Алхимия поганки

Вроде бы о русском характере сказано очень много. Наверное, всё. Ну что, казалось бы, можно добавить после Левши или Чудика?
И все-таки каждый раз, когда снова встретишь в своей жизни какой-нибудь очередной русский национальный фрукт – ахнешь. Перл на перле. Такое ощущение, что над Россией постоянно работает какой-то Неутомимый Небесный Мичурин, скрещивая то хрен с малиной, то вишню с редькой, то кабачок с крокодилом. И получается совершенно непредсказуемый результат.
В Нижнем Новгороде жил в недавнем прошлом человек, которого звали Алексей Иванович Зубков. Он умер лет десять назад.
Раньше я регулярно ездил в Нижний Новгород по делам и останавливался у приятеля, милейшего человека, танцора по профессии.
Зовут его Макс, а фамилия у него весьма пикантная – Суезадов. О Суезадове можно сказать только одно: он неутомимый торгаш. В советское время был фарцой, сейчас – брокер.
Макс жил в Канавине, в коммуналке. Вернее, он там был формально прописан. Сейчас он прописан в Лондоне.
В этой же коммуналке жил и Зубков. Макс Суезадов в своей комнате почти никогда не бывал: он всегда находился в коммерческих разъездах. Ключ от канавинской коммуналки все время был у меня, в одной связке с московскими ключами, и я приезжал в Нижний, как к себе домой. Сейчас в Лондон, как к себе домой. Я уже не езжу: мордой не вышел. Вернее – задом.
К коммуналкам я привык с детства: я родился в коммуналке на Ленинском проспекте. В квартире жили мы – дедушка, бабушка, мама, папа и я (все это в двух комнатах общим метражом восемнадцать метров). И соседи – супруги Петровы.
Петровы жили в одной шестнадцатиметровой комнате. Они были многодетные (шестеро детей) и сильно пьющие. Спали на нарах. Периодически заводили кур и кроликов, но кролики и куры обычно быстро съедались.
Однажды они завели попугая с очень советской задорной кличкой Валерка. Валерка был попугаем говорящим. Ара. Правда, по-человечески он ничего не говорил. Зато умел по-человечески кашлять и лаять по-собачьи. Это потому что раньше он принадлежал пенсионеру с собакой.
Валерку Петровы, впрочем, тоже скоро съели. Надо же чем-то закусывать. В основном же Петровы закусывали голубями, которых отлавливали во дворе.
Отчетливо помню голубоватое такое, красивое, с фарфоровым отливом мясо. Похоже на мокрый пластилин. Называлось оно у них «гульштекс».
Размножалась (пардон) чета Петровых на топчане в прихожей. Выйдешь, бывало, в туалет, а они размножаются. Все по-простому.
Так что в нижегородской коммуналке для меня было что-то даже ностальгическое. Пару дней возвращения в детство.
Кроме моего приятеля и Алексея Ивановича здесь жила еще некто Елена Петровна, энергичная женщина лет шестидесяти с боевым раскрасом вождя племени апачи, и какой-то молчаливый дядя по фамилии Шнурков, совершенно неопределенного возраста, от которого всегда очень сильно пахло валерианкой и воблой. Про него шла молва, что он любит приворовывать. По мелочи: вилки, ложки, книжки.
С этими двумя последними (я про Шнуркова с Еленой Ивановной, а не про ложки с книжками) я почти не общался, а вот с Алексеем Ивановичем Зубковым – более чем плотно.
Если российский Небесный Селекционер Мичурин действительно существует, то Зубкова он вывел из какого-то гремучего скрещивания. Может быть, дуриана с пираньей. Может быть, скунса с перцем чили. А скорее всего – всех их вместе. Удивительного ехидства и вредности был человек, Царство ему Небесное.
Никакой, так сказать, глубинной злости в Зубкове не было, но все в мире он принимал в штыки, любой факт жизни сразу считал неким возражением себе. И набрасывался на жертву – как пиранья.
Мне за время нашего знакомства он наговорил тьму всяких гадостей, но обижаться я на него почему-то не мог. Во-первых, хотелось его слушать. Во-вторых: было в нем что-то ранимое и уязвимое.
Называл он москвичей «брендедель столичная» или «московские п…з…юки». И все это отчаянно окая. О себе постоянно говорил как-нибудь так: «куда нам, болотной глухомани, до вас, до московских-то п…ков!» Или: «мы-то своим тараканьим умишком так мыслим…» Опять же окая и тихим, словно бы изнемогающим от самоунижения голосом.
Или, наоборот, громыхая, как Зевс.
Но получалось у него всегда так, что «тараканья глухомань» в тысячу раз умнее, опытнее, глубже и правильнее «московской брендедели».
Внешне он был фигурой весьма колоритной. Лет шестидесяти пяти, маленький, пузатый, на тонких кривых ножках, с большой лысиной и всклокоченными остатками полуседых волос цвета спитого чая.
Всегда в голубоватой майке с бретельками, в черных физкультурных штанах с оттянутыми коленями и босиком.
Лицо он имел маленькое, сморщенное и очень подвижное. Когда говорил, в азарте подскаливал зубы и становился похож на хорька. Глаза бутылочного цвета. То ли пыль, то ли иней седой щетины. В шестьдесят пять – ни одной пломбы, зубы крепкие, большие и даже не желтые, а ярко-оранжевые. Это потому что Зубков признавал только хозяйственное мыло: им мылся, им же чистил зубы. И все время жевал хвою: для укрепления зубов. А еще он, когда ходил по лесу, всегда жевал хвойные побеги.
Утром Алексей Иванович вставал в пять часов, умывался хозяйственным мылом, чистил хозяйственным же мылом зубы, заваривал себе кипятильником пивную кружку очень крепкого черного чая, бу;хал туда две столовые ложки сахарина (сахар Зубков не признавал и называл его «кубинским г…ом»), чистил большую луковицу. Сладкий чифирь с луком – это и был его завтрак. Завтракал он, бродя по кухне и громко напевая всегда одно и то же: «Тюх-тюх-тюх, разгорелся наш утюх!» Потом уходил из дома и ехал на автобусе до вечера за город, в леса. Зимой – на лыжах, летом – без. Всегда с рюкзаком. Набирал в лесу чего-то своего.
Беседы у нас с Алексеем Ивановичем обычно бывали по утрам. Я – жаворонок. К тому же меня будило зубковское «тюх-тюх».
Всю жизнь Зубков проработал лесником, дослужился до мастера леса. Доработал лет до шестидесяти, пока в 90-ых не стали сокращать лесные хозяйства. Жены и детей у Зубкова не было. Ни одна женщина с ним ужиться не смогла. У него таких женщин было много, но – безрезультатно. Комната досталась ему от покойной старшей сестры, тоже безмужней и бездетной.
Лес Алексей Иванович знал как никто. В комнате у него все было завешано пучками каких-то трав, связками корешков, гирляндами сушеных грибов. В углу стояло огромное корыто, в каких мешают бетон. В корыте летом и осенью отмачивались и солились грибы. Грибы Зубков ел все, включая мухоморы: знал секрет, как их высолить-вымочить.
Пробовал я его соленые мухоморы – вкусно. Похоже на пенопласт с хреном. Не давались ему только бледные поганки.
Сидим мы утром на кухне. Я пью кофе, ем бутерброд с колбасой, Зубков питается своим лукочефирём.
- Поганки, они – как товарищ Ондропов – говорил, как всегда, густо окая и сладострастно хрумтя луковицей, Зубков, - умный гриб. Проядился, подлец. Никак я эту мосонскую поганку не постигну. Схряпай луковку-те, москва. Продрай гузно.
- Нет, спасибо, Алексей Иванович. Мне с важным человеком встречаться.
- И чово?
- Дохну еще на него.
- И чово?
- Ну, неприятно ему будет.
- Ишь! Тоже мне бабочка мохоон. Кокой директор, неш?..
- Нет, профессор один известный…
- Ой! Дрожу весь с респекту! Московский?
- Питерский.
- Еще не лучше. Ваши-то столичные просто – пустая брендедель, а питерские – брендедель с рафинадом. «Пардон», «извините», «соизвольте». Я лесничествовал когда, у меня в заимке гостили два профессора. Обои из Ленинограда и обои в очках и в бородах. Один – косой, другой – заика. И обои же обратно – говорят друг дружке «коллега» и всякий раз очки на пеньке забывают. Зобудют обои очки, ходют-ходют вокруг пенька, щурются, как кутята. Заика, как ку;ра: «ко-ко-ко-коллега, извините, вы не видели мо-мо-мои очки?» А косой глаза раскорячит – один к Богу, другой в ногу: «Нет, коллега, я и ваши не видел, да и, соизволите ли знать, свои затерял». Сядут на соседнем пеньке как есть, без очков, и давай про своё, про литературу: Блок да Блок. Что за Блок? Пусторнак да Пусторнак… Кто это – Блок-Пусторнак…
- Пастернак - поэт такой.
- А то не знал я без тебя, без п…ка московского. Блок-Блок, Пусторнак-Пусторнак, а сосны от елки не отличают. Розвели вы там, в столицах пустомель. Лоботряс на лоботрясе. Ты вот тоже – кто?
- В смысле?
- По ремеслу-рукомеслу – кто?
- Ну, филолог.
- Этта про што?
- Про слова.
- Эвона. Опять Блок-Блок… Пусторнак-Пусторнак… Букивки, значит, складываш… Хоро-о-ошее ремесло, нечего сказать. Бумагу изводить. Было, значит, Дерево-Царь, Крона с Небо, а стали твои блочьи-пусторначьи буковки… Хорошее ремесло…
Алексей Иванович громко, с ненавистью отхлебнул из кружки. Почавкал злобно луку. Еще раз громко отхлебнул чая. Крякнул, с треском сморкнулся левой ноздрей в окно, зажав правую большим пальцем, так что воробьи звонким фейерверком брызнули с соседней березы. Вытер руку об штаны. Видно было, что все это он делает нарочито, театрально:
- Дур-рак твой Блок-Пусторнак, вот оно что.
- Не думаю, Алексей Иваныч… Вы уж слишком…
- Мимодуи и пустотявки. Вот мой сказ.
- Вы их, Алексей Иваныч, читали?
- Еще чово… Мозги марать. Пусторнак… Пусторнака не читать - есть надо.
- Как это – есть?!
- А зимой, ядрён-патрон, сварить али запечь. Натёркать – высушить – и в щи. Зонтичный овощ, пусторнак. Не слыхал, неш? «Pastinaka» по-латынски. Полевой борщ, ежели по-нашему, али поповник-ствольё. Еще козёлками ёво кличут. А проще чтобы – белый корень. Пользительный овощ. Печенке радость. Кишке отрада. Кровке очист. Опять же стул – что детский сон. И голова яснее майского неба. Вот оно как. А вы… И что вы там, в Московии своей, за гниль помойную-то ядите? Вон чичас – чово чавкаешь?
- Колбасу.
- Колбосу!... Приятного аппетиту тебе, гнилоедушка. Крысу тухлу взяли, в промокашку обернули, краской обляпали – и в мясорубку. И получилася тут у нас вкусна колбоса! О! Пальчики оближи! Свиньи, и те лучше вас, брендедели-то московской, питаются. Нет, глуп нынче стал человек. Чем очки толщее – тем очкари глупее.  Вцепился в букивки, что паук в муху, - и вся жизнь по ним. Один врет  книжке, хуже товарища Троцкого, другой ёво враки в своей книжке перевирает, третий этот перевёр по-своему оббрешет. В полста томах. Мы теперя пусторнака-то оказалося, не едим, а читаем. А едим промокашку крашену. Уже пол-Сибири на враки-букивки извели. А что толку? Все в очках, все про всё знают и все с мозгами наперекосяк.
- Теперь, Алексей Иваныч, переходят все на компьютер… Бумаги теперь будут меньше изводить… Теперь цифровая эпоха, компьютерная… Интернету бумаги не надо…
- У-у-у! Интернет! Этого чёртушку вообще не упоминай. У нашей Ленки-то Петровны палямяш Фёдор. Он с этим нечистым и день и ночь целуется. Сорок лет мужику, а он баб только в интернете видал. Скоро жениться и рожать станут по интернету. А бабы ж там, в интернете, - Зубков перешел на шепот, - как есть в полном сраме, все гольём. Тьфу! – он опять заговорил громко. – «Цифровая эпо-о-оха!» Была букивка – стала цифирка. Букивок-то хоть тридцать три. А цифирок-то сколько? Десять. Вот и считай. Еще в три раза человек поглупел. Был придурок – стал дурак. Не гожа это всё, не гожа…
- Ну, ведь удобно, Алексей Иваныч… Я вот на вокзал за билетом не еду, а по интернету из дома заказываю… Разве это «не гожа»?
- Гожа ср…ть лёжа. Изленились все, хуже трутня. Гузкой к стулу приросли. Глядишь на молодых: сопля соплей. Сам себя дохлей. Тени уже не отбрасыват. Или наоборот: жырна-а-ай, сын кадушки с тюфяком. Я вон рахитом-недоноском родился, оттого ноги у меня скобками и пузо волдырём. Мне седьмой десяток в зените, а я по лесу двадцать верст в день колупаю – вынь да покладь. А эти… Ладно. Пора мне. На седьмом километре теперь богато зверобою. Дуром прет. Поеду собирать. А ты будь здоров, если сможешь, букварь столичный. Иди к своему профессору, не к ночи будь помянут...
Получилось так, что однажды я приехал в Нижний после почти двухлетнего перерыва.
Зубкова уже не было в живых. Умер он в семьдесят с лишним. Говорят, перед смертью послал всех к черту.
Попал он под сильный осенний ливень, простудился. После себя, кроме соленых грибов, трав и корешков, Зубков оставил большую рукопись. Это была книга о грибах, травах и корешках. Говорят, Алексей Иванович писал ее больше тридцати лет, и материал там был собран уникальный. Еще говорят, что он считал главной целью своей жизни найти рецепт, как всё-таки научиться есть бледную поганку. Это был его, Зубкова, философский камень. Эликсир бессмертия.
Не знаю, нашел ли.
Книга Зубкова долго лежала в коридорном коммунальном шкафу, а потом пропала. Наверное, выкинула Елена Петровна. Она вообще любила убираться и все выкидывать. Или спёр склонный к воровству Шнурков. А может быть, эту книгу кто-то из нижегородцев потом нашел?
Сомневаюсь. В России рукописи еще как горят и пропадают. Слишком уж много у нас ценных рукописей. Вот мы их и не ценим. Как и людей.
А еще Зубков долгие годы откладывал деньги, аккуратно переводя их в валюту. В его документах нашли завещание, вполне грамотно оформленное нотариусом, согласно которому Алексей Иванович Зубков завещал все свои сбережения и средства от продажи его комнаты в канавинской коммуналке, которая, согласно завещанию, должна была состояться после его смерти (тут указывалось доверенное лицо), детскому дому, в котором вырос Алексей Иванович Зубков.
Надеюсь, детский дом эти деньги все-таки получил. Хотя…