Нехота

В нашем классе учился мальчик – Сережа Плиткин. По кличке Нехота. Он пришел к нам, если не ошибаюсь, в седьмом. Его родители вместе с Сережей приехали тогда из Франции, где Сережин папа работал в советском посольстве. Так что Плиткин был в общем-то номенклатурный ребенок. С «жувой», джинсами и «грюндиком».
Тогда, кстати, во Франции был наш посол (фамилию я забыл), о котором ходили легенды. И о самом посольстве, довольно странном здании, тоже.
Мне очень художественно рассказал об этом самом послЕ один ныне покойный известный режиссер. Я так же художественно вряд ли расскажу, но суть все-таки передать сумею.
Как сейчас говорят в начале долгого рассказа: короче…
Посол был очень маленького роста, но неправдоподобно широкий, плотный, с огромной головой, гигантскими клешнями и фантастически сильный.
Любого французского посетителя советского посольства, который в нем раньше никогда не бывал, ждало – как минимум – четыре шока.
Когда француз входил в здание и поднимался по лестнице, на одном из ее поворотов перед ним вдруг появлялась огромная бордовая Ленинская голова. Голова, благодаря архитектуре здания, появлялась абсолютно внезапно. Как в фильме ужасов.
Среди наших эту голову называли по-разному. При этом все названия были, разумеется, крайне неприличными. Самое цензурно-приличное – прошу прощения – «Залупа».
Когда перед французом вставала эта самая могучая монументальная «Залупа», тот вздрагивал, обмякал и покрывался холодным потом. Бордовый Ленин смотрел на француза с выражением апоплексической классовой ненависти. И было ясно: победа коммунизма неизбежна.
На трясущихся ногах с потной прохладной змейкой в копчике галльский гость поднимался еще на один пролет по лестнице и входил в кабинет посла.
И здесь перед ним, опять же совершенно неожиданно, из какого-то левого закутка, возникал наш посол, похожий то ли на мускулистый дзот, то ли на мавзолей с ушами. Мавзолей имел такое же, как и у Ленина, бордовое лицо. Но это лицо – улыбалось. Причем улыбка была настолько доброй, широкой и искренней, что француз окончательно слабел.
«Кажется, самое страшное позади», - думал он и доверчиво протягивал руку послу.
Посольская клешня, огромная и красная, как учебник по истории КПСС, описывала молниеносный хук в область французской печени, раздавался оглушительный шлепок, и совершалось рукопожатие (наши называли это рукопожатие «испанская варежка», по аналогии с «испанским сапогом»).
От адской боли француз на пару секунд терял сознание. А когда приходил в себя, в полусне болевого шока наблюдал, как наблюдают отлетевшие души покинутое ими тело, как посол еще полминуты тряс ему посиневшую руку.
Практически никто из французов не помнил дальнейшей аудиенции. Все помнили только, что в конце аудиенции проделывалась еще одна пытка «испанской варежкой». Еще более продолжительно-дружественная. Это был третий шок, потому что к рукопожатию, и одновременно с ним, присовокуплялось сначала долгое добросердечное пожимание свободной левой посольской клешней локтя все той же убитой правой французской руки, а затем, все в том же процессе рукопожатия, двенадцатикратное похлопывание правого же французского плеча.
Двенадцать раз француз напрочь терял равновесие, но удерживался на ногах стальной посольской десницей. Таким образом французская правая рука выходила из строя полностью.
Полупарализованный посетитель посольства выходил на лестницу.
Медленно спускался по лестнице, и вновь перед ним совершенно неожиданно всплывал Ленин, о котором француз уже успевал забыть.
Это был четвертый шок, имевший какой-то глубинный, метафизический характер. Обычно здесь француз либо начинал плакать, либо (что реже, но случалось) слегка напускал в штаны.
Но возвращаюсь к Сереже Плиткину.
Плиткин был полной флегмой. Учился на тройки. Не потому что был глуп, а просто по причине лени. На уроках дремал. На переменке встанет у стенки и, зевая, ковыряет в носу. Скажешь ему: «Плиткин, хорош козявы месить, пошли играть в футбол».
А он: «Не хота».
Так его и стали называть – Нехота.
Однажды мы с классом пошли в недельный поход. Повел нас учитель физкультуры Антон Иванович. Такое в нашей школе практиковалось. Дело было в конце июня. Пошло нас десять человек. Пять мальчиков, пять девочек. Как по заказу. Все, кто не разъехался по пионерским лагерям и остался в Москве.
- Плиткин, пошли с нами в поход, - сказал Антон Иванович.
- Не хота…
- Я тебе дам «не хота»! Пойдешь как миленький.
Антон Иванович позвонил родителям Плиткина, и те с радостью согласились на поход.
Поход был прекрасным. Погода – чудесная. Подмосковный маршрут – около пятидесяти километров. Где-то по семь километров в день. Леса, поля, озера, реки. Рюкзаки, костры, палатки. Уже пошли грибы. Маслята. А жареный масленок… сами знаете. Какие там французские трюфеля!
Антон Иванович – с гитарой. Песни в стиле тури-тура: «Милая моя, солнышко лесное» и тому подобное. Ночевки – на берегах водоемов. Самодельные удочки. Уха. Тушенка с макаронами. Что может быть вкуснее? Особенно с томатпастой. Какие там спагетти! Печеная картошка. Если ее не чистить, а прямо с черной соленой корочкой… М-м-м!.. В общем – добрая сказка.
Палатки у нас у всех были брезентовые, двухместные и трехместные. Отечественного производства. Только у Плиткина одноместная. Немецкая. Из болоньи. Но Плиткин ее так ни разу и не собрал. Начнет собирать, туда-сюда, зевнет и скажет:
- Не хота….
Ночью завернется в болонью и спит. Благо ночи стояли теплые, звездные. И чудесным образом комаров было мало.
Ну, конечно, завязались кое-какие романтические отношения. «Мальчики, девочки, вечная игра…»
Посидеть вдвоем со Светкой Семушкиной до рассвета на берегу озера, послушать, как плюхает о воду рыба, пуская по глади ленивые лунные зигзаги.
Посмотреть на звезды. Сидишь, запрокинув голову, хлопаешь глазами часто-часто, и звезды тебе в ответ моргают своими стеариновыми ресницами.
Шепотом поговорить со Светкой о чем-нибудь взрослом, типа «а тебе когда-нибудь мальчишки нравились?..» Можно даже за руки подержаться. Отчего становится томительно-прохладно в животе. Но не более того. Потому что дальше – что-то другое, страшно-сладкое, потаенное. Это – потом. Не сейчас.
За весь поход Плиткин ни разу не умылся, не почистил зубы, не искупался и не переоделся. «Не хота». В чем пошел в поход, в том и пришел. Пах он, конечно, не очень свежо. То ли воблой, то ли ацетоном. Одежда на нем слегка истлела. Лицо было бурым, а зубы оранжевыми, как охра.
Прошло два года. Мы закончили десятый класс. Был выпускной, а потом все разбежались по своим жизням. Несколько раз встречались классом. Но Плиткин на этих встречах отсутствовал. «Не хота», надо думать.
Должен вам сказать, что, при всех в общем-то карьерных, научных и прочих успехах, я большую часть жизни прожил в однокомнатной квартире. Потому что у нас простому неворующему человеку радикально расширить свою жилплощадь труднее, чем мужику родить.
Как-то раз мы с женой подсчитали: чтобы нашу маленькую однушку сменять на приличную двушку, нужно столько же денег, сколько хватит на сто с лишним приличных путешествий по миру. Именно – сто, не меньше.
И мы выбрали путешествия. А к однушке я привык. Жена, ребенок, собака, торшер, фикус. Всем места хватит. Собака под торшером. Ребенок под фикусом. Мы с женой – между фикусом и собакой. Друг под другом.
Но однажды, лет десять назад, все-таки выдался случай удачно поменять однушку на двушку.
Сейчас вы поймете, в чем связь между советским посольством в Париже, немытым ленивым Плиткиным и моей новой двушкой.
Двушка продавалась в завершающейся новостройке. Как это называется? Забыл. Кажется: «дом на стадии сдачи». То есть жить можно. Вода течет. Электричество горит. Лифты работают. Но права собственности еще нет, больше половины квартир не заселены и не отремонтированы.
Огромный жилищный комплекс. Многоподъездная сорокаэтажная дура. Странной конфигурации. Как выразился один мой знакомый, побывав у нас в гостях: «Вы живете в энергетической дыре». Дворы-колодцы. Как у Достоевского. Только там, у Федора Михайловича в его бессмертных романах, этажа по три-четыре, а тут – сорок. 
Продавец двушки очень спешил ее продать. Купил-то он ее (и еще десять квартир) задешево заранее, когда дом только начинал строиться, стоял один фундамент, а сейчас – толкал с солидным кушем. Нормальный спекуль. Но поскольку дом «на стадии строительства» - получалось относительно дешево по сравнению с другими аналогичными квартирами в других домах.
Мы заняли денег у друзей, сделали максимально дешевый ремонт. Перевезли фикус, торшер, ребенка и собаку. Продали однушку через знакомого риэлтора. В общем – переехали.
Стоял, помню, очень холодный январь. Солнца нет. Лютая стужа. Все время какой-то полусумрак.
Как говорится, к обеду рассвело, к полднику – стемнело.
На следующий день после переезда я возвращался с работы. Подхожу к дому. Думаю с гордостью: «Вот, у меня наконец-то есть своя приличная квартира. Как хорошо!..»
Почти подхожу к подъезду и вдруг чувствую, что меня по гололеду внезапно поднявшийся страшный лютый ветер сдувает назад. И всех остальных прохожих тоже.
Раз пять я пытался добраться до подъезда, хватаясь за ограничительные столбики, и пять раз меня, как кораблик в луже, сдувало назад.
Наконец я и еще один толстый злобный мужик доползли до подъезда. Входим.
- Ну и ветерок, - цежу я сквозь купоросные губы. – Кошмар.
- Убить надо эту сволочь, - отвечает мужик сиреневым ртом.
- Кого? – спрашиваю.
- Муфлона этого безрогого, который дом проектировал… Такую розу ветров только в психушке можно рассчитать…
Проходим подъезд, поворачиваем через какой-то странный вихлястый коридор к лифтам.
И вдруг перед нами неожиданно возникает, как та самая Ленинская башка, пожилая консьержка.
- О Господи! – говорю я.
- Ёманы! – говорит мужик.
Я никогда раньше не видел таких кошмарных женских лиц. Оркотролль. Во взгляде – ненависть. Скрипуче-гулким басом троллеорк спрашивает:
- Вы куда?
- Домой, - отвечаем хором.
- Фамилия. Квартира.
- Злобин. Триста семь.
- Елистратов. Сорок четыре.
Как на лагерной перекличке. Заключенный такой-то, статья такая-то…
- Проходи, - нехотя разрешает нам голос из склепа.
Заходим в лифт. Нажимаем кнопки. Я – пятый. Мужик – тридцать восьмой.
- Ну и лицо, - говорю я. – Прямо до мурашек пробрало.
- Да уж… «Мисс крематорий»… - угрюмо отзывается мужик.
Смотрю: на стене в лифте наклеена бумажка, на ней написано:

«Дорогие соседи! Давайте здороваться друг с другом.
Давайте будем приветливы и доброжелательны!»
 
Вдруг мужик достает, как будто так это и нужно в нашей местной сказке, из кармана фломастер и деловито подписывает на бумажке:

«А смысл?»

И, не улыбаясь, изрекает:
- Со всеми здороваться – пожрать не успеешь.
Лифт открылся на пятом.
- До свидания, - говорю.
- А я не баба, чтоб мне свиданья назначать, - сумрачно отозвался мужик.
Думаю: «Вот так домик».
Подхожу к квартире: открывается соседняя дверь. Из нее выглядывает лысый амбал. Точнее копия того самого советского посла в Париже. Улыбается:
- Сосед?
- Сосед.
Амбал вышел из двери вместе с густым шлейфом лукового духа:
- Ларик.
- Вовик.
Ларик протянул мне руку со стальным набалдашником бицепса и наколкой на плече: женский профиль и надпись: «Твой голос нежный вижу я во сне».
- Будем соседкаться.
- Будем…
И дикая боль парализовала мою ладонь.
Так началась новая жизнь на новом месте. В дальнейшем выяснилось еще много деталей.
Например, что если надолго откроется подъездная дверь, то остановятся все лифты. Эти скоростные лифты не выносят сквозняка.
Что дом построен так, что в семидесяти процентах квартир никогда не бывает солнца.
Что к дому очень трудно подъехать на машине. И что припарковаться может только одна десятая часть машин всех жильцов. И что в подземном гараже одно машиноместо стоит три миллиона. Почти столько же, сколько моя старая однушка.
Мир так прекрасен. Он так искрометно развивается. Жалко, что я за ним не успеваю.
И много другого интересного.
И мы стали жить в этой «энергетической дыре». Пару раз я застревал в лифтах, останавливающихся от сквозняка. Тщетно пытался здороваться с солифтниками, но чаще - напрасно. Привык к дружественным рукопожатиям Ларика. Чтобы лучше к ним привыкнуть, я даже пошел заниматься в тренажерный зал.
Свыкся я и с мисс Крематорий. Хотя до сих пор каждый раз вздрагиваю.
А насчет парковки – вообще без проблем: машины-то у меня нету.
В общем: стерпится-слюбится.
Однажды я зашел к главному инженеру, чтобы выяснить, почему у нас в квартире по утрам из крана течет только кипяток.
В комнате у инженера сидел какой-то странный человек в капюшоне. Сначала я не обратил на него никакого внимания. Но когда этот человек громко зевнул и сказал «охохонюшки-хо-хо», - я все-таки посмотрел на него и – узнал.
Это был, как вы уже догадались, Сережа Плиткин.
- Серега, привет! – крикнул я. – Узнаёшь?!
- Ну, узнаю…
Мы поздоровались. Причем Плиткин не проявил никакого энтузиазма.
- Ты что тут делаешь? – спросил я его. – Живешь здесь? Мы что с тобой, Серега, соседи?.. Вот здорово!
- Да нет… - с трудом подавил зевок Плиткин. – Я так…
- Сергей Филиппович, - торжественно провозгласил инженер, развернув пухлую ладошку в сторону Плиткина, - архитектор. Это он спроектировал наш жилой комплекс.
«Тогда, - думаю, - все ясно». И из приличия сказал:
- Надо же… Молодец ты какой, Серега. Может быть, как-нибудь зайдешь ко мне в гости.
Как вы думаете, что мне ответил Плиткин?