Холстомерс. Первая история автомобиля

  Холстомерс — история автомобиля


Новую автомобильную развязку на выезде из города с подпорными стенами из желтого иерусалимского камня, с вьющейся по ним буйноцветной бугенвиллией, уродует оставшееся рядом автомобильное кладбище с грудами покореженных, наваленных друг на друга автомобильных остовов. Былые амбиции, прыть, цвет и марка — все обезличилось, забылось, источилось в прах. В жаркий полдень забираются ящерицы на раскаленное брюхо одной перевернутой машины. Если дует ветер, пересыпая песок по забитым внутренностям, равнодушные пресмыкающиеся слышат шепот, будто бы чей-то рассказ.


История 1

Я — Мерс. Самые первые мои воспоминания — это наша «конюшня», где нас доукомплектовывали, доводили. Мы были веселым табунком четырехколесных жеребят. Оставшись ночами одни, мы светили фарами, пипикали и передразнивали людей, колдовавших над нами. Ржали мы над герром Шмидтом, что выслушивал нас фонендоскопом, как доктор — человеческих детей, и заставлял сновать наши поршни часами «на форсе», улавливая совсем незначительные наши хрипы и скрипы. Вот мы и отыгрывались ночью!
Помню сборщиков, наладчиков, испытателей, доносящиеся до нас из раздевалок их воспаленные споры с одними и теми же словами: Бавария, Айнтрахт, Беккенбауэр, Герд Муллер. Вспоминаю, как бахвалились по понедельникам своими нескончаемыми похождениями Ганс и Гельмут, и разило от них за версту едким человеческим духом.
Но звенел звонок, люди включались в работу, соединяясь в единую команду, и становились похожими на нас, машин, своей предсказуемостью и сосредоточенностью.
Мы, «лошадки», постепенно взрослели, приобретали солидность, надежность и ждали встреч с клиентами департамента продаж — нашими будущими хозяевами. Помню, как все не хотели попасть в гарем к какому-нибудь арабскому шейху, где будут простаивать еще пятьдесят снобов со всего света. По моей комплектации и по колеру «светлое шампанское» опытные «лошади» определили мою участь: арабский восток. Почти не ошиблись.
Я стоял на раскаленном дворе, а смуглый мужик в линялой майке и шортах, более смахивающих на семейные трусы, причмокивал, поглаживал и лапал меня, оставляя на полировке потные разводы. «Хозяин?..» — мысленно я съежился до трабанта.
Рядом худая темная тетка неприязненно глядела и причитала:
— Такие деньги! Такие деньги!
— Молчи, Ривка. Сколько говорили?
Тогда я еще не понимал их речь с множеством гортанных звуков, но запоминал слова. Когда уже выучил язык, восстановил разговоры.
— Бабам бы у плиты ковыряться да сопли детям вытирать. Вот вам дом и важнее. А нам, мужикам, еще что-то надо! Экстрим нужен, скорость да охота. На зверя, на врага. А еще лучше — на бабу.
— Во-во!
— Чтоб э-этот, как его, выделялся, ну… адреналин. За хорошего верблюда или рысака — жену отдавали… чтоб заиметь, почувствовать в себе движение, быстроту.
— Так купил бы ты, Юда, осла! — Ривка заводилась. — По уму бы купил своему, да по достоинствам мужским как раз. И дешевле.
Юда попросил продавца открыть капот, таращился в мое нутро и подначивал супругу:
— А то заладила: жилье ей подавай. Все приложится, когда удача пойдет, поднимется бизнес. Пойми ты, Ривка: это другой уровень. Это, бабья твоя голова, — билет в престижный клуб. Заказчики, банки, государственные чиновники увидят Мерс и поймут: Юда — солидный человек, с Юдой можно иметь дело.
— Ме-ерс... — он опять фамильярно хлопал по моим крыльям жирной ладошкой. — Это мечта! Я, родившийся в шхуне Шапиро «марокканец», буду разъезжать...
— Подумаешь, вот купил бы виллу в Кфар Шмарьягу.
— Я ж говорю, Бог вручает мне эти ключи. И от машины — и от удачи! В Шмарьягу ли, не в Шмарьягу, мы еще соберем сливки.

В пятницу прикатил Юда к родителям в родную «шхуну» — микрорайон. Из моего салона, сияющего новизной, окликал мало-мальски знакомых, и, когда ловил их изумленные взгляды, душа его бурлила, как шампанское. Знакомые, торговцы не верили, смотрели на нас недоверчиво и заискивающе: их сосед враз превратился в крутого мафиози! Как так? И они торопились вернуться к непеределанным еще делам в короткий пятничный день.
Родные тоже вздыхали о деньгах, разглядывая небывалое в шхуне чудо, что ценою выйдет в полквартиры. А если забраться куда-нибудь в Йерухам, так там и вилла подешевле выйдет. Поохали и разбрелись сестры и мать управляться по хозяйству. Отец снарядился прикупить телятинку да бутылку тироша — виноградного сока по торжественному случаю и для шаббатной трапезы. А Юда затеял помыть меня. Не то чтобы запорошила пыль мой блеск, а пусть прохожие оценят покупку. Вон ребятишки со всей шхуны набежали, глазами попрошайничают прокатиться. Как бы не замызгали, не поцарапали! Намыливал Юда мои бока белой, еще не использованной половой тряпкой и ждал Габи, школьного дружка. «Где же его черти носят? Знает же, что я забрал машину. Вот сволочь!»
Младшая сестренка Габи возвращалась с работы, отбивала козочка дробь по асфальту.
— Лея! — окликнул Юда.
Ее темные глазки заскользили по моим блестящим бокам.
— Габи где? Ты садись, — открыл дверцу. Влезла козочка царственно, подумать можно, что всегда ездит в таких машинах.
— Да на рынке еще. Где ж ему торчать в пятницу? Самое время золотое.
— Хочешь, к братцу отвезу? — включил для нее радиостанцию «Галей Цахаль» и напомнил ухмылочкой, как зажимал ее, глупую, в школьные времена, щупал чуть округлившуюся грудь.
— Нужен он мне очень... С тобою вместе. — Поспешила выбраться, вновь сверкнув черными, вдруг отчужденными глазками.
«Мы чужие, уже чужие», — стучали ее каблучки по асфальту, а в салоне все еще светились красными сполохами ее сердитые взгляды. «Уже чужие! Классово чужие!» — вспыхивала зарница с другой стороны баррикад.
«Ну и сволочь твой братец! Отсиживается в заднике своей лавки, потому что слабо порадоваться за друга!» — Юда покатил на рынок.
Он оставил меня посреди стихийной стоянки, охваченный страхами за мою честь и новизну: «И не подъехать к этому поцу!»
Никогда я не был у Габи, но, впитав дух Ближнего Востока и наслушавшись Габиной похвальбы, подколок его друзей, представляю задник лавки, перестроенный в кабинет с начальственным столом и глубоким креслом. Там оптовые поставщики и Габины друзья часами пьют чай с мятой и изредка выныривают из кондиционированной прохлады наружу, чтобы раскурить наргилу.
С одной стены подмигивает им гологрудая восточная красавица. А на другой стене висит над контрабандным холодильником благочестивый старец в балахоне. Он то ли глядит на собравшихся с укоризной, то ли пялится на роскошные округлости напротив.
Вскоре Юда вернулся с другом.
— Колер нормальный, — проорал тот, — не будет пыль бросаться.
Я потихоньку привыкал к этому ближневосточному стилю, самоуверенному, панибратскому, с обилием резкой жестикуляции.
— Но я бы брал белую. Практичнее.
Оглядывая меня, Габи продолжил комментировать, и чем больше я ему нравился, тем больше находил он во мне изъянов.
— Я бы взял «американку». Не приличествует нам, евреям, ездить на «немце». После всего, что они натворили. Здесь на Алленби голубой Бьюик разъезжает. Красавец! — сверкнул улыбкой. Потом не удержался, восхитился: — А-ай да лошадочка! Давай ключи — прокатимся. Посмотрим, на что способна.
— Может, тебе еще и Ривку в придачу к ключам? — возмутился Юда.
Мы поехали за аэропорт, где была пустынная дорога. Девяносто, сто десять...
— Давай, не телись! — подстегивал Габи.
— Полиция?
— Да какая полиция?!
Cто двадцать, почти сто тридцать... Гордый Юда добавил еще, но уже с опаской за собственность.
— Сто пятьдесят — и все?! Сдох?
Мои цилиндры стучали легко, но руль ощущал Юдину нервозность. Я намеренно прокачивался на люфтах, чуточку саботируя ускорение. Спидометр подбирался к ста семидесяти, руль намокал от пота.
— У-ля-ля-ля! — кончик Габиного языка заходил маятником, испуская гортанную радость кочевников.
— Жми, еще давай! — Габи не унимался. — Две-ерь заперта, где ты сейча-ас? — затянул он, подвывая, шлягер Ариса Сана.
Впереди тащился драндулет. А за развалюхой приближалась — да какого черта ей приспичило — встречная. Юда резко затормозил, сердце его стучало громче моих поршней.
— Проскочил бы. Чего в штаны наложил? — Габи ухмыльнулся. — Ах! Балде-ею. Как когда-то с твоей Ривкой.
Я потом не раз слышал Юдины причитания: «Вот же поц! Считай, единственная девственница на всю шхуну у меня и была. Всю жизнь мне завидует!»

Мой хозяин был строительным подрядчиком. На свои далекие стройки он ездил на Исузу — заезженном пикапе, а я возил его в банк на Алленби да к адвокату на Кинг-Джордж. Еще ко всяким проектировщикам и к всевозможным бюрократам за разрешениями. Часто мы с Юдой сопровождали Ривку, повадившуюся посещать дорогие магазины на Алленби и завиваться там в салоне.
Однажды очень заманчивый клиент захотел встретиться с Юдой на объекте. Мы покатили на территории — земли, освобожденные в шестидневной войне. Вдоль дороги арабские лавки зазывали выставленным товаром, предлагая все угодное желудку и хозяйству: горшки, вазы, строительные материалы, шины, ковры, мебель, овощи и еду. Дешевое изобилие мешалось с брошенными бетонными каркасами и невообразимыми грудами мусора.
Юда стал сильнее обычного жать на газ, оглядываться по сторонам, затянул:
— О, мой Господь! Будь твоя воля! Избавь меня от всех врагов и разбойников, подстерегающих меня в засаде! Отведи пули от меня, раба твоего, и машину мою пощади. Позволь мне проехать с миром и в здравии...
На перекрестке Тапуах вовсю заерзал, руль обляпал потом. Минут через пять успокоился, другую молитву зашептал, повторяя одну фразу:
— Благословение Господне Арику, королю Израиля.
Потом узнал я, что Арик — это Ариель Шарон [1]. Его крылатая фраза: «Стройтесь на территориях и обогащайтесь!» принималась народом, победившим в шестидневной войне, с таким же воодушевлением, как и библейская заповедь: «Плодитесь и размножайтесь».

Приехали.
— Эй, как дела? — окликнул Юду поселенец в вязаной ермолке, талесе и с пистолетом за ремнем, тот самый клиент.
Он представился Ицхаком, скрылся на минутку в вагончике и вышел с двумя стаканчиками горячего кофе, прижимая локтем к боку папку. Подъехали с ним к краю поселка. Там террасами, засаженными древними оливковыми деревьями, поднимался склон. Поверх террас уныло серели безжизненные камни. Среди них поднимался на ослике арабчонок с отарой овец, выискивающих колючки в мелких ложбинках. А за косогорами незримо поднимался Иерусалим.
Оба ступили три шага вперед, качнули головами:
— Господи! Отверзи уста мои, и уста мои вознесут хвалу Тебе.
— Вернись милостиво, — продолжил поселенец.
Юда подхватил, поклоняясь каждому предложению:
— И в Иерусалим, город Твой вернись с состраданием и обитай в нем, как Ты обещал; и построй его заново скоро в наши дни, строение вечное; и трон Давидов скоро установи там. Благословен будь Ты, о Господи, Строитель Иерусалима.
Прямо перед ними морщинистые, ветвящиеся и сучковатые стволы олив под небольшими кронами были испещрены язвами. Высоко поднявшиеся из земли корни деревьев, сросшиеся и многократно переплетенные, выискивали в каменистой почве щели, пускали в них ростки, расклинивали, дробили скалы, вычерпывали соки из грунта, будто бы сосали материнскую грудь.
«Так и народ мой. Черпал в изгнании надежду попасть на дарованную землю, пустить здесь корни!» — читалось в глазах Юды.
Стволы многократно рождали новые побеги. Те или сразу отталкивали соперников, или чаще, переплетаясь, вместе искали место под солнцем, вместе мужали, рождали новые жизни. Только нестерпимо сдавливали их постылые объятия, обратившиеся за века во вражеские оковы. Перерождалась любовь в жгучую ненависть. Пока не лопалась кора, не сращивались враги в единый ствол, покрытый язвами и наростами...
«Так и колена Израилевы. Веками то сплачивались, то враждовали, боролись за жизненное пространство, пока не пал Храм от зряшной ненависти и не рассеялся наш народ по свету. Терпки и горчат оливы — выискивают корни воду в иссушенной земле, а находят слезы от накопившегося горя».
Юда отпивал еще неостывший крепкий кофе. И представилась ему земля Ханаанская, и то, как жадно смотрел на нее, обетованную и недостижимую для него, Моисей, как с жаром он напутствовал Иисуса Навина ввести блуждавший народ в свою землю.
Обернулся Юда. Вниз уходила улица с жилыми вагончиками, начатыми стройками. Уже краснели крышами несколько заселенных домов с почетным караулом из пальм и розовыми пятнами олеандров.
«Наши дома на нашей земле! Арабы никогда не сажают деревья», — подумал Юда и восхитился вслух:
— Земля Израилева, вернувшаяся к нам!
— Застроим этот холм еврейскими белыми домиками, вон там, выше, будет парк. А кругом, — Ицхак развел руками, — зацветут цитрусовые. Представляешь, какой поплывет аромат! И станем главенствовать над округой — это же стратегическая вершина. А то спрячутся эти на террасах и камни по машинам бросают, даже обстреливали. Там, наверху, построим водонапорную башню, а на ней наблюдательный пункт.
— Смотри, — говорил он уже деловым, подгоняющим тоном, вытаскивая из папочки план. — Построим здесь, на холме, пятьдесят домов, и это только начало. Улица поднимается серпантином. Наверху холма, я уже говорил, будет парк, а пониже — синагога, садик и спортивный зал...
— Но не все же разрешения... Я должен иметь гарантии. Чтобы банк открыл ссуду.
— Пятьдесят домов! Ты же знаешь наших бюрократов — пока петух в задницу не клюнет, никто на свое сакральное место никакой ответственности не примет. А как начнешь строить, так спешат отчитаться, раскрученная бумажная карусель враз обзаведется нужными подписями и печатями. Что ли, в первый раз? Или пишем мы не справа налево? Да и все есть. Смотри: вот собственник при английском мандате — у него куплено. Карта участка прилагается. Вот, видишь, подпись, печать: «Геодезист Со-ло-мон Эпштейн». Все законно. А они где-то выудили запись с турецких времен. Так предоставим им записи со времен царя Давида.
— Какая благодать! — поселенец горделивым жестом распростер руку. — А?! Когда вижу эти синие горы, горизонты, призрачными слоями уходящие один за другой, менее и менее видимые, душа взмывает к небесам и благодарит Создателя. Надеюсь, когда Он увидит убранную, заселенную и расцветшую землю, пошлет тогда Мессию к народу своему и повелит строить Третий храм!
А ты хочешь, чтобы все было гладенько. По закону. Строчка к строчке, к закорючке, чтобы не придраться. Чтобы благоговейно вздыхать… Нет, не получится, нужно сражаться!
По Его воле мы боремся за эту землю, за наше присутствие здесь, за каждый холм, за долину, за каждый камень. Потому что из Пятикнижия Моисеева следует, что земля эта — обетованная, то есть обещанная нам, но не дарованная. И требует Господь от нас, чтобы мы каждый день жили на ней, трудились, возрождали и лелеяли ее, молились на нее и сражались за нее. Молились и сражались.
Ицхак сменил тон на уверенно-спокойный.
— Здесь, на территориях, за «зеленой чертой», нет ни полиции, ни законов, не распространяется на них ни израильская юрисдикция, ни иорданская, не действует ни английское право, ни турецкое. Мы здесь, на передовой, делаем самую святую работу: заслоняем западную иудейско-христианскую цивилизацию от диких орд мусульман. Иногда помогает нам армия, но она лишь утихомиривает страсти. Мы никогда не уживемся с нашими двоюродными братьями. Пусть уходят. Не знакомы мы ни с каким палестинским этносом. Не народ они вовсе, а террористы. Мы на нашей земле — Бог поможет. Мы победим!
Юда качнулся, оперся на меня, чтобы не упасть. Темная жижа из покатившегося стаканчика разливалась по капоту.
— Дружок, ты в порядке? — подхватил клиент Юду.
— Все хорошо, закружилось что-то...
— Точно? Пей больше воды, — посоветовал и тут же продолжил: — Мы же первопроходцы. Про банк не волнуйся — поможем! Ты подумай: целых пятьдесят домов! Будешь пить шампанское! И сам бы перебирался к нам. Здесь не теснимся, как в том Тель-Авиве. И все, что нужно для жизни, покупаем у арабов за треть от того, сколько платишь ты.
Потом Юда рассказывал Ривке:
— Внезапно ослик, арабчонок и овечки поплыли и пропали, а косматый свет толкнул и ослепил меня. Я понял: это знак! Я должен рвать, грызть, но ухватить проект… А когда он предложил присоединиться, в душе моей та-акое загорелось и спеклось! Поверь мне, Ривка, мы бы были счастливы.
— Пойдем! — они поднялись по террасам.
Вернувшись, Юда похлопал меня заговорщицки по крыльям: я его подельник и талисман.

В этой стране есть один день в году, когда законом запрещено использовать нас. Мы не добивались для себя никаких привилегий, не боролись против эксплуатации — просто такой день. Судный день. Надевают белые одежды, молитвами замаливают и умоляют, не едят и не пьют совсем. Ждут решения. Застилает гнетущая тишина страну, как тяжелый хамсин — обжигающий ветер с песком из пустыни. Оседает пыль из раскаяний и скорби на человеческие души. В них еще колобродит надежда и выпячиваются достоинства. Все спекается вместе в корочки страха.
Только несмышленая детвора высыпает и снует на велосипедах, скейтбордах, на роликовых коньках по освободившемуся пространству мостовых и перекрестков, где светофоры переключают цвета, хотя и не для кого.
Ждут решения люди, просят Бога внести их имена в Книгу жизни и скрепить печатью.
В тот день тишина разорвалась до полудня. С ревом сирен промчались джипы, сгоняя с мостовых ребятишек.
«Что это? Неужели? За что?» — «Это не пыль, а пепел. Потому что тысячелетиями живем без Храма, без ритуальной чистоты, и не отпускаем с горы Азазель жертвенных козлов, не очищались давно уже пеплом рыжей коровы. О Милостивый, спаси!» — «Это война!» — «Война?» — «Война и мор — Божьи наказанья!» — «Война!» — «Война!» — «Что делать?» — «Молиться!»
Когда спустилась ночь и скомканный людьми Божий день закончился, пришел одетый в полевую форму Габи. Мой хозяин вышел, затянутый в такие же одежды. Попросил Ривку укрыть меня покрывалом. Я почувствовал себя зеркалом в доме мертвеца. К тому же Габи горланил, что, прощаясь, потекли у него слезы, когда подхватил на руки маленькую Номи. Потом я услышал, как завелась Исузи.
Через две недели Юда вернулся. Он осунулся, пальцы его дрожали на руле, он то и дело вздрагивал. А у Габи рука висела на перевязи. Юда стал забирать Габи с рынка, и они ехали в хумусию на Яфет. Ели там горячие — все говорили, самые вкусные в городе — шарики фалафеля и молча курили наргилу. Потом Юда завозил домой Габи и, прощаясь, хлопал по плечу: «Ты мне брат теперь, навсегда брат! Брат!» — не мог расстаться. Выступала у непьющего пьяная слеза.
Мне ничего не говорили. Но если постоянно возишь один и тот же круг людей, то подмечаешь все оттенки настроения и понятны тебе их переживания. Перед нами, автомобилями, не стесняются грубых словечек, не прячут обид и злорадства. Из обрывков разговоров, висящей тяжести и панибратских клятв представил картину, как где-то на Суэце разорвался возле джипа снаряд. Юду оглушило, а Габи выбросило ударной волной. Он остался в сознании и подполз к другу, потащил его за сопку, да пуля догнала Габи и вонзилась ему в локтевой сустав, задев сухожилие.

Хозяин выиграл тендер, сразу же спрессовалось время, появился миллион проблем. Юда выбрал рабочих из арабов, имеющих строительные навыки. Нашел толкового инженера. Себя освободил для хождений по инстанциям, да и знаний своих-то не хватало.
Само собой получилось, что Юда, пронзенный Божьим озарением, превратился в толкателя, движущую силу. Выбивал, упрашивал, умасливал, подстегивал. Казалось ему, что дело всеми саботируется, а он вертится, крутится впустую. Но росли стены уже в четырех домах. Так медленно! А Ривка опять беременна и чувствует себя ужасно. С Габи уже он не встречался, кажется, тысячу лет. Когда только? Так и повисла у бедного рука. Ривка сказала, что физиотерапия не помогла.
Еще подступила проблема: вот родит — как они впятером разместятся в хибаре? Душа рвалась в поселение, к простору. Даже придержал один из домов, что строил. Остальные разошлись, как горячие пончики. Да Ривка уперлась: тут родители, родственники, старые подруги, школа, поликлиника. И магазины на Алленби.
Однажды подвозил Юда знакомого инженера из муниципалитета. Спросил его, тяжело ли пробить достройку второго этажа с чердаком, чтоб превратить халупу в нормальный дом.
— Закрывают глаза, пока не мозолит, пока не выпячивается. Вот пройдет пятьдесят лет... После девяносто восьмого и обращайся.
— Так еще ж двадцать пять лет!
— А пока пристраивай, чтобы никто не заметил. И не пожаловался.
Нанял двух яффских строителей, чтобы только обеспечить их материалами и не заморачиваться еще одной стройкой. Как бы не так!
Мне не стало места во дворе. Оставляли на улице, укрывая чехлом.
В один из дней Песаха собрались наконец-то семьями и поехали на полупустынный берег моря почти у Бат-Яма. Габин знакомый, Шломи, держал там буфет. Он поставил столик со стульчиками у кромки асфальта прямо возле меня, выдавил свежий грейпфрутовый сок для пузатых женщин (у Габиной Юдит живот округлился больше Ривкиного), выложил шампуры на мангале. Детишки играли в песке, а мужчины курили наргилу и беседовали. Габина рука висела на перевязи. Он очень надеялся на операцию. Обещали, что приедет кудесник-хирург из Англии. Юда же, дорвавшись до разговора, без умолку болтал о работе, ее гигантских проблемах, о снизошедшем Провидении, об изумительных видах в поселении, хвастался деньгами, что заработает. Заговорили об ожидаемых пополнениях, о затеянной пристройке.
— Мне тоже бы, да вот рука… помог бы. Всего ничего, два месяца осталось… — кивнул Габи на живот жены.
— Да о чем речь? Ты теперь мне совсем братан. Я своих, как закончат у меня, к тебе и направлю. Со всем потом помогу.
«Разве что летом начнут... И еще сколько строить…» — видимо, у Габи заныла рука, потому что он скривился, подался туловищем к висящей кисти.
— А то давай в поселение, где строю. Для себя домик приглядел — другого в жизни ничегошеньки не надо! Да Ривка-баба заерепенилась. А я тебе по высшим стандартам отгрохаю.

Опять будни, заполненные работой. Прошел месяц.
В шесть утра Юда подошел ко мне. Дел на день, как обычно, невпроворот: вначале в поселении все проверить, дать распоряжения, нагоняи, без которых не расталкивается строительный балаган; потом мчаться в Иерусалим, а в два ждут его в Тель-Авиве, а в Хайфу, жаль, вряд ли успеет.
Снял чехол…
«Дерьмо» — выцарапала какая-то сволочь на крышке моего капота куском арматуры.
«Да кто ж этот му…? Что сейчас? Разве что не ехать? Может, потом разберусь? — и налетел рой, закрутился, жаля в голову: — Почему, кто и зачем?» Вмиг обессилел, затянуло голову беспросветной болью. Сел, ничего не придумывалось. Только скулить хотелось. «Вроде бы врагов не нажил. Сейчас Ривка выйдет…» — от страха завел двигатель. Поехал к Габи — друг поможет.
— Да-а! Угораздило. Это твои арабы. Ты, видно, с ними не так рассчитался. Они и уделали. Дерьмецовый народец. Значит, так! Вначале мы сфотографируем. Потом едешь в полицию, а затем в гараж. Пойду попрошу фотографа, если он уже пришел.
Я, немой, слушал и негодовал. Еще когда хозяин подходил, хотелось мне пипикнуть, включить аварийку — да не приучен к самовольству.
Это он, Габи, ночью задрал на мне чехол, как одеяло у спящей девушки, и нацарапал на моей полированной металлической коже этом срам. «Вот тебе, козел!» — пробурчал и смылся. А теперь сфотографирует, засвидетельствует. Подлец. Как подать знак Юде?
Капот восстановили, но... нечто неуловимое казалось подпорченным, отличался для Юды оттенок моей косметики.
Через неделю пришло письмо в зеленом казенном конверте.
Сообщалось, что суд принял к рассмотрению жалобу о незаконной деятельности на принадлежащем истцу земельном участке. Закрутилось, завертелось дело бумажным комом, жирели адвокаты.
Ну как же так! Вот же карта, и печать, и подпись: «Геодезист Соломон Эпштейн». Шломо Эпштейн, оказывается, был весьма известным картографом и здравствовал в свои восемьдесят с гаком. Мы с Юдой поехали к нему. Со стоянки я видел уютную веранду с вьющейся пассифлорой, слышал их беседу.
Память у Шломо оказалась отменной, он узнал поданную Юдой карту.
— Еще звался Соломоном... — с ностальгией прочитал он скрипучим старческим голосом и продолжил, не торопясь и смакуя: — Англичане привлекли меня тогда к изыскательскым работам.
Он помнил привязки и даже названия триангуляционных точек.
— Нет, эта карта севернее, три километра севернее, — вспомнил он, но, понимая Юдино огорчение, ушел в комнату звонить.
Было слышно, как он въедливо и долго переспрашивал, все-таки убеждаясь в своей правоте. Смущенный, принес еще лимонад с плавающими кубиками льда и, суетясь, вспоминал, какие были надежды на особое еврейское государство с общим равенством и справедливостью.
«Я банкрот, банкрот!» — одно слышал Юда. «Я банкрот, банкрот!» — пульсировало у виска. Порыв горячего возмущения поднял его, посадил в машину. «Почему Он отвернулся от меня? Почему?!»

[1] Ариель Шарон (1928— 2014) — военачальник, правый политический деятель Израиля, премьер-министр (2001-2006).


продолжение: http://www.proza.ru/2015/03/28/69