Время думать

 
 
Без четверти четыре утра.
Неяркий свет пробивался сквозь полосу окна между стеной и не до конца задернутой  занавеской.
Проснувшись под утро в первый раз, она удивилась (потом уже не удивлялась) – зимой не рассветает так рано, наверно, часы остановились… Нет, тикают, значит, неверно идут?
Когда она поняла, что это больше похоже на электрическое освещение с улицы, осторожно привстала, нашла ногами тапочки и подошла к окну.
Из фонаря  лился неяркий свет, в его потоке дрожали слабые снежинки, словно струилась вода из душа.
Она стояла и смотрела на пустынную  улицу и снежинки.
Снег медленно покрывал тротуары, дорогу, машины возле дома, стройку напротив, бараки рабочих. Обрисовал белой краской  крыши и карнизы, начертил белые полосы на столбах фонарей.
Потом разошелся, сыпал гуще, крупнее, швырял вокруг снежные хлопья, словно был  здесь единственным живым существом, безмолвным и тихим.
Как и она.
Отец под конец жизни полюбил смотреть на природу, ее это поначалу удивляло --  каждый день ходить в парк и часами видеть одно и то же! – ладно еще гулять возле озера или по лесопарку… Впрочем, ходить ему было тяжело, а в последний год он и вовсе не выходил, смотрел из окна на большой тополь и о чем-то  думал. Позже он сказал, о чем.
А сейчас она сама стоит и  смотрит на снег.
Вставать? Рано.
Она пошла в туалет, вернулась в комнату, легла. Закрыла глаза, попыталась уснуть.
Опять встала, подошла к застекленным книжным полкам, поставленным одна на другую. Потянула с верхней полки книгу, но тут  же вернула ее на место, до конца задвинув стекло, до этого наполовину приоткрытое.
Снова легла.
Сон  не шел.
Утром придет медсестра – сделать укол, измерить давление, температуру…
Если измеришь температуру сама и скажешь – сколько градусов, медсестра спокойно выслушает и так же спокойно поставит градусник  (иные данные она в расчет не принимает). Если надо, возьмет анализ крови, измерит давление, пульс… Капельницы ставить вроде больше не нужно, откапали; остальные лекарства в таблетках и капсулах.
Лежать ей сейчас в больнице, если  б не N. Или он бы относился к ней по-другому, а не так, как относится.
С самого начала, когда она пришла на должность ведущего специалиста и занималась три года унылыми секретарскими делами в канцелярии горсовета (официально называлось по-другому,  но по сути  была типично канцелярская работа).

Почему он обратил на нее внимание? Случайно; отметил ее старательность, которую отмечали все (а она видела в себе не старательность, а просто неумение делать что-либо халтурно); увидел желание (оно возникло у нее сразу) – вырваться  за порог этой комнаты и за монотонность будничных дел; а может, угадал или понял, почему она на самом деле пришла в горсовет?
Она не говорила об этом не  потому, что звучало высокопарно (до неправдоподобия), просто не хотела откровенничать с незнакомыми людьми.
       А со знакомыми тем более. Близким тяжело, если  у тебя на душе неспокойно. Зачем им переживать  -  помочь не могут, а хлопот у самих полон рот.
       « Мы все по-разному судьбой своей оплаканы…»
Она любила Есенина, и в школе они его «проходили» не по программе, наверно, благодаря учительнице русского, ныне покойной; похоже, русской литературе тоже желают упокоиться с миром  и ввели ее в разряд зарубежных.




Окончив институт, она вспомнила слова куратора группы:  ’’Работать вам закройщицами в  ателье, если повезет, а если нет – пришивать пуговицы  или вшивать застежки’’.
Модельеров женской одежды в Институте легкой промышленности  не готовили; да их вообще можно было по пальцам пересчитать, это сейчас  все иначе, а тогда слово  “дизайнер’’ многие знали только по анекдоту  (« вижу, что не Иванов»).
Когда они проходили практику в  ателье, мастер (первоклассная, между  прочим)  по верхней  женской одежде сказала ей:  ”Вера, я десять лет пришивала пуговицы на фабрике Смирнова - Ласточкина, через десять лет пришла и сказала: если не поставите на  более интересную или хотя бы не такую нудную работу – ухожу, все! И ведь поставили! А еще через десять лет я ушла, и с тех пор работаю в ателье”.
Двадцать лет пришивать пуговицы, строчить швы или штамповать на прессе флизелин – ну уж нет!
Но два года на фабрике  «Украина»  она отработала.
И флизелин  клеила, и пуговицы пришивала; а последние полгода числилась в профкоме, а на деле водила по фабрике экскурсии иностранцев, которые вдруг  зачастили к  ним то с целью перенимать опыт, то передавать свой; то хотели увидеть, как оснащены  цеха оборудованием; интересовались, как учитывается потребность покупателей, кто этим занимается, из какой ткани шьют  детскую одежду, а какие материалы не в ходу…
Она сомневалась, что дела действительно таковы, какими представали в ее  ответах, переводимых  ею с начальственных слов.
Ей очень пригодилось знание английского  (хорошие и требовательные преподаватели в школе и в институте)  и немецкого (мать обучила ее языку, которым хорошо владела с детства благодаря няне, обрусевшей немке).
Отработав два года на фабрике, она  подумывала подыскать новую – то ли  в ателье (но не была уверена, что именно это  ей нужно), то  ли в другом месте, а пока продолжала работать там же.
Не соберись она тогда в мастерскую ремонтировать обувь, возможно, ничего бы не изменилось. Она шла знакомой дорогой, которой в детстве  ходила с другими ребятами со двора заряжать сифоны газированной водой.
Но вскоре перестала узнавать.
Аллея каштанов с удобными скамейками, где они,  возвращаясь  домой с тяжелыми сифонами, отдыхали  в тени, красивый фонтан с маленькими фонтанчиками вокруг --  там летом плескались дети, прогуливались мамы с колясками, старики и старушки; вечером стояли парочки; после работы  отдыхали прохожие, поставив на бордюр сумки и портфели…
Фонтан, аллея, скамейки…
Все исчезло.
Песок, глубокий котлован, из которого торчали сваи, кучи строительного мусора, поперек резиновый шланг…
Она поднялась по  лесенке наверх и прошла  дворами  --   они играли здесь в  «казаков-разбойников», в  «веревочку»  --  двое крутят, один прыгает, каждый раз усложняя прыжки, аналогично  --  в «резинку»…
На месте одних дворов высилась многоэтажка   с бегущими надписями «Коктейль – бар - супермаркет»; спортплощадку заменил гараж; в лесопарковой зоне, куда бегали играть в «индейцев», выкорчевали все деревья, вырубили  кустарник, лишь одно дерево, на котором до сих пор висела  “тарзанка”, стояло  на пустой земле.
Она не была тут с тех пор, как окончила школу – институт, фабрика находились в противоположной стороне; если  приходилось бывать здесь по другим делам, она не сворачивала во дворы, а  проезжала мимо на  троллейбусе или садилась в  метро.
В тот раз она не очень спешила, прошла вдоль домов, заглянула во все закоулки и долго не  могла успокоиться. Она родилась и выросла в этом городе, привыкла к  нему и даже не задумывалась, насколько он красив и как  ей нравится. Именно таким.
Под горячую руку она выпалила   все отцу, который оказался дома. Он выслушал ее и сказал, что она не в курсе многих изменений  в городе, потому что  ходит по тем улицам, где все по-прежнему, а если меняет маршрут, то обычно едет в метро, под землей.
Она побывала в нескольких местах, которые он назвал, одно из них – рядом с проектным  институтом, где отец работал. Эти изменения не слишком ее затронули, возможно, оттого что с ними не было связано никаких воспоминаний.
Возвращаясь, она перепутала  и села на другую маршрутку, пришлось выйти на   незнакомой улице, которая вела  (сказал водитель) к ближайшей остановке метро.
Внезапно   на пути встало высокое ограждение. Перед ним  толпились люди. По ту сторону  стояли рабочие и перекрикивались с кем-то наверху.
Она подняла голову.
В высоте висел шар, прикрепленный к высокой штуке, похожей на кран. 
Шар начал раскачиваться, как гиря на старинных часах, только  не в узком пространстве, а в пустоте, с каждым взмахом увеличивая дугу. Шар  походил на гигантский  маятник, он задел крышу дома  и весь дом прочертила трещина.
Шар бил и бил, возвращался и бил снова, трещина расплывалась, возникали новые, наконец стена рухнула.
«Я в этом  доме родился», --  сказал какой-то мужчина.
«А я сама здесь рожала».
«Жалко, в первом корпусе хорошая поликлиника была».
« А пункт  «скорой  помощи», где теперь такой найдешь с такими врачами», -- донеслось из толпы.
«Пойдем в ресторан  вместо « неотложки ».»
«Да, маловато ресторанов, на каждые пять домов  по одному, не знаешь, в какой пойти…»
Она подумала – хорошо  работать в организации, от которой зависит, где и что строить, а что не сносить и не рубить.

   
Почти год она с интервалами носила в горсовет документы, заявления, но ей  говорили  -- у нее нет специального образования и опыта работы, тут же давая понять: если б и были, не факт, что  возьмут, тем более туда, где ведают застройкой и земельными участками.
А ей все сильнее хотелось работать в той или другой подобной организации  -- пусть не сразу, со временем, но сможет же она хоть что-то изменить!
Возможно, люди, которые принимают решения и уродуют город, просто не в курсе, что он из себя представляет (не все же здесь родились)  -  приехали издалека и считают, чем больше снесут старых зданий и поставят  тридцатиэтажных, тем лучше.



Ей предложили пройти двухнедельную стажировку  в одном из отделов – без оплаты, и скорей всего, без предоставления должности — даже случае успешного результата.
Она согласилась. Взяла на работе две недели отпуска и пришла. Ее направили  в отдел контроля и дали скучную работу—фиксировать и подсчитывать определенные показатели по месяцам, -  которая  несколько разочаровала ее.      «Не слишком отличается от пришивания пуговиц», -- подумала она.
Однажды к ним зашел  N., его интересовал  документ, довольно давний; она долго искала  нужную папку, в ней документа не оказалось, она задержалась на два часа , но все-таки нашла его  в  другом месте.
Через  несколько  дней  N.  опять появился у них  и попросил кого-нибудь помочь перенести ящики – «нет, нет, очень легкие, пустые картонные ящики небольших размеров», -- они переезжали на другой этаж и втроем носили тяжелые вещи, их просили поскорее освободить помещение.
Она пошла с ними и перенесла все ящики, действительно легкие, но неудобные при переноске, к тому же лифт в этот день не работал, пришлось ходить по лестнице.
Вскоре ее бесплатная стажировка окончилась, и она вернулась на фабрику.  Неужели она не может довести до конца, что задумала? Но если институт не выпускает модельеров и невозможно устроиться , даже если получить образование в Москве? (Она узнала, что там есть такой институт). А сюда ее не берут; если б и взяли – разве можно ей влиять на запрещение строительства в определенных местах  или  снос  архитектурных памятников? Или все-таки можно?
Осталось ощущение чего-то неоконченного. Она жила в  смутном ожидании - то ли своего поступка, то ли чьего-то решения, которому нельзя не подчиниться.
И  не удивилась, когда  ей   на работу позвонил  N.  и предложил должность ведущего специалиста в своем управлении.
- Я согласна, - сказала она и через неделю работала в   управлении материально-технического обеспечения.
N.  почти месяц учил ее, что и как делать. Попутно ориентировал в хитросплетениях подковерной   азбуки,  и хотя о самих людях он ничего не говорил, она слышала их характеристики  в замечаниях по поводу служебных дел.
Два года проработала  “девочкой на телефоне"    (как она сама себя называла)  и за это время лишилась иллюзий, как решаются дела в  интересах города, улицы, отдела, людей в целом.
N. допускал, что можно со ста процентов отпущенных из бюджета денег  взять три-четыре процента себе   (противоположной стороне, которая в доле и решает вопрос по своему профилю, столько же), если сделать  все, что  положено, почти  не завышая реальной стоимости. Большинство завышали в пять-шесть раз,  клали в  карман  80-85 %, а  на оставшееся  кое-как латали самые видимые изъяны.
Через два года освободилось место более высокого ранга.
Потом она узнала, что  управделами (непосредственный начальник  N. ) был против ее назначения на единственную  свободную должность главного специалиста: «Здесь должна быть  не девочка, а мужчина»  (и назвал, кто именно). N. все-таки настоял  - девочка разбирается во многом, она  третий год в нашем котле варится, а мужчина, пусть и  толковый, придет со стороны,  пока во все вникнет…
Ее утвердили.
Вскоре N. ушел на повышение в Кабмин, сказал, что заберет ее к себе, как только сможет.
На его должность    (пока и.о.) поставили мужчину из администрации – того, кого поначалу хотели взять на ее место.
Она заочно  (болела гриппом и новость узнала по телефону)  прониклась к нему неприязнью не потому, что  из-за него управделами не хотел повышать ее в должности, а потому что он пришел на место  N.
После болезни она пришла на работу раньше  обычного  -  не ожидала, что без очереди попадет к врачу и так быстро закроет больничный.
В комнате был один мужчина, стоял у открытого окна и курил.
Он медленно поворачивал голову на звук открывающейся двери, и  когда  наконец повернулся… 
Она смотрела, как он идет к ней через всю комнату, останавливается рядом, что-то говорит.
Она не слышала или не понимала.
Он улыбнулся.
Ее привела в себя его улыбка  - чуть снисходительная, с оттенком  сочувствия, улыбка мужчины, который знает, что нравится женщинам.
Она хотела сказать, что окно хорошо бы закрыть, но увидела, что оно уже закрыто. Потом до нее дошло, что он говорит об отчете, который она может сдать позже – ведь вышла только сегодня и вряд ли успеет до вечера.
       -   Почему же, могу успеть, если сейчас начну.
       -  Вы, наверно, еще неважно себя чувствуете, я же вижу.
Это можно было расценить как дерзкую иронию, но и как искреннюю заботу тоже.
«Пусть думает, что хочет, незачем притворяться», но (как после себе призналась) лукавила даже с собой.
       -   Я  расстроена  уходом  N.,  не могу  привыкнуть, что на его месте другой. С  N. мне хорошо работалось.
Улыбка ушла, он сказал обычным тоном, без тени неудовольствия: «Постараемся, чтоб нам всем хорошо  работалось и сейчас», и вышел.
Она просидела за столом не двигаясь, пока  не пришла сотрудница с вопросом, видела ли она  и.о. и как он ей.
Вера  пожала плечами.
       -   Знаешь, а он все-таки соображает, довольно неплохо,  - сказала сотрудница, - и выглядит, как Ален Делон.
Она подумала --  правда, что-то есть,  не в фильмах где он стреляет направо-налево, а в фильмах  « Бассейн», «Полицейская история», «Дьявол и десять заповедей», «Рокко и его  братья», «На ярком солнце», которые она  видела в детстве в Доме кино (родителям не с кем было оставить малышку и ее брали  с собой), с тех пор она воспринимала актера по этим фильмам и удивлялась, что  Делоном восхищаются по боевикам, по сути не видя его; хотя тут же говорила себе, что не всем повезло  смотреть в детстве  фильмы,  на которые дети до  16 не допускались (а она ходила, потому что администратором в Доме кино работала знакомая родителей) и которые в широком прокате тогда не появились, да и позже, наверно, повсюду не шли.         
-… «мадам»  млеет от восторга и все ему с ходу подписывает, но он-то соображает, что принести на подпись…  - донеслось до нее.
«И от Ланкастера что-то есть, не в  «Леопарде», а в ранних фильмах  с  этими мужественно - суровыми героями».
-        … как всех обезопасить, если начнут  потом возмущаться, что  мы себе сами  расширили территорию, захватив чужую.
       -   Чужую территорию?
       -     Ну да, комнату на третьем  этаже…
         
       -   Я думала, ты о городе…
       -   Город! У нас свои страсти, уровня  --  этаж, комната, склад, кладовка…
       -   Причем  тут  помещение? 
       -   Ты забыла? Незадолго до ухода в Кабмин шеф говорил  -- необходимо передать в его ведение эксплуатацию админзданий, больше порядка будет. Ты потом сразу  заболела. Да ты и сейчас, кажется, не совсем здорова. Вид у тебя… Ой, мне ж еще отчет закончить!
« А мне и начать», -- подумала она и тут же спросила:
       -   Значит, новому удалось? Эксплуатация зданий…
       -   Да ему все удается. И ни с кем  пока не разругался – там пошел на уступки, там что-то  выделил, и нас, понятно, не забыл…
Отчет  к вечеру она подготовила, хотя отбросить  мысли не об отчете не удалось.

 
И до сих пор не удается.   
Кто к ней придет? Он или она?  Нет, это смешно. Смешно думать, что заплатят вору и пришлют  его…  убийство   ни к чему  --  они же не знают, где этот документ, может, она передала его кому-то и написала:  «Вскрыть в случае моей смерти»   или отдала на хранение, или у нее вообще ничего нет, а она блефует…
Вера встала, включила ночник, подошла к полкам и вытащила книгу  « Земля обетованная».
Купила ее, попавшись на удочку  - «последний роман Ремарка… самый крупный… не был закончен… три редакции… наброски… подготовлена  посмертная публикация…»  Наброски и есть, конгломерат черновиков  к романам  « Ночь в Лиссабоне», «Тени в раю», «Триумфальная арка»…
Между страницами  418-419 , где речь шла о спасении картины Ренуара, лежал  сложенный пополам лист, исписанный  с одной стороны круглым разборчивым почерком.
Она пробежала его  глазами и положила обратно.
Он попал к ней благодаря дочери, которая никогда не интересовалась ее делами                и не разбиралась в них, всячески подчеркивая, что  «политические и общественные  распри » ее не интересуют.
Подруга дочери рассказала ей эту  «забавную историю, которая  с ней приключилась».
  Вера разогревала им еду, и все слышала. Достаточно было одной фамилии в разговоре, чтобы она все поняла и попросила  записать сказанное. Подруга испугалась, что сболтнула лишнее, и не хотела. Олеся  сказала:
       -   Мама, нам бежать уже пора!
       -   Ты говорила, что вы должны поесть до полтретьего, чтоб вовремя уйти, а сейчас еще двух нет.
       -      Потом как-нибудь… если так уж надо.
       -   Надо именно сейчас.
Вера умела быть  настойчивой, но и гибкости  научилась.
       -   Скорей всего, это не так уж важно. Если обвинят человека, который невиновен, тогда, возможно понадобится. А      иначе  не будет нужна.
 
 
 
Она подумала, что уже можно вставать.
Заснуть не удается, а полчаса роли не играют.
Она заварила   кофе,  который  позволяла себе реже и реже, но сегодня возможны  неприятные встречи, разговоры, она должна к ним подготовиться.
Она налила кофе в  маленькую чашку  и пила, вдыхая  запах, который любила не меньше.
Борис поначалу  удивлялся, что она предпочитает обычный кофе экзотическим напиткам. Как и тому, что не стремилась  попробовать редкие блюда  ( они тогда только начали появляться,  и то не во всех ресторанах ), а,  попробовав, не  приходила в восхищение.
Он не догадывался, какой путь  к нему она проделала.
 
 
 
            
Сдав отчет, Вера пришла домой и первым  делом открыла шкаф.
Всегда считала, что она одевается на уровне, все-таки  умеет шить  и хотела быть модельером, иногда слушала комплименты своему вкусу, но сегодня посмотрела  на все другими глазами  и вспомнила другие слова, которые были сказаны не  на фабрике и не на встречах  с подругами  --  «надо же, строгость без элегантности», « так уже не  носят, но  тебе хорошо», «чересчур официально», «обожаю  такие пальто, я в школе носила похожее»…
            Она могла сшить себе что-то или  переделать из    старого, но вдруг вся ее одежда  потускнела, заслоненная  узкими кожаными брюками, простеньким на вид, но таким элегантным платьем, еще какими-то вещами, то ли где-то увиденными, то ли ею придуманными.
            Она  посмотрела   в зеркало и подумала, что  внешность у нее совсем неплохая, даже хорошая, но от оформления теряет.
Она закрыла шкаф.
«Глупости, - сказала  она себе. -  Для него не имеет значения, как я выгляжу».
Но для нее это имело  значение, стало иметь. Она должна выглядеть совсем иначе. Пусть видят, что она красивая. Пусть он видит.
До этого она встречалась с двумя-тремя парнями. Обычные встречи  без особого увлечения с обеих сторон; возможно, для нее  -  осознание, что нужно с кем-то встречаться.
С одним - спокойно расстались по  обоюдному согласию, другой повел  себя нахально  (сегодня она подумала – может, просто влюбился в нее и захотел перевести отношения в иную плоскость), с третьим  -  до сих пор поддерживают отношения в виде редких культпоходов и телефонных звонков.
А  в  и.о.  она влюбилась. Не  вовремя, конечно, и не в того, в кого надо. Хотя… он не женат и женат не был. А двадцать восемь лет… Подумаешь, и в пятьдесят можно влюбиться. А то, что на нее  повесили обязанность секретаря тендерной комиссии, чего она не хотела и чего многие добивались, может и  кстати, он ведь в составе этой комиссии. «Ты не должна обращать на него никакого внимания, он –  только начальник, и  все». Она твердила себе эту фразу перед сном, пока ее не сменила другая: «Но выглядеть должна так, чтобы  он обратил».
На следующий день она прошла по магазинам и убедилась, что купить  на себя нечего. Отца уволили  в связи с закрытием отдела и реорганизацией института, бюджет не располагал к тратам  и хотя  какие-то деньги у нее были, но, как она услышала из разговоров о костюмчике, который кому-то не  подошел, их не хватило бы и на  половину костюма.
Все же она спросила, где он продается. Оказалось, его продавала  та самая начальница отдела контроля, о которой  N.  сказал, что у нее порядок  и контроль за внешностью, а остальное  -  как получится, хотя чаще  неплохо.
Она  и сегодня  мучительно вспоминала  - как пришла к Евгении К.    вроде по поводу какого-то документа  ( вроде? или действительно нужно было  --  этого она не помнила) и   невзначай спросила о костюме. Вера до сих пор помнит насмешливый блеск в ее глазах  -  как же, есть, конечно, но не предложила взглянуть, пока Вера сама не  спросила о размере и цвете.
      -   Ну, это костюм не для вас, я же вижу. Это так, ширпотреб… Завтра принесу… Вот увидите! Высший класс! а не мелкая сошка…
И это тоже было неприятно. Словно она вступала в заговор  с ней, обособленный, закрытый, куда  «мелкой сошке»  не было ходу.
Вера подумала, что лезет не в свои дебри,  и решила отыграть.
       -   Пожалуй, не стоит, высший класс  и стоит выше…
      -   Ну что вы… -- прервала она. – наоборот, копеечная цена, потому что один, последний, маленький размер…  Загляните завтра.
Вера ушла с  твердым решением ничего не покупать и не примерять и упорно не заходила, пока не столкнулась  с ней  в дверях в обеденный перерыв.
       - Как насчет костюмчика? Я принесла.
Вера не хотела, чтоб кто-то слышал этот разговор, не хотела вступать в объяснения  и сказала: « Я зайду».
Она не собиралась идти, но раз пообещала  -  нужно, сказала она себе, хотя бы для того, чтоб отказаться.
Разумеется, она не отказалась, увидев этот костюм и себя в нем; а потом были другие костюмы, и сарафан, и пальто, и платье  -- она до сих пор его помнит…И цены всегда  были ей по карману:  пальто висело на манекене и его продают дешевле, а здесь пуговица оторвана, а это сезонная распродажа, еще что-то…
Сыграли свою роль одежки, или  то, что ей удалось выдержать  характер  и  напустить на себя безразличие, или что-то еще, но Борис стал смотреть на нее другими глазами, хотя бы иногда.
        Несколько раз они в перерывах    обсуждали  вопросы по  поводу решений тендерной комиссии, один раз, когда он задержался вечером на совещании, она рискнула найти себе важное дело, которое  необходимо было закончить именно  сегодня  ( и как  оказалось, очень удачно выбрала   --   на совещании об этом  говорилось, просили завершить пораньше), до остановки метро они шли вместе.
            У начальницы отдела контроля  она больше ничего  не покупала и думала, что  на   этом их  неделовые отношения закончились.
            Однажды Евгения  прозрачно намекнула ей, что предстоящий тендер на поставку бумаги ей необходимо выиграть. Вера пожала плечами и сказала, что желает   успеха, но она всего лишь секретарь, от нее мало что зависит.
       -   Очень много, – сказала  Евгения. – Очень. Именно от секретаря. Выиграю тендер, и все остальное приложится, только чуть позже.
Вера не поняла, на что она намекала. Ведь от нее действительно не зависело решение.
Раскрыв папку с бумагами,  поняла  - важного документа, необходимого для    участия  в тендере, не было, точнее, он был, но без печати.
Могла  секретарь не заметить, что печать отсутствует?
«Я просто не заметила ». Мысли потекли по другому руслу. Все могут ошибиться, не заметить чего-то, пропустить…
      В тот день Борис намекнул, что хорошо бы завтра пообедать в      одном интересном месте, он ей покажет, это недалеко.
      Все-таки в этих обновках она выглядит  иначе, все заметили, и надо отдать должное          Евгении К., она  об этом не трепалась, большинство решили, что вещи ей привезли или передали  из-за границы.
      Она   ничего не сказала о печати, вернее, о ее отсутствии, в остальном все было на хорошем уровне. Тендер Евгения выиграла.
Через неделю она принесла документ с печатью, который Вера положила  вместо листа без печати.
«И ты не без греха», -  говорила она себе.
Иногда ей хотелось все бросить и искать себе другую работу, но отношения с Борисом  развивались, а она уже не могла  хотя бы без  обыденного делового общения; кроме  того, изредка удавалось принести  реальную пользу реальным людям – вовремя подать и подписать  у очень занятых людей заявление о предоставлении  жилплощади тем, кто в этом действительно нуждался; оформить трудовой стаж   двум женщинам, которые ухаживали за тяжело больными детьми и не могли ходить на работу…
Может, оправдывала себя?
Она спрашивала себя – возможно, у каждого своя мера подлости, и для нее  то, что она сделала, равносильно взятке?  Впрочем, тех, кто их берет, это, наверно, не волнует  --  делают свое дело и взимают за услуги, как в доме быта или химчистке.
Борис часто ей говорил: « Смотри на жизнь проще».
Но  просто не получалось.
Она  откровенно сказала  себе, что хочет не мимолетного эпизода,  а постоянных   отношений. Иначе как  она потом  без  него?  Она не сомневалась, что  потом  --  без него, если она сейчас согласится.
 

       
 
Получилась ли  у них семейная жизнь? Была ли она у них вообще?            
       Вскоре родилась Олеся. Он так хотел ее назвать  -  нет, не Леся, не Оля, не Алена, именно -   Олеся.
Как он потом сказал, это было связано с полудетскими впечатлениями от рассказа Куприна и  фильма с  Олесей - Чурсиной, именно Чурсиной, а не Влади.
            А тогда она согласилась    - Олеся так Олеся, и подумала  -  может, это имя девушки, в которую он когда-то был романтически влюблен.
            Как же  она ошибалась… Не могло ему  такое прийти в голову, никакие девушки и женщины  не могли иметь никакого отношения к его семье, эта сторона жизни, весьма насыщенная  и разносторонняя, ни в  коей мере  не касалась его   как мужа и отца.
У нее в голове это  не укладывалось, да и дошло до нее, когда  уже не имело особого значения.      
 Когда она впервые узнала, что он ей изменил…
Когда это случилось опять, она  сказала, что забирает ребенка и уходит от него, что между ними все кончено…
Он слушал ее.
Он не отрицал, он просто не понимал.
«Как ты можешь ревновать, если  я  ее совсем не люблю?»
А этого не понимала она.
Он пожал плечами и вышел  своей беспечной походкой  (она не могла подобрать  иного определения этой легкой размеренной плавности, словно он скользил по льду, не касаясь его); она слышала, как  раскрылось окно.
Она выбежала на кухню  --  он стоял у открытого окна и разминал пальцами сигарету  (он бросил курить,  когда родилась  Олеся ).
Он обернулся, посмотрел на нее и выбросил сигарету  в окно. Закрыл его, подошел к ней. Пристально глядя ей в глаза  ( он оперся на край стола , так что они оказались почти одного роста  ), тихо сказал:
    
     - Я люблю только тебя, и ты это знаешь.
     - Не понимаю я такой любви.
«Не нужно порицать то, чего ты не понимаешь».
Она часто вспоминала  его слова.
            И соглашалась с тем, что многого не понимает , но не всегда порицает… Но многое не может принять . И жить с мужем, который изменяет, тоже не может…  Остальное  казалось   не столь важным  и более понятным: взятки, протекции…
          Впрочем, насчет протекций    ее мнение со временем изменилось. Ей казалось неизбежным, чтобы  на определенном уровне успешного продвижения  перестать принадлежать себе --  личные интересы и честолюбивые устремления настолько перестают соотноситься со всем действительно личным, что свой интерес перестаешь выделять и сливаешь с делом, которому  служишь…
             Нельзя представить, чтобы изменилось ее мнение на семейную жизнь,  на свою   семейную жизнь.
Они через два года  по сути  (не по документам)  перестали быть мужем и женой.
               
Звонок.
Очевидно, медсестра.
Средних лет, не особенно симпатичная, всегда молчаливая, сосредоточенная,   
Обходится минимумом слов, без которых не обойтись: « Здравствуйте», «До свидания»,  «Градусник»,   «Пожалуйста, руку»,  «Укол»,  «Капельница», «Расслабьтесь», «Постарайтесь вздремнуть» …
Когда ставила капельницу, тихо сидела рядом и читала и ли писала  --  заполняла какие-то бланки, карточки,  помечала что-то в толстой тетради, может, «История болезни»?
Пару раз Вера заснула под капельницей. Тогда она совсем не спала ночью, не могла  уснуть, лежала и думала, вспоминала;  днем ее начинало клонить ко сну, но она старалась не ложиться, чтобы   спать ночью.
В тот раз она сквозь  сон ощутила, как медсестра вынула иглу, что-то  ей сказала,  повторила, опять что-то говорит… никогда так много не говорила… или это ей снится?  Думала, что  ночью не заснет, но странно – спала как убитая. Возможно, подействовало лекарство в капельнице? Так оно действовало вначале, раза три-четыре. Потом перестало, наверное,  организм привык, и ночной сон перестал приходить к ней  или приходил часа на три и прощался до следующей ночи.
   - Необходимость в моих визитах отпала, – сказала медсестра. -   Если  что-то понадобится, позвоните.
   - Спасибо.
N.     сказал, что медсестре все оплачено и я ничего не должна, но не могу обойтись только  « спасибо». Как-то не получается.
Передаю  медсестре коробку конфет и отрез  шелка, который когда-то купила себе. Наверное,  мой презент попахивает нафталином  (в переносном смысле). Современные женщины, к которым, пожалуй, относится  медсестра,  не шьют ни сами, ни в ателье, а покупают  в  модных  бутиках  дорогие или недорогие тряпки, на мой взгляд, жутковатых фасонов и расцветок, а из презентов признают только  валюту.. Наверно, я старомодна.
    - О! Это же шелк-сырец! - Ее лицо неожиданно хорошеет от  улыбки.  -  Нет, это слишком… Я не могу такое взять…
Или она тоже старомодна, или умеет ценить качественную материю и знает, что с ней делать.
Уверяю, что у меня такой много и я легко могу купить еще. Отрез мне продала Евгения К.  « под занавес». Одежду я давно сносила, а  ткань не знала, куда пристроить  -- дочка не любит  этот цвет, внучка слишком мала; выходит, я подарила этот шелк (действительно очень хороший), чтобы избавиться от него; «не от чистого сердца». Так это называется? Он мозолил мне глаза, напоминал о  том, что я помнить не хочу, и  при случае  я его отдала.
Не совсем так  - не будь этой ткани, нашла бы  что-то другое, а воспоминания  все равно никуда не делись.
 


 
Борис уехал  в командировку в Севастополь. На следующий день неожиданно позвонила подруга из Днепропетровска, с которой они вместе учились, и пригласила на свадьбу.
Вера не хотела ехать без  Бориса, не могла взять отпуск на работе, но все устроилось благодаря совмещенным с праздником выходным, кроме того, имелся удобный ночной поезд.
Изучая расписание поездов, она обнаружила, что поезд из Севастополя ночью также проходит через Днепропетровск и довольно долго стоит.
По телефону  Вера сказала мужу, что на выходные едет в Днепропетровск на свадьбу к подруге, но утаила свой замысел.
                На обратном пути она приехала на вокзал на два часа раньше, чтобы дождаться прибытия севастопольского, на котором будет возвращаться   Борис, подняться в вагон и зайти  к нему в купе. Возможно, Борис вообще выйдет из вагона  покурить, вот будет забавно, когда она к нему подойдет!             
                В веселом предвкушении она поднялась   (проводница разговаривала с кем-то  в форме железнодорожника и не обратила на нее внимания), тихонько подошла к купе  (она помнила, какие места указывались в билетах, сама их брала  на работе)    и осторожно попыталась потянуть  дверь. Она была заперта изнутри.
   - Открывайте! Вам тоже  сюда? -   спросила у нее проводница. И не дожидаясь ответа:
   - Открывайте! У гражданина здесь место.
Высокий плотный мужчина с рюкзаком, двумя чемоданами и свертком загромоздил собой весь проход.
   - Дайте пройти! Подвиньтесь, зайти нужно!  -  шумели вокруг.            
   - Я открываю своим ключом! – сказала проводница и достала что-то из кармана.
Дверь открылась.
Вера, смущенная таким продолжением  ее приключения, отступила назад, чтобы зашел мужчина с грудой вещей.
В купе было темно, но свет из коридора    упал на нижнюю полку, которая хорошо была видна Вере. На ней лежал Борис в обнимку  с какой-то девицей, растрепанной и раздетой. Она спала, отвернувшись лицом к стене, или притворялась, что спит. Борис рывком сел и быстро натянул футболку.
   - Вот ваши места, -  сказала проводница.
   - Да у меня ж еще жена и сын, три билета.
   - Три места и есть. Занято одно,  а  сколько на нем из других купе  спит,  не мое дело…
Проводница повернулась и пошла.
Вера стояла как вкопанная.
Если  бы Борис вышел из купе или  хотя бы встал во весь рост, он бы ее увидел.
Но он тут же отвернулся, натянул   одеяло на голые плечи девчонки, взял шорты…
Веру толкали сумками, корзинами, чемоданами, она машинально перемещалась, пока не очутилась в самом конце вагона ; увидела, как он идет по коридору к выходу, сжимая что-то в руке…  « Наверно, сигареты», -- тупо подумала  она.
Она прошла дальше, вышла из следующего вагона, куда-то пошла…
    - Вот это да!
Она как сквозь туман видела его улыбающееся лицо.
     - Вот это встреча! Как ты  меня нашла? Вот умница!
Она не могла себе этого объяснить, но его лицо выражало искреннюю радость. Если б она не видела своими глазами…
     - Ты тоже сейчас домой? Ну, как на свадьбе, хорошо погуляли? Что с тобой?  Тебе плохо?
Искреннее участие и ничего больше. Неужели можно так притворяться? Нет, невозможно…
     - Да, мне плохо… Зайдем в купе…
Он бросил сигарету и крепко обнял ее.
Ей показалось, что она падает в обморок.
    - Сейчас, сейчас я тебя посажу на поезд… На каком пути?
Возмущение придало ей силы.
     - На правильном.  На пути в твое купе.
     - В мое? А твой поезд?
    - Он идет  позже. Пошли к тебе.
Она высвободилась из его объятий и  встала на ступеньку.
    - Ну  идем, идем… -  пробормотал он.  – Только там сейчас толкотня… Люди садятся…
    - А до этого ты ехал один?
    - Три места свободны.
Он шел за ней по коридору.
Она отметила, что он не соврал. Действительно, только его место было занято до Днепропетровска.
    - Подожди, может, переодеваются…
Он положил руку поверх ее руки.
     - Ничего! Не переодеваются, иначе бы закрылись.
Она резко отодвинула дверь. В купе сидел мужчина и вытирал лицо платком, рядом стояла женщина и выкладывала что-то на столик, с  верхней полки отвернулся от окна и с интересом посмотрел на них мальчик.
Нижняя полка была свободна.
    -       Провожающие! Освободить вагон!  - крикнула проводница.
Она не помнила, как вышла.
Он  вышел вместе с ней на перрон, поцеловал…
     - Ты, наверно, устала?  На поезд не опоздай!  Он  уже пришел? Когда   приходит?
«Почти через час». Этого она ему не сказала.
    - Скоро. Ты  один ехал в купе?
Она смотрела на него в упор.
    - Ты же видела, пришли три человека, только  одно место было занято.
Он уходил от ответа и не лгал.
Так  же и на работе, когда нужно было ответить  на скользкий или неприятный вопрос, он отвечал на       другой.
«Неплохо бы  этому научиться», -  подумала она, но не смогла бы  сейчас ответить  -  чему именно.
 
N., как и обещал, через несколько  месяцев позвал ее к себе  в министерство, но она никуда не собиралась уходить, пока  Борис тут работает. И на работе иногда могла что-то сделать, чтобы громадный шар, раскачиваясь  из стороны а сторону, не крушил все подряд  --  например, добиться  бесплатного  ордера на бесплатное    (самой не верилось, что такое сегодня возможно ) жилье  или выплаты жилищно-коммунальному хозяйству хотя бы половины причитающегося.
Иногда получалось, иногда нет, но было ощущение своей  нужности конкретным людям. А главное – желание стать такой же нужной Борису, как он ей.
                Через  несколько месяцев N.  спросил, почему   она  не переходит к нему. Она сказала, что уже освоилась на  этой работе, кое-что знает и умеет. А перейди она сейчас в министерство... Начинать с нуля, и даже не у него в отделе...
                N.   сказал, что   вскоре   все может     измениться.  Но если она отказывается, он найдет, кому предложить.




                Однажды она оказалась вместе  с Борисом                на просмотре документального фильма о городе в Доме кино, куда необходимо было пойти всем начальникам  и кому-нибудь еще, по желанию. Она боялась, что желающих будет много и без нее, но их почти не было. Он сам ей сказал, что нужно пойти. Она безразличным тоном ответила, что пойдет.
Она пришла заранее и успела по-новому причесаться и подкраситься; без надобности, потому что он пришел, когда уже погасили свет.
Они сидели рядом, и она почти ничего не слышала из того, что  говорили  на сцене  создатели фильма перед просмотром, а сам фильм слился в  черно-белую  и цветную  гамму из кинокадров  и  слов.
Ей было душно, рябило в глазах; он встал и куда-то вышел; экран погас и зажегся свет; она хотела уйти, но кто-то опять говорил со сцены, а потом  еще; он пришел; на экране появились картинки, и свет выключили.
Когда его снова включили, он поднялся, помахал кому-то рукой; она подумала: «Вот и всё », но не могла встать.
Люди шли к выходу…
Она  еще раз попыталась  встать.
    - Вам плохо?  -  Он повернулся к ней.
Она встала, опираясь на подлокотник.
     - Идемте на воздух.
На улице ей    и вправду стало лучше, то ли оттого, что очутилась  на свежем воздухе, то ли  от чего-то еще.
Он проводил ее, и ночью она  гадала, что он сейчас делает  и  думает ли хоть немного о ней.
Она почти не спала и под утро  решила позвонить   N. Если у него есть  для  нее место, лучше, наверно, туда уйти и перестать сходить с ума. Она боялась очутиться с ним с глазу на глаз на работе -  боялась, что начнет объясняться ему в любви, но еще больше боялась  увидеть его снисходительно-сочувствующую  улыбку.       
Она  вышла гораздо раньше  и сделала крюк  пешком, возможно, чтобы не идти на работу или выдумать,  почему она не пришла; или все-таки  идти и  работать как ни в чем не бывало?..
У входа в метро она встретила  N., и   уже хотела  спросить, свободно ли еще место, как он  сам сказал, что место пока не занято, пусть придет                к нему на работу, посмотрит…
             Он говорил о преимуществах, о более спокойной обстановке, как много они смогут сделать, когда она придет…   Она слушала невнимательно, потому что  сейчас поняла, что никуда не уйдет. Она вспоминала, как  они вместе возвращались домой…
Она  опомнилась, когда  N.  спросил:
- Неужели вам это совсем  не интересно?
Она сообразила сказать, о чем ее  просил недавно председатель тендерной комиссии  -  поработать  до  конца года, сейчас пойдут важные вопросы, а по поводу ее порядочности  в  рассмотрении документов  (при этих словах ее  пробрал  жар), ни у кого нет  сомнений.
Это хорошо, - сказал  N. – Хорошо, когда нет сомнений в порядочности.
Неужели он что-то услышал в ее словах? Ведь об этом знают только она и Евгения К.
Вера внимательно смотрела, пытаясь прочесть невысказанное на его лице, но ничего не увидела, вероятно, он сказал, что думал -  не слишком часто встречаешь порядочного человека.
    -     Давайте дождемся конца года   и еще раз побеседуем.
А в январе она готовилась уходить в декрет. Вернее,  до декретного отпуска еще было время, но переходить на другую  работу уж точно не собиралась. К тому же  N. больше не звонил ей. Возможно, нашел другого, а может, недавно видел ее на улице  (пальто уже не скрывало беременность).
Секретарем тендерной комиссии она оставалась.
То ли помня о своем соглашении закрыть глаза на  недостающую печать, то ли утверждая в своих  же глазах свою принципиальность, то ли по привычке она тщательно следила за  наличием всех документов и правильностью оформления.
Она не могла определить свой проступок как подлость, не могла назвать его взяткой, термин  «соглашательство»  к нему тоже не подходил; воспоминание было унизительным и навевало сомнения в самой себе.




Иногда она думала   -  не проще ли было сделать какую-то однозначную махинацию, чем жить с этим вопросом-воспоминанием, который можно трактовать по-разному.



Она вернулась в комнату, достала с полки  «Землю обетованную»  и вынула текст, написанный шариковой ручкой зеленого цвета. Цвет резко выделялся на черно-белом фоне страниц, но тогда ничего другого под рукой не  оказалось, а искать иной цвет  не было  ни времени, ни возможности  - девушка могла передумать.
И так странно, что согласилась, вернее, сразу необдуманно согласилась, а потом хотела отказаться.
Вера тогда схитрила, сказала  -  это понадобится,  если только у одной женщины возникнут серьезные проблемы.
Только не сказала, что эта женщина  -  она сама.
Когда Веру выписали из больницы после микроинфаркта, дочь жила  у нее почти месяц; на работе оформила отпуск, дочку, Верину внучку, отдала на это время родителям мужа.
Даже Борис звонил.
Смешно об этом говорить сейчас, но никуда не денешься, ее снова захлестнула волна трепетной радости, набежавшая непонятно откуда. Как будто не было  этих лет, как будто они снова были молоды и влюблены, и не было ни ссор, ни слез, ни расставаний, ни болезней, ничего не было  -  только он и она.
Вера секунду молчала, справившись с волнением, сказала, что чувствует себя лучше, лекарства есть, ничего не надо.
«Олеся приходит?»
«Сейчас даже живет  здесь». 
C дочерью он общался  и после того, как они развелись. Общался, как ни в чем не бывало. Олеся поначалу   дичилась, не хотела выходить к нему, а потом не хотела, чтоб он уходил. Не хотела гулять с папой, а  возвращались они гораздо позже условленного времени. Виновато улыбаясь, он говорил :  «Такой чудный вечер! Просто не было никакой возможности  идти домой!»
Встречи с дочерью также были непостоянны  -  то он появлялся едва ли не через день,  звонил, несколько раз оставался ужинать, а один раз пригласил их на  премьеру  спектакля и в ресторан. Вера не хотела идти, но дочка сказала, что без нее никуда не пойдет, и Вера согласилась, и весь вечер, пока они были вместе, думала, что вместе они никогда не будут, и жалела себя, но… она так решила и правильно сделала! Ужасный человек! «Вероятно, у него нет сейчас любовницы  и он  один, поэтому вспомнил о нас».
Потом он надолго исчезал, ссылаясь  на занятость, частые командировки, поездки за границу, работу допоздна…Она понимала, что у него  появилась очередная пассия.
              Как-то он остановил ее на лестнице и  начал вдруг говорить, что в такой  хмурый осенний день, накануне заседания, когда опять не работают микрофоны и срочно нужно привести  их в  порядок, когда   недовольные люди  снуют вокруг с  хмурыми мрачными лицами, и такие же хмурые лица прилепились к  толпам людей на улице… Словом, среди этого  серого молчания и  темных аккордов вдруг  -  свежая струя   задумчивой теплоты… «и взгляд, вызывающий, как аккорд в  «Liberte»  Пьяццолы и грустный, как осенняя ночь за размытым стеклом».
              Она помнила все  эти слова  и  удивлялась их искренности, пока не поняла, что он  всегда был искренен, и когда увлекался женщинами, о которых через неделю забывал,   -  тоже.
           Когда они уже развелись, он иногда позволял себе обрисовать ситуацию (и кому  - ей! Как будто она была  сестрой  или другом!), из которой он «умудрился выйти», при этом  ничего не говоря конкретно; он представал  не коварным соблазнителем или надменным красавцем, а чутким мужчиной, который пожалел  девушку  (женщину, барышню, “мадам Бовари», «Анну Каренину», «Жизель», «Сильфиду»…)

 
               
Зазвонил телефон. Медсестра спрашивала, что случилось.
- Ничего не случилось, Тереза.
«  Имя у нее необычное. Сказала, что я звонила ей на мобильный,  у нее непринятый  звонок с моего  номера».
       -   Наверно, ошиблась, случайно набрала.
« Неужели  начинаю забывать, что  сделала только что?  Наверно, разволновалась    и машинально нажала номер».

.

                Мысли   вслух

Чего я заволновалась?
Подумала, что заберут у меня лист бумаги, вложенный в книгу?
Кто? Он? Нет…
Когда я узнала, что они вместе… Возможно, он  с ней до сих пор. Все-таки возраст… После шестидесяти  пропадает желание гнаться за остротой  ощущений, перестаешь терять голову от того, что спустя годы кажется пустяком, не хочешь приключений и непрестанной  погони  за полнотой чувств; впрочем, я о  себе, не исключено, что у мужчин, во всяком случае  у него  -  по-другому.
=========================================
Она повесила трубку.
Как потом развивались их отношения?  ее и Бориса?
Довольно быстро; он настаивал и не  мог понять, почему она не хочет. Она не хотела, потому что понимала  -  останься она у него и эта ночь станет  точкой в их отношениях   (может, не сразу, но положит начало концу).
В сентябре родители уехали отдохнуть на пару недель на юг, Борису она об этом не сказала.
Он провожал ее домой;  они шли ночными улицами, которые в лунном свете   при фонарях  казались волшебно-загадочными  и манили гулять до утра.
В воздухе чуть пахло увядающей листвой и почему-то очень сильно  -  розами; Вера подумала, что не слышала такого резкого запаха, может, их чем-то полили или особый сорт, и тут  же забыла о запахах и цветах…
Она, наверно, совсем потеряла голову  и на вопрос, почему во всех окнах темно, ответила  не то, что,   не будучи ложью, прозвучало бы вполне разумно  -  в двенадцать ночи люди обычно спят, а ляпнула  как есть  -  родители уехали отдыхать.
Он сказал, что остается у нее, и ей пришлось  призвать воображение, чтоб  придумать, почему это невозможно.
- У меня живет подруга.
- Не выдумывай, - сказал он. – Я тебе не раз звонил  - не далее как сегодня – и она ни разу не подошла к телефону.
- Она приходит ночевать.    
Рядом была телефонная будка, и она  испугалась, что ему придет в голову зайти и позвонить.
- Сегодня она  ушла, сказала, что придет поздно, возможно,  сейчас.
- Или вообще утром.
- А может, она уже пришла и спит.
- Тем лучше, у вас же не одна комната.
Она рассталась  с ним в дверях,  чтобы, как она пояснила, посмотреть, дома ли подруга, и тут же  повернула ключ.
- Открой!
Она подождала минуту, припав  к двери.
- Ее нет дома, но она будет к двенадцати.
- Сейчас начало первого.
- Она может опоздать.
Они переговаривались через дверь, она боялась, что еще немного и  не выдержит  -  откроет дверь; неделю или месяц, а может, день или два все будет замечательно, а потом он  с ней расстанется.
Это было нахальство, но ничего она больше не смогла придумать   -  позвонила Ирине из соседнего парадного.
Они учились в параллельных классах и одно время тесно общались  -  вместе готовились к экзамену по математике, когда Ирине удалось раздобыть варианты  контрольных работ, периодически обменивались учебниками, которых на всех не хватало или выполняли друг за друга работы по труду -   Вера за двоих шила блузки и передники, а Ирина вязала варежки и шапки.
Сейчас  ее родители уехали на два года работать  за границу; она жила одна, точнее, c  другом, работала в статистическом управлении, иногда выходила в ночную смену, потому что  больше платили, а она называла себя  совой  и говорила, что утром ей встать невозможно, а ночью невозможно спать.
Она набирала номер и думала, сможет ли  Ира к ней придти. Ира могла
 быть на  ночном дежурстве, приятно проводить время с парнем, могла собрать вещи и уехать отдыхать.
Ира взяла трубку.
- Влад, это ты? Доехал нормально?
- Это Вера.
- Вера? Что-то случилось?
- Случилось. Точнее, ничего не случилось,  -    есть  просьба -  переночевать  у меня.
Она старалась говорить тихо, хотя телефон находился  далеко от входной двери.
- Потом  все объясню. Если увидишь у двери мужчину,  ничего не объясняй, позвони и скажи мне, что уже пришла. Чтоб ты знала  -  ты уже неделю у меня  ночуешь.
- Это круто! И как долго мне ходить ночевать к тебе?
- Только сегодня.
- Заметано. Уже иду.


Вера подумала, найдется ли у   Олеси  подруга, к  которой  можно позвонить ночью с такой просьбой? Вряд ли. Да ей, наверно, и не нужно звонить  по такому поводу. И сейчас есть мобильники, все быстро набирается, проверяется, контролируется…  Впрочем, говорят, всякая ложь раскрывается. А Вера в это  не верит. Точнее, не всякая ложь  всегда раскрывается. Значит, эта ложь нужна? Или  нет? 
А  тогда он не понял, что Ира явилась из соседнего парадного по ее  просьбе. Слушая их разговор под дверью, Вера сказала в  пустоту:  « Тебе бы актрисой работать».
Ира вошла и тут же бросилась к телефону  -  нужно звонить Владу, который уехал в другой город  навестить родителей, если он позвонит к ней  домой и узнает, что она не ночует дома, «представляешь, что подумает?», тем более, начни она говорить правду, она будет звучать как ложь.
- Парадокс, - сказала  Вера. – А наоборот, кажется, софизм.
- Ложь, похожая на правду? Занятно… Но ему-то  это все равно не понравится, он же  не поверит и не будет вникать, софизм или парадокс…Так где  телефон?
               
               
                Иногда она сама себе удивлялась, как удается сохранять обычный деловой ритм,  заниматься ежедневной рутиной, продолжать  работу секретаря, от которой  ей все больше хотелось отказаться  -  несколько раз ее просили закрыть глаза на недостающий документ или на то, что он просрочен или  неправильно оформлен, она всегда отказывалась, а потом винила себя и спрашивала: «А у  нее  ты бы взяла сейчас документ без печати?»  и отвечая  «Нет»,  добавляла  «Конечно, костюмчик задание выполнил».   
               Было, конечно, чем себе возразить  -  не только это; на   работе старалась  делать все как можно лучше;  когда узнала, что он интересуется музыкой  и хорошо  ее знает, чего только о ней не прочла и что не слушала  в записях и на концертах…
           Иногда они с Евгенией встречались в коридоре или на улице, здоровались, но   то ли ей это казалось, то ли действительно было, Евгения сохраняла в себе насмешку, едва уловимую, легкую, тем не менее Вера  (если не нафантазировала)   ощущала этот ироничный укол  и во взгляде, и в обычных словах приветствия и прощания, даже в деловых вопросах, которые, к счастью, случались между ними очень редко.

                Временами   она подумывала, что перешла бы, пожалуй,  к  N., если б  он ее позвал, хотя  не очень порядочно приходить на новое место, чтобы тут же уйти  в  декрет. К тому же она втянулась в работу, и хотя  к градостроительству по-прежнему не имела никакого отношения, все же могла хоть изредка  делать что-то полезное,  не городу  или улице, а конкретным людям, которые пробивались  в приемную  или  в секретариат.
                Правда,  в это время  что-то начало   происходить, если еще не начало, то    новое дыхание уже носилось в воздухе.  Стало немного легче пробиться в кабинеты,  к которым  раньше нельзя было подойти, обсуждались вопросы, о которых недавно нельзя было заикнуться.
                Даже те, кто  не  интересовался  политикой  и были в стороне от нее,  вольно - невольно  вовлеклись в  текущие процессы, поскольку они коснулись всех.
                Впрочем, у многих тогда был взлет  идеализма  -  столько известных людей выступали  с заявлениями  и обещаниями, что больше  не будет места махинациям ни в политике, ни в культуре, ни в экономике,  не будет лжи и уверток,  коррупцию разоблачат, всех обяжут следовать закону. Люди хотели жить по-новому, и Вера тоже хотела, и эта  новая жизнь ассоциировалась у нее не только  и  не столько с тем, чтобы честно зарабатывать и  хорошо жить в новых условиях, как почти все  тогда хотели (конечно, и такие мысли   были), сколько с тем, чтобы ладно жить с Борисом.
                Остальное как-то то  подразумевалось и укладывалось в их совместную жизнь. Все казалось простым и радостным, радостным и возможным, когда она представляла, что они вдвоем.
                Но когда он сказал, что завтра они пойдут в загс, пусть не забудет паспорт, она растерялась. Она подумала, что ничего не знают  родители  (кроме  того, что она с кем-то встречается, с кем вместе работает), непонятно, где они будут жить  (наверно, у него?), они  только распишутся или надо шить свадебное платье… И тут же все отступало  -  мы будем вместе!
                Он  с пониманием  откликнулся на ее просьбу  -    зайти к ней домой сегодня; сообщил родителям, что они поженятся и будут жить у него  (он уже сделал кое-какой ремонт), свадьба  будет в ресторане  «Мелодия», где у него знакомые музыканты и конферансье  -   тамада.
                Для нее самой это тоже были новости.


      
                Когда потом они расстались, она думала  -  не лучше ли было тогда согласиться и стать его любовницей, пожили бы вместе  (неделю или месяц)  и разошлись, а потом она бы, возможно, встретила…  Нет, невозможно!
               И сегодня, с трудом передвигаясь по комнате  и в замедленном ритме выполняя привычные действия, говорила себе: «Я счастлива, что мы были вместе, пусть расстались и один миг я его ненавидела, была больна ненавистью, к нему или к ней?  -  нет, конечно, к ней!  -  все равно, я была счастлива!»
              У них есть  дочь, и хотя Олеся иногда сильно огорчала ее (да и сейчас тоже), все равно  -  это счастье! Главное  -  она есть, и внучка у них с Борисом тоже есть. И  несмотря ни на что она была с ним счастлива, потому что любила.
              Потому и рассталась.
               Он  не хотел  этого, говорил, что любит ее ничуть не меньше, чем она его.  «Ты просто не можешь  меня понять. Разве можно сравнить тебя с кем-то?»
            Она не хотела больше ничего понимать. Не хотела сходить с ума, когда он не возвращается домой  или возвращается, но она понимает, откуда.
             Не надо себе лгать, и сейчас счастлива  -   он есть, пусть не с ней, не рядом, но он есть и иногда может позвонить, спросить, сказать…
            А вскоре он придет…  Или не придет? Может, она? Нет, наверняка он.
             Придет, чтобы забрать  документ  -  написанный от руки листок, который лежит в романе Ремарка.
           А если Вера откажется?
            Или они решили идти до конца?
            


                Она просматривала документы  перед уходом в декретный отпуск, хотела оставить все в порядке.
                Убрала на столе и в тумбочке, взяла ключ  и заглянула в сейф. Ближайшее заседание тендерного комитета через две недели, запечатанные конверты с заявками и документами сложены аккуратными стопками; она закрыла сейф и подумала, что это, наверное, последнее заседание с ней в качестве секретаря.
               Она ошиблась.
               Ночью  Вера поступила в предродовое отделение, ее положили на сохранение. Через три недели разрешили уйти домой, предупредив   -  не перегружать  себя  (ни физически, ни морально), не волноваться, больше гулять и т.д.
       Волнения начались сразу, когда она обнаружила закатившуюся под  выступ  на  полу в ванной  губную помаду, которой сама не пользовалась.
             Ни мать, ни свекровь в ее отсутствие не заходили; Борис был сама нежность и предупредительность…
             Вера вспомнила ночь на вокзале и еще одну  -  встречу одноклассников  (якобы), но она знала  (к сожалению, как она теперь думала) одного из этих одноклассников, инженера, по работе на фабрике и,  позвонив ему поболтать  (тоже якобы) о самих себе и общих  знакомых, незаметно   выяснила, что одноклассники не встречались.
              Борис, честно глядя в глаза, говорил, что не понимает, о чем  речь  -  да, этот человек  не приходил, да мало ли почему  - не смог, не захотел,  а ей не счел нужным объяснять, что отказался, а может и в самом деле почему-то не смог?
             У нее было ощущение, что он сам верит в то, что говорит.
              Ей казалось  -  появись сейчас этот  одноклассник в дверях и скажи, что  никакой встречи не было, Борис все равно убеждал бы  их, что встреча была (возможно, его бы  и убедил).
               «Вот такой человек, - сказала она себе. – И ты хотела выйти за него замуж. Вот и получила, что хотела».
              Два дня она едва говорила с ним, потом ушла к родителям и сказала, что Борис в командировке, она поживет пока   здесь несколько дней. Борис явился на следующее  утро и, подыграв ей, сказал, что неожиданно  командировку отменили  в последний момент, и они могут вернуться домой.
             Он  приготовил завтрак, положил ей  еду  в тарелку, она положила на стол помаду и сказала: «Отдай это ей».
               Он изумленно смотрел на нее:
                -   Что это?
                Она молчала.
       - Откуда? Что ты молчишь?
Тебе лучше знать… Я устала, мне нельзя волноваться.   
                Она встала из-за стола.
                Он вскочил и схватил ее за руки.
       - Да что ты! Как я могу!
                Все  его лицо выражало такое искреннее  возмущение, такое негодование…
       Он клялся, что не понимает, о чем она говорит… какие  тюбики, какая помада…  Это ее… Может, ей нужна новая? Он с радостью…
             -   Не ходи за мной, я больше не могу, -  сказала она и вышла.
               «Самое смешное,  -  думала она потом,  -  если бы я послушала его еще немного, я бы поверила  (хотя бы в эти минуты, слушая его), что он действительно понятия не имеет, откуда эта помада  -  кто-то когда-то приходил, забыл, тюбик закатился, лежал, а сейчас выкатился…" Неудивительно, что он  легко подписывает все нужные бумаги у секретаря  -  всех она посылает  (не прямо, а косвенно), даже не глядя на документы. Но Бориса попробуй,  не впусти, а впустишь  -  столько всего порасскажет, что невольно подпишешь, да еще придешь в  умиление от собственного благородства  (или собственной значимости   -_  смотря по рассказу Бориса). Получалось, что все сделано -  подготовлено, а упирается в ее подпись, да что же она не хочет  поставить, ведь люди ждут, зная ее честность, ум и порядочность…
                Так же, когда хотел, он  умел  буквально понимать сказанное, слишком буквально. Вскоре после рождения Олеси она скучно   намекнула ему, что  он  как отец должен  подавать пример уважительного  отношения к женщине, а не легкомысленного и праздного  (имея в виду   иное); он возмутился:  «Я не отношусь к женщине легкомысленно!»
                И начал ей рассказывать о    девушке на вокзале.  Ей хотелось  то запустить в него  чем-нибудь, что под руку попадется,  то убежать  самой, то выгнать его…
                «Я познакомился с ней случайно, когда вышел покурить».
                Она стояла и плакала, он спросил, что случилось и чем может помочь.
               «Как мне было тяжело ее слушать! Молодая (двадцать лет), красивая, милая!»
               По его словам, умная, успешная  -  учится в университете, подрабатывает в фирме, предложили повышение с большим окладом…
                «Но личная жизнь!.. Ни с кем  ничего, притом, что все остальное  отлично  -  родители, брат, квартира, материальный достаток…  красота наконец!»
                Вера попросила замолчать.
                «Да тебе меня-то  упрекнуть не в чем по большому счету! Я    тебе    в  общем и не изменил тогда, она как была девушкой так ею и осталась».
                «Замолчи!»
                Как сейчас это не имеет значения, так и тогда ее не слишком интересовало, что  там  у них было, был сам факт…   
 
               Она едва не сказала  -  не так мало одиноких девушек, только не  очень успешных и совсем не обеспеченных, из  неполной  семьи, без  квартиры и без денег, да и внешность оставляет желать  лучшего,  нужно их всех утешать? Или в утешении нуждаются  самые  красивые?..
               
               Она ничего не сказала, что-то надела; кажется, расчесалась, или нет, в это время заплакала дочка, она подошла к ней  (или не подошла, а продолжала расчесываться?)… пришла в себя на троллейбусной остановке.
              Не могла сообразить, что нужно делать, но машинально села  в подошедший троллейбус  и  уже там подумала  -  нужно оформить кое-какие документы на работе по поводу декретного; проверила; нужные справки лежали в сумке, наверно, она машинально положила их в сумку, чтобы не разыскивать, когда  соберется отнести   на работу.
            Вот и собралась!
              Она невесело усмехнулась и стала смотреть в окно, и смотрела ничего не  видя, пока не доехала до нужной остановки.
              В бухгалтерии ей на удивление быстро все оформили, можно было возвращаться домой, но  не хотелось.
                Зашла к себе в комнату; ее  поздравили, тут же вручили  деньги  -  коллектив скинулся; ей  было неловко, не хотелось брать, но Л.  сказала: «Даже не думай, Оля из бухгалтерии  так и сказала  -   мол, Вере   на  подарок для ребенка, без вопросов, а с другими предложениями даже не подходите, они и так себе берут, сколько хотят; не вздумай отказываться».
                Время до очередного кормления  оставалось, домой идти не хотелось; спустилась в кафе и выпила кофе, заглянула в буфет, в книжный магазин; вспомнила, что не завтракала, но уже начался обеденный перерыв и в кафе стояла очередь; она  решила узнать, кто  теперь вместо нее секретарь тендерной комиссии, потому что  ее заместитель перешла на другую работу, взяла ключ  и открыла сейф.
                Евгения К.?! Впрочем, что неожиданного, какая разница … Не отдавая себе отчета, она    внимательно   просмотрела документы последних комиссий, желая найти какие-нибудь  пробелы, упущения …
                И таки обнаружила  неточность. Или намеренность?
                Недавно включили новое    условие  тендерной документации для организаций, занимающихся издательской деятельностью: издавать свыше пятидесяти процентов продукции на государственном языке; если выпускается меньше, то  заявки по поводу льгот или по поводу издания документов для собственных нужд не принимаются к рассмотрению.    
                Дата на документе о пятидесяти пяти процентах продукции на государственном языке была двухлетней давности.
               
             «Необходимо если не сегодняшнее число, то недавнее, в таком виде документ не может рассматриваться».
               Вопрос рассматривался, и большинством голосов  поддержан депутатами, тендер выиграла организация… Название ей ни о чем не говорило.
                И льготы, и выпуск продукции для Горсовета…
               Все-таки  -  упущение и небрежность или?..
               «Ты ведь тоже так делала  -  для самой Евгении, - сказала она себе. – Тебя попросили, и ты  «не заметила». Теперь она сделала точно так же. Или вправду не заметила?»
               Вообще-то в следующий раз ей могут ключ и не дать. Странно, что сейчас дали. 
 На нее опять что-то нашло. Она аккуратно вынула документ и положила его в сумку. Завязала папку, положила  ее на место и закрыла сейф.
               Когда она потом спрашивала  себя, почему  так поступила, ей казалось, что она уже предвидела, почувствовала, угадала…
                Скорей всего, тогда она поступила машинально, ни о чём не думая  («не такая уж я порядочная и честная, если так»), а потом, узнав приписала себе прозорливость, чтобы оправдать свой поступок.
                Она пришла домой с сумкой, в которой лежал лист, похищенный из сейфа. Не могла она спокойно себя чувствовать, но  дома была свекровь  -  Борис ушел на работу, дождавшись мать, которая как раз смогла быстро прийти  -  объяснила Вере свекровь.
                Пора было кормить Олесю, заниматься домашними делами; Вера улучила минуту и позвонила  N.  -  она хотела посоветоваться, что ей делать  с этим документом.
                Телефон не отвечал  -  возможно, N.  не на работе или у него  изменился номер, или он на совещании.
                На следующий день она созвонилась и спросила,    когда можно встретиться, чтобы      поговорить не по телефону. Он сказал, недели через две, сейчас очень занят.
                Через две недели она  все ему рассказала и спросила, как лучше поступить, чтобы признать недействительными предоставленные льготы.
               N.  возразил: вряд ли она что-то докажет  -  он  не сомневается, что в папке сейчас лежит другой документ  с нужной датой, и Вера никого не убедит, что взяла лист из папки  (чего не имела права делать, честно говоря); могут даже согласиться с ней , мол, старый документ забыли убрать, а свежий  -  вот он, пожалуйста…Если бы существовали иные доказательства или очевидцы, а так…
               Он рекомендует выбросить этот лист, если она еще этого не сделала.
               А она и потом не сделала.
                Может,  выбросила, если бы Борис в эту ночь не исчез на три ночи, вернулся, как ни в чем не бывало -  он же оставил записку, что на три дня срочно уехал в Москву  для выяснения некоторых вопросов…
              Демонстративно достал и выбросил билет, поставил на стол коробку конфет  «Рот  Фронт»  и  «Бабаевский шоколад». На билет она не взглянула,  и конфеты ей в горло не лезли, хотя она любила шоколад и знала, что конфеты вкусные.
               Тянулось еще с полгода  -  «заседание, куча вопросов», «командировка», «очень срочная деловая встреча», внезапные ночевки  у   мамы  -  «она просила побыть с  ней»,  встречи то с « одноклассниками», то с «сокурсниками»…
               Она   решила встретиться с  подругой и пойти в кино  и в кафе, как когда-то, и  попросила маму посидеть в субботу с Олесей.
               После   «Конформиста»  в  «Дружбе»  они  зашли выпить кофе и съесть мороженое  в  «Погребке»  (как это  кафе у них называлось), и когда шли к свободному столику, она едва не остановилась посреди зала. Борис сидел рядом с Евгенией К. в двух шагах от нее, но к ней спиной, а Евгения смотрела только на него.
              Ей хотелось      бежать отсюда, бросив вазочку с  мороженым  и вылив кофе, но она  продолжала идти вслед за подругой.
              Она так остро ощущала  его присутствие, а Евгения, ее яркая, чуть вызывающая внешность, броская одежда были настолько оскорбительны…         
              Ее взгляд скользнул по сильно декольтированному платью-сарафану с широкими бретельками на круглых плечах  (жилет Евгения сняла и повесила      на спинку стула), по щедро украшенному косметикой лицу, пухлым губам, белозубой улыбке; образ, единый образ этих двоих, который  вдруг возник в ее воображении,  был так отчетлив и точен, что она закусила губу, чтоб не закричать и вонзила ногти в колени, чтоб не сорваться с места.
              Она снова увидела девчонку в купе, натянувшую одеяло на голые плечи; взгляд, помимо ее  воли, опять  вернулся к Е.К., сидевшей за столиком в коротком платье, небрежно закинув ногу  за ногу… Нагло всплыло мучительное видение…
              Она не помнила, как ела, пила, о чем говорила с подругой и что отвечала на Клавины вопросы, что с ней случилось. Кажется, что болит голова…
               Борис и Евгения вскоре ушли, а она все сидела, как оглушенная.
- Проводить тебя домой? -  спросила Клава.  -  То такая веселая была, а сейчас тебе совсем нехорошо.
             Она отказалась, но им все равно было по пути, Клава говорила о фильме, о своем ребенке  -  у нее родился сын, они хотели второго  (или вторую), но не знали, когда лучше  -  сейчас или позже.
               Вере удалось включиться в разговор,  что-то спросить, рассказать об Олесе, немного отвлечься,  и к дому  она пришла в нормальном настроении  (Клава все же проводила ее).
               Вера даже сумела спокойно ответить  -  Борис в командировке в  Москве, очевидно, «наступает время больших перемен»  (это выражение уже стало штампом, и  «временем больших перемен»  легко было прикрывать всякие неблаговидные поступки).
               Олесю удалось быстро уложить спать, Вера пошла на кухню вымыть посуду и вдруг бросила недомытую тарелку и села за стол.
              Было  нечем дышать, она открыла окно.
               
              Где он сейчас? Что они сейчас делают?
              Он и она.
              Эта мысль сверлила голову, не давала покоя, что-то темное вставало перед глазами; она увидела муху на белой стене, схватила тряпку, рванулась, стукнула, промахнулась…
              «Это Она; муха  -  это она, сейчас я ее убью…»
               «Она»  -  общий образ любовниц Бориса, о которых  Вера знала или догадывалась, и Евгения К., и девушка из купе, и еще , возможно, одна общая знакомая, которая почему-то вдруг исчезла с горизонта…
               Вера гонялась за мухой, стучала тряпкой, бумагой, газетой, пепельницей, ударялась об углы и ещё обо что-то  острое; увидела, что поранила палец и на предметах остаются  красные следы… наконец попала  по мухе, она свалилась на пол… «Она!»  -  не то прошептала, не то  мысленно сказала себе, а в открытое окно опять влетела муха, и еще одна, и  все повторилось…
           Она тупо села, смотрела на пол, на свои окровавленные пальцы, и вдруг что-то прояснилось…
              Она содрогнулась не то  от мыслей, не то от своих поступков, хотя  и не от поступков еще, но от смысла, который она им придавала; она подумала   -  если бы   за мысли наказывали…
          Злость куда-то ушла, то ли   Вера устала, то ли отупела и потеряла всякую чувствительность, но она заклеила лейкопластырем ранку, домыла посуду, сделала кое-какие мелкие дела, легла в постель и тут же уснула.
           Утром ее разбудила Олеся, Вера удивилась, что так долго спала, да и Олеся обычно просыпалась раньше.
        Она начала кормить Олесю и вдруг поняла, что они с Борисом расстанутся раньше или позже; нет, лучше раньше; как только он появится, она скажет ему и подаст на развод.
          Но он не появлялся довольно долго; не звонил, как обычно, ничем не напоминал о себе; она  то тревожилась  -  не случилось ли чего, то со злостью думала  -  «и не надо!»; то терзалась, что он захвачен сильнее, чем обычно, что не просто поддался прихоти…  чему еще? жалости? сочувствию? С чего бы ее жалеть? Его так легко растрогать…
           Боль, злость, нетерпение толкнули ее на странные поступки. Она сняла копию с похищенного документа и спрятала ее в  «Сборник нормативных актов», а документ  -  в своей записной книжке. Потом поменяла их местами. Узнала у юриста все, что касается развода  (это оказалось сложнее, чем она думала).
           Ей самой было странно, что она гуляет с дочкой и возит ее на осмотр в поликлинику, купает, кормит, готовит-стирает-убирает, а вся  жизнь   внутри   -  в мысленных разговорах с Борисом, когда он придет, попросит прощения, скажет, что не может жить без нее и дочки… Она не поддастся  ни на какие уговоры…
            Опять она фантазирует.
            Он и не думает звонить  или приходить.
            Если звонил телефон, она бежала с замирающим сердцем и хватала трубку. Обычно это были родители, иногда свекровь, подруга Клава, несколько раз звонили с работы, пару раз ошиблись номером; однажды позвонил  N. и спросил, как   у нее дела, как самочувствие и здоровье ребенка и что с документом, выбросила его Вера или сохранила.
            Она ответила, что ребенок в целом здоров, вот только ночью спать не любит  -  высыпается днем во время прогулки; дела у нее в основном сейчас связаны с  Олесей, самочувствие тоже, а  документы…
       -   Выбросила? 
- Сделав перед этим копию.   
Ей не хотелось говорить, что и документ тоже есть. Не хотела показывать свои не самые  лучшие качества?
- Лучше убрать ее  тоже. Сейчас такое творится везде…
Это была середина   восьмидесятых, неизвестно, как бы Вера восприняла все, если бы ходила на работу и не познакомилась с Борисом; сейчас все  события воспринимались сквозь призму личных, и она  не могла осмыслить суть происходящего, не только из-за занятости  (родители часто заходили и помогали), а потому, что все время думала, как сложится дальше  -  с ним (а не со страной), с ним и с  «ней», у нее самой с мужем  (пока еще мужем)…
            И когда он появился, как ни в чем не бывало, открыл дверь своим ключом, вошел, поздоровался с обеими  (они с мамой  купали Олесю), с умилением созерцал плещущуюся в воде дочку, тут же   откуда-то, как фокусник, извлек маленькую желтую уточку с красным  клювиком и пустил в ванну; уточка, покачиваясь, поплыла по воде, Олеся заулыбалась и стала бить ладошкой по воде, пытаясь схватить…
- Верунчик, я почти  все уладил, о чем тебе говорил, все нормально.   
Он был настолько спокоен и так искренен, что она  уже   начала было   рыться  в памяти, перебирая, о чем он ей  говорил и что собирался уладить.
           Мать обрадовалась, что зять приехал с хорошими новостями. 
- Хоть в чем-то  нормально и спокойно, а то вокруг полное беспокойство, у людей в очередях и у лиц на трибунах.
               Она вынула Олесю из ванны, завернула в полотенце и передала Вере.
- Ну все, я побежала, а вы наконец-то  опять вместе, сейчас время такое, что лучше поменьше ездить.
      Вера ничего не говорила матери, только отправляла Бориса в очередную « командировку», когда мать заходила надолго и не могла  не понять, что он не ночует и не живет дома.
- Останьтесь, чаю с нами попьете,  -  уговаривал тещу Борис,  но она отказалась  -  «муж скоро придет, а у меня ничего нет на ужин»  и ушла.
               Они уложили Олесю спать и вернулись на кухню.
              Борис, как обычно улыбался, разговаривал обо всем  -  об Олесе, о работе, о теплой осени, о непонятной обстановке в стране  (в Москве, в частности), о том, какая  Олеся забавная, когда ее купают, наверно, все дети любят купаться… или не все?
               Она так часто представляла себе эту   встречу  - как он зайдет, что она ему скажет, а сейчас  сидела оцепенев. Все слова вылетели, она не могла начать разговор, который хотела начать.
- Если бы ты почаще видел, как мы ее купаем, тебя бы это не так уди вило, - наконец сказала она и, не договорив, поняла, что невпопад  -  он всегда находил время для Олеси, и  гулял  с ней, и купать помогал, и в поликлинику сопровождал, если Вера  просила… Тем более он говорил сейчас о другом  -  о выступлении  Сахарова,  и ей хотелось сказать что   Сахаров имеет право говорить и писать, что считает нужным  -  он живет  здесь, с ними, их жизнью, а Солженицын  -  там, из спокойной комфортной страны можно говорить, что угодно,а когда сам варишься в этом котле…
Но сказала:
- Нам нужно развестись.
               Незачем вспоминать, что за этим последовало  - с ее стороны, потому что он был само спокойствие и доброжелательность, он никуда не  собирался уходить; да она и не  выгоняла его из его собственной квартиры; она хотела сказать  другое, но как-то сбивалась на упреки…


               Она медленно надела пальто,  шапку , вышла на балкон и увидела, что день в разгаре, люди спешат по улице в разных направлениях; дети катаются на санках  -  за ночь снег намел  на холме маленькую горку,  играют в снежки.
              Она подумала, что у них сохранились детская и спортивная площадки, а у дочери,  в новом районе, двора вообще нет, с внучкой приходится ходить на прогулки далеко, чтоб не возить коляску   по узкой  дорожке вдоль шоссе; сейчас Маша гуляет во дворе  детсадика, а двор большой и красивый. Наверно, потому что садик частный, воспитатели говорят на английском  -  обучают детей языку.
            История повторяется, только с  другим акцентом, акцентом сегодняшнего дня.
              Ее мама, как  и другие дети, ходила к немке, чтобы выучить немецкий и до сих пор хорошо его знает; на вступительном  экзамене преподаватель  повторял, что таких абитуриентов надо брать независимо от сдачи других экзаменов, и не мог простить себе, что какую-то Ирену в прошлом году не приняли, хотя эта Ирена знала немецкий лучше преподавателей;   (потому и не взяли, что наполовину немка), говорила мама.
               И сейчас детей учат английскому, но не старые англичанки  зарабатывают на   хлеб насущный, а богатые родители хотят  обучить своих отпрысков английскому, если они потом уедут  в США, Англию или еще куда-нибудь, вот  и основали на свои деньги такой садик.



            Она стояла и смотрела на улицу; подумала  -  пора  уходить, и так она сегодня долго  на балконе, почти час, не замерзнуть бы. Опять пошел снег  -  мелкие снежинки на глазах превращались в  большие, потом посыпались крупными хлопьями; Вера  толкнула балконную дверь, но вдруг замерла.
         Или обман зрения, и она приняла чужого человека за…
           Нет, не ошиблась.
           Борис шел к ее дому. С балкона хорошо было видно, как он переходит дорогу, осматривается, еще раз переходит узкую улочку…
           Она стояла,  словно ей было опять тридцать лет, и она смотрела в окно, ожидая  его возвращения…
           А может, она опять желаемое выдает за действительное? Может, идет в мастерскую или в парикмахерскую, а то и просто идет мимо…
           Зазвонил телефон.
           Борис стоял на месте и не двигался.
           Телефон звонил.
          Она нехотя вошла в комнату, сняла трубку.
           Медсестра спросила, чем Вера сейчас  занята и одна ли она  дома.
- А что случилось?
- Доктор назначил  еще один укол сегодня. У вас же нет гостей? Или вы спали и не брали трубку?
- Я не спала,  и гостей нет, но…
- Я скоро зайду.
- Думаю, сегодня не стоит.
- К вам должен кто-нибудь зайти?
Помедлив,  Вера сказала:
- Нет.
        Ведь Борис  не должен прийти. Может прийти, а может не прийти, как захочет.
- Я зайду на минуту.
Вера хотела возразить, но трубку уже  повесили.
Она пожала плечами и опять вышла на  балкон.
Конечно, Бориса не видно; наверно, просто шел мимо.
Память услужливо подсовывала забытые, казалось бы, а на самом деле всегда памятные картины, и если раньше они действовали  на нее угнетающе, то сейчас с них спала шелуха, они очистились и заиграли новыми красками, и эти свежие краски больше не оскорбляли и не  ранили…


           «Я вовсе не такой, каким тебе кажусь. Не смогу без тебя и Олеси. Вы самое лучшее,  что у меня есть».
           « Ты не можешь понять, что я тебя люблю».
           «Не всегда неблаговидные поступки вызваны плохими побуждениями. Кто тебе дал право судить?»
           Может, она действительно чего-то не понимала?
           Она знала все, что он скажет и все, что за этим последует, но иногда, вглядываясь в его лицо, читая его взгляды  и ловя  непроизвольные жесты, заходила в тупик, упиралась в каменную стену и могла стучаться в  нее сколько угодно, но  не могла выйти за ее пределы; и она спрашивала себя  -  да разве   можно сказать  о ком-то, что ты его знаешь, если сам в себе не можешь до конца разобраться…
          


           Какое-то время они жили без  «командировок», «встреч с друзьями»  и  «ночных заседаний», не  случались истории  с  несчастными девушками, и ничто не напоминало, что эти истории были.
          Когда заболела Верина мать, он был к ней так же внимателен, как  к своей, которая заболела раньше, уже месяц носил им два-три раза в неделю лекарства, фрукты, еще что-то.
           Пока она случайно не узнала, что свекровь только неделю была в больнице,  сейчас лечится  амбулаторно, а он проводит время у Е.К., с которой  опять помирился.
          Вот тогда она ушла к родителям.
         Они не стали ничего выяснять и даже немного обрадовались  -  мать была серьезно больна и отец боялся оставлять ее одну, а уйди он с работы, пенсии на консультации врачей и лекарства  едва хватит, зарплата же позволяла жить нормально и даже иногда приглашать медсестру-сиделку.
           Через некоторое время она обрадовалась, что сохранила документ и копию.
           С этой самой организацией недавно вышла некрасивая история: когда организация издала новые учебники литературы  такого содержания, что их только ленивый не критиковал   (или уж совсем далекий) - не говоря о  куче ошибок; были грубые ляпы и в перечне произведений для изучения, и в ссылках  на первоисточники, и в биографиях писателей, и в  орфографии…
           В результате эти учебники тихонько исчезли, но по госзаказу все равно были выкуплены и оплачены.
           Вера не смогла бы доказать  (да и никто бы не смог), что именно Е.К.  получила взятку, когда пропустила документ, который не имела права  даже принять.
           Судьба сама подсунула ей доказательство.
           Олеся занималась тогда фигурным катанием, на которое нужно было приходить до школы. В  шесть часов уже нужно было быть на катке  «Снежинка», позднее каток  занимали другие организации и другие люди.
        Олеся подружилась там с одной девочкой, а Вера с ее мамой коротали время, пока дети  катались.
          Алина как-то поделилась, что ее дочка скрыла от нее тройку  в четверти, якобы потеряла табель, но потом Алина все равно узнала; у них был серьезный разговор, что тайное всегда становится явным.
- Наверно, не всегда, – сказала Вера.  -  Конечно, этого говорить ребенку не нужно.
- И  правда, не всегда. Но бывают странные случайности, которые все раскрывают. Вот у меня, например…
И Алина рассказала давнишнюю историю, когда   она работала в банке кассиром  и как-то один известный клиент с крупным счетом, (она уже хорошо знала этого  человека), снял со своего счета  крупную сумму. Она выдала ему, расписавшись, как обычно, на каждой пачке.
           А через несколько дней в их банк пришла женщина, эффектная и яркая, модельной внешности, подошла к свободному кассиру  (им оказалась Алина)  и положила на свой счет эти же деньги  -  Алина не могла не узнать свою подпись на пачках.
          Если получаешь деньги из рук в руки,  не поленись хоть наклейки сорвать, прежде чем нести в банк, и желательно не в тот же, а в другой.
           Вот как бывает!
           Вера и сама сказала себе: «Вот как бывает» и тут же попросила Алину написать…нет,  подписать то, что Вера сама   набросала, пока Алина рассказывала. Вера упомянула некую женщину, у которой могут быть проблемы, если не обезопасить  себя бумагой с подписью…
           Что еще говорить, Вера не знала, но Алина сказала, что напишет сама и подпишет, чтоб защитить бедную женщину.
         История с учебниками наделала много шуму, особенно, когда  пришлось поступать в вузы выпускникам, которые занимались по этому учебнику (ведь учебник не сразу  изъяли), а на вступительных программа была совсем другая…



          Когда она узнала, что Борис расстался с Е.К.   -  он сам об этом сказал, когда  заходил  к ним в очередной раз, ей вдруг стали безразличны и эти документы, и все остальное.
           Потом они стали видеться реже, потому что  он ушел  из Горсовета в частную фармацевтическую фирму (он имел высшее фармацевтическое образование), вскоре стал одним из главных          не то управляющих, не то провизоров  (она не очень разбиралась) и часто бывал за границей в командировках; обеспечивал лекарствами ее, дочку, родителей  ( маме часто требовались редкие препараты), свою мать (может, еще кого-то?), все это  -  совершенно официально.
          Затем она узнала, что Борис попал в больницу, навещала его. Он лежал в отдельной палате, у него был плохой диагноз, но, к счастью,  операцию сделали,  и успешно, метастазов не оказалось, все должно было сложиться   хорошо.
           Когда она сидела у него в палате, почувствовала, как научилась  чувствовать за много лет, что Бориса и старшую  медсестру связывают определенные отношения, пожалуй, еще не связывают, но к этому идет. Она увидела  это по тому, как медсестра глядела на нее, как несколько раз во время их разговора подходила к нему с лекарствами, как он их принимал, как поправляла одеяло и подушку и, чувствуя иногда себя почти лишней, Вера едва не впервые  подумала  -  дай Бог, чтоб так, эта женщина будет за ним смотреть как следует, сама  она за ним смотреть  не может, сейчас ходит на физпроцедуры,  еле двигается, у Олеси  дочка родилась, нужно помочь, чем сможет;  эта  медсестра проследит, чтоб у Бориса все шло, как надо.



            А недавно она узнала, что Е.К.  выдвинули на пост министра культуры. 



          Раздался звонок.
           Наверно, медсестра.
          Вера вошла в комнату, собираясь снять пальто и открыть дверь, но  увидела, что входная дверь открывается и входит Борис.
           Он держал в руке букет разноцветных гвоздик и   большую  коробку.
           Он был красив по-прежнему, но в его лице  она уловила новый акцент  -  то ли  духовной утонченности, то ли трагичности, которые раньше только проступали,  так угадываются в дорогих книгах  под папиросной бумагой, прикрывающей иллюстрации, контуры рисунка и краски, а сейчас бумагу откинули, и изображение выступило   со всей четкостью.
           Он положил на тумбочку в прихожей коробку конфет.
           Она подошла, он протянул ей цветы.
- Спасибо, мои любимые.
«И зачем я это говорю? Как будто он не знает…»
- А конфеты мне нельзя. У меня…
- У тебя диабет, я знаю. У меня тоже. Это набор для диабетиков  -   без сахара, конфеты, печенье и что-то еще…
                Он повесил пальто на вешалку в коридоре, посмотрел в зеркало, поправил волосы, все такие же густые и  пышные, седина  ничуть  его не портила, придавая лицу ореол какой-то  романтичности, не то рыцаря в шлеме, не то героя средневековой баллады, высокий рост и  стройная фигура в черном дополняли    сходство.
                Вроде и не было этих тридцати с лишним лет; она смотрела на него так же, как когда-то…
                Неужели он  пришел за документом, копией… Цветы, конфеты… Только для того, чтоб Е.К.  заняла этот пост?…  Неужели…
               Сложись сегодняшняя ситуация тогда,  Вера бы не задумалась, поставила бы ее перед выбором  -  или отказ,   или  документ  оглашается.
                А сегодня ей не хочется никуда звонить, ни в редакции , ни   на телевидение…и  ставить перед выбором никого не хочется… Отдать ему бумаги… если он за ними пришел… только за ними…
                Раздался звонок.
- Ты кого-то ждешь?
- Медсестра должна прийти…
- Тебе хуже? Вроде ж все процедуры закончены.
Оказывается, он в курсе.
- Она сказала, что-то еще нужно.
- Ничего не нужно! Я потом все объясню.

               Звонок повторился.
- Я сам открою.
          Он вышел  в коридор и через минуту пропустил  в комнату  медсестру.
- У вас гости …  - сказала она.  -  Ничего, я не задержу, это быстро.
- Давайте перенесем на завтра…  - начала Вера.
- Передайте начальству, что все отменяется,  -  сказал Борис.
Тереза удивленно смотрела на него.
- Евгения  вскоре выходит замуж и  снимает свою кандидатуру.
        Вера ничего не понимала.
               Тереза, наверно, понимала, потому что  смутилась,  потом спросила:
- Почему вы так думаете?
- Потому что знаю. И передайте вашему  доктору, что в его услугах больше не нуждаются, если он сам этого не понял!
Когда Борис закрыл за медсестрой дверь, Вера сказала:
- Объясни мне, что это все значит?
- Это значит, что эта мнимая Тереза…
- Ты хочешь сказать, она не медсестра?!
- Медсестра, но вовсе не оттуда, откуда говорила, и имя другое,  а  «доктор»  -  не врач… Нет, не волнуйся, назначение делал настоящий врач, а  «доктором»  я назвал  N.  -  это он этим занимался.
- Чем ?
- Махинациями. На разных уровнях…И организация, документы которой Евгения протолкнула на тендер  -  организация его друга, с которым они  делят купюры, и Евгения тоже получает. А сейчас  N. протолкнул ее в министерство, чтобы увеличить  масштабы…
- N. и  махинации?! Этого не может быть!
- У  меня сейчас нет времени обо всем говорить, да это и не нужно. Евгения мне сама об этом рассказывала, кое-что  из бумаг я видел , а один из разговоров даже записал. Если этот диск послушать…
- А Евгения…
- Вышла замуж за иностранца, кроме меня этого никто не знает, она вылетела сегодня в Англию; чтобы  N. не мог помешать,  (он хотел видеть ее здесь на нужной должности), взяла отпуск и подготовилась к поездке.
- Может, замужество и поездка в Англию  -  очередная махинация?
« Ты нарочно так говоришь, - сказала она себе. – Хочешь очернить ее как угодно в его глазах».
- Это любовь, - сказал Борис. – Они еще в юности, когда  учились в институте, встречались, потом жизнь развела  -  каждого в свою страну, в свою семью. Через много лет случайно встретились. Он вообще индеец кечуа, живет в Куско, временно работает в Бостоне. Дочь Евгении и подтолкнула их расписаться, а потом все само собой решилось.
Евгения вдруг стала  ей симпатична. Вот, пожалуйста, и в шестьдесят люди снова влюбляются, плюют на высокие должности, посты… вылетают в Бостон? Вера решила, что если б был не Бостон, а  Харьков или  Вилково, это ничего бы не изменило.
Вот и все.
Она хотела задать тысячу вопросов, но  они отступили  перед  тем, который не имел никакого отношения к  министерствам и тендерам.
              Сейчас она спросит.
                Почему же она молчит?
- Смотри.
Он положил на стол…
           Неужели?!
           Документ, копия…
           Она подошла к записной книжке на столе и раскрыла ее.
- Вот документ!  - Она развернула вынутый лист.
- У тебя хорошее зрение?
- Как у всех в моем возрасте, или почти у всех. Так себе…
- Надень очки и убедись, что это  незаверенные  копии. Заявление-свидетельство  какой-то женщины не нашли, но оно не представляет само по себе никакой угрозы, поэтому пусть себе где-то лежит.
- Как они сюда попали?
- Медсестра  сначала сделала снимки с твоих бумаг, потом  бумаги забрала, а вместо них положила копии. Наверно, когда ты лежала под капельницей. Или спала…Возможно, тебе иногда  кололи снотворное… или ты сама спала, а она не теряла времени.
- А что хотели сейчас?
- Думаю, на всякий случай, забрать даже эти листы, чтоб ты не будоражила людей. Сделать укол… Нет, обычное снотворное, и забрать даже эти бумажки.
Она  чем дальше,  тем хуже соображала. Но сообразила поставить чайник.
  Она расставляла на столе чашки, блюдца,  конфеты, еще что-то, он смотрел на нее не сводя глаз…
       Она смотрела на него, чтобы не  утонуть в его глазах, но ее проницательность  тонула в какой-то бездонной пропасти. Зачем он пришел?  Чтобы помешать медсестре… что сделать? Забрать бумаги  -  зачем, если это  сегодня уже не имеет никакого значения… Пришел, чтобы успокоить? Чтоб знала, что Е.К. за границей и на пост не претендует? Кому это нужно сейчас…
         Они о чем-то, кажется, говорили  -  Олеся, внучка Катюша (он был у них недавно), об Олесиной семейной и деловой жизни… Тут можно много  говорить и мало что понять, может, она человек         другого поколения, да и Борис тоже… или другого измерения…
       Если бы он только  намекнул, как когда-то, она бы сказала:  «Оставайся!» 
       Но он сказал:
- Ладно, я пошел. Будь здорова.
Она проводила его.
Вдруг он обнял ее и поцеловал.
Повернулся, вышел… Еще раз обернулся…
И ушел.

Она вышла на балкон.
Снег покрывал деревья, дома, ложился на землю…
Потом снег растает, будет весна,  набухнут почки, распустятся цветы, которые сейчас мертвы…
Смерть как проявление бесконечной  жизни?
Так говорил отец, когда смотрел на тополь? или спрашивал?
Все ответят по-разному, а значит  -  никто.

      
Два дня она  провела в постели. Без сна, без еды, только вставала согреть чай и принять лекарства.
    Вечером второго дня пришла дочь и сказала, что его   больше нет.
- Как  -  его нет? Он заходил  позавчера!..
- А вчера его не стало… Не вставай…  лекарство? Подожди, сейчас… Почему не надо?..
Она хотела что-то крикнуть, сказать, но слов не было.
- Он оставил тебе письмо. Я остаюсь ночевать. Дать снотворное?
- Дай, пожалуйста, письмо.


   Вера!
Все вместе слова не скажут, что я к тебе чувствую. Все это в сотни тысяч раз сложнее, чем я могу передать. С  любовью к тебе ничто  не могло сравниться в моей жизни, даже если  мои поступки  говорили вроде  о  другом.
           Я ухожу спокойно, зная, что ты есть, и веря, что Олеся  с мужем, врачи помогут тебе, но ты сама, в первую очередь, сама себе поможешь.
         Мне не поможет никто.
           Ты знаешь, что у меня был рак легкого, операция вроде прошла хорошо, я чувствовал себя нормально и думал, что все позади. Периодически обследовался, и месяц назад  узнал, что обречен. Метастазы в мозг.
         Сказали диагноз и предложили операцию.
         У меня   есть возможность консультироваться за границей  у лучших специалистов… Не хочу писать обо всех перипетиях, не хочу писать, что я узнал  -  после операции становлюсь инвалидом, калекой, полупаралитиком, а возможно, жизнь  закончится раньше, чем операция… Там врачи говорят голую правду, мне, по крайней мере, сказали.
          Шансы   на выздоровление  -  нулевые.
           Я пытался бороться.
          Я боролся месяц, не знаю, с кем и с чем  -  с недугом или с собой.
          Надежда ушла  -  это страшно.
          Но есть Вера.
          Любовь тоже есть.
           Пока ты есть, Вера, я не один, я знаю, что делать, и не растерян.
             Препарат я купил за границей, но боялся принять его, пока чувствовал себя только плохо, хуже и хуже, а теперь, когда уже есть признаки, о которых говорил врач, понял  -  откладывать нельзя.
           Никто не будет знать, что я сам это сделал  -  препарат  не оставляет следов.
              Все готово.
               Люблю.
              Ты есть, Вера, значит, есть и я.
                Ты есть, Вера.

      
          Что они говорят?.. Она не слышит.
           Ее здесь нет, она там, с ним, даже если рядом с ними.
           Решился бы он, если бы она действительно была там, рядом? Пошел бы на это?
              Почему ее не было?
             Почему ее там тогда не было, не было все  это время, когда она была ему   нужна?   
              Всегда ли она была там, где она сейчас нужнее?

Она от него ушла.
Гордилась своей независимостью?  Приняла решение уйти, и ушла…
Так же, как  когда-то могла гордиться своей настойчивостью  -  захотела, за него и вышла.
Она же знала, на что идет. И узнала  (поняла? почувствовала?), как поступить, а как не поступать, чтобы добиться своего.
       Ушла, когда решила  -  так продолжаться не может. Но он-то всегда был таким.
       Все разные, во всем разные.
       И он такой, какой есть; и она  -  другая  -  это знала.
       Когда решила  -  хватит, ушла.
Хватит страдать, нервничать, мучиться…
Но разве ей стало легко, спокойно, весело?
А ему?
Он просил ее вернуться, не судить его слишком строго.
Она отказалась.
Теперь его нет.
«Кто-то учит нас и просит
Постигать и мерить.
Не губить пришли мы в мире,
А любить и верить!»

Он тогда написал:
Люблю.
Ты есть, Вера, значит, есть и я.
Она говорит сейчас:
Люблю.
Сегодня  -  ты есть.