Новый мир

Bene qui latuit, bene vixit.
Хорошо прожил тот, кто прожил незаметно
Овидий, "Скорбные элегии", III, 4, 25.

.Мне хочется поделиться одним воспоминанием. Времени у меня осталось не так много. Нет, они меня не обнаружат, имплантат я вырезал давно. Но вот пуля, задевшая меня, да, я промыл рану,  но видно не аккуратно, рана загноилась, рука опухла и дико болит. Помощь получить мне негде, «беглого» никто не будет лечить, мало, что на не учтенных лиц, просто нет лекарств, но многие «свободные» боятся даже разговаривать со мной. Да я и сам не хочу идти к людям, сразу сдадут в Управление контроля. И я просто исчезну, никто не знает, куда исчезают «беглые». Морис говорил, что у них во Франции, когда еще была Франция,  из них делали продукты питания для кошек. Он так мило произносил  «Les produits de l'alimentation», меня всегда это умиляло. Но Морис умер и теперь я остался один. И не хочу быть съеденным, лучше сдохнуть, от заражения крови или с голоду. Не знаю, что из них первым убьет меня. Еды у меня тоже нет. Хорошо, что хоть сейчас не зима, и в лесу можно найти ягоды и грибы, но на них далеко не уйдешь. А мне нужно пройти еще много километров. Мне говорили, что там за Енисеем где-то в тайге  спрятана фактория, где живет много «беглых», живет по тем, еще старым законам, которые были до НМП. Да вы знаете, новый мировой порядок, когда все можно, но как оказалось ничего нельзя. Хочется верить, что фактория  существует. Но если я не дойду, то это воспоминание, оно жжет мне душу, я должен рассказать о нем, ведь во многом из- за этого случая я стал «беглым».

Подкожный имплантат, да. Самая важная вещь в нашей жизни. Его размещали при рождении в правой руке. Его меняли, когда ты шел в школу, третий раз по достижению совершеннолетия, и он оставался с тобой всю жизнь. В нем было всё, все данные о тебе: кто ты, где живешь, где учился, кем и где работаешь, кто родственники, все твои штрафы и поощрения, достижения и «косяки», он передавал ваши слова в информационные центры, отслеживал ваше местонахождение. Он был вашей жизнью, все ваши счета были  в нем, вы подносили руку к устройству в магазине и всё- деньги списывались, а вы забирали продукты. Наличные деньги исчезли. Имплантат  нельзя было потерять, подделать или передать другому человеку, и вас, и ваши счета идентифицировали со стопроцентной точностью. Все были посчитаны.   Вы не имели друзей или родственников, которые не были  поставлены на учёт. Только лица с имплантатом могли что-то покупать, лишенные имплантата сразу обрекались на положение изгоев. Они не могли ничего купить, а выращивание собственных продуктов было поставлено вне закона. Сперва все было очень невинно, кишечная инфекция на огурцах, несколько смертей, ограничение движения продуктов между странами. Это был всего лишь пробный шар. Потом пандемия, болезнь настигала людей внезапно, со стопроцентным летальным исходом. Погибло шесть миллионов человек. Остальные были в ужасе. Наконец объявили, что нашли лекарство для предотвращения поражения овощей неизвестным вирусом. Лекарство было сверхдорогим, использовать его могли только крупные сельхозпроизводители. Людям начали внедрять мысль, что выращивать собственные овощи – это небезопасно, что через них передается смертельный вирус и выращивая овощи на приусадебном участке, ты являешься фактором риска или что-то в этом роде. И как итог,  если вы выращиваете овощи сами, то вы – преступник. Выращивание чего-либо на приусадебных участках приравняли к терроризму. Телевизор внедрял вам в голову всё это, как процесс заботы о людях. Жизнь стала безопаснее. Безопаснее, если ты соблюдаешь правила. Можно жить, коль ваша жизнь такая же, как у всех. Но если вы захотели жить по-другому, вы уже не «житель мира»,  а изгой, или дикарь, или животное. Как только вы заимеете «другую» мысль, как вам следует жить, а паче выскажете ее вслух,  вы тут же перестаете быть человеком. А как только вы перестали быть человеком, вам лучше поселиться в тайге, в джунглях, на диком необитаемом острове, если такие еще есть.  Если вы перестали быть человеком системы, то вам  подлежит сдохнуть.

Я помню свою жизнь с детства, помню этот постоянный выматывающий процесс, я всегда что-то делал, но я не видел результата. Я все время был занят, но в итоге ничего не сделал. Вся моя жизнь была связана с переменами, словно кто-то дьявольски хитрый решил воплотить в жизнь  древнее китайское проклятье: «Чтобы ты жил в эпоху перемен». Напротив окон моей съемной квартиры, в каком бы городе я не находился все время мерцал плакат с бегущим текстом: «Нет ничего постоянного. Перемены- что может быть лучше.  Ты ждешь перемен». В моей жизни не было ничего, кроме перемен. Я менял школы, работу, города, женщин, машины, телефоны, я все время что-то менял. Нельзя поменять было только одно- родителей. Но в постоянных изменениях я просто забыл о них. У нашего поколения не было корней, не было «якоря», которым можно было зацепиться за что-то действительно важное- семью, Бога, любовь, детей. Если честно, то Бога, семьи, детей, любви в нашей жизни было весьма мало. Мы были полной противоположностью нашим родителям, они все время пытались за что-то зацепиться, пытались сохранять старые вещи, для них это была овеществленная память. Они держались за них и очень неохотно с ними расставались.  Я помню, как они переезжали в маленькую квартирку, потому что у них не было денег платить за свое бывшее жилье. Мама плакала, потому что очень многое взять было просто некуда. И когда приехал мусоровоз, она отвернулась и зарыдала. Я помню, что резко оборвал её: «Перестань. Ничего не случилось. Это хлам. Ты избавилась от него. Чего плакать? Вас ждут изменения, изменения это способ направить свою жизнь к лучшему. Вы должны ожидать и предвкушать изменений, радоваться им, а не рыдать. Я всегда принимаю перемены без каких- либо вопросов». Откуда я знал тогда, что все это ежедневная подспудная работа по вытравливанию из нас памяти,  единства, сплоченности. Мы были слишком доверчивы, мы не ставили правильных вопросов, мы думали, что именно так и должно быть. Индивидуализм и жажда перемен- это здорово, это прогрессивно. Тупые люди очень доверчивы.

Перемены были постоянными, но осуществлялись постепенно, казалось, что по- большому счету ничего не происходит, просто идет технологический прогресс. Айфоны, айпады, борьба операционных систем, андроид, все менялось так быстро, люди вбивали себе в голову, что это круто и технологично. Гаджеты выходили с минимальными изменениями, но люди «хватали» их, они же были иными, «продвинутыми».  Дальше было только хуже. Но мы не задумывались, хуже это или лучше, нам не с чем было сравнивать. Нам говорили, что это «Прогресс» и его не остановить. У нас был огромный выбор вещей, однако при ближайшем рассмотрении было видно, что в массе своей это дубликаты. Вся эта масса товаров изготавливалась так, что они выглядели по разному – различной формы, в пластиковом, стальном или даже золотом корпусе, с хромированием, в коже, в разном цвете  и прочими тому подобными «прибамбасами»,  но при внимательном рассмотрении становилось очевидно, что один и тот же гаджет  производят несколько производителей,  все это было очевидно, но не нам. Нас учили так, чтобы мы не видели очевидных вещей. Если лягушку положить в холодную воду, а потом медленно повышать температуру, то она не будет делать попыток выпрыгнуть.  Она будет привыкать, привыкать, а потом сварится живьем. Так и мы, мы были точно такими же лягушками. Постепенные изменения незаметны. Наши правители были дьявольски умны и хитры.

Школа…школа…Мне приходилось очень много времени проводить в школе, гораздо больше, чем мой отец,  но я так и не получил  никаких знаний. Отец удивлялся, глядя на нашу программу: «Вы узнаете что-то, но меньше чем прежде знали мы» В престижных районах, для  элиты, существовали  школы с качественными преподавателями, где  детей учили лучше.  В «престижных» школах обучение было ускоренным. Таким образом они пытались подтолкнуть  эволюцию.  Правители считали, что если заставлять детей узнавать больше, то и развитие их мозга ускорится, и их потомство начнёт эволюционировать. Что-то вроде ускорения эволюции, при котором дети будут учиться,  и становиться более разумными в более раннем возрасте. Как если бы это ускоренное обучение изменяло их физиологию. Чтобы они лучше могли управлять в будущем стадами малообразованных сверстников. В школе я учился двенадцать лет, мало, что я учился так долго, но и продолжительность школьного года была увеличена: учебный день стал длиннее, летние каникулы ушли в прошлое. Отцу, кстати, тоже на работе перестали давать отпуск летом. Пришлось брать,  когда дадут. Учился я долго, но бестолку. Большая часть обучения была пустой тратой времени. Предметов, которые бы закладывали понимание мироздания и общества не было.  Впрочем, как потом и в Институте. Предметы были углубленными, но очень узкими. Я не мог даже посмотреть материалы, выходящие за пределы моей специальности, путь к ним был закрыт. Я получился неплохим специалистами в узкой области своей профессии, хорошим бухгалтером, но я не мог понять, что происходит в общем и целом. Не понимал по каким законам функционирует общество и природа.  Не могло быть и речи о смене рода деятельности. Это стало практически невозможно.  Некогда было остановиться, обучение  продолжалось всю жизнь. Выходили новые, дурацкие законы, казалось их специально принимали, чтобы людям некогда было подумать о чем-то ином, кроме работы, постоянно  появлялась новая информация, и  приходилось  постоянно прилагать усилия, чтобы «идти в ногу». А если вы были не в состоянии «поспевать», значит, вы уже старый. А быть старым это фактически быть мертвым. Если вы слишком устаёте от эстафеты образования, или не способны запоминать новую информацию, то это «звоночек»: пора готовиться уйти со сцены. Для стариков существовал только один путь, который цинично назывался «праздник милосердия».   Как получилось с отцом и матерью, в итоге.

Очень сильно болит голова, меня знобит, мне холодно, хотя   лето еще не закончилось. Мне сложно сосредоточиться, мысли получаются какими- то путанными. Я отодвинул повязку на ране, края выглядят  бледными, сухими, с грязно-мутным налётом. Видно мои дела совсем плохи.  Надо торопиться. Я пожалуй пойду. Нужно идти.

Если я умру, то обо мне никто и не вспомнит, с женой я давно развелся, детей у меня не было. Никому было не дозволено  иметь детей лишь потому, что им этого захочется или если  женщина забеременеет. Случайная беременность, если у тебя не было разрешения на рождение ребенка,  принудительно прерывалась и в имплантат вводилась соответствующая информация, что затрудняло получение разрешения. Семьям в массе своей выдавалось разрешение на одного ребенка,  некоторые могли иметь двоих детей, особо выдающиеся трех. Право на детей нужно было заслужить. Зато разводы были сделаны более быстрыми. Развитие индустрии секс-развлечений, в  том числе и виртуальных, проституция, разрыв поколенческих цепочек, отчуждение,  сделали брак в принципе вещью не нужной. Многие люди вообще не вступали в брак, это даже поощрялось, многие вступали несколько раз, многие жили в гражданском браке. Гомосексуализм был разрешен и расцвел пышным цветом. Гей- это здорово, он добр, нежен и толерантен, так нам внушали, заведи себя друга- гея. Главное, чтобы люди не создавали устойчивых связей, оставались индивидуалистами. Эгоизм- стал добродетелью общества, каждый за себя и каждый сам по себе. Система школьного воспитания была направлена на отчуждение детей от родителей. Невинная ласка, нежность к ребенку могла быть расценена как педофилия, за которую ждало суровое наказание. Родители стали избегать нежностей, а затем и самих детей.

Почему мы развелись? Перемены, виноваты они. Искусственно вводилась мобильность рабочей силы, если у тебя не было работы в этом городе, то тебе не на что было жить, и ты вдобавок объявлялся тунеядцем. Но работа была в другом городе, и ты приходил в Бюро по трудоустройству, где тебе предлагали другую работу, совсем в другом городе. И ты вынужден был соглашаться. Голодная смерть никого не прельщала. Не работающим людям не продавались продукты. При потере работы банковский счет   обнулялся, сбережений поэтому сделать было невозможно. Ты должен быть работать. Не было работы по специальности, то ты работал на общественных работах в Трудовых армиях. Ты прокладывал дороги, рыл каналы, мел улицы, строил жилье. Все были при деле.

Настала очередная рецессия, и мы потеряли работу. Жене предложили работу, связанную с частыми разъездами. Аудиторские фирмы любят командировки. Я получил перевод в другой город, только там мне смогли найти подходящую деятельность. Мы перестали видеться. Нет, сперва мы конечно ездили друг к другу, но работы становилось все больше, времени все меньше. Подобное не делало наш брак стабильнее. Находясь  в разных городах мы не могли получить разрешение на рождение ребенка. Ювеналы считали, что ребенок не получит должного ухода и будет несчастным, а задача государства сделать его счастливым. Нашей семье стало труднее оставаться целой. И мы приняли решение развестись. Тем более, что семейные ценности размывались. Один из основных способов сближения семей- совместный обед или ужин терял свою значимость. Работа, несовпадение времени возвращения, скользящие выходные привели к тому, что  большее число людей стало  питаться вне дома, К тому же технологии. Куда без них. Стали  более широкодоступными полуфабрикаты для быстрого приготовления – те, которые можно просто засунуть в микроволновку. Появились целые наборы из блюд-полуфабрикатов- первое, второе, десерт и компот, все разнообразное и дико вкусное, за счет усилителя вкуса, человека так легко обмануть. Совместное приготовление пищи ушло в прошлое. Каждый бросал в микрволновку то, что ему нравится, проглатывал и бежал по своим делам.
.
Отец как-то спросил меня: «Зачем ты развелся. Почему не сражался за свою жену».
- Зачем? Женщин много, я всегда могу найти какую- нибудь красотку для утех.
- Утехи? Утехи кратковременны. Нужно думать о будущем. Молодость не вечна. Когда наступит старость, ты посмотришь на свою жену. Вот будешь сидеть в кресле и просто поднимешь глаза, и так трогательно прекрасным покажется лицо этой женщины, которая будет смотреть на тебя ласково и слегка смущенно, и ты увидишь в ней ту юную девушку, что когда- то сказала тебе «Да». Воспоминания нахлынут на  вас, тебе захочется выразить свою любовь, но что-то сдавит тебе горло, и ты просто поцелуешь ее в поблекшую щеку.
Я тогда засмеялся на его слова. Теперь я понимаю, что он был прав.

Наша семья не была богатой, мы не были даже состоятельными, мы жили, как все: «от зарплаты до зарплаты» и потеря работы была чревата огромными проблемами. Все должны были работать. Истинно богатых было мало. Их было гораздо меньше, чем в начале XXI века. Ведь богатство это не просто деньги, это не просто большая степень свободы, богатство олицетворяет власть, а власть в руках большого числа людей нежелательна для тех, кто осуществляет истинное управление. Мы думали, что нами правят президенты, правительства, олигархи. Мы ошибались, миром правила небольшая кучка людей, вряд ли их было больше 500 человек. Они решали, они подсказывали, кого назначить президентом и какую политику кому проводить. Сверхинтеллектуалы из «Old money». Люди с родословной, длиннее, чем у самого чистокровного пинчера. Они решили,  если у вас появятся большие сбережения, их нужно будет облагать прогрессивным налогом. Чем больше вы скопите, тем выше будет налог на ваши сбережения, так что вы с вашими сбережениями далеко не уедете, у вас просто будет лучший отдых, лучшая машина, лучшее жилье. Но в целом вы останетесь той же овцой, которую надлежит стричь.  К тому же, если будет замечено, что вы слишком много экономите и сберегаете, то вашу зарплату смогут урезать или банковский счет частично заморозить. Вам скажут что-то вроде: «Ну, раз вместо того чтобы тратить, вы экономите и сберегаете, значит вам столько денег и не нужно. Вы не умеете с ними обращаться».

Идея была очень простой, все гениальные идеи просты. Все сложное не нужно, все исходное просто. Нельзя было  допустить, чтобы люди копили  богатство, которое сможет негативно повлиять на систему,  выбить ее из равновесия.  Большое количество богатых людей представляло опасность для элиты. «New money» представляли опасность для «Old money», деньги олицетворяли ресурсы и возможности, они представляли из себя потенциальное могущество. Гарантии, что новая элита не начнет подрывать могущество старой,  и в итоге не займет ее место, не было. Крупные состояния уничтожались,  путем судебных исков, рейдерских захватов, уголовных преследований. Богатыми могли быть только те, кому разрешалось. С мелкими состояниями боролись проще, постоянным прессом силовых и контролирующих органов, ростом коррупции. Обычных людей  стимулировали брать кредиты, и также с помощью законодательства, ограничивающего возможности банков, и расширяющие права физических лиц, поощряли их прекращать делать выплаты за них и разрушать свою кредитную историю. Если вы настолько глупы, что не способны благоразумно обращаться с кредитом, то у властей появится возможность «превратить вас в нищего»  за «плохую кредитную историю».

Люди любят красиво жить, им сложно запретить это. Поэтому лучший способ разрешить им жить красиво. А когда они поймут, куда их завело подобное, будет поздно. Совсем поздно. Мы не понимали, что те, кто влезает в потребительский кредит, становятся типичными крепостными. Единственное отличие нашего этапа крепостничества от классического состояло в анонимности нового владельца «людишек». Если помещик Ноздрев имел  100 душ крепостных,  и эти 100 душ точно знали, что их хозяин Ноздрев, то у нас хозяин обезличен и анонимизирован. Взявший потребительский кредит не знал, кому на самом деле он платил оброк,  а помещик понятия не имел, сколько и каких душ он обирает!  Морис потом мне рассказал, он был чертовски умным этот Морис. Проблема потребительского кредита состоит не в том, что берущий кредит человек становится крепостным.  Если это его личный выбор – что ж. Все хотят кушать омаров и мало, кто способен жрать репу! Проблема в том, в какой степени влезание в кабалу – дело личного выбора, а в какой – экономического принуждения! Он сказал, что вот правильно поставленный вопрос о потребительском кредите. А такие вопросы мы ставить не умели. Мы были овцами, которые шли, куда их ведут.

Мы все были крепостными и жили по милости наших бар. Мы не догадывались об этом. Всеобщее избирательное право, свобода передвижения, насаждаемый индивидуализм. Как нам казалось делали нас свободными. Но была одна вещь, без которой не может быть истинно свободного человека- собственность на жилье. Мы постепенно мы лишились и его. Стоимость жилищного строительства и плата за него росли постоянно и высокими темпами,  и настал момент, когда они выросли настолько,  что большинству людей  стали не по карману. У кого было жилье, им, было позволено его оставить, но содержание его стало неоправданно дорогим, подобное  не давало людям сделать сбережения.  Молодым со временем становилось всё труднее и труднее купить собственную квартиру или дом. Рекламировали ипотеку, некоторые залезали в нее, но это был один из путей в крепостничество. Все чаще и чаще людям  приходилось становиться арендаторами, особенно в апартаментах или кондоминиумах. Много непроданных квартир  стояло незаселенными. Их просто не могли купить. Однако стоимость жилья не снижалась. Ипотечное жилье также «выбрасывалось» на рынок, банки забирали у заемщиков, когда они не могли платить за кредит. Можно было бы считать, что рынок все приведет в равновесие:  цена упадёт, и  жилье купят. Цены не падали. Предложение было большим, но цены не падали. Законы свободного рынка не действовали. Правители управляли всем. Они рекламировали аренду. «Аренда выгоднее ипотеки. Ты не привязан к одному месту. Ты можешь жить в любом районе, любом городе, любой стране». Одновременно росла плата за ЖКХ, электроэнергию, воду. На собственное жилье увеличивались налоги, вводились нормативно- правовые акты, ограничивающие права собственников.  В конце концов, появились предписания, где кому жить, и обычным делом стало проживание посторонних людей вместе с семьями. Собственникам подселяли чужих людей, сперва через «хитрое» законодательство, а потом официально. Теперь никто не знал, насколько и кому можно доверять. И всё это  находилось под контролем Центрального управления жилищным хозяйством.  Люди были вынуждены перебираться в съемные маленькие квартиры, в которых не было места для большого количества детей.
В один момент и у моих родителей  не стало жилья, они не могли платить даже за съемное,  идти было  не куда, я помочь им не мог. Оставался «праздник милосердия».

Да, праздник. У каждого было право жить,  но лишь до определённого возраста. От пожилых людей не было пользы. Они считались общественной обузой. Старики должны быть готовы принять смерть. Им устраивали такую «жизнь», что большинство из них  желали умереть. Пенсионная система была разрушена,  пенсионные накопления были обесценены, институт собственников жилья перестал существовать, квартиру снимать стало невозможно, медицинское обслуживание стало дорогим,  у многих не было детей.
Людям давали понять, что  они  «зажились на этом свете». Постоянное обновление гаджетов, фактически ненужных, делало невозможность для стариков приспособиться к постоянным изменениям, а вся жизнь уходило в виртуальное пространство, в электронной документооборот. Бумажные документы уходили в прошлое, или же печатались таким мелким шрифтом, что пожилые люди не могли читать такой текст. Медицинская помощь тесно увязали с местом работы людей, и она стала безумно дорогой. Это сделало её просто недоступной для людей, достигших определённого возраста.  Бесплатная медицина была уничтожена, врачи, пытающиеся заниматься частной практикой,  арестовывались. Большинству стариков пришлось обходиться без медобслуживания. Даже не надо было  устанавливать произвольный возрастной предел, людей «выталкивали в смерть», они сами хотели избавиться от этого ужаса существования.  Ресурсы были ограничены,  старики  не являлись «производительными»,  они «не работали» и «не вносили свой вклад в развитие общества», а значит, должны быть готовы уступить место следующему поколению.  На домах висели плакаты, мерцающие днем и ночью, вдалбливающие людям простую идею: «Хватит содержать стариков! Это – тяжкое бремя для молодых!». Вносился раздор уже не между религиями и национальностями, а между поколениями. Молодое поколение готовили  «помочь маме и папе» уйти в последний путь. Для этого был придуман «праздник милосердия». Несмотря на такое название, это был лишь прекрасный прощальный вечер. Собирались дети, если они были,  люди, с которыми они вместе работали, представители Управления контроля и Центра регулирования численности населения. Устраивался прекрасный ужин, с дорогой едой и напитками, которые старики не могли себе позволить, звучали добрые и проникновенные речи: «Мама и папа хорошо потрудились на этом свете. А теперь их ждет волшебное и таинственное путешествие туда, где они будут вечно счастливы». Старики обычно бывали растроганы до слез. Им мало, что нужно, только внимание, в котом их искусственно ограничивали. Вносился красивый торт, расставлялись чашки с чаем, звучала песня «Наш друг хороший парень». Старики пили чай, ели торт. Ужин заканчивался, все расходились, старики шли спать, а утром не просыпались. Все дело в «таблетке милосердия». Затем приезжали парни из Управления утилизации, забирали трупы и все, словно старики и не жили на свете. В квартиру въезжала новая партия будущих покойников.

Вы спросите, почему люди так безропотно принимали смерть? Все очень просто- изменилось  само отношение к смерти. Люди перестали бояться её,  стали легче принимать её.  Пропаганда велась с двух сторон. Первая сторона- религия. Церковь стала продвинутой, она вышла в виртуальное пространство, появилось множество сайтов религиозной и псевдорелигиозной тематики. Церковь стала помощником власть предержащих. Людям вбрасывали нехитрую мысль- «Бог есть, он любит вас и ждет вас на небесах».  Вторая сторона- телевидение, на экраны хлынул поток насилия, замаскированного про репортажи с места событий, в итог  при виде мёртвых или раненных люди перестали приходить в ужас. Правителям  не нужно утончённое население, которое будет впадать в ступор от того,  что оно может увидеть. Люди должны  стать жестокими, грубыми и бессострадательным. Реакция людей на гибель детей, когда их сбивает пьяный чиновник на иномарке, на массовые расстрелы, на убийства на национальной почве не должна выходить за рамки: «Не хотел бы я, чтобы такое произошло со мной». Нас готовили к массовой гибели людей. Многочисленные человеческие жертвы, не заставили нас ждать- локальные войны, эпидемии, природные катаклизмы, вызванные искусственно, увидели те, кто выжил, и не ужаснулись. 

Правители, те, кто были истинными правителями, не те, кто кривлялся перед нами на экранах телевизоров, не те, кто строили из себя брутальных альфа-самцов, либеральных деятелей, смешных старичков- любителей нимфеток, они считали себя последователями  ассасинов. Я даже боюсь, что они были манихеями, в какой- то степени.  Их тайное учение сводилось к теории нравственного безразличия, дозволенности всех поступков и к чистому атеизму. Однако, это учение было известно только достигшим высших степеней посвящения, а масса приверженцев держалась в слепом повиновении посредством туманного религиозно- мистического  вероучения. Не стало христианства, ислама, буддизма. Возникла единая мировая религия, сплавившая в себя все остальные религии, взявшая за основу постулаты ислама.  Не открытая война, а тайные террористические акты, зомбирование масс населения упрочили власть Правителей. Отсутствие всякого страха и всякой надежды систематически прививались вождями массам населения земли, независимо от религии и национальности, всем  группам населения.  Помимо нарочито преступного воспитания юношества и безнравственной системы морального совращения, тайные руководители мира постоянно применяли наркотики и, в особенности, алкоголь, табак, марихуану, крэк, которыми  люди приводились в скотское состояние,  кровожадное неистовство и нечувствительность к  людским страданиям.

Они постепенно меняли религиозные установки, очень медленно, но очень кропотливо. Постепенно на первое место выходил ислам, нет, они не пропагандировали его в открытую. Нет, они просто ввели хороший термин: «оскорбление чувств верующих» и чувства мусульман, как оказалось,  были первостепенными. Кроме этого, менялась и Библия. Сперва они предложили новый перевод Священного писания. Да, новый перевод, мол старый был слишком тяжелым, даже неправильным и не отражал веяния времени, Библию нужно было привести к такому виду, который был понятен всем. Сперва они ее заново перевели. Ключевым словам придали иной смысл. После перевода значение, закреплённое за новым словом, было близким к старому, но несло уже иные смысловые оттенки. Дальше было еще проще, они просто стали менять смысл Библии, многозначность, закреплённую за любым словом,  использовали в качестве инструмента для изменения смысла всего Святого Писания. Они готовили его пригодным для своей новой религии. Они постепенно меняли все Священные книги, чтобы слить их в одно мистическое учение, новую религию. Пригодную для управления масс. Время разделять народы прошло, теперь их нужно было собрать. Тех, кто замечали такие изменения, было слишком мало. Правители правильно рассчитали: люди ни чем не интересуются глубоко, тем более сложными вещами. Священное писание было сложной вещью. Кто видел изменения, не мог на них повлиять, остальным было все равно. В итоге, мы оказались там, где сейчас находимся.

Мне позвонили из Центра регулирования численности населения.
- Добрый день! Гражданин Ефимов?
- Да это я.
- Вас беспокоят из ЦРЧН.
Я еще переспросил, что…что?? Что за ЦРЧН? На там конце вежливо, не меняя интонации,  ответили:  «Центр регулирования численности населения».
- Да? Что случилось?
- Ничего особенного. Ваши родители больше не могут платить за жилье, они не могут работать на общественных работах, они стали полностью непроизводительными. Вы можете забрать их к себе, заплатить за жилье за год вперед, или после работы трудиться  за них на общественных работах?
- Я ответил, что у меня сейчас сложное положение, я перешел на новую работу, вынужден трудиться свыше 14 часов в  сутки. Не могут ли они дать отсрочку?
- Отсрочка невозможна. Возраст Ваших родителей критический. Предлагаем Вам организовать «Праздник милосердия». Если Вы откажетесь, Ваши счета будут заморожены, Вы уволены и отправлены в Трудовую армию.
Все так буднично, словно предлагали забрать пылесос из магазина.
Я пожал плечами: «Хорошо. Что мне надлежит сделать?».
- Завтра в 12 часов Вы должны быть в Управлении контроля и получить разрешение на проведение «Праздника милосердия». Затем в 14 часов мы ждем Вас в нашем Центре для улаживания формальностей и выдачи «таблетки милосердия».

Процедура была четкой и быстрой. Без пяти двенадцать я пришел в Управление контроля. Приложил имплантат к монитору. На табло загорелся мой номер очереди. Я сел в кресло и стал ждать. Через 10 минут мой номер замигал, я вновь подошел к монитору. Приложил руку и всё, разрешение было получено. Я не спеша направился в ЦРЧН, зайдя по пути выпить чашечку кофе.

В Центре регулирования численности населения мне выдали  коробочку с двумя «таблетками милосердия». Выдали, это условность. Все происходило без помощи людей, выдача осуществлялась через считывания информации с имплантата, через автомат. Заказчики «убийства» были деперсонифицированы, исполнитель был известен, им был я. Я знал, что в имплантат была введена запись о «празднике милосердия», это был еще один предлог, чтобы держать нас на коротком поводке. При определенном стечении обстоятельств вас могли обвинить в убийстве.   Я приложил штрих- код на коробочке к считывающему устройству на телевизоре. По экрану побежала надпись: «Моритал- белый кристаллический порошок слабогорького вкуса, без запаха, вызывает состояние длительной общей анестезии с угнетением дыхательного и сосудодвигательного центров, появление необъяснимого чувства эйфории. Внутрь, запивая 100-200 мл теплого чая или молока». Затем  экран замерцал, на нем появилась чудесная картинка, изображавшая сад, из глубины сада на меня по экрану телевизора наплывали фигуры, они медленно приближались, их одежда залита лунным светом. В этом зеленоватом свете они казались призраками. Они шли медленно, очень медленно. Стали видны их приторно сладкие лица, как на одной старой фотографии, которую я видел у отца. Отец сказал, что это Патриарх Кирилл, был в начале XXI века такой православный пастырь. Я еще спросил его: «Он был хороший?». Папа ответил что то непонятное, я тогда еще не знал «Откровение»: «По одеждам их узнаете их. Дескать, сверху  это овцы, а суть их волчья». Они подошли совсем близко, лишь в конце их фигуры разъединились. Шестеро фигур разошлись по краям экрана, а  в центре остался бородатый мужчина, укоризненно глядевший на меня. По экрану поползла надпись: «Господь и его пророки встретят Вас, как родного. Моисей, Будда, Конфуций, Барон Суббота,  Иисус и Магомет будут разговаривать с Вами. Вы больше никогда не будете страдать. Вечное блаженство ждет Вас. Ничто не имеет значения, кроме моритала. Все тлен и суета сует, только моритал дает пропуск в вечность». Затем надпись исчезла, экран погас, в момент угасания он выдал логотип и буквы: «Bayer»,  раздался щелчок. Коробочка была легализована, я мог выйти  с ней на улицу, не боясь никаких обвинений.

Вечером мне опять позвонили из ЦРЧН: «Завтра в 19.00 состоится «праздник милосердия» для Ваших родителей. Вы должны придти в назначенное время. Все необходимые персоны уже приглашены».  Я спросил, как быть с таблетками? Мне ответили, что «когда будут выносит торт, я должен положить их в чашки родителей. На этом мое участие заканчивается,  и я могу быть сторонним наблюдателем. На следующий день после «праздника милосердия» мне полужен отгул». Разговор прекратился. Я положил трубку и лег спать.
Тяжело идти, меня знобит, очень холодно, я лягу тут под насыпью, немного отдохну, сильно тошнит, нужно поднести диктофон ближе к лицу, а то я совсем не могу говорить, что-то шепчу, боюсь, что на большем  расстоянии ничего не удастся записать. Да, я так полежу, вот устроюсь, свернусь калачиком, как бывало лежал в постели родителей, прижавшись к матери, а она обнимала меня, что- то шептала на ухо, и я засыпал, расслабленный и удовлетворенный. Хочется спать: «Мама, где ты»?». Не спать, не спать, говорить, говорить. 

Я вошел в просторный белый зал, украшенный живыми цветами, играла негромкая музыка, по глазам резанул яркий свет и я зажмурился. Через мгновение я увидел стол,   за ним родителей. Рядом стояли какие-то два субъекта в штатском, перелистывающие страницы на 5D- планшетниках. Остальные  гости толпились в отдалении. Я пересек комнату и присоединился к ним. Многих я знал, остальные были, по- видимому, представители контролирующих организаций, следившие друг за другом. Мне хотелось, чтобы все это скорее закончилось, я совершенно отупел, в голове звенело. Но в зале было тепло, и я чувствовал себя вполне сносно: хотя предыдущие события, связанные с получением разрешения и лекарств давали о себе знать. Мне было как- то не хорошо. На сердце ощущалась неизвестная мне доселе тяжесть, я чувствовал вину перед родителями, что- то меня грызло. Я решил, что когда все закончиться, сходить к врачу. Они должны же определить что со мной. Тогда я еще не знал, что это называется совесть. Она плохо поддается лечению, ее можно только вырезать.   Наконец двое, судя по виду главных, закрыли планшетники и один, кивком головы подозвал меня к родителям.

- Здравствуйте!
- Здравствуй, сынок,- голос матери дрожал,- видишь, как все хорошо, нас уважают,  сколько людей пришло на наше торжество. Отец молчал и лишь нервно почесывал ладонь правой руки. Затем спросил, ты как?
- Работаю. Новая работа. Приходится много трудиться. Извините, что не могу взять вас к себе. Просто некуда.
- Ладно сынок. Мы все понимаем, всему свое время. Видно наше уже пришло.
Мать спросила у субъектов в штатском:
- А дальше что?
- В каком смысле?- отозвался один из них,  бритый наголо круглоголовый здоровяк, он все время одергивал пиджак- явно нервничал.
- Ну, как нам себя вести?
- Радуйтесь. Он хлопнул в ладоши. Начнем. Все чинно подошли к столам и уселись за них.
 
  Меня посадили рядом с родителями.  Начались какие-то лицемерные речи, о том, что мои родители хорошо трудились, воспитали такого прекрасного сына, но время берет свое и им пора на покой. Ведь покой, именно то, о чем они мечтали долгими рабочими днями. Вставали бывшие работодатели моих родителей, пышущие здоровьем дядьки, рассказывали, какую пользу приносили мои родители, и как жаль, что возраст сделал их непроизводительными. Много было красивых, но пустых слов. Мать растрогалась, губы ее подрагивали, отец удивленно смотрел на произносивших, словно видел их впервые.
 
Прошло какое-то время. Меня позвали на кухню. Там стоял бритоголовый тип: «Доставайте таблетки. Кладите вот в эти чашки». Я безропотно подчинился и сделал все, как он сказал. Таблетки упали в теплый чай и запузырились. Тип кивнул головой: «Свободен». Я вышел из кухни.  Сев обратно за стол, я поежился и взглянул на своих родителей. Отец сидел, спрятав лицо в ладони,  я видел только его седой ежик волос. Матери явно становилось все хуже: ее рот был полуоткрыт, ноздри вздрагивали. Я положил ей руку на плечо, мне хотелось ее подбодрить, но не знал, как это сделать. Моя рука скользнула вниз и замерла у ее кисти. Мать не шевелилась. Я согнул ее пальцы в кулак и взял его в свои руки, нежно дыша на ее пальцы, но вид у меня был отрешенный. Потом я отстранился и рука матери безвольно упала. Я опустил голову. Когда я поднял ее, той поймал на себе взгляд отца: «Тебе не жарко?». Ему вероятно было жарко, лицо его было раскрасневшимся.
- Нет, мне не жарко, ответил я.

Но он не сводил с меня своего уставшего, добродушного взгляда. Я провел рукой по лицу, он было мокрым. В этом прохладном помещении, в разгар зимы, я истекал потом. Я потрогал волосы, они были совершенно мокрые. Я почувствовал, что по телу текут предательские струйки, рубашка намокла и липла к телу. Меня заливало потом, а я этого не замечал. Это было свидетельством волнения, это значило, что я нормальный человек, а  не бездушная скотина. Только скотина не потеет на холоде, когда его родителей ведут на убой. Мне хотелось встать и дать бритоголовому субъекту в морду. Но они словно поняли это, встали за моим стулом и их тяжелые руки пригвоздили меня к нему. Один из них зашептал: «Еще одно движение и мы вколем вам цианид». Я  затих. 

- Как это будет?-  спросила мать. Я промолчал, не хотел истерики, да и не стоило ее расстраивать. Неведение лучше всего.

Наконец принесли торт и чай, заиграла музыка: «Мой друг хороший парень». Мама обернулась ко мне: «Сынок, я не хочу умирать, не хочу умирать!». Она вдруг уронила голову на стол и зарыдала. Я взглянул на нее помутневшими глазами: у меня не было никакого желания ее утешать. Это было ни к чему. Чем я мог помочь ей? Отец положил ее голову себе на грудь,  и стал гладить по волосам, приговаривая: «Милая, все хорошо, все хорошо. Возможно, это лучший выход в такой жизни». Она плакала, я видела, что ей было жалко себя, отца, меня, а о самой смерти она и не думала. Мне показалось, что я тоже скоро заплачу, не от жалости к ней, от жалости к себе. Но взглянув на ее седые волосы, на ее вздрагивающие плечи я почувствовал, что стал бесчеловечным, я не мог жалеть никого. Я наклонился к отцу и шепнул ему на уху: «Отец, скажи ей, нужно умирать достойно».  Он с удивлением посмотрел на меня и отшатнулся. Мама неожиданно подняла голову, нежно улыбнулась мне. Взяла чашку с чаем, поднялась: «За всех вас и за тебя, сынок» и резко выпила, отец последовал примеру. Они еще немного поковыряли торт. Затем умиротворенно посмотрели друг на друга и обнялись.
 
Свет начал постепенно гаснуть. Мужчина в штатском взял родителей под руки: «Вам пора спать. Праздник окончен». Я смотрел, как он выводил их в открытые двери зала, куда-то туда, по лестнице. Они мелькнули на площадке между этажами, отец не обернулся,  мать посмотрела на меня,  и их фигуры скрылись за лестничным пролетом.   Больше я никогда не видел их.

Я лежал на кровати, смотрел в окно, где  очередным «высером» бездарных маркетологов мерцал рекламный щит: «Старость- это ужасно. Оставайтесь молодыми, насколько это возможно». Но как можно было оставаться молодыми, когда с одной стороны, рекламировалось здоровое питание, фитнесс- центры, но они были дороги, а  с другой рекламировался фаст-фуд и удобные диваны, которые были дешевы. Реклама была разнонаправленной, она вводила нас в когнитивный диссонанс. Мы не знали,  что делать и в итоге не делали ничего, плыли по течению, по пути наименьшего сопротивления.  Этот путь привел меня к убийству моих родителей. Я так явственно осознал, что это именно я убил их, что меня окатило дрожью и бросило в холодный пот. Я вскочил с кровати, оделся и выбежал на улицу. Ноги повели меня на окраину,  туда, где были брошенные заводы, проклятое место. Управление контроля не очень любило заглядывать туда, предпочитая с определенной периодичностью выжигать территорию напалмом. Я шел, зная, что там когда- то был хладокомбинат. Работая бухгалтером, я как-то списывал его с баланса корпорации. Там можно было найти холодильную камеру, фактически ледник. Думаю, что напалм не повредил ему. Стены фабрики были необычайно толстыми и жаропрочными. Дойдя до фабрики, я осторожно пошел внутрь. Точного плана у меня не было. Недалеко от ледника я увидел лежащего обожженного бродягу, он тяжело дышал, видно умирал, на губах выступила пена. Бедолага, попал под напалм. Взяв его за руку, я увидел на руки тонкий шрам, имплантата у него не было. Это была удача. Я зашел в ледник и сел на пол. Когда я окончательно замерз, то вынул нож и вырезал имплантат. Затем выполз из морозильника, расковырял рану на руке бродяги, засунул в нее имплантат, вложил нож в его руку. Затем пополз в сторону выхода, немного отлежался. Нужно было спрятаться. Сигнал перестал идти, когда температура тела стала ниже нормативной. Затем имплантат снова стал испускать сигналы, сообщая, что я умер. Управление контроля захочет узнать где и почему  я умер. Мне стало легче. Нужно было идти.
   
Я последний раз посмотрел на город. Нужно было идти. И я пошел на восток. Уже потом я познакомился с Морисом и остальными парнями, которые раскрыли мне глаза на то, как обстоят дела на самом деле. Мы долго скрывались, продвигались на восток, к таинственной фактории за Енисеем. Напоролись на патруль шерифа, Мориса убили, кого-то арестовали, кто-то бежал, мне тоже удалось ускользнуть, но меня ранили. И вот я лежу под насыпью, сжимаю диктофон, и зову маму с отцом. Глаза застилает туман, наконец,  я вижу, как мама садится рядом со мной, кладет мне прохладную руку на лоб и говорит: «Тебе холодно сынок, не бойся, я укрою тебя, я закрою окно, я спою тебе колыбельную, которую пела тебе, когда ты был маленьким. А утром я разбужу тебя,  и мы пойдем в зоопарк. Ты же  давно хотел покататься на том гривастом пони» Я кивая, я так хочу в зоопарк, слезы застилают мне глаза, я плачу, растворяясь в ее нежности, той нежности, которой нас лишали всю жизнь.  Отец удивленно смотрит на меня, словно хочет сказать: «ты же боец, сынок, не раскисай, вставай». Я пытаюсь подняться: «Я не подведу тебя отец, но ноги изменяют мне, я падаю и проваливаюсь в небытие».

Из Отчета Офиса Шерифа по Ачинскому округу»: «27.08.20__г. в 02.25 pm  недалеко от скоростной железной дороги Новосибирск- Красноярск на перегоне между Боготолом и Ачинском найден труп неизвестного мужчины. В руке неизвестного было зажато записывающее устройство. ЗУ отправлено в Управление контроля. Идентификационный имплантат отсутствует. Особых примет нет. Проводить ДНК- анализ считаем не целесообразным, ЗУ содержит необходимые данные о личности неизвестного. Труп в очень плохом состоянии,  дальнейшее его промышленное использование невозможно.  Принято решение об утилизации трупа».

Шериф Джонсон устало потянулся: «Все таки эти аборигены, глупцы,  «праздник милосердия» заканчивается не смертью от моритала, это обычное снотворное,  старичье попадает к нам, в лагеря подготовки спецназа, где используется в качестве «отбивных». А вот уже здесь, после настоящей смерти, отправляются на соседнюю фабрику, где производят консервы для домашних животных. Они же должны чем-то заплатить за «праздник милосердия». Все в мире стоит денег. За все нужно платить. Если ты не можешь заплатить за своих родителей, то они заплатят сами.