В домашнем кругу

          Начало февраля 1985 года. Суббота. Мы только что встали в одиннадцатом часу, хотя я под утро несколько раз просыпалась и уже не спала - дремала - бабушка встала и с пяти часов гремела на кухне посудой, пустив газ на полную мощность. Из коридора доносилось гулкое, неотвратимое шлёпание её больших тапок, надетых не на ту ногу, и мама так с пяти часов и не спала.
     - Ты чего, мам?- спросил вышедший на гроханье папа. Спросонья он тёр вытаращенные глаза, так, по привычке.- Спать не даёшь.
      - Ты чего встал, Серёжа?- оборачивалась бабушка, как будто удивляясь.- Иди, спи. Я тебе не мешаю.
 Буркнув под нос, папа так же уходил в свою комнату.
         Сама я проснулась уже по-настоящему, совсем от того, как мне показалось, что в сон вмешалось что-то чужое, отталкивающее или  на меня вылили ушат холодной воды. Резко поднявшись на локте, я увидела, что бабушка сидит на сундуке и смотрит на меня через застеклённые двери. Она умылась, но ещё не завтракала – есть будут все вместе. Бабушка в скромном сером платье, на голове чистый белый платок. Лицо посвежевшее, румяное; глаза прозрачные, светло-стального цвета, оттуда резко чернеют зрачки - как две пустые, жёсткие дырки, этот взгляд трудно выдержать, терпеть на себе, ещё труднее поймать его выражение. Её взгляд ясно показывал мне:
        - Знаю я, миленькая моя, ты очень не любишь, когда я тут сижу и смотрю, как ты спишь. Но я буду сидеть и смотреть, нравится это тебе или не нравится, потому что я так хочу. И ничего ты не сделаешь.
       - Что я могу сделать?- раздражалась мама, когда я в очередной раз говорила, что на стёкла надо повесить занавески.- Она и на меня смотрит.
       - Но она же специально приходит и сидит. Нарочно. Видит, что от этого нам плохо, неудобно и радуется. Мы же через стекло видны, как вши на ладоши. Зачем тогда дверь, надо дверь убрать, чтобы нас было ещё виднее.
       - Ладно. Что-нибудь придумаем,- сказала мама.
Повесить занавески было бы новшеством - дерзкий шаг, на который мама не решалась. Это должно было обернуться большим скандалом. Маме было проще терпеть.
       Пошли завтракать. Переполненный чайник кипел, выплёскиваясь. На столе уже стоял заварной чайник, заваренный бабушкой - чай очень крепкий, терпкий и совсем невкусный, то есть безвкусный. От этой заварки во рту было горько.   Бабушкин принцип заварки был в том, что для чая неважен вкус, главное – у него должен быть цвет, густой и тёмный. Это правило было посажено и привито бабушкой. Ей самой всё равно, что пить. Главное, чтобы другие пили то же, что и она. И терпели.
       Папа, которому иногда приходилось заваривать чай, делал это точно так же как бабушка. Мама скрепя сердце потихоньку выливала этот чай и делала вкусную, душистую заварку. Папе мама могла сказать открыто, что она думала об этом чае. Она начинала возмущаться:
       - Что ты, Серёжа, какую отраву заварил?
       -  А что я такого сделал?- Деревенел папа - Такой же чай как всегда. Ты зря психуешь.
Маме уже не хватало слов и терпения и, плюнув, она уходила.
       Один раз я спросила папу, зачем он делает невкусный чай. Я не надеялась на вразумительный ответ, но всё-таки. Любопытно, почему?  В ответ на это папа удивлённо поднял брови и широко открыл глаза.
       А что, разве невкусный? -  спросил он так, как будто сам был поражён мыслью о том, что чай, который он пьёт - невкусный, он никогда не думал об этом.
       - Горький.
       - Ничего не горький. Мы всегда такой пьём. Это у тебя  вкус такой.
Тут я сказала бабушкино мнение о том, каким должен быть чай, и спросила, как считает сам папа: как ему кажется, может быть сделать чай просто вкусным?
       -Не знаю… Что ты какие вопросы задаёшь! Я знаю, что главное для чая – чтобы у него был цвет как следует, – неожиданно твёрдо сказал папа бабушкиными словами, - вот  и всё, а остальное ерунда. Вкус! Избаловала тебя мать, делает по твоему вкусу, вот ты так и к бабушке относишься.
       Так и на этот раз. Мы садились завтракать, на столе был свежий хлеб, блины и вкусная гречневая каша. За завтраком наше настроение было привычным, даже наигранно-бодрым, и в нас сидела весёлая готовность к скандалу -  она щекотала, подмывая изнутри, и мы втроём - бабушка, папа и я сидели хмурые, подъедая горку блинов с кашей, всё пока вроде бы хорошо, но чего-то не хватает. Бабушка внешне не показывала этого, она твёрдо сидела на самом удобном месте во главе стола; широко раскрывая рот, она с чувством отправляла туда большой блин, свёрнутый на вилке, уважая себя и свой рот. Папа пытался шутить вроде того, что муж графини -  графин, отвлекая себя этой бессмыслицей от тяжёлых, непонятных мыслей; он беспокойно ёрзал на стуле, я -  тоже.    Только мама смотрит со стороны на эту каждодневную обстановку, которую она благовоспитанно, с достоинством терпит, но к которой она никогда не привыкнет -  она была, есть и будет чужой для неё, выросшей в совершенно другой семье и обстановке, там, где были совсем другие отношения.
       За столом молчание, если не считать переброса несколькими словами о погоде, о магазине. Оно как всегда прерывается: бабушка открыла рот. Она говорит то же самое, что говорит каждый раз за столом во время еды.
       ¬¬-Кот нагадил. Ужас как воняет.
       - Ф-фу, мам! -  морщит лоб папа. Острота его реакции на эту реплику не притупляется ни капли, потому что в душе он интеллигент, и эта фраза задевает своей грубостью, неблагозвучием тонкость его чувств и восприятия. Он не может молчать и реагирует так, как должен реагировать.
       - Ты дашь поесть или нет? А то уйду из-за стола, возьму свою тарелку и уйду, ну вас всех к чёртовой матери.
Щёки бабушки разглаживаются, блестят, и она довольно смеётся:
       - Рассердился! Уже и слова нельзя сказать. Ну, ты мне рот не заткнёшь. Смерти моей ждёте! Думаете, хорошо вам будет  без меня. Никто не будет вам мешать. Скоро уберусь. Недолго ждать осталось.
       - Прекрати!- кричит папа высоким, осипшим голосом и слабо трескает рукой по столу. – Хотите, чтобы я из дома ушёл? Уйду, под машину попаду, тогда будете знать, как меня доводить до крайности.
       - Серё-жа, Серё-жа, –закрыв глаза, мама с привычным видом терпеливой мученицы тянет папу за рукав.- Садись.  Когда же это всё кончится, ну когда же вы будете жить тихо -мирно, уже всё для вас делаю. Чтобы вам было хорошо, уже все жилы из меня вытянули, -  мамин голос надрывается, становится невыносимым -  мне памятник при жизни надо поставить за моё терпение.
       - Ну, всё. Больше не буду ,- папа садится с размякшим лицом – он любит слушаться, особенно это приятно, когда не послушаться нельзя или его уговаривают как ребёнка.- Ещё ты тут теперь будешь.- И папа с новым аппетитом принимается за кашу, только ложка мелькает.
       Завтрак окончен, но я ещё не наелась и беру со стола хлеб, кусок за куском – понемножку. Никто не дёргает меня за руку, я ем, но неохотно, через силу беру хлеб, жду – не дождусь, когда бабушка уйдёт из-за стола, а она сидит. Все отношения в своей семье она знает и вовсю ими заправляет; поскандалив, она чувствует себя в силе, правда, уже не улыбается, сидит угрюмая или просто сосредоточенная. И начинает ожесточённо скрипеть стулом – опять чего-то не хватает. Тоска. Поворачиваясь ко мне, она почти кричит,  разевая рот:
       - Ну что? Денег я у вас в семью не вкладываю, да? Живу за ваш счёт! Обжираю вас? Паразитка я у вас, да?
 Я как-то пассивно удивилась, ничего не чувствуя, одними мыслями, отметив про себя практичную проницательность своей бабушки. Она знала моё мнение о ней, и это не могло  не задеть её, иногда даже мучить, но это ничего не меняло, наоборот, надо довести меня до того, чтобы я ей сказала это в глаза, и вот -  готовый повод для того, чтобы, ткнув в меня пальцем, сказать папе:
       - Вот, пожалуйста, мамочкин настрой,-
а папа подхватит, и в свою очередь, ткнув пальцем в маму, воодушевится:
       - Вот-вот. Распускай её, давай, давай. Поэтому она и свою бабушку, мою мать не любит, не уважает. Твоё воспитаньице.
         Бабушкины слова были ещё одним, лишним доказательством того, что она всё понимает - и что говорит, и что делает, всё очень хорошо рассчитывает, я всегда это знала, и нечего кивать на её мнимый маразм, как объясняла мне мама. От маразма бабушка каждый день разгадывала кроссворд, работая челюстями, потому что работала её голова; она не бросала кроссворд, пока всё не отгадает. Она знала, что семью надо держать в ежовых рукавицах, начиная с сына - денег не давать, ни в чём не уступать, ни на грамм, ни на грош, ни в коем случае. И правильно -  уступишь раз, начнут требовать других уступок, и сразу потеряешь всю власть над семьёй, окажешься плохой. Нет, не маразм это был, а жизненный принцип.
       Выкрикнув, бабушка застыла в ожидании ответа. Она знала его, знала и механизм своих действий, которые должны следовать за ним. И всё-таки, за этот маленький промежуток времени, пока я молчала, на бабушкином лице было зябкое выражение, и вообще ей было зябко и неуютно, но глаза вцепились в меня.
       - Так?- ещё раз крикнула она с тревогой, очень сильно беспокоясь, но это беспокойство не только не поколебало её, а подлило масла в огонь, толкая на решительные, железные действия -  такие, они не оспариваются, не оговариваются.
        С другой стороны, я могла бы схитрить, сказав, что бабушка хорошая и всё хорошо, но это была бы глупая хитрость, шитая белыми нитками, когда  всё равно видно настоящее отношение, бабушка с удовлетворением сказала бы:
       - Ну вот. О чём разговор.
Что бы я ни сказала, вышло бы плохо. Оставалось одно – молчать. Но молчать я не могла, это было выше моих сил. Хотелось ткнуть бабушку, она сама напрашивалась.
       -Вот видишь, бабушка, - ответила я как можно спокойнее.- Ты сама всё про себя сказала. Тебя сейчас никто не обзывал. А ты как сама думала? Денег в семью не вкладываешь, правильно. Вот и считай.
        За этим было то, что и должно было произойти. Бабушка заскрипела стулом -  я расшевелила её, сказав то, что нельзя говорить, она этого не ожидала, вернее, ждала не того.
        Она посмотрела жестяным взглядом, в котором собралась злость в чистом виде, подхлёстнутая мной.
      - Думаешь,  ты вывернулась. Вот ты и подтвердила, миленькая моя, что я у вас паразитка, мешаю вам.
          На бабушкин крик вышли родители.
      - Что у вас тут случилось? – спросила мама, и её брови дёрнулись, - что ты ей сказала? Скажи: я хочу знать.
Я пересказала наш с ней разговор, пока бабушка, изображая подобие плача, рассудительным басом жаловалась, приписав мне всё, что только что сама сказала. Особенно она выделила слово «паразитка», повторив его несколько раз. Бабушка оговаривала меня не один раз, и это было не в новинку, но каждый раз, когда она это делала, я чувствовала, как столбенею, не зная, что сказать: надо бы разозлиться, возмутиться, но не выходит, может быть, возмущение в этот момент времени собралось на затылке, как говорится, волосы дыбом встают. И в то же время я чувствую маленькое, крошечное облегчение  -  моё отношение к бабушке узаконено ей же самой, и, цепенея, я могу смотреть на неё во все глаза и видеть, что она такое.
       Ещё давно я спросила бабушку, рядом никого не было: как она может открыто лгать на меня, да ещё прямо при мне, а потом спокойно смотреть мне в глаза и ещё что-то говорить, спрашивать. На это бабушка невозмутимо посмотрела мне в глаза. Выражение её прозрачных глаз в редких ржавых точках было приличным, скромным. Она сказала:
         -Я оболгала тебя. Да. Но тебе никто не поверит. Мне поверят.
         - Ещё будешь лгать?
         - Буду, не думай. Когда мне понадобиться, буду, а ты как думала?
Когда я сказала об этом маме, то она, с одной стороны, поверила мне на слово, и в то же время, вынужденная хорошо  узнавать мою бабушку каждый день, она всё равно больше сделала вид, что верит – для мамы было немыслимо, что такое бывает вообще – родная бабушка лжёт на внучку. Мамины бабушки, мои прабабушки без памяти любили своих внучек, покрывая их шалости. Как для Марьи Ивановны, так и для Анны Ивановны не было на свете никого лучше их внучек, Нонночки и Оленьки.
           - Ну, веришь ты мне или нет? Скажи! -  требовала я.
Вздохнув, мама с усилием кивала головой.
           - Ладно,- неохотно говорила она - сказанное мной не усваивалось ею, отторгалось само по себе, и мама, проглотив мою информацию, сказала с чувством, похожим на недовольство и обиду:
            - Ну, скажи мне, только честно: может быть, ты ей что-то плохое сказала. Я же не знаю, может быть, ты её вызвала на это.
            - Ничего подобного. Ты что думаешь, я придумываю? – злилась я.
            - Н-нет. Но всё это как-то странно. Может быть, у неё такой способ воспитания, - торопилась сказать, подхватывала мама, не  желавшая никого осуждать и говорить плохое про людей, стараясь не замечать в них плохое.
            - Она считает, что так тебя лучше воспитывать.
             Как правило, стоящий тут же папа с удручённым, сморщенным лицом
с тупым изумлением говорил:
             - Неужели такое было? Нет, бабушка не могла наврать, такого не бывает. Она никогда не лжёт… Ты, Анна, мне очки не втирай. Это ты там что-то, у тебя рыльце в пуху. Сознайся. Ну, сознайся! Э-те-те, - грозил папа пальцем. 
             Ничего нового в реакции моих родителей на рассказ о бабушке не было, повторилось то же самое, что бывало уже так много раз - не сосчитать. Но сегодня были осложнения. И без того раздражённая мама налетела на меня. Этому способствовало то, что папа был рядом, слушал, что она скажет, и вообще - что сейчас будет, и поэтому мама должна была доказать ему, что её воспитание справедливо, и она может разговаривать со мной строго, может прикрикнуть и дать нахлобучку. Мамин рот быстро, с криком открывался.
             - Никак не можешь помолчать, язык отсохнет. Просила же, ну, что мне на коленях вас просить, что ты, что отец, удавитесь, а помолчать не можете, пощадить меня. На мне же живого места нет! А ты, Аня, не видишь, что бабка делает, и ты туда же, и ты такая же. Что мне делать, что делать?!
             - Ты что же бабушку паразиткой назвала, а? – скорбно спрашивал папа, подойдя вплотную. Его крупное лицо потяжелело, и место над переносицей сплющилось, всё это показывало то, что он – представитель прав, своих и бабушкиных, и может предъявить их мне, потребовав к себе и бабушке должного уважения. Где-то про себя у него было прочное мнение о том, что он мог бы заставить уважать себя дочь, да и жену тоже как отца и мужчину. Мог бы врезать мне как следует, мог бы скомандовать жене – и ничего, задвигались бы как миленькие, безо всяких. Но он этого не делает, потому что он – человек порядочный, и вообще мягкий, с нами считается. А вот другой на его месте давно бы…
                - Был бы жив дедушка Миша, - продолжал папа, - удивительный был человек. Он, знаешь, как бабушку любил! Он бы тебе её в обиду не дал, - на этом месте папин голос стал чувствительным, - он бы тебе показал.
                - А что бы он сделал? Снял ремень? – спросила я.
                - Нет, ну что-о ты, укоризненно покачал головой папа, как ты можешь думать такие вещи? Нет, - тут папа воодушевился,- деда Миша тебе ничего не сделал бы в физическом смысле, пальцем бы тебя не тронул. Он же был деликатный человек высокой культуры. Он бы сделал так: посадил бы тебя на стул и такую беседу провёл, то есть так бы тебя пропесочил. И пока он с тобой не поговорит, со стула не встанешь. И чтобы, пока он тебе говорит, прямо в глаза ему смотрела, не отворачиваясь. Он бы так тебя бы одним словом приструнил, знаешь, как бы тебе стыдно стало! Умел внушить дедушка твой. Умер вот, а то был бы жив, он бы тебя любил больше меня. Он так мне прямо и говорил: «Серёжа, твоих детей я буду любить больше, чем тебя» - тут папа вздохнул, потёр затылок, - ну, я …что про меня говорить. Он и так Володю больше меня любил, отец мой, потому что Володя был лучше меня. Во всех отношениях. Я ему в подмётки не гожусь, своему младшему брату покойному. Да, был бы у тебя дедушка – на большой палец. И бабушку ты у него не смела бы обидеть.
                - Папа, - спросила я его, - а за что дедушка любил бабушку?
                - Чего?! – приоткрыл глаза папа, - тоже мне: как  дедушка любил бабушку? Ещё как любил! Потому что семья у нас была дружная, крепкая, мы с Володей всё делали. Не то, что тебя мать распустила. Ты вон ничего по дому не делаешь, нетрудовое у тебя воспитание. А вот тебя в твоей жизни никто такую любить не будет, помяни моё слово. Никому ты не нужна. Несчастная ты…, - папа заколебался, не найдя подходящего слова и тут же сказал просто, безо всяких, - несчастная ты… человек.
                Папины слова подействовали на меня  - они почти никогда не действовали. Тем более, что-то в этом духе он уже говорил не один раз во время споров, скандалов. Правда, они незаметно отложились, осели у меня внутри как осадок. Я всё же пожалела о своей глупости – задать папе такой вопрос, на который он не может ответить: об отношении дедушки к бабушке. Этим вопросом я тронула святыню – папину семью, которая была вне обсуждения. Понимая это, я не удивлялась папиной реакции и, уже кажется, совсем забывая, вдруг с досадой и со злостью на себя вспоминала и думала:
                - Чёрт меня дёрнул сделать такую глупость – задать папе такой вопрос. Что я своего папу не знала? И вот нет, надо же было. – Ну, ничего,-
успокаивалась я, что-то подавляя в себе. Это ещё раз доказывало то, что с папой нельзя говорить по-человечески, искренне, искать понимания, поддержки. Ему можно говорить только то, что он хочет слышать или то, что ему можно знать. Потому что он – человек, не воспринимающий, автоматически отторгающий от себя правду, непонятную или неприятную для него и ту, которая не вписывается в его стандарт самого себя. Совсем неглупый при этом человек, папа не привык думать самостоятельно. Он жил за бабушкиной спиной, она думала за него и о том, что ему делать. И он ничего не думал по поводу своего положения, он просто жил так, как ему казалось удобно и единственно возможно. Он был «запрограммирован».
                Раздался длинный звонок в дверь. Так долго и длинно мог звонить только один человек – баба Лида. Мы с мамой побежали открывать.
                - Кто? – с готовностью кричит мама в дверь.
                - Свои! Сва-ии идут! – говорит звучный голос бабы Лиды, в нём, как всегда, был бодрый, норовистый каприз.
                - Принимайте! – говорит баба Лида. Она стоит на пороге и не может повернуться в своей каракулевой шубе, из-под вязаной шапки с хитрой упрямцей весело смотрят небольшие голубые глаза. Баба Лида принесла с собой заряд энергии и готовые мудрые советы -  она сейчас потихоньку посмотрит, как живут её ближайшие родственники, семья старшей дочери, а затем всем прочистит головы, научит, как надо жить.
               Мама звонко, крепко целует бабу Лиду в обе щёки – яркие, холодные с мороза.            
              - Как доехала, мам?- спрашивает она её.
              - С ветерком! Ну-ка, как у вас тут Серёжа потолок побелил, - тут баба Лида говорит специально громко, - дай-ка я посмотрю… Нонночка, доченька, какой у тебя Серёжа молодец! Что-то делает руками. А у нас Оля всё на себе везёт. А Са-ша…так сиднем и сидит. Всё на свете просидел.
Тут баба Лида начинает серьёзно осуждать своего другого зятя, Александра Моршанского,  как припечатывает, и со смехом рассказывает о его не лучших привычках.
                - Кого я вижу! Внученька! – радуется баба Лида, увидев меня. - Дай-ка  я на тебя погляжу. Да ты, никак, подросла. И похорошела. Стучу скорей по дереву, чтобы не сглазить.
               - Барышня! – вставляет подошедшая бабушка.
                - Да,- поворачивается баба Лида и очень серьёзно говорит бабушке,-
но она пока ещё детская барышня, Валентина Ивановна, имейте это в виду.
                Баба Лида с её полной фигурой двигается очень ловко - быстро, почти бесшумно, она идёт по коридору, подобрав локти: она боится вызвать недовольство, что её могут невзлюбить и старается ходить тихо, деликатно. Кажется, что она катается по квартире как колобок, вырабатывающий масляный запах лепёшек, плюшек и свой, специфичный, вкусный запах уюта.
                Подхватив меня под локоть, баба Лида уводит меня в большую комнату за  ёлку. Там она упирается руками в карманы своего халата и смотрит на меня  весёлым, любопытным  взглядом. Сейчас я скажу ей какой-то секрет, и ей не терпится поскорее выведать его у меня.
                - Ну, милая моя, - говорит баба Лида, - давай расскажи мне о себе.
Я начинаю рассказывать про техникум, про семью -  сплетничаю понемногу, и баба Лида сначала делает вид, что слушает, а потом перестаёт слушать, её глаза начинают слипаться. Это она уже мало-мальски знает. Встряхнувшись, она перебивает:
                - Нет, - баба Лида начинает говорить категоричным, менторским тоном, чётко выговаривая слова, - это, наверное, оттого, что она была учительницей и знает, как разговаривать с такими девочками- подростками, как я.
                - Нет, Аня, ты вот что скажи. У тебя в группе мальчики есть?
                - Одни девочки. В соседней группе, кажется есть. Я не знаю.
                - Ну, вот всегда ты так. Не знаешь. Какая ты нелюбопытная! А в твоём возрасте пора иметь друга сердца. Тебе же пятнадцать лет. Самый чистый возраст, - тут баба Лида захлёбывается и делает закругляющие движения руками – самый юный, нежный возраст. Потом уже будет не то. А после двадцати лет – уже зрелая женщина в полном смысле этого слова.
                - А я, может быть, не хочу влюбляться, - говорю я, чтобы прекратить эту тягостную, навязанную мне тему разговора.
                - Надо влюбляться,- твёрдо говорит баба Лида, упрямо улыбаясь, как бы давая мне прививку умелой рукой.
По телевизору как раз шёл фильм о Робин Гуде. Был тот момент, когда у героя появилась невеста, и он женится.
                - Вот видишь, - баба Лида показывает пальцем на экран телевизора, - надо влюбиться в такого, как Робин Гуд. В красивого, умного, смелого и мужеч…ственного, - добавляет она.
Под руками у бабы Лиды клубок с нитками, и она быстро, в мгновение ока делает из ниток  подобие венка, как у Робин Гуда и его невесты, и почти насильно сажает его мне на голову, пока я увёртываюсь. Я сержусь, а значит, меня пробрало – цель достигнута.
                - Любовь – не картошка, не выкинешь за окошко,  лукаво прибавляет баба Лида, поджав губы.
Баба Лида рассказывает о том, как в детстве хулиганили её братья, и как она сама с младшей сестрой Настей дразнили их родственницу, Клавдию Поликарповну. Баба Лида старается держаться строго и скромно, как и положено старшему, но её щёки прыгают, глаза вспыхивают, и она не выдерживает – хихикает, закрывая рот рукой, потому что в ней осталась деревенская девчонка – живая, любопытная, отзывающаяся всем сердцем на чужое мнение, всерьёз обижаясь или радуясь в зависимости от того, какое оно.
                Вдруг спохватившись, она круто поворачивается и говорит:
                - Ну, милая Аня, пойду, поговорю с бабушкой Валей. Надо,- добавляет баба Лида, заметив, что я с неохотой отпускаю её. Бабе Лиде самой очень не хочется идти на разговор с бабушкой – она считает, что отдала ей, в эту семью, свою дочь Нонну на растерзание. Зная обстановку, от себя я могу только сказать, что бабы Лидино мнение нельзя назвать преувеличенным. Но – ничего не поделаешь, баба Лида приехала гостьей в чужую семью и должна вести себя как дипломат. Правила должны быть соблюдены. Баба Лида поднимает лицо, сделав его приветливым, насколько это было  возможно, идёт навстречу бабушке, сидящей на сундуке, и подсаживается рядом. Вежливая улыбка не сходит с лица бабы Лиды – она как будто натянула её, хотя  это даётся ей с трудом – бабы Лидины глаза в это время негодуют и жёстко смотрят в лицо бабы Вали, въедаются в него.
                - А вы какая ещё крепенькая, Валентин Ванна, - говорит баба Лида, ухватив бабушку Валю за руку повыше локтя, - тьфу-тьфу-тьфу, держитесь молодцом. А я, милая Валентин Ванна, - говорит баба Лида, - совсем никудышная стала, песок из меня сыплется. Отёчная я. Всё тело отекает, видите, ноги какие. Слоновьи. К водянке дело идёт.
                Бабушку, тоже приветливо улыбавшуюся, умаслили эти слова, её лицо прояснилось, на нём была скромная, заслуженная гордость. Баба Лида сама признала превосходство её здоровья над своим. Но это было только на минуту, а потом бабушкино лицо стало мрачным и суровым; заведённые под лоб глаза смотрели почти скорбно.
                - Ну, до водянки вам пока ещё далеко, Лидия Викторовна, - вещает она, растягивая рот, - но я вам скажу, много цацкаетесь со своими – семьёй. Эти ваши хождения в магазин вас до добра не доведут. Смотрите!
                - Но как же,- баба Лида от неожиданности растерялась, - это же мои родные, ближе которых не бывает, - дочь, внук. Что   же вы такое говорите: не помогать.
                - Вы должны уважение к себе требовать, - просто отвечала баба Валя; она, в свою очередь, говорит так, как хочет сказать, так следует по её мнению, а затем лицо её становится рассерженным и разозлённым уже по-настоящему, глаза дико расширяются – она представляет себя на месте бабы Лиды, которую никто ни во что не ставит. И вся натура бабы Вали говорит: нет, этому не бывать, я вам покажу.
Но баба Валя тут же приходит в равновесие, успокаивается, вспомнив о своей правоте, против которой никому не пойти. Она застывает на сундуке, подняв лицо с кисло-сладким вымученным выражением, с довольной и в то же время недовольной растянутой улыбкой, а глаза чего-то ищут.
                - Вы, миленькая, Лидия Викторовна, я говорю, так доведёте себя до ручки. Так, я говорю, жить нельзя.
Баба Лида, уже больше не теряясь,  старается поскорее вставить слово. Она торопится и начинает говорить громко и энергично. Бабе Лиде очень неприятно, и её начинает бить мелкая дрожь, но она продолжает приятно улыбаться, прикусив губу.
                - Видите ли, Валентин Ванна, -пытается она учить бабушку в свою очередь - мы с вами в семье живём, надо с этим считаться. Ведь вот, если кто-нибудь из нас сляжет? Кто станет ухаживать? Надо уступать, ведь посмотрите, какие мы стали. Мы ведь с вами не молоденькие. Я, Валентин Ванна, наверное, до следующего раза не доживу, чтобы к вам приехать. Я уже насилу приехала – и дух из меня вон. Одной ногой в могиле стоим, это правда, Валентина Ивановна, - говорит баба Лида, растягивая слова.
                Эти слова волнуют бабу Валю, всё в ней переворачивают, но она не может допустить, чтобы сказанное, попавшее в самый корень, могло как-то подорвать её – нарушить душевное спокойствие, засесть в голове, одним словом,  сбить с толку.
                - Ну, зачем же об этом говорить? – трубный голос, в котором за страшным сопротивлением этой невозможной для неё вещи прорываются признаки  скандала и тоска, - вот вы опять говорите то, что не надо! Мы с вами живы и будем жить. А вам обязательно надо затрагивать эту тему!
На лице бабы Лиды появляется подобие улыбки и, поджав губы, она поднимает подбородок.   
                - Вы сами-то… - бабушка переводит взгляд на ноги бабы Лиды, облизывает рот и добавляет, - себя не щадите, у вас же отёки. Вот от чего  и разговоры такие пошли: надо скорее умирать.
Бабушка не даёт  вставить слова бабе Лиде и баба Лида, подобравшись на сундуке, сидит, прикрыв глаза, показывая всем своим видом, что она – сплошное терпение. Она разводит руками и говорит:
                - Ну, хорошо, Валентина Ивановна. Вы правы. Давайте сменим  неприятную тему разговора на приятную. Расскажите: как поживает ваша семья. Чем вас радует ваша внучка Анечка?
                - Ой, Лидия Викторовна, и не говорите, - бабушка шумно, в голос вздыхает. Бабы Валин вздох вырвался не случайно – охающий, как при истерике, даже артистичный, он как будто  к чему-то взывает.
                - Видите, Лидия Викторовна, - убедительно, и на этот раз тихо говорит бабушка, прижав руки к груди, - Анна меня не любит, - тут бабушка совсем понижает голос, это так нетипично, непохоже на неё – она всегда говорит громко, и сейчас её голос звучит как низкое, бубнящее гудение. Но мне из-за стеклянной двери всё равно всё видно и слышно, что говорится.
                - Я хочу вас попросить, Лидия Викторовна, - говорит бабушка, -вы сами солидный, разумный человек, - и, не тратя больше слов на комплименты, бабушка перешла к делу, - скажите Анне, чтобы она относилась ко мне, своей бабушке, как должно относиться. Она должна подходить ко мне с лаской, с уважением. Подходит же она к вам со всеми этими отношениями. Вы поймите, я ей такая же бабушка, как вы, даже скажу, я мать её отца. Имею я право на то, чтобы она меня любила и уважала, или нет, в конце концов?! Вы-то как думаете, Лидия Викторовна?
Такой поворот был для бабы Лиды неожиданным, но она быстро сориентировалась. Это была очень серьёзная тема для разговора, скользкая, и тут бабе Лиде нельзя было попасть впросак – лишнее слово могло нанести непоправимый вред её дочери Нонне. И внучку тоже нельзя подвести.
              Я знала: бабушка подступила к  бабе Лиде, понимая,  что делает. Она думала так: баба Лида не захочет осложнений и поговорит со мной, чтобы был результат, и результат будет, она будет получать от меня положенное. Бабушка знала, чувствовала  моё настоящее отношение к ней, знала, почему оно такое. То, что сама бабушка не любила меня, не открытие, но она старалась поставить меня в зависимость от себя  любым способом и не успокаивалась. Ей нужно было подчинить меня себе морально, указать мне моё место: как знать, может быть, любовь, внушённая силой – так даже лучше.  Будет ещё один повод сказать другим бабушкам, дедушкам и родителям: вы возитесь со своими детишками, а я – своё и так получила, вот как надо. 
              Моё непочитание и нелюбовь, если не сказать больше, выводили бабушку из себя – она поставила себя в семье так, что никто слова поперёк не скажет: невестка всё делала для неё, угождала, чтобы Серёжа был доволен; сын любил её тяжесть, давление, нуждался в них – он беспрекословно отдавал ей всю свою зарплату, так и любовь, как дань, и только девчонка, материна дочь, но как- никак считается её внучкой, не любила её, как любят внуки бабушек, и это бесило, мучило её, в конце концов.
              - Валентин Ванна, дорогая, - сказала баба Лида, найдя нужные слова,- я знаю, что Аня вас любит,  что бы вы не говорили.
              - Но,  это же неправда, Лидия Викторовна! – завопила бабушка. Её как обожгло то, что ей не удалось поставить бабу Лиду перед фактом, который бабе Лиде пришлось бы признать. Не удалось ей и поймать бабу Лиду на слове, в том случае, если она не согласится с бабушкиными справедливыми словами.
                Но баба Лида так ловко ответила, спокойно, мягко, но категорично, как отрезала, что бабушка не выдержала, и, схватив кофту на груди, начала с силой теребить её.
                - Лидия Викторовна! Обидно мне ваши слова слышать – вы мне не верите. А для Анны я никто, пустое место. Спросишь, куда пошла – молчит. Я же знаю, что в магазин пошла, но мне нужно слышать её ответ. По-человечески! Как бабушке! Ну, что это такое!
                -Валентин Ванна, куда идёшь, не спрашивают, - баба Лида выдала круглое, строгое поучение и заглянула бабушке в глаза, - спрашивают: далеко ли идёшь?
                Бабушка запнулась и ничего не могла ответить, злилась молча. Слова бабы Лиды осадили её. Но такое неловкое положение не могло продолжаться. Бабы Лидина дипломатия, подход к бабушке, а главное то, что баба Лида – посторонний человек:  всё это немножко сдерживает бабушку. Но ненадолго. Всё равно баба Лида – свой, привычный человек, мать её невестки, и ей никуда не деться. Бабушка давно уже не стеснялась скандалить перед бабой Лидой, только не расходится перед ней в полную силу. Она быстро поворачивается к бабе Лиде и, придвинув своё лицо вплотную к ней, кричит, и кажется, что её слова трутся одно об другое.
                - Что вы мне голову морочите, Лидия Викторовна? Всё с ног на голову поставили, что вам сказано было. Что вы меня за дурочку считаете?
                - Ну, что -о вы, Валентина Ивановна, зачем вам так волноваться по пустякам, - говорит баба Лида, сделав в меру снисходительный и сочувствующий голос, - зачем вам расстраивать себя зря? Ну, не надо так волноваться, не надо, - говорит баба Лида громким, строгим голосом, но в то же время сочувствующим, делает вид, что жалеет разошедшуюся, уже глупеющую старуху - свекровь своей дочери. Надо сказать, что баба Лида для себя правильно выбрала тон, сочувствие деланное, это видно, но оно помогает сохранить какие-то приличия в разговоре, приостанавливает возникший раздор. Да, вот такое положение. Бабе Лиде самой надо успокоиться, прийти в себя, перевести дух. И начать разговор сначала. Баба Лида собралась с духом.
                - Вот вы говорите, Валентина Ивановна, что Аня вас не любит. Да за что же вас не любить? Ведь вы-то её любите, Валентина Ивановна?
                - И-и-эх, Лидия Викторовна! – вдруг вырвалось у бабушки грустным, протяжным, задумчивым басом, - ничего-то вы не знаете.  Для Аньки я бельмо в глазу, она меня не-на-видит. И отца, папаню своего тоже, не думайте. Для неё мать - всё, материно слово – закон. Она вас любит, потому что вы мамина бабушка, а меня ненавидит, потому что я папина бабушка, - уже поверхностно, спокойно добавила баба Валя – она сказала бабе Лиде только что придуманное, подходящее объяснение для ненависти.
                Баба Лида снова разводит руками, как будто хочет успокоить бабушку, но на самом деле ей самой нужно войти в норму. Услышанное от бабушки так подействовало на неё, что она всерьёз боялась упасть прямо здесь же и испустить дух. Баба Лида только сейчас почувствовала по-настоящему, поняла, что происходит  в семье её старшей дочери, что для бабы Вали родная внучка – не внучка, а дочь её невестки. Родная бабушка не любит внучку. Совсем!
                Набрав в грудь воздуха, баба Лида чётко, громко и решительно, по слогам сказала:
                - Валентина Ивановна, - она перестала называть бабушку «Валентин Ванна», - ни-и-когда не поверю в то, что вы мне сейчас сказали. Мы же с вами для Ани обе – родные бабушки, люди, ближе которых нет.
                - Анька вообще злая, - добавила бабушка.
                - Ни-когда   не поверю тому, что Аня злая. Может быть несдержанная, срывистая.
                Говоря это, баба Лида понимала всю значительность своих слов для меня. Для меня наступал переломный момент, и от того, что сейчас скажет баба Лида, зависело очень многое в моём будущем и характере. Если бы она сделала вид, что поверила бабушке или согласилась наполовину, на словах, это значило бы для меня, что эта бабушка такая же, как та, ничем не отличается. Тогда баба Лида потеряла бы для меня всякий авторитет, превратилась бы в пустое место. А самым главным было желание бабы Лиды, которое в чьих-то глазах могло выглядеть наивным или показным -это было явное желание показать мне, своей внучке, что она верит в меня. Каждому человеку нужна, как воздух, вера в его доброе начало, и баба Лида простыми словами сказала, что никогда не поверит тому, что я злая. И дело даже не в том, что я из большой комнаты всё слышала – если бы меня не было рядом, баба Лида точно так же защищала бы меня, она всегда стояла горой за внуков – Ваню и Аню.