Автобус

Появившись со стороны моего правого плеча, из глубины автобуса, предчувствуя скорую остановку и заранее готовясь к выходу, выходит взлохмаченный небритый мужчина средних лет с незажжённой сигаретой во рту, в поношенной рубахе в клетку, расстёгнутой на дряблой безволосой груди, и неуклюже разваливается на сиденье напротив меня. Отдуваясь, он дрожащей рукой вытирает пот со лба, бесцветными глазами окидывает сидящих. Худое, испитое лицо его хранит недавние следы малиновых ссадин и засохших царапин. От табачного дыхания вздымается и опадает рахитский живот с медным крестиком на длинной чёрной верёвке. Синие пропаленные спортивные штаны спускаются к потёртым кожаным сандалиям и с трудом скрывают явную дистрофичность ног. Мужчина минуту сидит, мутными ленивыми глазами исподлобья смотрит на меня, а потом начинает лихорадочно рыться в пачке сигарет, зажатой в волосатом кулаке. Корявые пальцы с грязными ногтями пытаются что-то нащупать внутри упаковки, вытаскивают сигареты с вырванной фольгой и замирают. Лицо мужчины приобретает безнадёжно-виноватое выражение: вероятно, он хотел найти деньги за проезд, но их по недоразумению не нашлось. Он успокаивается, бессильно опускает руки и, осоловевшим взглядом уткнувшись в окно, где бестолково тыкается в пыльное стекло жирная муха, слегка покачивается в такт движению автобуса. Так покойно, мирно и расслаблено сидит мужчина, что, кажется, даже моргание даётся ему с большим трудом и неохотой. Безмолвное отчаяние и покорность судьбе сквозят в его потрёпанном облике. Этот человек так непоколебимо спокоен и хладнокровен в своей безмятежности, будто познал какую-то глубокую, неведомую смертным тайну, роковую разгадку всего нашего существования, нашёл ответы на все вопросы; будто это он сотворил этот мир и знает в нём всё, каждый крохотный механизм; будто жизнь его протекает миллионы лет, и уже нет того, чему бы он удивился, и что бы его взволновало. И одновременно кажется, что этот человек абсолютно потерял чувство реальности, какое-либо логическое объяснение всему происходящему, будто он медитирующий дзен-буддист, разочаровавшийся в былой жизни и отказавшийся от мыслей и желаний; кажется, что он настолько невероятно далёк от мирской суеты, жизненных забот и осознания того, что мы называем смыслом бытия, что становится страшно, жив ли он, чем живёт и для чего? На самом деле всё, конечно, гораздо проще и мне искренне жаль этого дряхлеющего, пьяного мужчину, в блаженном расслаблении самозабвенно проехавшего 50 лет в тряской кабине, и которому уже не дано набраться сил, очнуться и вывернуть руль на правильную дорогу. Как он достиг этого возраста? Что делал полвека? Я пытаюсь представить себе его жизнь.   
Он родился в сером промышленном городишке. Его мать, добродушная толстушка, работала на колхозном поле и залетела от Васьки-тракториста, грубого мордатого мужика, известного бабника, дебошира и пьяницы. Весёлое хулиганское детство омрачалось ежедневными сценами избиения матери пьяным отцом, во время которых он, ребёнок, прятался в шкаф, плакал навзрыд и клялся, что когда вырастет, убьёт отца и, вообще, никогда не станет на него похожим. Потом его отдали в старую, похожую на сарай одноэтажную школу, ровесницу революции. Учился он плохо, получал ремнём от отца за каждую двойку, плакал, злился, ещё более ненавидел учёбу и ещё менее прилагал усилий. В шестом классе состоялась первая пьянка с самогоном и сигаретами, которые одноклассник украл у своего отца, закончившаяся отравлением и потерей сознания. В восьмом классе он безответно влюбился в Лидочку из параллельного класса, но боялся подойти к ней, и только издали наблюдал, как её в школьном коридоре зажимают парни из старших классов, и мечтал делать с ней то же самое. В девятом классе на одной из вечеринок очень сильно напилась одна девочка и пацаны не преминули воспользоваться её бессилием: он был шестой в очереди и впервые познал мягкую податливость женской плоти. После девятого класса поступил в ПТУ на механика и, удовлетворённый вступлением во взрослую нешкольную жизнь, "забил" на лекции и предпочитал пить во дворе с друзьями до самого утра, а днём отсыпаться. Тогда он был уверен, что круто оттягивается, модно кутит, весело "прожигает жизнь" (ему нравилось это словосочетание за то, что в нём было что-то бесстрашно-безбашенное). Он старался подражать тем крутым взрослым ребятам, которые носили импортные спортивные костюмы, "держали район", ходили на разборки, "пускали тёлок по кругу" и могли выпить каждый поллитра водки за один раз. Когда мучительным утром тошнотворное похмелье судорожно сверлило его голову или после драки ныла опухшая челюсть, то в его больной голове иногда вспыхивало минутное сомнение по поводу правильности выбранного пути, которое, увы, безнадёжно подавлялось банальным незнанием иной жизни, иной участи, кроме той, которой живут все "нормальные" пацаны. 
Через год он был отчислен из ПТУ за неуспеваемость и, "проставившись" на проводы, отбыл в армию. Два года использовался в качестве груши для битья и как бесплатная рабочая сила, взамен получил больные почки и навыки каменщика. Пришёл с армии другим человеком  и с самыми серьёзными намерениями устроился работать на местный химзавод; первые полгода старался, потом делал вид, что старается, потом даже перестал делать вид и с каким-то радостным отчаянием нырнул в доармейскую жизнь; а перед совестью отчитался, что хотел как лучше, старался как мог, сделал всё, что было в его силах, но напрасные труды не окупились, и теперь он, разочарованный, уходит на заслуженный отдых. И начались бесконечные пьяные ночи и похмельные утра, выговоры, увольнения, новые кратковременные работы, кражи, разборки, ночёвки в вытрезвителях. Женитьба ненадолго остепенила его. Женился он вынужденно-необдуманно и торопливо на некрасивой девушке с соседнего дома, славившейся своей безотказностью в амурных делах. Они были ровесниками, с детства учились в параллельных классах, росли в одном дворе, и он помнил, как старшие пацаны по очереди водили её за гаражи и в подвал, и всегда удивлялся её способности после этого всего спокойно разговаривать с ним утром по дороге в школу о посторонних вещах, изображая из себя целомудренно-кроткую девочку, мило улыбаясь и стеснительно оправляя волосы. Было в этом невинном лицемерии нечто бесстыдно-порочное и оттого притягательное; он гадал, так ли скромно будет она вести себя, если переспит с ним, и вообще, согласится ли уединиться за гаражи, если он вдруг её позовёт. 
Благодаря своему лёгкому поведению она была желанной гостьей на мужских застольях, на одном из которых он и встретил через несколько лет после школы. Стоял тёплый летний вечер, стол беседки был заставлен бутылками, кто-то громко рассказывал, как "нехило просадил в бороду" какому-то "фраеру" за "гнилой базар", пацаны одобрительными возгласами поддерживали героя, хлопали по плечу "братишку", обнимались и, начиная со слов "если чо…" и заканчивая "обращайся", уверяли друг друга в верности. Он цедил пиво и смеялся от матерных анекдотов. Она сидела за столом напротив у какого-то лысого бугая на коленях, который бесстыдно трогал её под юбкой, и опрокидывала стакан за стаканом, закусывая сигаретами и вращая пьяными весёлыми глазами. Её взгляд случайно упал на него, когда он шёл в кусты пописать; утробно икнув, она хрипло воскликнула "Эй, одноклассничек!" и размашистым жестом поманила к себе. Было приятно вместе вспомнить беззаботные юные годы, утренние походы в школу, наивные детские разговоры и мечты. Они много пили за встречу, он сбивчиво, еле ворочая языком, рассказывал, как недавно какого-то "лоха на бабло"; она, не слушая, бессильно сползала под стол, сплёвывала длинные тягучие слюни и переворачивала стаканы; потом они внезапно начали целоваться, и он, после таинственного провала в памяти, очнулся уже на её голом теле в ближайших кустах, куда все ходили по нужде. Она похотливо скулила под его неуклюжими толчками и вонзала ногти в его потные двигающиеся ягодицы. Вечер удался на славу, но расплата последовала скоро: через три месяца она появилась на его пороге с печальной вестью о том, что, "кажется, беременна". Он обложил её длинной тирадой нецензурной брани, оканчивающейся словами: "…которые были после меня!". Через несколько дней она пришла во второй раз и в приложение к тираде получила ногой по выступающему животу. В третий визит отхватила тяжёлым кулаком по лицу. Четвёртое посещение оказалось успешным: он, наконец, сжалился над ней и, выслушав уверения, заверения и унизительные мольбы, предложил сделать аборт. Она отказалась от аборта, но зареклась завязать с прежней разгульной жизнью и посвятить себя семье. Он подумал, прикинул плюсы этого мероприятия, и выгода перевесила: хороший повод прогнать мать из квартиры в деревню к бабке (отец к тому времени умер), жена (пусть некрасивая и толстоватая, - с грустным вздохом признался он себе) будет стирать и готовить, он образумится, перестанет пить, устроится на работу, сына сделает, воспитает нормальным пацаном, чтоб в старости помогал. Сыграли небогатую свадьбу, отмечали целую неделю, во время которой «братишки» пользовались дружелюбной доступностью его беременной жены, пока тот отсыпался после бурных возлияний. 
Теперь они давно спят в разных комнатах. И уже не помнят, когда в последний раз занимались сексом. Она считает, что он импотент, и переводит всю безвыходную сексуальную энергию здоровой сорокапятилетней женщины на работу по дому, уход за детьми и каждодневную ругань с ним, непутевым мужем. Он же никогда и не рассматривал её как достойный сексуальный объект, и, в ответ на её грубо-похотливые приставания, всю недолгую супружескую жизнь с неохотой и скукой исполнял свой ночной долг, отдавая предпочтение более миловидным любовницам. По мере того как жена стала всё больше стареть, дурнеть и толстеть, он стал всё меньше её хотеть, пока совсем не перебрался от неё на диван в соседнюю комнату. А она просто брезгливо объявила мужа "жалким импотентом", уверенная в своей привлекательности. Сейчас же, после стольких лет воздержания, он и сам не знал, способен ли ещё доставить женщине удовольствие, да и совсем не думал об этом, потому что плотское желание давно сменилось в нем желанием алкогольного опьянения как наслаждением, превосходящим оргазм по силе и продолжительности.
Вот он, герой уходящего времени, стареющий персонаж прошлого. В этом, когда-то ещё новом и сверкающем свежей краской автобусе, маленьким милым мальчиком он ехал каждую субботу с мамой на рынок; на этом же сиденье он пил пиво, высоко запрокидывая голову, и, кривя губы, громко отрыгивая, когда ехал с друзьями на пьянку в другой конец города; по этому маршруту он ездил по утрам в забытый киоск, чтобы сдать гремящие в пакете пивные бутылки, добытые ночью со всех урн района, и похмелиться; сейчас он бессильно шатался на дырявом сиденье от предсмертных судорог этого дряхлого аварийного автобуса, отслужившего свой срок так же, как и этот человек отжил свой. Кротким прелестным мальчиком сел он в эту глухую железную кабину вместе с остальными пассажирами, и вся жизнь стремительно пролетела в неясном пути к какой-то мнимой цели, в трепетном ожидании чуда, навстречу призрачной мечте, и вот остановка, пора выходить. У каждого из нас своя остановка и никто не знает, когда нам придёт пора шагнуть со ступеней остановившейся жизни в молчаливую глухую неизвестность. 
Держась за поручни, мужчина нерешительно приподнялся, растерянно взглянул на кивнувшего ему водителя, и, пошатываясь, вышел из автобуса, исчезнув в сумерках. Водитель проводил человека прощальным взглядом, покачал головой, закрыл двери и повёл автобус дальше в туманное будущее.