Огорчения

               

                Детские огорчения
 
 
Было это много лет назад, но так хорошо врезалось в память. В те времена я не понимал, почему всё делается так непонятно для меня, почему, для чего, мне так не хочется, но…?
 Дедов дом назывался интересным словом – ИЗБА. Я, в силу возраста, не задавался вопросом, почему именно изба это дело взрослых, главное, там было тепло и пахло сдобой, травами и прочими вкусняшками. Ещё она называлась пятистенкой, я долго не мог понять, дом как дом, четыре стены, почему тогда пятистенка? Много позже я задал этот вопрос старшим и мне пояснили, пятая стена находилась в самой избе и делила её на две не равные половины. В одной половине находилась печь, было тоже не очень понятно, почему она называется русской. В те времена я уже знал несколько национальностей и думал, раз мы русские, то и печь у нас русская. У соседей чеченцев, она чеченская, чуть дальше жили немцы, значит и печь немецкая. Щедрая была эта печь, какие вкусные щи она выдавала, хлеб и сдоба вообще выше всех похвал, бабушкино мастерство знали все соседи. Не мудрено, бабушка постоянно возилась у печи, что – то  вставляла туда рогатой палкой, ухватом. В углу постоянно стояла маленькая кадушка, почему – то её называли опарой, из неё постоянно доносился кисловатый запах, оказывается, в ней было что – то нужное для выпечки хлеба.
 Ещё на моей памяти дедова изба имела крышу из соломы. Как это делалось, я не знаю, не видел, но хорошо помню почерневшую солому, почему – то в поле она была золотистой, не понятно. Помню, как её перекрывали тёсом, это уже вместо соломы укладывали доски, потом я узнал, обязательно осиновые. Осину не коробит от дождей и жары и со временем она становится серебристой. Много позже, я узнал что этот эффект называют «живое серебро».
 В работе участвовало много народа, кто – то подавал доски, кто – то укладывал и прибивал их гвоздями. Запомнилось, как мой дед лазил по крыше, с какой – то штуковиной, прикладывал её там и сям и говорил работникам, где забить гвоздь. Тогда я подумал, вот какая интересная штука, показывает, где надо забить гвоздь, может и я смог так же командовать, если взять эту штуковину. Одна беда, меня отгоняли подальше от места работы. Было обидно, когда бабушка подзывала меня к летней печи, где у неё кипело и шипело, но ведь это была женская работа, а дядьки меня не звали помогать. В один прекрасный момент, я оказался возле штабеля досок, на которых лежала вожделенная штуковина, секундное дело, ухватил и стал вертеть её, пытаясь узнать тайну. Оказалось, это гладкая дощечка, какой – то пузырёк в стеклянной трубке и все дела. Сердитый окрик деда вернул меня на землю, дощечку отняли, а мне пригрозили хворостины попробовать. Тайна померкла, да и сам процесс стал менее интересен.
 Была ещё одна страшная тайна в дедовом дворе, мне она так и не раскрылась.
 Это был погреб, вырытый во дворе, рядом с сенями. За всю мою сельскую жизнь я так и не побывал в нём, не увидел даже части его богатств. А богатства были огромные. Самое ценное называлось КВАС!
 Как его делали, я не знаю, по рассказам, он содержался в большой деревянной бочке, в избу его приносили в большой блестящей кружке, у которой была такая же блестящая крышка. Оказывается эту кружку дед привёз ещё с Первой Мировой Войны, где был ранен и отправлен домой по чистой, как инвалид.
 Мне рассказали, он был участником Брусиловского прорыва, где – то на границе с Румынией их отряд расположился на отдых в овраге, австрияки изредка постреливали шрапнелью, дед потянулся к вещевому мешку рукой за котелком, а вот тут и прозвучал над ними едва слышный разрыв шрапнели. Потянуться – то потянулся, а вот достать не получилось. Ни какой боли, ни удара, просто по руке потекло что – то горячее и рука перестала ощущаться. Малюсенький осколок впился в плечо, видимо перебил нерв, рука перестала работать. В лазарете осколок вынули, но подвижность руке не вернули. Всю оставшуюся жизнь рука была слабо подвижна.
 Что привёз он с войны, не знаю, но кружка, в  которой приносили квас, имела такую историю. Была ли она свидетельницей ранения или нет, не знаю.
 А сам квас был выше всех похвал. Принесённая кружка быстро покрывалась каплями росы, квас был почти ледяной, стрелял пузырьками. Наливали его по необходимости в кружки, у нас всех была персональная посуда, это обычай не оспаривался, и бабушка строго следила за этим делом. Единственной общей посудой был деревянный ковшик у бочонка с чистой водой. Воду и квас всегда приносила бабушка. Забот у неё было множество, между заботами у печи, курятником и огородом, она успевала заниматься мной. Помнятся ей немудрёные сказки, приговорки к названиям бытовых предметов.
 Не стану спорить, если кто назовёт мои восторги, впечатлениями детства, но бабушка, словно волшебница, всегда доставала из своей печи вкуснейшие вещи. Это были рыбные пироги, пышная сдоба, пирожки со всяческой начинкой.
 Ещё в семье деда было правило, все дела, происходящие за воротами двора, улаживал он сам. Бабушка только говорила, что заканчивается мука или масло, дед уходил куда – то, вскоре подъезжала повозка и в амбар заносили новые припасы, Бабушка уходила только на минутку к соседке или в старообрядческую церковку, всё остальное время суетилась по дому. Дел было много, когда она успевала отдохнуть, останется загадкой.


  Было ещё одно великое огорчение в моей детской жизни. Моё место за общим столом.
 На печной половине дома, особое место занимал громадный стол. Он стоял у стены с окнами во двор, от стены его отделяла скамья. В те времена я едва возвышался над этим столом, но у меня было строго закреплённое место, менять его не позволялось, даже имея титул любимого внука.
 Во главе стола возвышался дед, скамья находилась по левую его руку. Рядом с ним сидел мой отец, далее было место матери, и следующим был я. Но мне хотелось сидеть напротив деда, то есть в другом торце стола. Моим аргументом было желание, что бы дед, сидя во главе стола, смотрел на меня не поворачивая головы. Довольно долго меня убеждали, что место, на котором я сижу, самое лучшее для взгляда деда. На какое – то время я успокаивался, но вскоре снова возникал бунт. Споров было много, но не помню, что бы меня когда наказали за упрямство, может быть, моё сопротивление ломали вкусной шанежкой или пирожками. Много позже я догадался, место напротив деда за столом было бабушкиным, оттуда было удобно было вставать к печи, к другому столу, на котором находились чугунки, сковородки и прочая посуда с яствами. Запомнились несколько  вкусных вещей. Очень вкусным был пирог из мелкой рыбёшки, когда пирог был готов, то, что осталось от рыбы шло коту, а вот румяные корочки, пропитанные рыбным соком, это было очень вкусно. Была очень вкусная сдоба, хлеб был хрустящий и его запах помнился долгие годы.
 Очень интересное блюдо называлось саламат…. Его тоже готовили в русской печи. Насколько я сообразил, это была, каким – то образом заваренная мука, к которой полагалось сливочное масло и все дела.
 Саламат выкладывался на большое блюдо горкой, тщательно выравнивался в виде конуса. На самой вершине делалась лунка, куда помещалось масло. Поскольку саламат подавался горячим, масло в лунке быстро таяло и красиво желтело. Теперь каждый делал в горке дорожку от вершины в свою сторону, масло тонким ручейком текло вниз. Оставалось только набрать саламат в ложку, окунуть в масло и наслаждаться замечательным вкусом.
 Уже, будучи взрослым, хотел удивить дочек этой вкуснятиной, но как ни пробовал, какие сорта муки не пробовал, ни чего, даже отдалённо напоминающего детские радости, не получилось. Возможно, мука была не та, упустил что – то в процессе приготовления, масло магазинное не подходило, не знаю. Может это и к лучшему, пусть воспоминания останутся ярким пятнышком.
 Иногда меня брал с собой дед на молоканку. Молоканкой называли маленький заводик, куда свозили молоко с ферм, сепарировали, обрат снова везли на фермы, поили телят, а вот куда девались сливки, не знаю, было даже не интересно спрашивать. Дед брал ведро молока, и мы шли, отдавали молоко, потом уже шли домой с пустым ведром. Шли мимо колхозного двора. В один такой поход я видел чудо.
 На ток машины свозили скошенный хлеб, не обмолоченные колосья я к тому времени видел и даже сам пробовал выбирать из них зёрна. Так вот неподалёку от скирды пшеницы, стояла какая – то машина, она пыхтела паром, и у неё сбоку вертелось колесо. Иногда в ней открывали дверь и бросали туда обмолоченную солому, она ярко вспыхивала и машина начинала пыхтеть чуть быстрее. От этой машины тянулась длинная лента, и вертела колесо другой машины, куда кидали колосья пшеницы. С одной стороны высыпалось в мешки зерно, выброшенную с другой стороны солому и несли к пыхтящей машине, поддерживали в ней огонь новыми порциями.
 Дед сказал, что машина называется локомобиль, слово автомобиль я знал и знал что это такое, поискал на пыхтящей машине руль. Руля не было, подумалось, что машина не исправна, да ещё и узнал, что её перевозят на другое место, впрягая быков, точно сломалась.
 Бросить солому в эту машину мне, конечно, не позволили, как ни просил разрешения.  Такое вот огорчение, на всю жизнь.
 Не знаю, сохранилась ли в каком музее такая техника, но в те времена это было почти чудо. Ни какого угля или дров, топили обмолоченными колосьями ни чего, кроме зерна не надо было вывозить с колхозного двора.
 Вот таких огорчений было великое множество, думается, это не такие уж плохие уроки жизни, побольше бы такого.