В Круге первом и вокруг него-10

На фото:
Н.А. Решетовская, Н.Д. Светлова.




Изгнание из “круга первого”



За что же, собственно, Солженицын был изгнан из шарашки и отправлен на этап? Ведь, по словам Копелева, “работал он дотошно, безукоризненно и добросовестно”.

В результате своей, довольно напряжённой, работы Солженицын создал на шарашке нечто, ранее не существовавшее, — научно (фонетически, психо-акустически и математически) обоснованную теорию и практическую методику артикуляционных испытаний. Он стал отличным командиром артикулянтов, был действительно незаменим. Это понимал каждый, кто видел его работу и мог здраво судить о ней. Это сознавал и он сам.

Здесь он был царь и Бог и практически ничем, кроме этой работы, не занимался. По всей видимости, к этому времени “шарашка” начала утомлять Солженицына, и они с Паниным пришли к совместному решению покинуть её, правда, по разным мотивам.

Панин, по его словам, придя к такому решению, с марта месяца приступил к его осуществлению: демонстративно не желал работать, задания всячески затягивал и сдавал только после нескольких напоминаний, часто огрызался, вечером иногда не выходил на работу.

Когда весной на поверке вызывали желающих на уборку двора, обращаясь, естественно, только к работягам, он “нагло изъявлял желание и целые дни загорал на весеннем солнце”. Никто из инженеров, дорожащих своим положением, о таком времяпрепровождении не смел и помыслить.

У Солженицына были свои соображения, чтобы уехать, и он раза два присоединялся к вылазкам Панина. 

”В спецлагерях, - продолжает Панин, - в которые я потом попал, мне было отнюдь не сладко, но я ни разу не пожалел, что не остался на шарашке”.

Н. Решетовская по письмам мужа рисовала такую картину: «В обеденный перерыв Саня валяется во дворе на травке или спит в общежитии (на каторге мертвый час!). Утром и вечером гуляет под липами. А в выходные дни проводит на воздухе 3-4 часа, играет в волейбол».

Более того, Солженицын, испытывая последние модели звуковых аппаратов, раскритиковал модель начальника “шарашки” Васильева, на что тут серьёзно обиделся:

— Итак, Александр Исаевич, вы похоронили «девятку»… Да-с, но меня огорчает всего более, что хороните вы ее не как дорогого покойника, близкого многим из нас, а как пьяного бродягу, умершего под забором…

Копелев предостерегал друга от излишней горячности, но Солженицын только смеялся:

— Да брось ты пугать. Пусть вольняги боятся обидеть начальство — им есть что терять. А нам нечего. В карцер же не посадят за данные артикуляционных испытании. Антон, конечно, гад — такой же, как Абрам и все они. Однако можешь мне верить, я людей с первого взгляда вижу. Он умен и расчетлив, а мы ему нужны.

Неужели Солженицын, опытный лагерник, не знал, как подольстить начальству? Конечно же, знал. Например, некий А. С. (из воспоминаний Копелева), когда что-нибудь придумывал, докладывал начальнику: «Кажется, я понял вашу мысль, продумал все, что вы мне говорили, убедился, что очень здорово задумано, и вот, как будто хорошо получается…»

Но, видимо, не хотел Солженицын льстить, подмазываться. Или надеялся, что ему всё сойдёт с рук?

После этого Васильев предложил Солженицыну перейти на «укрепление» математической группы: там срочно разрабатывают сверхнадёжную систему шифрации, и им необходимо усиление. Солженицын ответил отказом.

Думаю, что полковник ничего при этом не обещал - ни золотых гор, ни освобождения; за что? обычный перевод работника на другое место работы - таких, как он, математиков было достаточно много. Другое дело, что Солженицын не хотел переключаться на унылую математическую подёнщину рядовым, в одном строю с более опытными и знающими специалистами.

“Четырнадцать часов в день, не отпуская и на перерывы, будут владеть его головой... Мёртвый мозг. Сухая душа. Что же останется на познание жизни?”

Ежедневному рабству и сытой жизни Солженицын, по его словам, предпочёл свободу - свободу ума и духа.

В эти же дни в качестве штатского научного консультанта на “шарашке” появился профессор университета математик Иван Яковлевич Верченко (в романе - Пётр Трофимович Веренёв), о встрече с которым пишет Солженицын.

На следующий день профессор вызвал Солженицына для деловой беседы, представился куратором математической группы.., и уже назавтра Солженицына отправили на этап.

Таким образом полковник Васильев, не терпящий неповиновения, удовлетворил своё честолюбие. Тем не менее, уже вскоре после удаления Солженицына из “шарашки” начальник признался, что дела с артикуляционными испытаниями совсем захирели, и поручил эту работу Копелеву, не снимая с него прочих обязанностей.

О нетерпимости полковника говорит и тот факт, что ранее заключённого инженера Мартынова В. С. (в романе - Прянчиков) за несогласие и споры с Васильевым тот отправил заключённого на 10 суток в карцер, откуда Мартынов, и так страдающий худобой, вернулся едва живым, сильно истощённым.
Вот тебе и “научная дискуссия”...

В связи с этим Трахтман высказывал Копелеву:

- Мартынов ещё и болтает, как попугай. В технике он, можно сказать, зрелый талант, а в жизни — просто мальчишка. За это и в карцер попал... И Солженицына ведь за это же убрали — все хотел настаивать на своем. Антон Михайлович ценит-ценит, но пока не почувствует себя лично задетым... Советую, даже прошу, держите себя в руках, не позволяйте никаких неосторожных слов. А то может очень печально кончиться…

По поводу отправки Солженицына на этап майор Трахтман сказал:

- Это вам всем урок. Чтоб знали: Антон Михайлович ничего не прощает. Никому.

Таким образом, по воспоминаниям Копелева, Солженицын, якобы, самонадеянно расчитывал, что ему всё простится, и он так и будет продолжать “сачковать” и“филонить”.

Панин же утверждает, что Солженицын твёрдо решил покинуть “шарашку”, поэтому и вёл себя таким неподобающим для тюрьмы образом.
Где правда? Кому верить?

Предполагаю, что к этому времени оперуполномоченный ("кум") начал усиленно давить на Солженицына, склоняя его к доносительству на товарищей; последний отказался, за что и был отправлен в лагерь.

Но почему Солженицын сам не написал об этом? Возможно, что этот факт не вписывался в замысел романа; да мало ли может быть причин...

Вместе с тем, можно представить, насколько давила на заключённых эта гнетущая атмосфера постоянной слежки, подслушивания и доносительства, при которой нельзя было сказать слова без того, чтобы оно не стало известно “куму” и чтобы тот после этого не вызвал к себе “на ковёр” для нудной, утомительной беседы, изобилующей попрёками и угрозами отправки в лагерь...

Самое противное заключалось в том, что этот “попка” в погонах искренне считал любого заключённого закоренелым преступником, врагом народа, а себя, трутня и дармоеда, - патриотом Родины, необходимым и полезным членом общества...

В таких случаях на Украине говорят: хай будэ гирше, абы инше. В этом я заключённых очень хорошо понимаю: всё уже обрыдло! И пошли они все куда подальше!..

Вот с таким радостно-тревожным настроением, которое хорошо сумел передать автор, и отправились заключённые на этап из “шарашки”.

Тем не менее... Выходит, все эти страсти-мордасти со “сделкой с совестью”, описанные в романе, все эти “розовые сопли”, вся эта буря в стакане воды - целиком выдумка Солженицына?

Я согласен с тем, что писатель имеет право на художественное допущение. Но разве обязательно при этом выставлять своих, пусть и временных сотоварищей, беспринципными подлецами и негодяями, а себя, любимого, - человеком высоких моральных принципов?

Вот с этим я никогда не соглашусь и не понимаю автора.



Продолжение см.
http://www.proza.ru/2015/01/20/616