их на половину высоты досками, заменил несколько половых досок.
     В минуты отдыха от работы и молитв Никон нередко беседовал с архимандритом Иосифом, который откровенно страдал от неустроенности и скучал по прежнему распорядку своей некогда обустроенной жизни.
     Опальный патриарх сетовал на то, как его оклеветали на последнем Соборе и особенно обижался на патриархов Александрийского Паисия и Антиохийского Макария, не поддержавших его. И злопамятно поминал, что их по возвращении султан лишил обоих кафедр и... повесил.
     - Господи, за что же? - воскликнул, крестясь, изумленный Иосиф.
     - Они зависели от московской казны, посему и стали на сторону царя. Но уехали в Москву без позволения султана. А он с такими ослушниками не церемонится.
     Покончив с плотницкими работами, неугомонный Никон нашел себе новое занятие.
     Ловя с лодки рыбу в ближнем к монастырю Бородаевском озере, он обнаружил в центре его отмель, на которой и решил соорудить каменный остров, втайне полагая, что он станет памятью ему, опальному патриарху. И теперь все свободное время убивал на то, чтобы собирать валуны, благо в окрестностях монастыря их было предостаточно, свозил на лодке и сбрасывал их на отмель. Глядя на него, Никону стали помогать и монахи, свозя камни на плотах.
     "Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало", - усмехался Иосиф, глядя на тщения Никона.
     И вот когда камни поднялись над водой, Никон соорудил массивный деревянный крест, на котором старец Иона вырезал: "Животворящий Крест Христов поставил смиренный Никон, Божьей милостью Патриарх, будучи в заточении за слово Божие и за святую Церковь на Белоозере в Ферапонтовом монастыре в тюрьме".
     Одновременно он установил и придорожные столбы с такой же надписью.
     Между делом, отбросив гордыню, он написал-таки государю, жалуясь на плохое содержание, напоминая, что Алексей Михайлович, посылая его в ссылку, распорядился "пищу и покой давать ему Никону по его потребе".
     Узнав об этом от Иосифа, игумен Афанасий с братией отписали свою челобитную государю: "А монастырь, государь, у нас бедной и скудной и погорел без остатку и с келейным покоем истеснение великое. И хлебу, государь, у нас недорода: вызяб весь".
     Ответ от государя был неожиданным для всех - для надзора за Никоном он прислал пристава Степана Наумова. Тот привез устный наказ царя склонить бывшего патриарха к примирению. Но "собинного друга" одолела гордыня и он ответил государю: "Ты боишься греха, просишь у меня благословения, примирения, но я даром тебя не благословлю, не помирюсь; возврати из заточения, так прощу".
     Отправив это послание с отъезжающим смиренным приставом Шушериным, Никон нередко допрашивал Степана о делах в Москве. Часто при этих беседах присутствовал и Иосиф.
     - Слышал, после смерти Марии Ильиничны Алексей Михайлович взял себе в жены Наталью Нарышкину, - спросил Никон пристава.
     - Тако и есть, - нехотя ответил Степан.
     - Видел ее? - продолжал допытывать Никон. - Как она поладила с детьми прежней царицы" Их ведь восьмеро осталось - Федюшка с Ванюшкой да шесть девочек.
    - Софью-то нахваливают, - несколько смутился Степан. - Говорят, умна не по годам. А вот когда перед отъездом у государя был, слышал, как Наталья Кирилловна шугала девочек-то.
     - Ох, государь, государь, - тяжело вздохнул Никон. - Уж и жену-то нормальную без духовного пастыря выбрать не смог. А это девица строптивая, необузданная, намучается он с ней...
     - Так она уже родила парнишку, - добавил Иосиф. - И, поговаривают, государю он очень люб.
     - Как назвали? - продолжал допытываться Никон.
     - Петром.
     - Милославские, Морозовы да Урусовы по сию пору при дворце?
     - Нет, удалил он их от себя.
     - Другие, небойсь, приблизились к государю, оттопырив карманы, - покачал головой Никон. - А Федя-то как выглядит? Не болеет ли, как покойный Алёшенька? Тот тоже с рождения слабеньким был...
     - Видел его, - продолжал рассказывать Степан. - Очень уж бледненьким выглядит. Девочки-то румянощекие, а он...
     - Не дай бог помрёт, как братец. А от Нарышкиной - от худого семени не будет доброго племени.
     - Полно, не кощунствуй, - остановил Никона Иосиф, но Никон только глянул на него, но, ничего не сказав, остановил беседу.
     В один из вечеров пристав проговорился Иосифу, что он включен в состав Приказа Тайных Дел, учрежденный Алексеем Михайловичем "для того, чтобы его царская мысль и дела исполнялись все по его хотению, а бояре б и думные люди о том ни о чем не ведали". С этих пор Иосиф стал более сдержан в разговорах со Степаном, да и Никон это почувствовал.
     Но ни верховые прогулки, ни рыбная ловля на озере не успокаивали неуёмную натуру опального патриарха. И тогда Степан, выполняя волю государя, забрал окна решетками в покоях Никона, возле дверей приставил караул из стрельцов, не дозволяя никому приближаться к "патриаршьим кельям", Никон не выдержал и написал царю, жалуясь на бесчинства  Наумова: "Свет келейный у меня отнял, окна заковал железными крестами, так что и днем приходится с лучиной отправлять келейное правило; и из кельи велел никуда не ходить и близ кельи проходить... И так морил меня с моим и келейными старцами". Смирив гордыню, подписал: "Смиренный Никон, милостью Божией Патриарх".
     Алексей Михайлович, добрый от природы человек, послал в Ферапонтово стряпчего, который от имени государя сделал послабление Никону.
     Получив ограниченную свободу и чтобы занять себя делом, Никон развел огороды - на одном выращивал овощи, а на двух других - лекарственные травы, коими и пользовал больных крестьян, приходивших к нему за помощью. По указу царя, Никону из Кириллова монастыря прислали "мерина вороно-карего прозвищем "Москва".
     Через немногое количество лет в Ферапонтово пришло страшное известие - скончался государь Алексей Михайлович и по праву старшинства на трон был поставлен его сын Федор, такой же болезненный, как и его более младший сын Иван.
     К несчастью для опального патриарха власть захватили его родственники по материнской линии бояре Хитрово. Мало того, патриархом был избран Новгородский митрополит Иоаким - его давнишний недоброжелатель.
     Эта скорбная весть окончательно добила Никона. Иосиф, ежедневно навещавший его, видел, как еще совсем недавно сильный старик как-то потускнел и часто плакал.
     - Он же мне вместо сына любимого был, - жаловался он Иосифу, говоря об усопшем государе. - Я с его детства был наставником при нем... Что теперь будет, что будет? Федюшка слаб - какой из него государь? Да и Иван тоже здоровьем не блещет...
     Однако, узнав об уничтожении молодым государем местничества - обычая бояр считаться между собой знатностью рода, он было воспрял духом, но уже через несколько дней почувствовал недомогание. А через несколько дней Никона настиг новый удар - по распоряжению Федора Алексеевича его должны были перевести в Кирилло-Белозерский монастырь. Но своим письмом он умолил молодого государя дать ему возможность дожить остаток дней своих в столь родном ему Ново-Иерусалимском монастыре. И такое позволение вскоре было получено.
     Больного опального патриарха, который уже не мог самостоятельно ходить, погрузили на струг с тем, чтобы по реке Которосль под Ярославлем отправить в его последнюю обитель.
     Отвалив от берега, пристав поругивал гребцов: "тише болтайте веслами. Нето потревожите святого старца".
     Всем казалось, что он то ли впал в небытие, то ли уснул. Однако придти в себя Никону уже не было суждено...