Абсент

Комната вся переливалась и светилась зелёным, зелёный был повсюду — в отражении большого зеркала в кованой винтажной раме на стене, в безумном танце тени пламени свечи на зелёном потолке. В стекле окна, похожим на плавящуюся зелёную карамель, в выпуклом куске колонны, выхваченном зрением из прорези окна. В небе и сверкающих молчаливых звёздах, высящихся над зелёным низким домом, обхваченным со всех сторон кривыми и крючковатыми, безобразными вишнёвыми деревьями. В зелёном неверном свете луны они казались ожившими монстрами, вылезшими из недр преисподней, казались костлявыми руками мертвецов, сочащимися трупным ядами и завистью ко всем живым. Кора ползла по гладкому стволу и закрывала его от света, от жизни, заключая его в свой душный плен. Зелёный разлился в воздухе, под кустами, возле деревянного стола в саду и дальше, уходя далеко в лес и бескрайние поля с зелёными колосьями и зелёной травой; туда, где высились мраморные памятники с бледно начертанными именами усопших, прогнившие кресты и металлические ограды с острыми пиками на конце. Туда, где умерших тепло обнимала земля, сырая, плодородная, жирная земля, насквозь изъеденная червями и жуками, кротами и муравьями, вся пропитанная гнилью с костей мертвецов, лежащая на просевших досках сколоченных гробов. Земля становилась для них колыбелью, они уходили туда, откуда пришли. И там, в тёмной клетке из дерева и земли, больше не было ни мечты, ни жажды, ни желания. Не было их глаз и их голосов, и, может быть, уже давно не было на земле тех, кто их когда-то любил, кто приникал горящим лбом к холодному камню и орошал землю своими слезами. Земля приняла и это, а затем, спустя годы, приняла и плачущих, и скорбящих, всех униженных, всех победивших, всех сильных и слабых. И стала для них и ложем, и подушкой, и покрывалом, стала для них домом, который никто не сможет отобрать, который будет во все времена и эпохи, во время войны и в период мира. Это их последний дом, последнее пристанище, и они лежат, вытянутые, стройные, с одинаковыми глазами и ртами — зияющими темнотой дырами.
А метрами выше, над ними, стоят живые и весёлые, пьяные, с возбуждёнными глазами, живые люди и мечтают о своей смерти, о своём последнем миге успокоения и мимолётного прозрения. Они подносят бутылку с зелёной жидкостью к губам, испещрённым внутри капиллярами и алкоголь входит в их трепещущую плоть, по гортани, пищеводу, в розоватый желудок. Алкоголь всасывается и попадает в кровь, и несётся, окрылённый и желанный, ко всем сосудам и артериям, разносится по всему телу, достигая мозга и сердца, и вызывая у всех улыбку тех губ, что внутри испещрены капиллярами. Эти же губы, на которых жив ещё испаряющийся вкус трав, настоянных на спирту, дистиллированной воды и прочих компонентов напитка, что-то говорят и смеются, обнажая ряды белых зубов, выглядящих сейчас зловеще. И улыбки и смех, похожи на оскал. На оскал падальщиков, чующих скорую смерть своей долгожданной пищи.
Эти люди, облачённые в чёрное, отливающее теперь зелёным, не чувствуют теперь здесь страха или испуга, который желали почувствовать, теперь они чувствуют здесь только горечь во рту и лёгкий смех, который обречён родиться из нежелания прихода всеобъемлющей скуки.
И эти люди возвращаются в свой временный дом, дом, который будет их обителью на одну ночь, эту лунную зелёную ночь, всю заляпанную смехом и кровью, жизнью и смертью. Этим небом, исцарапанным острыми ветвями и крышами.
Ступают по сухой земле тяжёлые подошвы их кожаных ботинок, и оставляют след, который смоет первый же дождь. Размоет, как когда-нибудь высокую взрыхленную кучу земли на их могилах.
Со скрипом отворяется старая зелёная дверь, и закрывается за последним из них.
Они сидят на диване и всё в комнате кружится, носится и танцует какой-то особенный ритуальный танец. Звуки музыки и голоса, свечи, невысказанные мысли, захваченный алкоголем разум, всё закружилось в вихре веселья. Закружились тела. Глаза девушек выглядывают из под густого конвоя ресниц и лица с надеждой смотрят вокруг, в обрамлении чёрных волос, ниспадающих на плечи. Их тела молоды и пока прекрасны, и, кажется, неподвластны тлению и увяданию, раскрасневшаяся кожа проглядывает через отверстия на одежде и напрямую соприкасается с воздухом. С девушками по комнате кружатся и мужчины, тоже с длинными волосами, в чёрном. Ухмыляющиеся и непрестанно говорящие, но в глазах и тех и этих — скука и отсутствие.
Они садятся на зелёные диваны, берут бокалы и снова пьют. И так многие минуты, томительные минуты ожидания чего-то, что должно бы прийти, но опаздывает, как опаздывают часы в соседней комнате, неторопливо отсчитывающие потерянное и ушедшее время, время умершее, но не погребённое, то время, что никогда не будет погребено в сердцах тех людей, для которых оно ушло, пока их самих не похоронят.
И это продолжалось бы бесконечно долго, если бы одна из этих прекрасных зелёных девушек не открыла дверь в одну из комнат и вдруг не обнаружила там мёртвое, переставшее кружится, но не избавившееся от зелёного оттенка, тело, и не вскрикнула, так нехотя, словно это действие было подсказано ей извечно верным алгоритмом, диктующим поведение во всём, что можно предсказать и что может случиться совершенно неожиданно.
- Аааах, здесь кто-то умер! - капризным тоном протянула она.
- Единственное, что сегодня умерло, это моё желание ещё раз прогуляться в ночи до кладбища, - заметил один из танцующих.
- И моё желание жить заодно, - вставила девушка в бархатном чёрном платье с белыми кружевами на рукавах и подоле, и таких же перчатках.
- Да нет же, я не шучу. Она, кажется, умерла.
Толпа шутя провальсировала к комнате.
- И правда. Абсолютно мертва, - констатировал человек в блузке с жабо.
- И лицо очень смешное! Вздёрнутые страдальческие брови и чуть опущенные губы, словно ей наступили на ногу или обозвали, - засмеялась другая девушка, больше других напоминающая фею, зелёная, с чуть заострёнными ушами.
- Да уж, вид у нее так себе, прямо скажем. Не могла подобрать другое выражение в последний миг.
- Что же поделать, мы уже не властны над собой после смерти.
– Нет, до чего же забавен! Жалко, нельзя сфотографировать, - всё больше воодушевлялась фея.
- Вы всё радуетесь, а мне она, между прочим, так долг и не вернула, и теперь уже, очевидно, и не подумает возвращать! - сокрушилась фигура в чёрной рубашке, с тонким кольцом на мизинце.
- А ты в карманах бы посмотрел, может, и вернёт ещё.
- Не буду терять надежду.
И тонкие пальцы скользнули за подкладку пиджака, пощупали её и ничего не нашли.
- Нет, она всё-таки как была, так и осталась безнадёжным человеком! Ну всё у нее, не как у людей!
- Поздно уже пить боржоми, ничего не поделаешь.
- И то верно, - страдальчески согласился человек с жабо.
- Такой вечер испортила... - протянула девушка и разочарованно стянула с белой руки перчатку.
- Постойте-ка, да ведь у меня пальцы все в крови, а карман был на левой стороне, её убили, закололи, прямо в сердце!
- Правда что ли?
- Действительно?
Пиджак был отодвинут в сторону, и взглядам предстала кровоточащая аккуратная рана.
- Всё верно, убита!
- Славно, что не задушили.
- Подождите, так ведь это значит, что среди нас убийца!
- Убийца!
- И впрямь.
- Что же делать?
- Как что?, - удивилась фея, - То, что и делают обычно в таких случаях в фильмах и книгах, расследовать это преступление и найти кровожадного убийцу! А после расправиться с ним.
- И первым делом нужно изучить улики!
- Да какие улики? - возразила фигура в рубашке, - Из улик здесь только нож на полу, очевидно, которым её зарезали! Да её глупое страдальческое лицо.
- А как же мотив? Не для развлечения же её убили.
- Но и зла на неё здесь никто не держит. Мне она, конечно, и задолжала, но её убийство — было бы худшим выходом из этой ситуации.
- Нас здесь восемь, считая меня и исключая убитого, - подал голос Д, человек в накидке с капюшоном, и положил на стол свои беспокойные руки, которые были красивы, но имели большие ладони с растопыренными пальцами, казалось, предназначенные для какого-нибудь музыкального инструмента. - Вот и изучим каждого.
- Никто из нас ни внешне ни внутренне не походит на Шерлока Холмса, - Р., обвела присутствующим каким-то уставшим, измождённым взглядом и опустила руку на колено рядом сидящей девушки. - Разве что я, у меня и доктор Ватсон есть, не правда ли, М?
М. едва заметно улыбнулась, но её улыбка больше относилась к тёплой руке на колене, чем к заданному ей вопросу, и мельком обратив внимание на свою низкую фигуру в мужском костюме в зеркале, растягивая слова ответила:
- Истинная, сэр.
Кто-то засмеялся, другие бросили презрительный взгляд на высокомерную пару.
- Может вы её и убили? Чтобы потом расследовать своё же преступление и ввести нас в заблуждение?
- Какая жалость, что мы всё время находились здесь, переключая музыку, и все это видели. - у Р. На лице непроизвольно поднялся один уголок губ.
- Теперь шесть.
- Я разливала алкоголь, у меня бы не было времени совершить убийство, - Л., которая являлась феей этого вечера, как бы в доказательство только что сказанных ею слов, подлила каждому зелёной жидкости в бокал.
- А я обсуждал с В. её профессию, - А., поднёс ко рту бокал и сделал глоток, чуть зацепив себя шипами со своего браслета, три раза обёрнутого вокруг его тонкой руки.
- И какова она?
- Кто? В.? Приятна в общении.
- Нет, её профессия.
- Я историк. - вяло ответила она.
- Минус три, итого остаётся ещё три.
- В своё оправдание могу сказать, что я хотел пошутить над К., насыпав в его стакан горького порошка, за чем и был пойман им самим, - сказал Н, поправляя своё жабо.
- Ещё бы, ведь ты достал его из огромной сумки!
- Всего-то маленький кошелёк.
- Если уж в следующий раз решишь так пошутить надо мной, то носи порошок, например, в кольце, как я.
- Однако, час расплаты близится, а виновника всё нет., - саркастически известила всех Р, краем глаза поглядывая на реакцию М, та улыбнулась, как всегда делала при репликах её предмета вдохновения и обожания, не отвечающего ей взаимностью.
Часы в соседней комнате перешли со спокойного тиканья на отчаянный бой, прогремев двенадцать раз.
- Остаётся...остаётся. А остаётся считавший! Ты-то и не предоставил нам доказательств своей невиновности.
- Как же это так, разве я один?, - виновато рассматривал окружающих Д, вжимаясь затылком во мрак своего капюшона.
- А ты вот посчитай, счетовод! Сначала минус два, потом минус три, и ещё минус два! Семь! А всего нас восемь, вот и остаёшься ты!
- Убийца!
- Пойман!
- Пытался обмануть!
- Ты это её убил? Отвечай! - напирал А, самый близкий и преданный друг Д.
- Ну раз уж все доказательства против меня...Раз остальные невиновны...Ну...Пожалуй, что я и убил.
- Как хитёр!
- Хорошо хоть не отпирается!
- Убийца!
- А теперь-то что делать?, - спросила В.
- Как что!, - фея откинула назад свои длинные зелёные волосы, - Что делают во всех фильмах и книгах, запереть его в комнате и подпереть дверь шкафом! И совершенно забыть про окно и потайные ходы, чтобы он сбежал, а потом убил всех нас из нежелания лишаться вмиг оценённой им свободы! Или просто потому что мы ему не нравимся.
- Ну, нет! Прочь эти изъеденные вдоль и поперёк, как борозды пластинок, сценарии! - крикнула М, даже приподнявшись с ручки кресла, на которой сидела возле Р., - Никто не расспрашивал убийцу а почему он собственно это сделал! Обычно убийцы сами преподносят жертвам свою исповедь перед тем, как жестоко их убить, посему они зачастую и успевают сбежать, или к ним подоспевает подмога. Так что нам нужно узнать у него что случилось!
- Точно!
- Да!
- Может и стоило её убить, давайте спросим!
Все семь пар глаз внимательно уставились в серое лицо Д, вцепившегося в сиденье стула своими большими ладонями.
- За что убил старушку топором?
- Какую ещё старушку?
- Шутка такая, ты не спрашивай тут, а исповедывайся, Раскольников ты наш.
- Ага, твоё дело заниматься самоанализом, так что давай!
- Ну...я..я даже и не знаю...Может...А впрочем...захотел и убил, вот что!, - он энергично отбросил капюшон назад и на плечи упали тёмные локоны., - Что, запрещено что ли?
- Ну, законом, безусловно.
- Нет-нет, такого не может быть. Тут обязательно должна быть какая-то тёмная история, полная интриг, сплетен и загадочных переплетений сюжета., - возразила М.
- Да просто взял нож и убил! - настаивал на своём Д.
- Что же, может, оно и верно, меня тоже не раз посещало желание кого-нибудь убить, - попытался поддержать его Н. , - Но слишком уж много суеты с этим.
- Если бы убил ты, тут бы всё было ясно, - отмахнулась Р, вверх и вниз проводя пальцем по граням своего бокала.
- И что бы было ясно?
- Ну, как что! У тебя масса психологических комплексов и расстройств.
- Да их у всех полно, что говорить. У меня маниакально депрессивный психоз, например.
- А у меня болезненное эротическое влечение к матери, что осложняет мои отношения с прекрасным полом и делает их совершенно невыносимыми, - тоскливо заметил К, прокручивая своё кольцо на мизинце.
- У меня паранойя.
- А я социопат.
- Ну а у меня, к сожалению, нет ни одного расстройства и я убил!, - горячо перебил Д.
Свеча догорала, и восковые дорожки отпечатались на столе, образовав причудливое переплетение. Бледная рука достала ещё одну зелёную бутылку и неторопливо, словно совершая таинственный ритуал, разлила по восьми, отличающимся друг от друга, бокалам. И беседа продолжилась под шум начавшегося дождя. Земля жадно впитывала воду, листы сбросили налёт пыли, всё дышало и наслаждалось влагой.
- Скучная история, товарищи, - протянул Н.
- Угу, - подтвердила В., - Ни интриг, ни сплетен и расследований.
- Извините, что разочаровал, - спокойно улыбнулся Д. И обвёл каждого взглядом., - Ко мне будут ещё какие-нибудь вопросы? Потому что если нет, то я готов перейти к самой интересной части — линчеванию.
- Разве что совсем немного.
- Как ты относишься к своим родителям?
Д. замялся:
- Обыкновенно, как и все. Ничего особенного.
Р. отмахнулась:
- От него всё равно ничего не добиться, это бесполезно. Пациент должен сам в себе копаться и извлекать на свет божий древние скелеты, но некоторые этого боятся, ибо один скелет — это самая откровенная нагота.
Дождь лил всё сильнее, превращая рыхлую землю в топь. Небо осветил зигзаг молнии и раскатистый удар грома оглушил всех присутствующих.
- Может быть, она и должна была умереть, - меланхолично вдруг сказал Д., - Уверен, что если бы мы вернули её к жизни и спросили хотела бы она своей смерти, она бы непременно ответила утвердительно.
Все молчали, а он продолжил:
- Она всегда отличалась от вас, мне казалось, что она чувствительна и ранима. А, значит, и слаба. Она мучилась в этой жизни, потому что такие, как она, рождены только, чтобы умереть, чтобы стать жатвой для старухи с косой, приходящей за всеми, чтобы дать дорогу и шанс на жизнь более сильным. Это всего-навсего естественный отбор. Сильные и слабые, условно говоря.
- Я так и знала, что тут имела место быть подобная теория!, - восторженно вскрикнула Р., и глаза её горели, рука переместилась к ладони М.
- Я, быть может, даже помог ей. Спас от бесконечных сомнений и терзаний, которых было бы не избежать. Она была тонка, как колосок и хрупка, как фарфоровая ваза, и слаба, как недоношенный младенец. Она жила в мире своих фантазий и иллюзий об утопическом мире, и каждый раз столкновение с суровой реальностью приносило ей столько боли, сколько набирает пустая бочка во время ливня. У меня стоит такая во дворе...А другая вот лежит, мёртвая...Несчастный сосуд.
Р. и М. Рассмеялись:
- Да ты прямо волк. Санитар леса, только жизни.
- Какая разница? В жизни просто должна существовать конкуренция, перенаселение привело бы к недостатку ресурсов и прочим неприятным последствиям, которые не допустит Могучая Великая Эволюция. Поэтому разные индивиды обладают разной адаптивной способностью, не есть ли ранимость та самая слабость, заложенная в человека, приводящая его в могилу? Мир реален и по-звериному жесток, они ранимы и почти не живут здесь, всё больше в себе и своих фантазиях, исход этой битвы очевиден, не так ли? В конце концов их всегда что-то ломает, вопрос только в том, что это будет. Это я. Может быть, для неё это и не так уж плохо?
Д. Уставился пустым взглядом на колышущуюся в стакане жидкость, потом на стекло в потоках воды и зрачки его стали недвижимы, лицо как-то осунулось, он больше не желал говорить. Длинные пальцы достали из пачки сигарету, сунули её в губы, и щёлкнув зажигалкой, подожгли. Он затянулся и откинулся в кресле, не меняя направления своего мёртвого взгляда. И выдохнул. Клубы дыма рисовали что-то в воздухе, незримое, но полное смысла.
Никто не хотел говорить. Каждый вспомнил о себе, о своей маленькой неинтересной жизни и загрустил. Никто не мог возразить ему, здесь не было ни фанатиков, ни истинных верующих, а даже те, кто спорил всегда и со всем, не могли выдавить из себя и слова, хотя в груди поднималось нечто, что хотело возражать и кричать, но оно было нерешительно и вяло.
- Не она жертва, - вдруг сказал А, - А Д. Слишком хорошо я знаю этих жертв, не знаю что может быть хуже их. Им только того и надо, чтобы снова оказаться в положении униженных и оскорблённых, тогда они купаются в своём страдании, наслаждаются им, а волка обрекают на вечное самоистязание и чувство вины. Они — провокаторы, они — манипуляторы. И кто же тогда сильней? Кто, я вас спрашиваю? Она-то теперь мертва, ей спокойно и хорошо, а он сидит тут и мучается.
Д. Поднял глаза на друга и выдавил:
- Не надо.
- Они и впрямь мучаются, хотят умереть, но сами — сами не могут этого осуществить, поэтому и ищут того, что сможет или убить их, или извести настолько, что они сами на это решатся. Всё и вся они используют, чтобы убить себя, для своей боли. И их мы называем слабыми, их называем жертвами!
К., казалось, проникся этими словами и встал из-за стола.
- Господа!, - он показал рукой в сторону комнаты с телом, - Там лежит не мёртвый человек! Там лежит убиенный шаблон, сценарий! Там лежит слабая ложь!
- Довольно!, - Д. Ударил кулаком по столу, - Не позволю.
- Да ведь он прав!, - сказала В, колыхнувшись всем своим телом, напоминая беспокойную тень.
- Неужели не кажется вам, что всё вас окружающее — ложь? - слабо и чуть ли не плача уже сказал А. , - Все мы живём просто и понятно, на всё есть научные ответы, а вместе с тем, кто ответит что нам делать? Кем быть? И самое главное — почему? И зачем?
- Мораль — это ложь, плесенью всё затянувшая, спорами своими проникающая в каждую щель и заполняющая её своим тлетворным духом.
- Религия — это ложь, рычаг слабых.
- Здесь и сейчас я говорю вам, слабость — не то, что ею принято считать, слабые и правят бал. Они всё это придумали. Изобрели себе крепкий и надёжный механизм защиты, нацепили на всех, имеющих силу, ошейники с цепью и направляют их туда, куда нужно.
Р. наклонилась:
- Я скажу вам почему я не жалею тех, над кем издеваются, кого унижают. Из жертв вырастают лучшие палачи!
М. вторила ей:
- Кто есть из себя поборники справедливости? Сколько было душещипательных книг про якобы «простого человека, который всего лишь хочет хорошо жить» - всё это ложь. Я скажу вам кто они есть — лицемерные обманщики! Они сами хотят взять в руки скипетр и державу и подавлять все слабые массы, хотят иметь власть и высится на возвышении из трупов над людьми, но они не имеют ни сил ни возможности и потому их страждущее самолюбие готово примириться хотя бы с равным положением. Если они не могут быть лучше других, то пусть хотя бы другие будут не лучше их! Вот истинная лживая подоплёка этого.
- Вот простая цепочка: ты имеешь силу или власть, деньги, не важно что именно, и ты можешь обмануть, предать, испортить жизнь и, допустим, ты этого хочешь, и ты не делаешь этого, ибо считаешь, что так поступать неправильно, а как правильно? Правильно думать не только о себе, личной выгоде, но и о других. А откуда это утверждение? Не оно ли навязано моралью? А мораль создана слабыми людьми, которые не могут защитить себя с помощью силы или средств, их щит — стоглавая языкастая мораль. И механизм работает, слабые держат в узде сильных. Что же это обеспечивает? Какие санкции? Внутренние и внешние. Внешние — порицание общества, социальное давление. Внутренние - муки совести. А муки совести вызваны как раз несоответствием, когда тебе кажется, что ты «поступил неправильно», а почему тебе так кажется? Потому что навязано. Мы вернулись к тому, с чего начали.
- Как чудовищно.
- И кто говорил, что падёт храм старой веры? Веры в Бога? В того, кто выше над человеком? Ещё одни любители справедливости и создали Бога, того, чьего уровня не достичь никому, так нищий, получив оплеуху от власть имеющего, утешает себя, он говорит «пред Богом звон его злата — ничто, Бог рассудит по справедливости, никогда этот богач не сравнится с Богом».
- Когда же человек, наконец, посмотрит в зеркало и увидит в себе Бога? Когда он перестанет бравировать своей слабостью и строить мир на принципе обмана? Перестанет быть жалким и смешным, несчастным, когда он станет царственен, величественен? Когда человек станет Творцом хотя бы своей жизни?
- Почему же мы должны отказаться от сострадания? Да потому что сострадание унижает уже того, к кому оно испытывается, потому что он жалок. Человек не должен быть таким, он должен возвеличиться, подняться с колен, со своих молитвенных ковриков! Перестать поклоняться идолам и богам, как первобытный дикарь. Он должен чтить лишь себя самого и не забывать о благородстве. Но благородстве не диктуемом моралью, а благородстве иного рода.
- Сколько же пройдёт лет...сколько лет...Это никогда не станет возможно.
- Я не теряю надежду.
- И я не теряю.
- А что если всё не так, как вы говорите? - спросил Д.
- Открой глаза, прозрей. Всё увязло в этой театральности, хочется уже сбросить с себя эти навязанные роли и стереть грим, вызывающий зуд и раздражение на коже. Мы не актёры, я — не актёр!
- Ты шут, - Д. Поднялся.
- А ты лжец. И что самое страшное, врёшь ты себе самому, сидя в тихом тёмном углу и надеясь, что есть всё же что-то высшее, что призреет тебя.
- Я пойду закрою окно на чердаке, должно быть, дождь уже всё там намочил, - Д. Поднялся.
- Пора бы взрывать шампанское, праздновать торжество, стена сломлена! Оборона прорвана. Победа за нашими. Машут своими чёрными флажками отчаянные бойцы со слезами на глазах, рыдая о своей победе, ибо они мечтали стать проигравшими. - загадочно говорит Р, и из глаз её и впрямь текут слёзы. М. Встревоженно смотрит на неё, но не решается заговорить, а только опускает голову и сама чуть не плачет.
Дождь барабанит по крыше, снова и снова обрушиваясь всей силой на терпеливый шифер, он выдержал уже ни одну такую битву, и каждый раз побеждал. Теперь — боль падения капель, это глас, возвещающий о скорой победе, о проверки стойкости, которая будет пройдена, а значит, вместе с болью это принесёт и облегчение.
Под листвой прячутся нахохленные лесные птицы, совы выглядывают из дупла, летучие мыши цепляются своими лапами за стропила крыш и ждут момента, когда всё кончится. И живые, мельтешащие насекомые снова станут их добычей. И снова продолжится жизнь, привычная, потечёт по своему привычному руслу, давно заданному и никогда своё направление не менявшему.
- Господа, а ведь мы совершили святотатственную ошибку!, - вдруг обратился ко всем Н., - Убийца-то вышел и вот уж как пол часа его нет.
- Беда!
- Кончено теперь!
- Вернётся и убьёт всех нас!
- Мы — глупцы.
- И что же нам теперь делать?
- Как что? Известно что!, - фея счастливо улыбнулась, - Ждать, пока он перережет всем нам глотки и брызнет на ковёр наша горячая артериальная кровь.
А. посмотрел на часы:
- Признаться, я не планировал умереть именно сегодня. С какой стороны ни посмотри — неудачное время.
- А мне всё равно, - сказала В. И на лице у неё появилась улыбка ожидания, будто она ждала смерти, как ждёт пустыня дождя.
- А всё-таки, чтобы меня кто-то прикончил — не желаю, лучше уж сама!
- И я.
- Да.
- Согласен.
- И что же нам тогда делать?
- Как что? Известно что! Самим убить себя, и тогда убийца, увидев наши бездыханные тела, сойдёт с ума от боли и злости и выстрелит в себя из двустволки.
- Но тут же нет двустволки...
- А это уже неважно! Средство — не проблема.
- Не умирать же сегодня?, - К. лениво потёр своё кольцо на мизинце, - А, впрочем, чёрт с ним! Мы безнадёжные люди. Скука и отсутствие трагедий — равносильны самим трагедиям.
- Я лично умираю от скуки, - чуть не плача протянула В, - Это моё единственное горе. И его ничем не залить. Ни мимолётными наслаждениями, ни этим зелёным ядом, - она кивнула на свой бокал.
- Родись мы в другое время — мы были бы кучкой диссидентов, подлежащих полному уничтожению, искоренению, нас бы возжелали стереть с лица земли, но сейчас все такие, это мёртвая эпоха, мёртвые люди. И родится ли на руинах что-то новое — мы не знаем, - сказала Р.
И, как обычно, после неё заговорила М.:
- Совершенно потерянные и заблудшие, без цели и смысла, слоняющиеся по земле, как тени, единственная наша дорога — это дорога в могилу. Разве мы теперь сможем дать жизнь новому, более трезвому поколению, уже нет. Мы не видим смысла ни в чём, мы уже мертвы.
- Всё вокруг скучно и предсказуемо, всё во власти сценариев, схем — всё человеческое общение. Разве при таких условиях, мог бы я любить? А мне бы хотелось. Но любовь видится мне не прекрасным светлым чувством, как в детстве, а чем-то грязным, чью нечистоплотность невыносимо созерцать.
- И что же нам теперь делать?
- Как что? Известно что! Сядем вкруг стола, положим бутылку в центр и будем по очереди крутить, тот на кого укажет горлышко — рассказывает одну историю и делает глубокий порез на руке. И так до рассвета, пока последний из нас не закроет глаза навсегда.
- Решено!
- Согласна!
- Вперёд!
И всё в комнате вновь ожило, закружилось зелёным свежем вихрем. Чёрные фигуры отодвигали и переставляли стулья, искали накидки, подготовили бутылку, достали новую. Все были захвачены общим воодушевлением и каждому казалось, что сейчас происходит что-то, что и должно было произойти, что было решено ещё давным-давно, только никто об этом не знал. Подобно чувству «дежавю» все испытывали на себе действие «повторения» всего, вечного круга вращения, и ещё казалось, что свершается нечто судьбоносное, важное, что-то, что сможет открыть залепленные пеплом глаза и показать то, чего так жаждут увидеть эти измученные, покрасневшие глаза. Чёрная накидка была брошена на зелёный диван, открыли окно — и в комнату ворвался свежий летний воздух, пахло дождём и мокрыми листьями, травой, шум дождя заполонил комнату. Как наполняется шар гелием, так наполнилось помещение духом чего-то непрекращающегося, вечного ливня, стекающего по стёклам и водостокам, по зелёным приветливым листам. Но никому не было холодно и никого не пугал грохот раскатов молнии.
Каждая фигура находила именно своё место в пространстве и делала ей предназначенное, словно на этой старой заброшенной усадьбе с колоннами, некогда величественной, а теперь лишь сохранившимися мраморными колоннами напоминающей о былых временах, свершался ритуал. Кто-то хотел срезать розы и поставить в центр стола, но потом передумал. Понимая, что этот момент действительно важен, никто не мог поверить в то, что это произойдёт. И тем сладостнее было ожидание.
Почти все свечи были погашены, остались только три чёрные на столе, образовывая треугольник. Зелёная бутылка в неверном свете казалась сверкающим вытянутым изумрудом, казалась настоящей ценностью, сокровищем. Теперь она становилась чем-то вроде меча правосудия, ведь одно её, зияющее пустотой горлышко должно было ранить, а затем и убить тех, на кого оно укажет.
В глубинах дома была найдена коробка со старыми хирургическими лезвиями, оставшаяся от назначенной, и так и не сделанной операции по той причине, что пациент умер.
И вот перед каждым лежало лезвие. Огонь свечей мигал. Грозно высилась бутылка. Дождь ударял по подоконнику. Лица были мертвенно бледны, но решительны.
В кресле возле окна сидели Р. и М. Р. откинувшись на мягкую спинку, в сумраке хранившая печаль и задумчивость, М. подле неё, на подлокотнике. На диване восседала троица — Н., К. и В., снова натянувшая свои перчатки и теперь немного нервно их теребящая. Напротив М. И Р. на одиноком табурете Л, фея, положив ноги на перекладину стола. И с широкой стороны, в гордом одиночестве, сидел А., и время от времени с какой-то грустью поглядывал на дверь.
- Предлагаю начать.
- Было бы недурно., - глухо отозвалась В.
- К этому не так легко приступить.
- Было бы желание.
- Выглядит как игра.
- Это есть игра. Цель игры — умереть.
- Начнём?
А. тронул бутылку и она волчком закрутилась, потом стала крутится всё медленней и медленней, и, наконец, остановилась на удивлённом лице В.
- Твоя история и первый порез...
- Что ж..., - В. взяла в руки скальпель и осмотрела его. Тело её стало вдруг крошечным и незаметным, как тень, казалось, его покинула жизнь. Грудь вздымалась вверх-вниз, вверх-вниз, перетянутая чёрной плотной материей платья. На бледной шее на мгновение проступили вены и голова с чёрными, небрежно заколотыми волосами слегка опустилась.
- Я до сих пор отчётливо помню тот день, иногда он даже мне снится и я просыпаюсь в холодном поту, тяжело дышу и смотрю на часы. Я пытаюсь бежать, но ноги путаются в лохмотьях порванного платья, падаю на колени и корка льда сдирает кожу, оставляю бледные розовые следы. Я поднимаю голову и вижу звериные, объятые злостью и ненавистью глаза на грубом лице. Удар. И щёку обжигает боль, а на снег дугой ложатся капли крови. Удар. Удар. Удар. Много рук со всех сторон, тянущихся ко мне, рвущих меня, ударяющихся, удушающих. И повсюду, тянущаяся за мной дорожка кровавых пятен. Падаю в снег и осознание не так ярко, я словно в каком-то фильме, я не чувствую ноющую боль в груди и ногах, я лишь замечаю контраст белого снега, моих растрёпанных чёрных волос и алой, режущей яркостью глаза, крови. Вижу подошву ботинок. И бледное небо, абсолютно бесцветное. Когда я бреду домой, моё лицо горит и я вижу в окнах машин, как раскраснелись мои щёки и как медленно стекает кровь из рассечённой губы и плеча. Те, с кем я встречалась взглядом, отводили глаза и опускали вниз голову, быстро проходя мимо. Наконец, я дома. Мама смотрит телевизор в забытьи, рядом высится гряда пустых бутылок и диктор монотонно что-то повторяет. Я не раздеваясь, прохожу в ванну и, включив воду и заткнув отверстие слива, залезаю в неё. Горячая вода обжигает обмёрзшую кожу. Непослушными пальцами шарю под ванной, где-то там должен быть мой тайник, в котором я храню все свои скопленные деньги, всякие мелочи и, главное, упаковку лезвий, самых дешёвых. Я достаю одно и оно три раза выпадает из рук, потому что они дрожат. Мать начинает стучать в дверь: «Выходи, выходи, выходи». Подношу к руке и остервенело режу и режу, кромсаю свою кожу и мне не жаль, я даже не чувствую боли, только желание поскорее со всем покончить. Стук в дверь заполняет мою голову, словно по ней бьют отбойным молотом. Выходи, выходи, выходи. Вода в ванне тёмно-бордовая. От моей чёрной одежды и красной крови. Рука слабеет, на пол с неё стекает тонкая красная струя. Выходи. Выходи. Выходи. Ярость затмевает мои глаза, боль обезоруживает, я теряю связь с реальностью, с собой, я стала сплошным скопищем эмоций. Темнота. Потом белый неровный потолок. И снова пронзительный крик мамы, только теперь: «Впустите, впустите, впустите».
Все молчат. В. стягивает с руки перчатку, её рука покрыта шрамами, словно много раз обернута белёсой лентой. Скальпель в правой руке, выставлена левая, она жмурится и делает надрез, вдавливая сталь в кожу. Закапала кровь.
И следующей вращает бутылку фея, горлышко указывает на М.
Та улыбается и с удовольствием берёт со стола скальпель:
- Моя самая грустная история — моя безответная любовь.
Р. в полумраке ухмыляется.
- Я познакомилась с Р. ещё в школе, она была такой потерянной, всеми ненавидимой. Угрюмо-милой, страдающей. Меня всегда привлекали люди, которые страдали. Сначала я не могла начать с ней даже общаться, потому что она избегала меня и все мои попытки заговорить с ней были напрасны. А потом нас что-то свело, даже не помню что, и мы стали жить вместе, живём и по сей день. Но...но она меня не любит, потому что не любит никого, потому что она не способна любить. Иногда я думаю — что с ней случилось? То ли её сердце разбили, то ли его никогда не было? То ли оно камень? Или глыба льда? Кто она и что она? День за днём мы живём в своей маленькой квартире и каждую ночь я боюсь потерять хотя бы это, я не знаю что принесёт нам новый день. Может, она вдруг скажет мне: «Уходи» и я не смогу ей возразить. Она разрешает мне быть рядом с ней, ведь ей так комфортно и безопасно, её любят. Но она хотя бы честна, она говорит мне правду. Она держит меня за руку, порой обнимает, ей доставляет удовольствие моя преданная любовь, но я видела, как она страдает от этого. Как она винит себя за неспособность дать мне то, что сделало бы меня счастливой. Ни одна её бессильная потуга что-то сделать не осталась без моего внимания. И я живу с ней, словно со льдом в храме льда. И всё вокруг — зима и лёд. И я не вижу ничего кроме, ничего, что есть в мире. Это царство льда — всё, что у меня есть и всё, что мне нужно.
В глазах Р. появилось что-то горькое и отчаянное, что-то невыносимое, что можно попытаться выразить только слезами.
Снова ударил гром. Что-то изредка, при сильных порывах ветра, билось о стену, все слышали этот стук. На часах пол второго.
М. порезала руку, Р. при этом отвернулась.
В. тронула бутылку. Теперь Н., человек с жабо.
Серыми глазами сквозь пелену слёз осмотрел он маленькую тёмную комнату:
- То утро, когда я умер. А до этого — годы мук и борьбы. За право жить, за право иметь право. И в один миг всё разрушено. Я презираю людскую сущность, всю грязную наполненность их душ. Как часто слышу я, о том, что повсюду пустые люди, но нет, говорю я вам, маленькие души их наполнены злорадством и подлостью, всяким отвратительным, дурно-пахнущим мусором. Все насквозь лживы. Моя история — история скуки и отвращения. Я жаждал отыскать в повседневной пыли нечто чистое, невинное, опустить его в воду, вытереть и вечно хранить, любуясь и восхищаясь. И знаете, что я нашёл? Смерть. Грубость и естество мира. Встретил её — прекрасную в своём величественном сиянии первозданной чистоты, такую ослепительную, что глаза резало от её света. Я называл её своим спасительным лучом, пробившим мой густой, почти материальный, мрак беспросветной тоски. И я купался в нём, я подставлял лицо под лучи этого солнца и блаженно улыбался. Никогда в своей жизни я не верил в Бога, но тогда мне показалось, что вот он передо мной, земное его воплощение. Я забыл обо всём, о своей семье, о мире, о всех людях, я был поглощён, я отдал всего себя этим чувствам. И они взяли меня и понесли. И внесли в реку блаженства, в реку неиссякаемой радости с плещущимися золотыми и нефритовыми рыбками, с медленными речными раками, с её прозрачными водами и светлым, почти золотым песком, лазурно-голубым небом. И я плескался в ней, омывал этими священными водами своё божество и молился ему, смиренно соединяя ладони и вопрошая, с открытыми глазами и обнажённой душой. И ступни мои щекотали маленькие весёлые головастики и блистал на дне жемчуг и изумруд, и всё вокруг походило на гигантскую царскую сокровищницу, на Рай, на Абсолютное воплощённое счастье. И понесли меня чувства дальше по реке. И вынесли, наконец, к зловонному болоту, подобному Стиксу. И я стал вязнуть. Крик мой раздавался по всему тёмному, сухому лесу и никто не отвечал мне, кроме ухающих в ночи сов и душераздирающе каркающих ворон. Я просил и молил, я желал вернуться обратно, в свой чистый прозрачный мир, но вокруг всё плотнее смыкалась зловонная жижа и пиявки впивались в мои страждущие руки. Не было в этом лесу ни одного живого дерева, все они торчали корявыми посохами из измождённой, покрытой коростой, земле. И были все деревья в чёрных и красных пятнах, висели на них, как ткани, лоскуты, некогда живого, тела. Разодранного, умершего Бога. Моего Бога. Мой Бог умер. Бог умер.
Н. Без сожаления сделал глубокий надрез и манжет рукава насквозь пропитался кровью.
- И мне было горько и пусто жить. Мало кто поймёт чувства верующего, вдруг утратившего веру. Кажется, что ты один, ничтожный, на огромном полотне безразличной земли, посреди цитадели разврата, невежества и пошлости. И ничего лучше не будет.
Он сделал ещё один надрез.
- И постепенно мною завладела скука. Когда прошла боль, осталась только она. Всё стало предсказуемо и постыло, я не мог найти удовольствия в том, в чём находят его прочие люди. Ни в развлечениях, ни в мимолётных влюблённостях. Всё это пусто и скучно. Скучно. Скука — мой бич. Моё лезвие, которое терзает мою плоть и не желает убить меня совсем. Скука пьёт сок моих страданий и даёт мне взамен серый. Не чёрный даже, а всеобъемлющий серый, захвативший в плен всю мою жизнь и самого меня. Я погряз в скуке. У меня нет больше ничего, даже желания попытаться что-то изменить. Мне всё равно. Я устал пытаться выбраться из того болота, я уже давно мечтаю стать одним из скелетов в его многовековой толще. Пора.
Открытые ставни затрепетали при сильном порыве ветра. Снова раздался стук. И где-то далеко-далеко, в лесу, завыл волк. И луна оскалилась, а звёзды замигали. Дождь не переставал.
Было решено, что если бутылка остановится на уже рассказавшем свою историю, она вращается снова, потому что это первый круг. И каждый должен пролить свою кровь.
Она повторно остановилась на В, потом закрутилась и показала на К.
- Я в плену. Всегда за прутьями решётки, а ключ от моей темницы в сердце. В сердце моей матери. И выпустить себя — значит, убить её. Что бы это ни значило.
К. рассёк руку и кровь, стекая, коснулась серебряного кольца.
Очередь Л.
- У всех есть истории про то, как случилось что-то плохое. И у кого-то это просто эпизод из жизни, момент падения, после которого они встали и пошли дальше по своему пути. А у кого-то эта история превращается в историю всей жизни, делящую жизнь на «до» и «после», становится точкой невозврата. Вот событие — моя мать просто оставила меня. Синие стены, не заправленная постель, чайник на кухне. Я жду, жду, жду. День. Неделя. Кончается еда, я до сих пор не развесила шторы, ногти отрасли, глаза стали дикими. Я не могла поверить, это было просто невозможно. Крик, голос отталкивается от стен и вливается в уши. Заглядываю в свой паспорт время от времени — шестнадцать, мне было всего шестнадцать. Почему и куда она уехала? Я не знаю. Она говорила, что мать всегда больше любит сына, потому что дочери повторяют их ошибки. Но у неё не было сына. Была только я. И она оставила меня. Слёзы. Я царапаю свою кожу, она забивается под ногти, рёбра начинают выступать. Всё, как в бреду, свистит чайник, чьи-то голоса в голове говорят, говорят, сплошной сон, помутнение и вдруг — свист, луч из окна. И в голове просветлело. Срываю шторы вместе с карнизами. Собираюсь. И следующий момент ярок и ясен — я еду и смотрю в окно, проплывают дома, люди и светофоры, чужие зашторенные счастливые окна, люстры, подоконники. Есть же кто-то, хоть кто-то, кто поможет мне. Я могу работать, я могу жить. Я имею право жить. Мне помогли друзья, я сняла квартиру, стала зарабатывать. И всё.
Порез.
А. сжимает в руке лезвие.
- Если я делал шаг, он делал два, если я прыгал высоко, он прыгал ещё выше. Всегда впереди меня, на голову выше меня, обрекая извечно видеть лишь выбритый затылок и серёжку в ухе. Это мой брат и я хотел бы звать его Авелем, но у меня никогда не достанет сил убить его. Потому что я ненавижу его ровно на столько, на сколько люблю. Я истекаю завистью к нему, она сочится из всех отверстий моего тела, погружая меня в своё липкое месиво и всё же есть что-то, что каждый раз иссушает её. Когда он улыбается мне и похлопывает по плечу. Он отводит взгляд и во мне вновь кипит злоба, я готов задушить его, он поворачивается и смотрит мне прямо в глаза — и я люблю его.
А. режет руку, стараясь не задеть браслет.
М. крутит бутылку и она показывает на Р., та вздрагивает, словно отойдя от полудрёмы, испугавшись необходимости что-то сказать. Она проводит пальцем по ребру скальпеля и прислушивается к вою усилившегося ветра.
- Я ничего не чувствую. Ничего. Лишь порой боль и горечь, и застывшее сожаление обо всём. И о лжи и о правде, и о всяком «да» и «нет», что я когда-либо говорила. Во мне нет больше разочарования, во мне нет ничего, что могло бы меня радовать. И вокруг тоже ничего. А, может, это от того, что я стала слепа. Я так хотела света и свет выжег мне глаза. Я так хотела жизнь, что она умертвила меня. Словно с рождения ко мне был представлен палач, он заносил топор над всяким моим стремлением и желанием, и обрубал их. Срывал всякий зелёный росток. И моя земля отучилась давать росткам возможность жить. Всё иссохло, всё покрылось льдом. Я чувствую себя Ледяной королевой на Ледяном троне в крае, где всё изо льда. Где летают над этими снежными равнинами чёрные вороны и пронзительно кричат. Где меня сторожат падальщики, всё ожидая момента, когда смогут вонзить в моё тело свой клюв, или свои клыки. Но меня невозможно убить. Хоть этот палач и убил во мне все устремления и всякую жизнерадостность, желание жить, вялое, но живое изобрело иной способ существовать. Моё сердце изо льда. И только такое сердце можно разбить, лёд разлетится во все стороны острыми кусками. Но тогда они растают и превратятся в воду, а вода испарится, станет облаком. И когда облако явит мёрзлой земле дождь, вода снова заледенеет, и возродится к жизни моё несчастное сердце. Я обречена на это. Я не могу любить, потому что любовь — должна быть счастьем, моя же любовь — это болезненная привязанность и цепи, цепи. Железные, ледяные цепи, которыми я хочу сковать. И затащить к себе, в царство Льда, чтобы замёрзнуть и умереть вместе. Но откуда же устремляются эти цепи? Они тянутся из сердца. И когда их рвут, в желании освободится, рвётся и сердце, умирает и рождается вновь. Сердце — лёд. Мне снег — кровать, и снег — подушка, бесцветное небо — полог. Я ничего не чувствую и если я испытываю от этого угрызения совести или муку, я смотрю в этот белый океан, и всё отпускаю. В конце концов, со мной всегда мой трон, моё лёд и моё бессмертное сердце.
Рука Р. испещрена красными рубцами, она делает надрез поверх их, медленно вгоняя лезвие, глубже и глубже, в глазах её появляется лихорадочный блеск.
- Не надо, - трогает её за руку М., - Это слишком глубоко.
И она откладывает скальпель.
- Что же, пора начать второй круг, - говорит А., - Но так как времени остаётся всё меньше, скоро рассвет, будем резать на обеих руках и по несколько раз. Этот круг станет последним. Я кручу.
Бутылка показывает на М., она дрожит.
- И мне нет места в её ледяном мире. Порой мне кажется, что моего места нет вообще нигде на земле, я нигде не могу чувствовать себя в безопасности. Я думаю, что мне почти нечего сказать. Есть только моя любовь, всё время терзающая меня, исполосовавшая. Но если вам нужна история, то я просто расскажу об одной ночи. Мы купили энергетики и еду, всю ночь смотрели старые ужасы 30-х годов. Все эти классические картины: Дракулу, Франкенштейна, Человека-невидимку и Человека-волка. Мы обсуждали их, над чем-то смеялись, иногда курили, тогда я вставала и открывала балконную дверь, впуская в комнату морозный зимний воздух. Свет фонарей казалась каким-то розовым. И вот в конце ночи, когда мы устали и выключили телевизор, она сказала мне: «Спасибо. Спасибо, что ты со мной». Это последнее, что я хочу помнить.
М. принялась резать свои руки.
К. пытается очистить кольцо от запёкшейся крови.
- Я не могу быть свободен от своей матери. Она преследует меня. Даже тогда, когда её нет рядом. Я вижу во всех её, но ещё хуже, когда я не вижу в них её, тогда я бегу от них, потому что мне становится невыносимо тоскливо, и нахожу снова её. Это измучило меня настолько, что свою злость на себя я направляю на неё. И она обижается. Она опускает уголки губ и в её глазах меркнет какой-то особенный свет. Тогда я особенно ненавижу себя. Последнее, что я хотел бы вспомнить — это как в детстве, когда я ходил в первый класс, она рассталась со своим мужем, но не моим отцом, его я никогда не видел. Она грустила и даже не выходила из дома, я сидел возле её кровати, читая вслух сказки, её любимой была сказка о гноме, чьё имя никто не знал, потому что знание имени давало власть над ним. Потом она немного пришла в себя, мы стали ходить в магазин. Каждый день мы покупали много-много разных пирожных, приходили домой, и разрезали их пополам, так, чтобы каждый из нас попробовал все. Так мы ели, смеялись и смотрели по телевизору новости. До сих пор помню это. И вкус этих пирожных помню...Вот и всё.
Рука занесла скальпель и быстро опустила его на истекающую кровью руку.
Н. открыл ту бутылку, в которой был алкоголь и сделал глоток, не отрывая глаз от тёмного горлышка, которое указывало на него.
Часы пробили три часа ночи.
- Не видя смысла в жизни, я попытался привнести его в человека. И, похоже, совершил страшную ошибку...Этого нельзя делать ни в коем случае. Мне пусто, просто пусто. И несносно вспоминать о тех днях, когда я был счастлив. Они как надгробья. Памятники навсегда умершей радости на бесплодной кладбищенской земле. Я не люблю тревожить мёртвых. Я могу вспомнить лишь о первом дне моей другой жизни. Когда я умер. Я проснулся на диване в своей старой квартире, что снимал для меня отец. Она была грязная, вся заляпанная краской и утыканная недописанными картинами. На столе высилась старая печатная машинка, рядом — кипа пожелтевшей бумаги, в разводах от когда-то пролитого кофе. Я не жил здесь год, и за это время здесь всё обветшало и стало чужим. Особенно больно было видеть это теперь. Как будто красочный рай заменили на эту сырую комнату. На окне висели чудовищные жёлтые занавески, этот цвет раздражал меня, но я не раскрыл их. Я заварил себе кофе и напечатал завещание...Уже тогда я знал, что произойдёт нечто подобное. А, может, и не знал, а просто ждал этого. Во всяком случае, теперь всё кончено...И я рад. Всё было, как обычно. Привычное начало дня, но чего-то не доставало, не было души, словно её вырвали из меня, и на её прежнем месте теперь что-то мучительно ныло.
А. в очередной раз теребит браслет.
- Чувство вечной конкуренции ни на миг не отпускало меня. И никогда бы не отпустило, не будь этой ночи и этого решения. Я всегда чувствовал себя неполноценным, неполным. Половиной. Когда я случайно ловил своё отражение в зеркале — я ужасался ему, потому что это лицо казалось не моим, казалось только маской, но я не мог её сорвать. Не мог переписать заново свою жизнь, всё исправить, у меня уже не было второго шанса. У меня попросту не было своей жизни, я всегда был его тенью. Разговаривая с кем-то, я размышлял над тем, что бы ответил он, решая что-то, я думал, как бы поступил он. Бесконечно, всегда, даже в том, что касается отношений. Но я помнил время и похуже. В детстве, у нас никогда ничего не было поровну, всё доставалось ему. И внимание, и игрушки, и любовь. Всё. В шесть лет я был немного странным...я одевал простыню на голову и назывался его именем. И был момент, когда я по-настоящему почувствовал себя братом, в тот одновременно горький и сладостный момент, когда его девушка — стала моей девушкой. Этот секундный триумф, ощущение победы и вместе с тем — угрызения совести, но отодвигаемые на второй план. Я был счастлив.
Л. мрачно смотрит на свои ноги и на табурет, на котором сидит, старый, с облупившейся местами краской.
- Хотя я и начала новую самостоятельную жизнь, я не была взрослой, в первую очередь, для себя самой. Я всего боялась, не знала что делать и вечерами рыдала в своей одинокой квартире. Со временем я стала пить, на определённый период это избавило меня от страха, но потом только усилило его. Я перестала употреблять алкоголь, потому что в минуты алкогольной горячки я рыдала всё отчаяннее и хотела покончить с собой всё решительнее. А главное — я всегда пыталась ответить себе на вопрос «Почему?». Почему она оставила меня? Что я сделала? И я до сих пор не ответила. В последнюю ночь перед её побегом, мы пили чай и разговаривали. Она меня хвалила, гладила по голове. И я думала: «Наконец-то. Я, быть может, всю свою короткую жизнь ждала этой ласки». Я была так радостна. Засыпая, я думала, что завтра обязательно как-нибудь порадую её. Куплю открытку, или нарисую что-нибудь, или подарю цветы. Но утром...утром её уже не было.
В. откладывает перчатки в сторону, безразлично глядя вокруг себя.
- Я всегда...
Она умолкает, её голос срывается. Взгляд затуманен. Она немного раскачивается из стороны в сторону, словно переносясь в своё прошлое.
- Я всегда резала себя в той ванне. Это был мой родной угол. Капающая в воду кровь успокаивала меня, даря надежду на что-то такое же яркое и красивое. Я всегда любила чёрный, больше чем белый. И зиму, больше чем лето. Сколько помню себя, я всегда что-то любила. А меня нет. Меня нигде не принимали и везде я была объектом насмешек. При том, что я даже ничего не говорила. Мне казалось, что если я буду молчать, на меня не обратят внимание. Но меня ненавидели, и от этого было не избавиться одним только молчанием. Со временем не оставалось ничего, кроме безразличия. Пустого безразличия. Тёмно-серого, как моя ванная. Но однажды...Был человек, который хорошо отнёсся ко мне. Мы слушали вместе музыку и он провожал меня домой. Я даже подумала, что теперь счастлива, но. Но однажды после школы меня встретили одноклассницы, а он стоял поодаль. И тогда. Удар, удар, удар. И кровь из рассечённой губы. Я смотрела на него с надеждой, мне казалось, что он поможет мне, но он просто отвернулся. Тогда отвернулась и я, и отгородилась от всего. Они терзали моё тело, но схватить мой дух было им не под силу. Я смотрела в чистое небо, на яркое, слепящее зимнее солнце и кожа горела от соприкосновения со льдом и снегом. После того, как я попала в больницу, я купила себе перчатки. У меня их целая коллекция. Чёрные. Бархатные и шёлковые. Любые. Они скрывают мои изуродованные руки, они впитывают сок свежих порезов и защищают их от чужих глаз. Я бы хотела, чтобы меня похоронили в перчатках.
В. С тоской смотрит на лежащие рядом перчатки, но в то же мгновение лицо её меняется и она без сожаления режет себя.
Р. Наблюдает за этим, она скользит взглядом по красным каплям, и по прозрачным каплям на стекле, и по гладкой поверхности бутылки. Все вокруг уже почти в забытьи, они сидят, откинувшись на спинку дивана, только А. и Л., сидящие на табуретах, не имеют такой возможности. Постепенно всё в комнате окрашивается красным, словно впитывая кровь, наслаждаясь её терпким вкусом. В крови стол, пол, диван, дверь в комнату с мёртвой девушкой, бутылка, свечи. Огонь выдерживает порывы ветра из открытого окна. И вот её очередь говорить. Её последняя речь, последний шаг, последний жест. Долгожданный конец всему.
- Сколько бы я не проникала вглубь себя, я находила там лишь одно — желание смерти. Чтобы всё прекратилось, утихло, замолчало. Это выражалось определённым образом в апатии и лени. Я ничего не хочу. Глубоко, глубоко нет ни одного желания. Что бы я ни могла получить, всё мне надоест. Каждый говорящий рот, глаголящий долгожданную Истину, однажды я захочу, чтобы он замолчал, потому что я это уже знаю. Потому что мне скучно. В детстве я всегда находила Нечто высокое, чего я должна была достичь. И когда достигала, искала новое. И так перевелись на свете все Высокие и Великие и Умные. И так исчезло во мне яростное желание всё познавать. Потому что я узнала не всё, но достаточно для того, чтобы пожелать не знать больше ничего. Бог за Богом умирал на моих глазах, на моих руках. И вот в мире больше не осталось Богов. Не осталось ничего. Повсюду был лишь лёд. Лёд. Как будто оледенели все пролитые мною слёзы. Всё можно пережить, если научиться жить в своём мире льда. И всё же. Лёд я, потому и люблю огонь, ибо желаю, чтобы он заставил меня таять. Чтобы он принёс мне долгожданную смерть. Но ни один огонь не смог этого сделать. Потому что расплавленное сердце вновь замерзло в груди. И это приносило мне ещё больше страданий. И всё же каждый раз между жизнью и хотя бы непродолжительной, но смертью, я выбирала смерть. Чтобы на миг ощутить это - агонию, смерть. Что-то яркое и сильное перед тем, как лёд станет сковывать мою трепыхающуюся плоть. Это продолжается и может продолжаться бесконечно долго и поэтому я устала. Все вы, все мы, всего лишь сценарии, которые я знаю наизусть и от всего устала, я устала знать и видеть, понимать. Кто вы? Кто каждый из вас? Н. Разочаровался в любви, потому что всех идеализирует, ибо не является идеалом сам, но стремится им обладать, если не может стать. У К. Эдипов комплекс, который теперь даже не является чем-то постыдным, ибо это естественно. У А. ,то же самое, только он сам не может этого понять, потому что влечение к матери смещено на брата. Вероятно, потому что мать выделяла его, ставила в пример перед А. , и вот, в желании завладеть вниманием матери и её любовью, он стал одержим своим братом в стремлении походить на него. Л. Брошенный ребёнок, а ребёнку почти невозможно жить здесь и сейчас, он всегда то в прошлом, то в будущем, но не в настоящем. В. Не принята обществом, их неблагополучной семьи, и её образ мышления уже невозможно изменить. И, наконец, М. , М. Она думает, что любит меня, и что её любовь несчастна. Но на самом деле в её жизни есть только одна любовь — любовь к самой себе. Она не может себя завоевать, как не может завоевать и меня, и испытывает ко мне интерес лишь до той поры, пока я не ответила бы взаимностью. Ей нравится ощущать себя жертвой, потому что только это пробуждает в ней интерес к жизни. Но я бы никогда и не ответила ей взаимностью. Все вы скучны. Я знаю всех вас. И мне с вами неинтересно. Я знаю и эту мёртвую девушку, и Д., но они не так трусливы, как вы, потому что мы сейчас разговариваем, а они уже что-то совершили, вырвались из привычного обыденного круга. Они, они тот самый огонь. О, эта цепь. Я люблю лишь огонь, но будучи льдом, я всегда умираю под воздействием его, всегда огонь убивает меня и мне больно. А когда он теряет надо мной власть и я леденею, мне больно от одиночества и от того, что нет больше тех небес, которых мне хотелось бы достигнуть, нет Бога. Боль. Боль. Всегда, повсюду. Боль, таящаяся в липкой темноте в свете дня, боль в каждой частице моего тела. Я ненавижу всех вас, вы отвращаете меня. И я себя, себя я тоже ненавижу. Вдруг замечая своё отражение, я всегда вздрагиваю, будто удивляясь тому, что это я. Все вы, с вашими сценариями, с вашими страданиями скрываете свою ранимую зацикленность на себе под холодным цинизмом и чёрным юмором. Поэтому вы шутите над трупом, тогда как до ужаса завидуете ей, потому что она живая, а вы — нет. Толпа мертвецов, смердящих трупов.
Р. Задрожала и судорожно заплакала:
- И никто не постигнет этого плача, никто не видит той стены, о которую я всегда ударяюсь, пытаясь выбраться из клетки схем, из клетки всего, что повторится, всего одинакового. В вечном одиночестве, неизбывной скуке. Без радости, без света. В вечном льду, тьме, наедине с самой собой. Чувствуя свою омертвелость, укол горечи, когда смотрю на живых, улыбающихся, смеющихся, розовых, холёных. Живых, живых. Тогда как гроб — мой дом. И всё, чего мне хочется, та земля обетованная, куда устремляются все мои желания - смерть. Настоящая, физическая смерть.
Она режет свою руку:
- Как можно кого-то любить, когда любовь — всего лишь изменение химического состава мозга, когда все её проявления ты знаешь. И вроде бы и испытываешь нечто подобное, но смеёшься над каждой глупой мыслью, над каждым глупым порывом. И разве можно быть вместе с кем-то, когда знаешь каждый подтекст, каждый затаённый мотив, подчас неизвестный и самому человеку. И тебе страшно. Ты не понимаешь, и он не понимает. Никого, кто бы знал куда идти и что делать, кого-то знающего дорогу, брод, кого-то сильного не физической силой, но убеждениями, умом, идеями. Как можно любить кого-то, когда устройство психики каждого так примитивно, что всего человека можно прочесть самое большее, за пол года? И, впрочем, сколько бы ты ни знал людей, подлость их и ложь всегда найдёт способ удивить тебя. Они спросят тебя не хочешь ли ты попробовать их вино и их пищу, дабы ты предложил им попробовать свою. Они будут лгать, лгать и недоумевать над твоей реакцией, ожидая благодарности. Мораль...Мораль — это то, с чего мы начали. Страх, страх слабых, чтобы их не убили, не ранили, не обидели. И все шестерёнки вращаются, люди верят, люди праведники, люди верят, сжимая деревянного Христа. «Спаси и помоги», говорят они, надеются на всевышнюю справедливость. И невозможно не расплакаться в этот момент от жалости к их ничтожеству и бессилию. О слабые. У меня нет слов, их то слишком много, то слишком мало, и иногда они заканчиваются. Просто потому что больше нет сил говорить. И потому что нет желания говорить, ведь ты знаешь, что тебя не услышат.
Р. Так глубоко проводит лезвием и кожа расходится, проступает кровь.
- Шум проникает в уши. Это призывный клич блудниц на руинах Погибшего мира. Я вижу, как растёт смоляное облако дыма. И мои слова умирают прямо на губах, я хороню их там тяжким вздохом. Я не хочу говорить. Но моя душа чувствует себя свободной, словно земля не круглая, а плоская, под стеклянным куполом, который теперь дал трещину. И я могу улететь. Я мчусь вырваться, но тело царапают острые края зазора. Сердце рыдает кровью и ему мучительно больно, но это фантомная боль, потому что у меня нет сердца. В моей груди бьётся пустота. Пустота. Я ощущаю потерю.
- А у меня лужица крови на полу напоминает радугу, - смеётся Л.
- А у меня самолёт, - смеётся А.
- Отличная ночь, самая лучшая в моей жизни!
- Да, ибо вместо рассвета, для всех придёт смерть.
- Это даже забавно, я чувствую, как слабею и как путается сознание.
- Словно принял морфий.
- И ладно.
- Который там час?
- Лежи, почти утро. Успеем. Режем ещё.
Скальпели веером отрываются от поверхности стола, свечи догорают.
- Это единственный поступок, за который я могу себя уважать, - говорит В. и улыбается. - Я благодарна всем вам.
Пространство наполняется слабыми улыбками, счастливыми глазами и текущей кровью, освобождающей болью.
- В, ты же историк, скажи-ка, были в истории подобные эпизоды?
В. молчит.
- В. ?
Голова откинута назад, на губах застыла улыбка. Л, протягивает руку и дотрагивается до её плеча, но она не реагирует.
- Первый пошёл, - смеётся Н. и кромсает правую руку там, где ещё осталось свободное место.
- Я всегда мечтал умереть молодым.
- Суицид. Мечты сбываются, - М. Смеётся и кашляет, - Что-то я теряю сознание, кажется, сейчас, вот сейчас. Это похоже на простой обморок, только я не приду в себя. Значит, не смогу осоз... - Она умолкает на полуслове и тело подаётся вперёд, ударяясь о стол. Р. Наклоняет её тело к себе и со всхлипом обнимает.
- Нас уже двое там. Не здесь, а там.
- Двое — это уже толпа.
- Не надо платить за квартиру.
- И долги возвращать не придётся.
- Одни плюсы, с какой стороны ни посмотри.
- Есть же у всякой монеты обратная сторона.
- Ну, обратная сторона — скорбь родственников.
- А у меня нет, мне хорошо, - улыбается Л.
Н. опирается на подлокотник дивана.
- Эй, толкни его, К.
- Мёртв.
- Кто последний, тот потушит свечи, а то всё сгорит.
- Можно ставки сделать.
- Нас четверо.
- Я думаю, К. Следующий, там на диване место какое-то несчастливое.
- Скорее всего, - усмехается Л. , - Обычно мне везёт в ставках.
- А я считаю
Л. перебивает:
- Не угадала, - слабо произносит она и, как М., минутами ранее, падает на стол.
- Теперь трое.
К. двигает мизинцем, но всё медленней:
- Думаю, что я следующий.
- Ну, скатертью тебе дорожка.
- Вперёд и с песней.
- В лучший мир.
- Да нет никакого лучшего мира.
- Замолчи, нужно же ему о чём-то хорошем перед смертью подумать.
- Да я ничего, ребята. Мне всё равно.
К. падает назад. И лицо его по-детски встревожено, брови приподняты.
- Отмучился.
- Ахахах, всегда смешило, когда так говорят.
- А ты думала!
- Я и не думала.
- Как думаешь, кто из нас теперь?
- Да что тут думать, - произносит Р.
А. ведёт вправо и он падает с табурета. Больше ничего не говорит.
- Как обычно. Я опять одна. Ничего удивительного.
Она аккуратно перекладывает тело М. В кресло и подходит к зеркалу, проводя по нему кровавой рукой.
- Вот ты и в последний раз видишь себя. Скоро всё утихнет и закончится. Даже дождь перестал.
Снова повторился настойчивый стук.
- Да что это такое, в конце концов? Пол ночи стучит.
Р. выходит из комнаты, прислушивается.
- Звук доносится с чердака!
Возле двери приставленная к дверце лестница.
- Хоть бы не упасть.
Руки несколько раз соскальзывают с дерева, но Р. Сжимает их. Ноги слушаются лучше, и она забирается. Темно. Пахнет сыростью, только прошедшим дождём. По полу разбросаны старые доски, какие-то тряпки, у стены стоят большие стеклянные бутыли и маленькая этажерка, забитая книгами. В незакрытое окно задувает ветер, Р. Бьёт озноб и она сжимается. Порыв ветра, снова стук.
- Что же это?
Она переводит взгляд вправо от окна, в угол.
Петля. Тело. Ботинки бьются о дерево.
- Да это же Д! Ну, ка!
Р. подходит ближе. Его посиневшее лицо странно смотрит на неё. Одновременно оно и злобно-весёлое и страдальческое, словно на нём написано раскаяние и боль, но рот скалится, и кожа на лбу застыла складками, как от глубокого раздумья. Из кармана торчит какой-то лист.
-Я же знала, что была какая-то история! Никогда меня не слушают. А теперь не с кем разделить свой триумф.
- Слышишь, мертвец, - она легко толкает его в живот и он раскачивается, - Я снова права, я снова победила. Ура мне.
Она непослушными пальцами вытаскивает из кармана бумагу, в глаза бросается женский почерк с резким наклоном:
«В моей смерти прошу никого не винить. Я ждала этой поездки, чтобы, наконец, решиться. Д., мне жаль, что всё получилось именно так, но я не могу пережить. Прости...»
На чердаке душно, стрелки часов всё движутся и совсем скоро должен наступить рассвет и потому, уже становится жарко. Тишину взрывает смех.
- Ахахахахахахахахахахахахахахаха. Ахахаххахаха. Ну, чудо! Ахахахаха.
Р. бьёт висящее тело двумя руками, как грушу, и смеётся.
- Нет, ну, надо же! Ахахаххахахах.
- Ааххахахаххахахаххахах....аааааа.
Смех переходит в отчаянный плач, она прижимается к телу и целует его солоноватую потную шею, обнятую петлёй.
Ноги подкашиваются, она падает, ударяясь головой, но боли нет. Тело не ощущается и, кажется, что всё существо есть только дух, только мысли, без оболочки, без тяжёлого мешка гниющей плоти. Так легко, словно это полёт в потоке южного тёплого ветра. Она и смеётся и плачет, смотрит на мёртвое лицо с этим странным выражением. Слабость. В зазоры между досками проникает утренний свет, в его лучах клубится пыль. Слышится птичье щебетание. Становится так радостно оттого, что не придётся идти по мокрой траве, смотреть на солнце, на голубое небо, чего-то ждать, куда-то ехать. Оттого, что для тебя не настанет изнурительный зной и жара этого дня. И пока всё ещё покрыто пеленой тумана, пока солнечные лучи — редки, именно в этот момент и хочется закрыть глаза.
Вдруг в её голову приходит ещё одна забавная острота по поводу этого письма, трупа и этой ночи, но сил это произнести уже нет, слабость сковывает, губы глотают воздух и из горла вырывается приглушённый хрип. В сознании сотни слов и фраз, мотивов песен без связи, и эта потерянная шутка, которая ускользает каждый раз, когда она пытается её выразить. Губы шевелятся, но звука нет. Р. поднимает руку и смотрит сквозь тонкие пальцы с чёрными ногтями на потолок, на застывшего Д. Но и те последние силы, которые позволяли ей удерживать руку, иссякают, и она мягко падает на пол. Снова появляется эта острота, теперь она ещё ироничнее и смешнее, и только Р. собирается её произнести, как сознание заполняет туман, туман отделяет её от всего, словно становясь стеной. Пространство в последний раз вспыхивает каким-то фантастическим светом и мгновенно меркнет, становясь Ничем из Чего-то, обращаясь в кромешную темноту. Сердце застывает во мраке.