Сара-любовь моя

Честно говоря, я не помню, как это произошло. Вернее, забыл, с чего началось. Но обстоятельства преходящи, а саму историю я запомнил на всю жизнь….
Несколько лет назад, пасмурным весенним днем, я развалился на скамейке недалеко от институтского общежития. Дул свежий ветерок; солнце то появлялось из гряды облаков, то исчезало. Но я красот природы не замечал. Причин было много - я поссорился со своей девушкой, кандидатская никак не писалась, жизнь  в общежитии стала невыносимой, и я подумывал о том, чтобы бросить все и уехать домой - в сонный городок на границе с Белоруссией, где мои предки жили несколько столетий.
Видимо, я заснул. Потому что, когда  услышал старческий дребезжащий голос,  вырвался из невольного сна и открыл глаза.
Передо мной стоял пожилой человек, опирающийся на суковатую палку. Он был одет в поношенный костюм, но я сразу заметил, что половину пиджака занимали ордена. Конечно, мне стало стыдно. Да и кто бы сохранил невозмутимость в такую минуту! Я вскочил со скамейки, положил на нее мою злополучную диссертацию и указал на нее старику:
-Садитесь сюда!
Он усмехнулся:
-Талмуд пишешь?
Странный вопрос! Но я посчитал, что дед неудачно пошутил, и сухо ответил:
-Круче Талмуда!
Он усмехнулся и сказал: «Круче» Талмуда ничего нет. Поверь мне, Православному человеку».
Затем махнул рукой и продолжил:
-Садись сюда. Составишь мне компанию.
Я сел, демонстративно повернул голову в другую сторону (молодой, глупый), а после вынул пачку «Кэмэла» и закурил.
И услышал:
- Завидую вам, юнцам. Так легко  с куревом!  А вот представь, талмудист, что на дворе зима. Ты в траншее. Впереди – немцы. Вечер, холод, а пальцы дрожат! И ты этими самыми пальцами свертываешь самокрутку. Какое наслаждение! Будто Сталин вызвал в Кремль и лично расцеловал!
Я предложил ему «Кэмел», а он,  глядя на меня какими-то странными (то ли насмешливыми, то ли печальными) глазами, сказал:
-Это (дальше слово, которое цензура не пропустит) я не курю. Но все равно - спасибо.
Я снова посмотрел на него, затем засунул пачку в карман и углубился - в свое, личное.
Пять минут я плавал в проблемах собственной жизни, откуда был выведен вопросом старика:
-Ты еврей?
Ничего не понимая, я ответил:
-Да
Ветеран неожиданно улыбнулся и произнес:
-Оно и есть. На брата моей Сары похож. Как две капли воды.
Я обозлился (по глупости) и резко ответил ему:
-Мне нет никакого дела до вашей Сары. Я ей не брат, и вообще - отстаньте от меня! Какое имеет значение  -  еврей я или нет. Ну, еврей, и что из этого?
Он минуту помолчал. Затем я услышал рассказ, который отпечатался в моей памяти навсегда и который я хочу поведать вам. Я не буду ничего сокращать, лишь длинноты и повторения, свойственные людям пожилых лет. Все остальное -  его подлинная история:
28 июня  1941 года нас, бойцов стрелковой бригады, бросили под Белосток  – туда, где немцы после нескольких попыток   прорвали линию фронта, заключили наши войска в котел и неудержимым потоком рвались на восток.  Потом стало известно, что на этом направлении нашим Генеральным командованием планировался мощный контрудар. Нам выдали винтовки из того запаса, что отобрали у поляков в сентябре тридцать девятого года, и мы пошли латать фронт. Я очень хорошо помню невыносимую жару, от  которой трескались губы, горящие поля пшеницы. Мы шли колонной, но каждые 20 минут небо заполняли «мессера» и поливали нас из пулеметов. Мы бросались на землю, закрывали глаза, затем, почувствовав,  что немцы улетели, вставали. И каждый раз 10-20 солдат оставались на земле. Это была лишь первая цена Войны.
Хорошо помню, как мы подошли к какой-то неизвестной нам реке, упали на колени, подползли к берегу и жадно пили горячую воду. А затем увидели наш танк. КВ – «Климент Ворошилов». Он выглядел грудой железа, искореженный и подбитый. Но в нем был танкист. Он подбежал к нашему комиссару (командира убило во время одного из налетов) и прокричал ему:
-Куда вы прете?
Комиссар Шебольцов (хорошо помню его фамилию) потребовал у танкиста предъявить документы, а тот, плюнув на землю, взглянул на Шебольцова и спокойно произнес:
-Дурак, нет у меня документов. Сгорели в танке. Ты что, не понимаешь, куда попал?
Однако Шебольцова голыми руками не возьмешь. Он покраснел, а затем рявкнул на танкиста:
-Дезертир! А ну, марш в Особый Отдел!
Танкист еще раз плюнул и спросил дружка моего - Лешку Савельева:
-Куда направляетесь?
Савельев со страхом взглянул на Шебольцова (мы все боялись его, как огня). Но тот кивнул головой, и поэтому Лешка ответил:
-Под Белосток. Немцы там прорвались.
До смерти не забуду перекошенное лицо танкиста. Он закричал:
-Дураки, какой Белосток! Его сдали еще 27-го! Сегодня оставили Минск, а я и вы (тут он с гневом посмотрел на Шебольцова) в окружении!
Вот так я, солдат Красной  Армии, не воюя ни дня, оказался в тылу врага.
Надо отдать должное Шебольцову. Почему-то он забыл про Особый Отдел, и лишь хмуро поинтересовался у танкиста, откуда ему это известно.
-Надо слушать сводки Совинформбюро, товарищ комиссар, - ответил тот,-  сегодня сообщили, что Белосток оставлен , куда, ты комиссар, так разбежался. А я с танком - все, что осталось от 6-го мехкорпуса. Как раз  Белосток мы и прикрывали! Можешь через меня, комиссар, передать привет моим товарищам, что полегли на моих глазах в горящих танках, или разбежались, поскольку не умели ими управлять, и  начальству, драпанувшему на восток! И Минск сдан!
-Когда? недоверчиво произнес Шебольщов
-Сегодня.
-Это тоже… Совинформбюро?
-Это мои ребята, что оттуда. По радио просто побоялись сказать…-проговорил танкист, и мне показалось, что он заплачет.
Я не хотел бы встать на место Шебольцова. Выбор у него был небогатый: либо пристрелить танкиста и переть дальше на Белосток, либо сворачивать манатки.
Он избрал второе.
Построив нас  в шеренгу, выпятил грудь и басом пророкотал:
-Товарищи бойцы! Мы, к сожалению, умеем не только наступать, но и отступать. Я не сомневаюсь, что оставление Минска - замысел товарища Сталина, нашего Великого Вождя и Учителя, и, не пройдет и нескольких дней,  мы  будем, как мудро пророчит Вождь, воевать малой кровью на чужой территории. Я верю в это абсолютно и до конца. У кого иное мнение, будет расстрелян перед строем.
Бедный Шебольцов! Бог не дал ему никаких стратегических талантов, да и у кого они были в те страшные дни! Может быть, только у бойцов, чьи тела лежат в полях Белоруссии и Украины. А руководство было таким тупым, что и описать трудно.
Вдруг вдалеке послышался шум. Танкист посмотрел на нас с непередаваемым ужасом и прошептал:
-Они…
Шебольцов рявкнул на него: «Трус!», а затем громовым голосом дал нам команду:
-Залечь и встретить врага во всеоружии!
Вскоре мы увидели этого врага.
Впереди шли танки, долгой колонной; и, когда я начал их считать, то сбился со счета. За ними вприпрыжку бежала пехота, обливая наши позиции автоматным огнем. Я его в первый раз и увидал- то, автомат! А многие из нас увидели в первый и последний. Идиот Шебольцов прокричал:  «В атаку, бойцы! За родину, за Сталина!»
И мы бросились на танки. Странно, но,  когда мы бежали на них, я не испытывал страха. Я был в каком- то странном состоянии, когда от смерти тебя отделяют несколько секунд, и поэтому всякие ритуалы, которые придумали люди, чтобы приготовиться к ней, на тебя  не распространяются.
Затем первый танк повернул жерло в нашу сторону и выстрелил. Я помню только гул удара. Потом я потерял сознание. Когда пришел в себя, услышал откуда-то издали разговор на  странном языке; он немного напоминал стрекот пулемета, слишком много отточенных «р» было в нем. Я открыл глаза и увидел  двух немецких солдат. Они заметили мой взгляд. Один ударил меня по ноге - так больно, что я от неожиданности вскочил
Тот, что ударил, направил на меня свой автомат и спросил:
-Юде? Комиссарен?
-Русский я.
 Вот и все, что мог сказать
Второй солдат рассмеялся мне в лицо, а затем произнес:
-Руски Иван, снимай сапоги. И становись в строй!
Так я стал изменником и предателем Родины. Во всяком случае, по мнению товарища Сталина.
Нас построили в колонну. Мы - двадцать или тридцать человек -  безоружные - плелись по пыльному шляху под охраной трех немцев. Один казался мягче; вообще, он подходил к тому типу немцев, какими их представляют до сих пор у нас в России – толстый, с виду добродушный, в очках, жадный. Последний вывод я сделал из такой его повадки - он осматривал у каждого пленного часы и, если находил стоящие, говорил «Гут!»- и снимал у бедолаги его хронометры. Вот и все о нем. Двое других были  совсем иными - оба со злыми глазами и сжатыми губами. Они с удовольствием время от времени  били  кого-нибудь из наших автоматом по ноге или по плечу и, когда тот стонал от боли, они хохотали и говорили: « Иван корошо. Иван все терпит». Будь они прокляты; да наверно и будут.
Так мы шли часа два-три. Солнце нещадно палило, а я не пил с утра. Язык был будто наждак. И в эти минуты я услышал невдалеке гомон толпы. А затем и увидел – да, увидел - у рва стояли сотни две наших бойцов. И здесь я увидел Шебольцова. Только куда делась его шинель? Он был в форме рядового. Я, наивный, удивился, а затем еще, дурак, и подумал: « А свой партбилет он оставил вместе с формой?».
Но долго размышлять нам не дали, и наши три конвоира подошли к десятку своих товарищей. Те засмеялись, загоготали что-то по-немецки.  Один, судя по всему, весельчак, вынул кисет с папиросами и принялся раздавать их дружкам. А, чтобы и нас пронять, цедил на какой-то тарабарщине: «Гут сигаретен, камарад. Немецки камарад- сигарет; русски камарад- смерть». Тут они опять засмеялись. В это время, неся за собой клубы пыли,  подъехал «хорьх», и, как это всегда бывает, появилось недовольное  начальство- офицер. Смешки сразу прекратились; немчура выстроилась в ряд, а один из них: тот, добрый, в очках стал обходить нашу шеренгу, спрашивая: «Командирен? Комиссарен? Юдн?»,  и снова: « Командирен? Комиссарен? Юдн?». Знакомых евреев рядом со мной было двое  -Пашка Гурлянд и Лейба Хайкин. Предателей  среди нас не было. Никто хлопцев не назвал. Гурлянду повезло. По лицу не скажешь, что еврей, а вот Лейбе крупно не подфартило. Таким и вижу  его сейчас: смуглый, кудрявый, он был нашим любимцем - за нрав тихий свой, за свою готовность всегда помочь товарищу. Никто его не выдал. Выдало лицо. Немец в очках остановился, как-то скверно улыбнулся, протер очки и затем протяжно проговорил: « Юююде» и выстрелил  в Лейбу. Он упал в овраг, но, судя по всему, умер  сразу, без мучений.  С комиссарами было сложнее. Многие из бойцов помнили сталинские обиды – Голодомор, колхозы, аресты и пытки -  были и такие. Шесть политработников выдрали из шеренги –  их обличала  форма.
И тут я увидел то, что поразило меня, и  что я не забуду до конца дней моих. Одетый в солдатское, Шебольцов сплюнул, вышел из шеренги и громко произнес:
- Их бин дер комиссар.
А затем повернулся к  немцу, более-менее гутарившему по-нашему, и сказал:
-Я могу сообщить важную информацию. Но сообщить ее я могу только вашему начальству, поскольку оно лучше других владеет оперативной обстановкой.
Немец с грехом пополам пересказал все это офицеру (позже по погонам я научился читать немецкие должности; этот по чину был майор). Майор произнес: «Er will dies weniger als ein Mensch. Ich wird es h;ren.». Затем он широким жестом пригласил Шебольцова к пшеничному полю у дороги. Кланяясь, Шебольцов пошел за ним. Вот они встали друг перед другом…и только в этот момент я заметил, что в кулаке у нашего комиссара была граната. Я услышал слова: « за Сталина!», и взрыв разметал останки Шебольцова и майора.
Немцы опешили, а затем пустили по нам автоматной очередью.  Кто-то попрощался с этим миром. Меня не задело. Стоявший рядом немногословный таджик Биймухаметов произнес спокойно и четко:
-Молодец. Жил как ишак, а умер как батыр!
Немец в очках, видимо, понял, о чем тот говорил и со всего размаху ударил беднягу по голове. Тот рухнул на землю и больше не встал.
Немцы, покрикивая время от времени «шнеллер, шнеллер» погнали нас дальше. На ночь нам определили церковь. Храм.
Я мало тогда разбирался в религии, не знал, что мать тайно меня крестила. Я был комсомольцем и верил в Ленина и Сталина. Других опор у меня не было.
Я разместился в центре у алтаря. Он был весь измазан ругательными надписями. Сейчас язык не повернется произносить их. Большевики закрыли церковь в деревушке и превратили ее в склад. Подонки из коммунистов и «сочувствовавших» довели ее до разрушения и испакостили, как могли.
Был летний вечер, и солнце все не желало уходить с горизонта. День не кончался. Я прилег на вязанке соломы и попытался закрыть глаза и заснуть. И вдруг почувствовал, что в соломе что-то есть. Пошарил - маленькая книжица. Достал незаметно - открыл. Прочитал название «Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа. Синодальный перевод». Напечатано было до революции - с ятями и ерами. Я начал читать. Любопытно было, что там «боженька» наговорил. Последний раз я, поганый язычник, назвал так Христа! Я вчитывался:
«Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею, и всею крепостию твоею, и всем разумением твоим, и ближнего твоего, как самого себя. Так поступай, и будешь жить.
Любовь терпелива и добра.
Любовь не завистлива и не ревнива; не хвастлива или тщеславна, не высокомерна, не самомнительна – не надменна, не напыщенна гордостью; она не грубит и не ведет себя неприлично.
Любовь не упряма, он не настаивает на своих правах, или на своем пути;
Любовь не обидчива, не раздражается и не держит зла;
Любовь не злопамятна и не обращает внимания на перенесенную несправедливость.
Любовь не злорадствует, но радуется, когда побеждают справедливость и истина.
Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную.
Нет больше той любви, как если кто положит жизнь за друзей своих.
Есть лишь одна любовь, которая любит без каких-либо условий – это любовь божия».
После этого я стал христианином. Я всей душой, всем сердцем, во мраке и пожарище войны, вчитывался в эти пламенные строки о любви, терпимости и милосердии. Мои товарищи, давно уже спящие, - знали ли они то, что узнал я? Нет, не знали, хотя Тот, Кто это сказал, обращался к каждому из нас. Он был праведником и мудрецом; для меня он стал Б-гом. А ваш народ, породивший его и принявший такое служение, стал  народом Б-жьим. Потом, после многих испытаний, я прочитал мерзкие строки Иоанна Златоуста в его труде «Против иудеев» и поражался, какая злоба укоренилась в том, кто должен был проповедовать братскую любовь. Такие фанатики, как автор этого текста, пополнили собой партии, как нацистов, так и большевиков. Пусть Христос судит их, и ненависть их тоже! Я же несколько месяцев жил среди евреев, которых так ругал Златоуст, кого этот «святой» так проклинал, и понял, что ни единого слова истины нет в его словах. Вы - братья наши, и надеюсь, доживу до тех пор, когда фанатики  и безбожники, что сеют преграды между нами, со стыдом будут изгнаны из отряда христианского.
Но вернусь к своему рассказу. Два дня мучительной ходьбы по белорусскому шляху - и мы в Минске. Меня поразило, что город почти цел. Лишь потом я узнал истинную причину. Партийное начальство со своими холуями и сторожами из НКВД бежало из города. Теперь около него разместился огромный концлагерь, в который немцы сгоняли нас, военнопленных.
Здесь я отвлекусь немного; пусть мне, старику, простится это. Уже десяток лет власовские недобитки и другие предатели  сравнивают наших солдат- освободителей  с нацистами. Тщательно подсчитывают, скольким немкам наши бойцы подол задирали. Не было этого! Почему не было? Ведь могло бы и быть. Мы имели право мстить! Но мы шли не мстить. Мы шли в Неметчину судить!  Да разве я коснусь какой-нибудь фрау, у которой чулки сняты мужем  с изнасилованной  француженки, кофта -  у убитой голландки, у которой даже сало на столе из Украины, и так далее! Нам было противно не то, что насиловать их, но даже дышать одним воздухом с ними. Мы их ненавидели, это правильно; но мы не были нацистами, и судить нас не за что! А вот наше право священно, поскольку оплачено кровью сотен тысяч недошедших до Рейха товарищей!
Старик сплюнул, затем замолчал. Я вышел из кровавого ада Сорок Первого года. Я помню даже жуткое ощущение мороза на коже, хотя вокруг вовсю светило солнце, играли дети, и пенсионерки продолжали свои нескончаемые споры из области внешней политики.
Но я услышал снова:
-Малый Тростенец. Запомни это название, талмудист. В конце концов, в ноябре Сорок Первого, я корчился от голода там - за колючей проволокой. Немцы были как сорвавшиеся с ошейника дикие псы; латышские охранники -  еще страшней. Первыми умерли самые видные и здоровые;  значит, не такая у них была стать. Нас почти не кормили; изредка кидали мерзлую картошину, иногда - пустой суп. Свирепствовал тиф; у каждого из нас волосы были полны вшей. Я понял, что, если проведу в этом страшном аду еще месяц, то меня либо расстреляют, либо кинут мертвым  в компостную яму, куда сбрасывали больных и умерших. Я решил бежать.
Куда? и сам не знал. Но однажды – это было где-то в середине ноября - я обнаружил в колючей проволоке лаз. Видимо, кто-то уже попытал судьбу, но неудачно. Его труп лежал около лаза с внешней стороны. Отчего немцы не убрали его? Да просто, чтобы мы знали - из лагеря пути нет. Но путь был. Ночью – зимняя ночь хоть глаз  выколи - я попробовал вырваться. Человек многого может достичь, если в сердце у него бьется свобода. А меня она никогда не оставляла – может, поэтому я и говорю это тебе
Я прополз метров триста; удивляюсь, почему меня не засек  эсэсовец с вышки. Видно, мне повезло еще один раз; а, может быть, Христос хранил меня. Дальше был перелесок. Стараясь быть незамеченным, я вышел, вернее, выполз к городу. Увидел полицая на дороге. Он непременно бы заметил меня, да малая нужда оказалась сильнее. Я пробрался к ближайшим домам. Когда вполз на какую-то узкую улочку, потерял сознание. А когда оно вернулось, услышал слова, которые и сейчас не забуду: «Ве из мир! А зохен вэй!».
Я открыл глаза и увидел стоявших около постели, на которой я лежал, трех мужчин и двух женщин. У каждого на рукаве была повязка с шестиконечной звездой. Я уже знал из рассказов товарищей, что это такое, и понял: передо мной - евреи.
Один из них, высокий парень в очках, измерил мне пульс, положил мокрую ладонь на мою горячую голову, и сказал:
-Выживет. Только лихорадка у него, и оголодал он сильно!
Теперь мне стыдно даже думать об этом, но тогда я, в самом деле, испугался - а вдруг выдадут немцам? Они же рискуют вдвойне: сами евреи, и еще меня, военнопленного, прячут!
Дурак, не знал я тогда людей и не верил им. А теперь, как дважды два, заучил. Нет плохих и хороших народов - есть плохие и хорошие люди. А те к кому я попал, были из лучших.
Я увидел над собой …впрочем, мне показалось, что мои мучения кончились, и я попал в рай. Нигде я не мог и помыслить встретить такую красоту. Тугие черные косы, смуглая кожа, губы, словно созданные для поцелуев, такие зовущие, такие страстные. Я приготовился отдать отчет начальству райского сада, но вдруг услышал:
-Сара, ты перевяжешь его!
Неземное существо одарило меня белоснежной улыбкой, а потом сказало:
-Конечно, тетя Фрейдл. До войны я училась на медсестру.
-Сара, - пробормотал я, -  Сара…
-Ого, Саррочка, он положил на тебя глаз, шутливо сказала какая-то пожилая женщина (видимо, тетя Фрейдл).
Сара еще раз улыбнулась, затем достала баночку с порошком, после сказала мне:
-Это хинин. Он горький. Вытерпите?
-Ради Вас, Сара, я и мышьяк выпью, -  пробормотал я.
Все, кто собрался в комнате, тихо засмеялись
А парень в очках проговорил:
-Ох, Сара, в тихом омуте черти водятся. Так что ли, мой русский друг?
Ты не поверишь, талмудист, но я не брешу. Я забыл, что на земле где-то, недалеко от меня, грохочет война, и гибнут люди. Я забыл о страшных слухах, которые, подобно кошмарам, раньше отравляли мое сознание:  о сдаче Москвы и Ленинграда, о всеобщей военной катастрофе и гибели страны. Но я забыл об этом не потому, что захотел, а поскольку месяц находился в сумрачных виденьях; изредка приходил в себя, а затем снова терял сознание.
Но Сара была со мной. Я знал, что она не уйдет, что она рядом -  и я хотел жить, и, запинающимся голосом, сквозь мглу и сырость, я уверял ее в том, что дойду до Берлина, раздавлю там сапогом последнего гитлеровца - и вернусь к ней с Победой! Несчастный, если бы я знал что ждет нас впереди!
Наконец, через два месяца, я нашел в себе силы, чтобы медленно и неуверенно ходить по той комнате, которая служила мне прибежищем. Чтобы я смог выходить на улицу, мои русые волосы перекрасили в черный цвет, «сделали похожим на еврея»; прямо скажу –  ничего не удалось! Но какие только типы не разгуливали в гетто со звездами но повязках; иные ничем не отличались от русских и белорусов! Погулял немного, поговорил с новыми сородичами (Сара предупредила их, во избежание доноса, что я - ее двоюродный брат….не помню точно, Мойша или Абрам). После я понял, что гетто в Минске - это остров, все время заливаемый приливами. Приливы эти назывались «акции» и осуществлялись, в основном, полицаями и «айнзацгруппами» СС. Ранее я думал, что в отличие  от обезумевших «арийцев», наши люди были порядочнее и благороднее. Но те, кто предал Родину, не зря находятся в самом страшном кругу Дантова ада. … Да, эти господа не знали ни жалости, ни милосердия. Я мог бы сказать, как я их называл тогда (и сказал. Опять проблемы с цензурой)
Погромы были дикими. Особенно «старались» литовские и латышские полицейские батальоны - так они «воевали с большевиками». Где-то раза два в месяц полицаи вместе с немецким начальством врывались в гетто, убивали мужчин, насиловали женщин… а что они творили с малышней…
В этом месте голос старика стал хриплым; было видно, что он старается не разрыдаться. Я понимал его. Я словно сам ходил вместе с его тенью по Минскому гетто - среди трупов и разграбленных домов. Впервые я почувствовал какую ненависть должны были вызвать оккупанты у существ «низших рас»;  мне рассказывали об этом; кое о чем я читал - но вот так , ЛИЧНО, я переживал это впервые.
Старик продолжал:
-Среди этого моря страданий только одно утешало, успокаивало мое измученное сердце-это мои отношения с Сарой. Между нами уже все было переговорено и обсуждено. Я, сам пацан, превратился волей войны в мужчину; так произошло не только со мной - прочитай Бакланова, Быкова, Некрасова.
-Я читал, - тихо ответил я
-Молодец. Значит, понимаешь, что я переживал тогда, узнав, что это прекрасная девушка любит меня. И однажды она позволила мне…
-Заняться с вами любовью, -  брякнул я.
Старик повернулся ко мне, и показалось, что он двинет  мне кулаком в зубы.  Я заранее прикрыл рот; потом почувствовал, что становлюсь краснее редиски. Видимо ветеран увидел это и смягчился.
Произнеся еще одно непечатное слово, он сказал с явной грустью:
-До чего же испортили вас американцы. У них лечь в постель с женщиной - все равно, что скрутить папироску. Я не виню тебя; ты сам не знаешь, что несешь. Но пойми одно -  я намного тебя старше, и я жил совсем в другие времена. Для нас женщина была святыней, также как и ее девственность. Я не говорю о «походно-полевых женах». Б… есть в любой армии, но никогда никакого интереса у меня эти бесконечно накрашивающиеся и румянящееся насекомые не вызывали. Саре не нужно было краситься и румяниться. Она и без этого была самой красивой женщиной, какую я встретил в жизни. И подарила она мне не ночь в постели (о таком ни я, ни она до брака даже и не думали), а десятки, сотни страстных поцелуев. Видимо, ты еще не узнал, какое блаженство – держать в объятиях свою суженую, свою единственную. Отцом Сары и ее маленького брата Итамара был раввин Самюэль….
-Весело вы с ним жили! - воскликнул я. Потом ожидал следующее пощечины, но не дождался.
Старик спокойно и без всякой неприязни произнес
-Я же говорил уже, что фанатики и такие неучи, как ты, стоят между нами и мешают нашему братству. Я видел, как иудеи исполняют свои обряды; больше того, отец Сары научил меня древнееврейскому и арамейскому (не уверен, знаешь ли ты, но на арамейском языке написан Талмуд). У меня неожиданно выявились способности к языкам; после войны это послужило мне хорошим подспорьем. Я - один из немногих, очень немногих русских, которые читали Талмуд, и могу ответственно заявить: все байки, которые ходят в народе относительно его содержания -  вранье. Никаких ритуальных убийств и ненависти к христианам там нет; авторы писали совсем о другом. Коротко говоря, они считали, что Ваш народ (и я согласен с ними), принял особое служение, о чем прекрасно знают все христиане, прочитавшие Ветхий Завет. Стал избранным народом. Не для каких-то особых прав, а для особых обязанностей. И  о том, как эти обязанности выполнять, пишется в Талмуде. Это – очень большая и очень мудрая книга. Я знаю: и среди христиан, и среди безбожников-атеистов есть подонки, которые назовут меня  шабесгоем. Они выдрали это слово неизвестно откуда и именуют так людей, выступающих против религиозной ненависти. Эти ослы ничего не знают и ничему не учились; ненависть, что они раздувают, греет им душу. Да будут они прокляты вместе  с их нечестивыми кумирами!
Он снова немного помолчал, затем начал вновь:
-После одного из погромов, когда полицаи изнасиловали еврейскую девушку, потом отдали ее для услаждения своим «хозяевам»- эсэсовцам, а затем зверки убили ее за пределами гетто, я спросил отца Сары, как может Тот, Кто избрал Ваш народ, ввергнуть его в такое бедствие? Тогда еще не знали о Холокосте и «окончательном решении», но было ясно, что нацисты принялись за свои дела с охотой. Раввин помолчал, а затем ответил: « Алексей, после прилива следует отлив. Я ни  секунды не сомневаюсь, что Г-дь, как и раньше, требует от нас послушания и терпения, как  Авраама, которому приказал принести в жертву Исаака. Я также не сомневаюсь в том, что мы все; все, кто находится в этом гетто, в тои числе и ты, разделивший нашу судьбу, погибнем. Но еврейский народ будет существовать и дальше, и никакой Гитлер, никакой Гиммлер его не уничтожат до конца. Хотя многие праведники отдадут свои жизни, чтобы освятить имя Б-га. Но затем евреев ждет чудо. Своим спокойствием, своим презрением к нашим палачам мы его заслужили».
Так говорил раввин в Минском гетто, в конце 1942 года. Он был прав, как и всегда. После войны, когда, чтобы как-то прокормиться, я переводил нудный и длинный труд, славящий Сталина, по радиорупору (а тогда они висели чуть ли не на каждом столбе) передали сообщение об образовании на земле Израиля еврейского государства. Я закрыл перевод и помолился перед иконой, висевшей в моей комнате, о благополучии и спокойствии этого государства. Через несколько часов по тому же рупору сообщили, что СССР и США признали его. А дальше... впрочем, зачем рассказывать о том, что известно всем. Добавлю лишь одно: я всегда считал отца Сары праведным человеком. Может быть, если бы он стал христианином, его признали бы святым, учитывая его благочестивую жизнь и страшную смерть.
Старик снова замолчал. Около нашей скамейки примостилась березка - стройная и хрупкая. Он как-то особенно посмотрел на нее, и я понял, о чем он подумал. И не ошибся.
-21октября 1943 года в Минском гетто был последний погром, Потом, после освобождения города, когда судили местных военных преступников, я узнал, что именно с этого дня и начался отсчет финальных часов Минского гетто. Нацисты, отступавшие, бегущие от Красной Армии, делали все, чтобы «довершить», то, что они еще не успели. Решение об уничтожении всех гетто на территории СССР было принято еще в июле 1943 года.
Уже тогда две тысячи страдальцев из Минска были вывезены в Треблинку. Но остальные ушли на небо не менее страшно и мучительно.
А теперь то, что знаю только я. Был весенний и очень теплый день. Я сидел в домике Сары и ее отца – рабби Самюэля и пил чай, сваренный из какой- то бурды. В то время гетто вымирало от голода. Кусок хлеба был ценнее бриллианта. Вдруг рядом раздалась немецкая, русская  и латышская  речь. Это были полицаи с «начальством». Отец Сары не растерялся. Когда эти подонки ворвались в дом, он встал – высокий, спокойный, с окладистой бородой, и спросил, « что гостям нужно в его доме».  Даже полицаи на мгновение заткнулись. Затем принялись переводить немцам слова старика. Немец-майор выслушал, а  затем на русском языке приказал всем выйти из дома. Всем, кроме отца Сары. Немец смотрел на раввина в молитвенном одеянии, в специальном платке -  талите - с чувством ненависти и одновременно страха. А раввин глядел  на стоявших вместе  Сару и меня и шевелил губами. Видимо, он читал молитву.
На улице находился пацан- придурок в эсэсовской форме с огнеметом в руках. Тот – ненавидящий - подозвал его к себе и что-то сказал. Затем покумекал с полицаем. Мерзавец  сразу же прокричал Сариному отцу:
-Жид, становись на колени, иначе огнем спалят!
Но раввин будто бы не слышал его. Более того, я видел через стекло, что его молитва становилась все горячей и горячей. Впервые я узнал, как надо достойно уходить с этого света.
Тогда - по мановению руки офицера - дурак с огнеметом пустил огненную струю в окно. Комната стала пожарищем. И вдруг я услышал громкий и чистый голос:
ШМА ИСРАЭЛЬ. АДОНАЙ ЭЛОХЕЙНУ АДОНАЙ ЭХАД.
Талмудист, это ваша самая важная молитва. Ваши мученики, идя на смерть, в последние минуты жизни читали ее, славя Того, Кто сотворил небо и землю. Таков был ужасный конец самого мудрого и благородного человека из всех, которых я знал. После войны, вернувшись к Православию, я рассказывал батюшкам о жизни и  смерти рабби Самюэля. И я помню короткую фразу одного из них: «Будь он христианином, Второе Пришествие свершилось бы в наши дни!».
Но вернусь к своему рассказу. Мы с Сарой шли по минским улицам, ведущим к Малому Тростинцу. Постепенно людей вокруг нас становилось все больше;  вскоре я понял, что это - наш смертный час. Но я был спокоен: во-первых, потому, что Сара была со мной (и я не сомневался, что в той, будущей жизни, без Гитлера и Сталина, она тоже всегда будет со мной). Во-вторых, я знал, что ее младший брат спрятался в убежище в домике у еврейского кладбища.
Итак, мы шли. Я хотел сказать Саре в эти последние минуты что-то важное и нежное, но не мог произнести ничего - ни на каком из языков, которые я знал. Вдруг Сара вырвала свою руку, как-то странно посмотрела на меня, а затем подошла к полицаю и что-то ему сказала. Я в жизни не видел такого изумления, которое отпечаталось на его лице. По-лисьи он кинулся к немецкому начальству, к одному  эсэсовцу и на ломаном немецком начал ему что-то объяснять. Немец опешил; затем дал приказ своему холую. Тот опять же, по-лисьи, подбежал ко мне и крикнул:
- Сымай портки!
-Что? с ненавистью произнес я.
Полицай оказался  трусом, как и все они. А я в молодости был высоким и сильным парнем. Одной рукой я мог отправить эту мразь в ад. Полицай, видимо, это просек, сделал очередь в небо из шмайсера, навел  затем его дуло на меня и снова повторил:
-Сымай портки, я говорю!
Я снял «портки», и окружающие увидели, что я - не еврей.
Больше всего был удивлен немец- майор. Он подозвал меня ко мне; я накинул пресловутые портки и подошел.
Немец спросил на русском языке:
-Почему ты – русский - захотел разделить судьбу поганых жидов? Или у тебя нет гордости?
Я знал, что сказать в ответ:
-Я человек, и все они - люди. А вы хуже зверей. Но мы заставим вас заплатить за все. Да, я - не еврей, я – русский, но мое обещание от этого не слабей. Мы придем в вашу поганую Германию, и я еще увижу тебя, и, поверь, тогда я отомщу тебе.
Немец рассмеялся, но как-то ненатурально; видимо, я убедительно говорил. Он минуту раскидывал мозгами, как унизить меня и возвеличить свою проклятую «расу». Внезапно он посмотрел на Сару, и в его глазах мелькнула какая-то мысль. Он не был глуп; очень долго (и до войны,  и после)  мы изображали наших врагов идиотами. Было бы хорошо, коли так; но так не было.
Немец сразу понял, что связывает меня с Сарой.
Он подозвал ее и дал мне в руки пистолет. Затем приказал:
-Убей ее, и я спасу тебе жизнь!
-Грязная нацистская сволочь, - ответил ему я – ты решил,  будто я - русский православный человек - способен на такое зверство?! Ты не знаешь русских, герр офицер!
И я поднес пистолет к виску. В последнюю секунду немец вырвал оружие у меня из рук.
-Русская свинья, -  процедил он мне, -  ты - поганый монгольский ублюдок. Ты и понять не можешь, что «высшие расы» не ведают милосердия к  врагам. Смотри.
Он вытащил автомат и дал очередь по Саре. Она упала, и я бросился к ней. Держа в объятиях ее холодеющее тело, я называл нее самыми ласковыми словами на языках, которые я знал и не знал – и умолял ее не оставлять меня, не уходить этой страшной дорогой. Но мои слова, увещевания и заклинания были бесполезны. И я понял это.
Я встал и, повернувшись к немцу, сказал:
-Немецкая сволочь, ты убила самого дорогого мне человека. Убей и меня вместе с ним.
Он спокойно взял свой проклятый автомат и произнес:
-Твоя жизнь, русская свинья, мне не нужна. Ты будешь вкалывать на моей ферме после нашей победы.
-Я доберусь до тебя! крикнул я, - на земле или на небе я найду тебя, и ты ответишь мне за Сару!
Он презрительно отдал мне честь, а затем колонна обреченных двинулась  дальше - вместе со своими палачами. А я остался один.
Я не хотел «вкалывать» на ферме, которую на  наших могилах построит этот зверь. Я хотел только одного – мстить!
Видимо, я произнес это вслух. И услышал в ответ:
-А что ж не мстишь?
Я подумал, что сошел с ума - но передо мной был человек в крестьянской одежде, типичный мирный белорус - если только забыть, что шла Война…
Он сразу понял мое состояние и объяснил:
-Мы следим за немчурой, которая направилась в Тростинец. Думаю, побьемся с ней. Пойдешь с нами?
-Пойду, -  ответил ему я, и он протянул мне ППШ.
Затем мы сошли с дороги и углубились в лес. Не знаю, как тебе описать этот страшный Малый Тростинец - сейчас здесь тишина и спокойствие. Но в тот день, о котором я рассказываю, там был слышан беспорядочный град выстрелов и взрывы гранат - партизанский отряд решил схватиться с эсэсовцами и полицаями. И я был среди партизан.
Постепенно немцы и их человекообразные псы умолкли. Я шел по трупам, и моя душа ликовала. Да, наша религия запрещает радоваться смерти людей; но эти палачи людьми не являлись! Внезапно увидел знакомое лицо - офицер, убивший Сару. Он был ранен, и, видимо, не сильно; но хотел затесаться среди трупов. Он тоже узнал меня, привстал, поднял руки и крикнул: « Гитлер капут!»
-Гитлеру за счастье я заплачу позже, -  ответил ему я, -  сейчас - твоя очередь.
Видимо он все-таки неплохо гуторил по-русски, потому что тихо произнес:
-Мне дали приказ.
-Ах, тебе дали приказ, мерзавец! Приказ убить беззащитных людей, невинную девушку,  сжечь ее отца? Это все-приказ?!
Он не нашел, что ответить. Куда делась былая вальяжность! Его глаза были, как у виноватой собаки. Но я помнил и то, какими они становились раньше. И я знал: то, что я сейчас сделаю -  правильно и праведно.
Я разрядил в него всю очередь из ППШ (за что потом получил нагоняй от белоруса-того самого; он был командиром отряда). Год я партизанил, а потом настал светлый час: 3 июля 1944 года Минск был освобожден. Затем было много разного. Прежде всего, встреча с «товарищем» из СМЕРШа. Как сейчас, помню его:  худой, с пронзительным взглядом.
Он посадил меня перед собой, направил свет настольной лампы на мое лицо и произнес: « Ну, рассказывай, Алексей Абросимов, что ты в гетто делал». После пережитого мне было все равно, что со мной будет - и я поведал ему о Шебольцове, о лагере смерти, о побеге, о гетто, об отце Сары, и о том, как погибли последние узники. Он внимательно меня выслушал, а затем промолвил:
-Предательства я в тебе не вижу. Люди знают тебя, и МЫ (он подчеркнул это слово) их допросили. Тщательно. А с тобой у меня была просто беседа. Иди-ка ты в штрафбат - грехи перед Родиной кровью смывать.
Штрафбатил я недолго; был награжден под Львовом и, в соответствии с постановлением о штрафных батальонах,  переведен в обычную дивизию. Так и дошел до Берлина. Как и обещал Саре. И на обугленной стене Рейхстага расписался. От своего имени и от имени Сары.
Потом - возвращение домой. Мне повезло: родные эвакуировались, и скоро мама обнимала и целовала меня - в лейтенантской форме, с медалями за Белоруссию, Украину, Будапешт, ну, и Берлин («За Победу над Германией» - ту самую, со Сталинским профилем).
У меня было много поклонниц, чего скрывать. Мало нас вернулось с той страшной войны, и, если бы я хотел, давно бы женился. И дальше в постель- как ты недавно мне предложил. Но ни одна женщина не волновала меня так, как Сара. Никогда и нигде. Сара была похоронена, и сердце мое она взяла с собой. Я нашел ее брата - сделал человеком, помог получить образование. Да и сам старался не отставать  – выучил несколько языков, стал филологом. Недаром я тебе говорил о способности к языкам.
Прошли годы; многое забылось. И теперь на стенах московских домов  я иногда вижу паучьи свастики. Конечно, безмозглый пацан, малевавший их, не перенес столько, сколько я. И поэтому именно мне судить его. А я постарался (и это стало целью моей жизни) возвращать людей к добру и Вере. Из-за этого не вступил в партию и не плакал, видя в 1991-ом лежащие в лужах партбилеты. Однако, нам надо пройти большой путь навстречу друг другу  - всем, кто верит и всем, кто надеется. Так пусть же этот путь не будет тернистым. Вот, в сущности, и все.
Он привстал, оперся на палку; не оборачиваясь, сказал: « Прощай!» и пошел по дороге, ведшей к ближайшей хрущевке. Как завороженный, я следил за ним. Я ненавижу риторику и громкие слова; никогда не любил сантименты. Но здесь я не могу не заговорить высоким стилем. Этот старик за какие-нибудь полчаса стал мне близким и родным. И такой же близкой и родной мне стала его неугаснувшая за долгие  годы любовь к еврейской девушке, ушедшей в небытие, его ненависть к фашизму (а я полагаю, что только такие, как он, могут с полнотой чувств говорить о ней!). Он, настоящий Русский человек, прошел войну, немецкие концлагеря и не сломался, не стал вызывать омерзение, как популярные ныне власовцы. Он воевал против них, против фашистов - за правое дело, за спасение Родины, за спасение младшего брата Сары, наконец, за мое спасение. Жизнь не баловала его, но она была достойной и честной. И я мог только поклониться ему. Как опускаются в поклоне школьники у факела Вечного огня…
Все это промелькнуло в моем сознании, а он уходил и все дальше и дальше. А уже вдалеке оглянулся и пристально посмотрел на меня. И я понял, что нам более не доведется встретиться, что именно в этот день и в этот час нас столкнула судьба.  И это, действительно, так - больше я никогда его не видел…