Глава 2. Надежда

      Холодный, почти осенний ветер гонял его по улицам, пытаясь унести подальше от дома,  но городок был слишком мал и его снова и снова прибивало к  своему палисаднику.

-  Ненавижу! Ненавижу ее! Убью суку! Мать называется!

     В бешенстве пнул калитку ногой так сильно,  что штакетина треснула,  но этого ему показалось мало и он ударил в нее кулаком, сломав  окончательно и содрав кожу с костяшек. Боль в руке отвлекла, но ненадолго.  Беспомощно сел на лавочку, слизывая кровь с пальцев,  и мысли побежали по старому кругу.

 -   Ведь старуха уже, пятьдесят скоро, а все туда же!  Позорит перед всеми! Да надо мной уже смеются, наверное! Убью!

     Знал, что все  не так, что все  неправда, и от этого его злость и обида  накалялись до бешенства. Мать его не брали ни годы, ни голод, ни беды, она по-прежнему выглядела нерожавшей девушкой. У нее и старшая сестра такая же моложавая.  Подумал, что надо бы съездить к тетке,  послушать, что кузина про Германию рассказывает и про свою недолгую семейную жизнь тоже, он же ее еще и не видел даже, его столько лет  дома не было.

     Мысли ненадолго уводили его прочь, но потом опять соскальзывали в ту же колею и ходили по тому же кругу обид.  Отца своего он знал, но мужем матери тот никогда не был. И когда отец в тридцать девятом уходил, как многие, в Польшу, мать  не ушла, осталась, она уже была влюблена в другого и вскоре беременна от него. И этот другой стал ее единственным официальным мужем и отцом его сводного брата.

     Этот человек и его  усыновил, и дал ему свою русскую фамилию, только поэтому после оккупации  он спасся – как-то исхитрился приписать себе год и быстро уйти в армию, на три года подальше от дома.  Потом, с гораздо большими сложностями, организовал себе свидетельство об окончании восьмилетки, потому что школу   окончил тоже при немцах, считай, аттестата у него не было. Но русская фамилия и членство в партии – в армии вступил – опять помогли,  поступил в железнодорожный техникум в Вильнюсе,  на всякий случай подальше от дома.

     Этого русского мужа матери  вспоминал очень часто, носил его фамилию, думал о нем, как о своем настоящем отце и  очень жалел его, хороший  ведь был мужик, правильный.  Хороший, а судьба страшная - поездом зарезало вскоре после войны,  на похороны его из части отпустили, но   еле успел из Архангельска добраться.  Стоял у гроба рядом с окаменевшей матерью, смотрел на  закрытое по шею тело и слушал, как вокруг судачили о том, как отца собирали по рельсам – ноги здесь, голова там… Всю войну человек  партизанил и жив остался, а тут…

     Еще раз слизнув  кровь с   пальцев,  посмотрел на свой сжатый кулак и подумал, что вряд ли кто-то посмел бы над ним смеяться, да и над матерью насмехаться он бы тоже  никому не позволил.  Да и кто бы решился, мать высокая,  выше большинства мужиков, статная, крепкая, светлая русая коса без единого седого волоса, шпалы ворочала в одиночку, да еще и улыбалась при этом во все зубы.

-   Ненавижу! Как она могла! Как они там могут… в нашем доме!

     Представив свою мать с мужчиной, с этим мужчиной,  застонал  и   прикусил кулак зубами,  боль опять отвлекла его. Обхватив голову руками,   вцепился в шевелюру так сильно, что выдрал несколько длинных темных волосков. “Лысеть начинаю, что ли…”, подумал  он  и рассердился на себя, какая ерунда в голову лезет, когда  такое происходит!

     Опять представил мать с этим, но не в постели, или где там они были, об этом  думать уже  не мог, а просто идущими по улице,  и понял, что  жизнь не могла их не свести. Этот  мужик был из тех двадцати пяти тысяч рабочих, направленных по партийному призыву поднимать народное хозяйство, и приехал сюда с Волги, из Камышина,  задолго до войны.

     Воевал во всех войнах, в первой мировой, в гражданской, в финской, и добровольцем в Отечественной,  давно вдовел, у него было пятеро детей. Старший его сын,  летчик,  погиб в сорок втором, и говорили, что  он был первым, кто 22 июня пошел в бою на воздушный таран и остался жив, выбросился с парашютом. Его даже не сразу наградили, потому что самолет потерял,  а сам выжил, чуть под трибунал не отдали. Потом разобрались, получил орден. 

     Его старшая дочь тоже воевала,  да еще и в морской разведке пехоты на Черном море, так и осталась в Батуми со своим фронтовым мужем.  Говорят, тот был так изранен, что она с ним пять лет по госпиталям скиталась. Жена от него отказалась, а эта, фронтовая, не бросила. 

     Героическая семейка, чтоб их! И отец их был почти двухметрового роста,  очень спокойный, как все люди большой физической силы, как раз под стать его матери, занимал какой-то высокий пост в городском хозяйстве и был  почти на десять лет старше ее, у него уже внуки.

-   Да они же старые,  они  же не могут уже,  они не должны, они же не имеют права!

     Картины того, на что именно они не имеют права,  сводили его с ума и  на месте ему не сиделось,  да и дождь  пошел,  унылый и холодный, и ноги понесли его на станцию, там круглые сутки работал буфет, там были люди.  Шел быстро, почти бежал,  его гнала злость, требовавшая какого-то выхода,  на ходу  с замаха ударил ногой  по раскисшему газетному свертку и чуть не взвыл от боли – кто-то аккуратно завернул булыжник и пристроил его на обочине.

-   Шутники! Ненавижу! Всех поубиваю!

     Да кого он поубивает, на мать у него рука не поднимется, с мужиком ее он просто не справится, а улица была совершенно темной и пустой.

-   Попрятались, гады! Ничего, я еще вам покажу, вы у меня еще попляшете…

     Кто-то в его голове опять противным голосом сказал, что ничего он им не сделает, а плясать – так сам в армии три года цыганочку с выходом выдавал в ансамбле, все северные лагеря объехал, Русланову видел.

     От бессильной злобы у него защипало в глазах, на ходу он слизывал затекавшие в рот соленые капли, глаза жгло, хорошо, что дождь шел, никто ничего не заметит.  На площади перед дощатым вокзалом горел фонарь, он вытер мокрое лицо ладонями и вошел с зал ожидания. На деревянных лавках сидели люди,  приехали заранее, пока ходил автобус.

-   Вот, явились, сидят тут, глазеют, перешептываются. Ненавижу!

     Вокзал был крошечный, новый еще не достроили, поезда стояли тут всего одну минуту, но внутри все было, как  “у больших” – окошечко кассы, круглые часы над выходом на перрон,  деревянные скамьи, до блеска отполированные чьими-то задами,  в углу буфет с двумя столиками. Ему уже махали руками из этого угла, там за одним из столов плотно, и видимо давно, сидела разношерстная компания.

-   С приездом! Это надо отметить! Ты домой надолго? Или уже насовсем?

-   Только повидаться, учиться еще год.

-   За это тоже выпить надо! За будущего начальника станции!

     Не стал ничего отвечать,  не мог говорить о хорошем, потому что думал о плохом,  и не мог, да и не хотел, отвлекаться от этих  мыслей, растравлявших его злобу.

     Широким жестом  купил сразу бутылку водки, компания оживилась, загалдела, и все сразу стало так, как он привык, как и должно было быть – он главный, все крутится вокруг него, все смотрят на него. Бутылку прикончили быстро, ему хотелось выпить еще, и уже полез в карман за деньгами, но тут его бывший одноклассник предложил пойти в клуб.

-   В клубе сегодня много наших, к концерту готовятся, и твоя сестра двоюродная там! Жалко, что ты не можешь остаться, лучше тебя никто “Цыганочку” не умеет! Вот помню…

     Но он уже не слушал,  а покупал вторую бутылку. Сунув ее в карман, бросил остальным  “Я в клуб!”  и, не оглядываясь,  пошел к выходу,  уверенный, что остальные потянутся за ним. Те, у кого еще что-то было в стаканах, допивали уже стоя. Из здания вокзала вывалились на улицу все вместе и шумной толпой пошли по проезжей части в сторону клуба.

     На темных улицах было пустынно,  но перед клубом горел фонарь и в пятне света курили,  сплевывая под ноги, несколько  пацанов в кирзовых сапогах и кепках. Они передавали друг другу бутылку дешевого портвейна, разговаривали громко, матерясь на каждом слове и воображая себя очень опасными.

-   Шпана! Когда только вырасти успели!

     Он пошел прямо на них, рассекая плечом их плотную стайку, явно нарываясь,  но ребята раздвинулись,  пропуская его и остальных. Направился  прямо ко входу, его друзья за ним,  мальчишки тоже осмелели и пристроились в хвосте. Так они и вошли в клуб.

    Людей в зале было немного, в основном участники концерта, на сцене  три девушки пели под баян, пели хорошо, слаженно, на голоса. Низкий голос его кузины вторил чистому сопрано миниатюрной шатенки, их  поддерживала и вела третья. Девушки  были стройными,   уверенными в себе, улыбчивыми, какими-то чистыми, что ли.

-   Чистенькие значит? Мы, значит, грязненькие, а они, значит, чистенькие!

     Пошел в первые ряды, уселся и демонстративно достал бутылку, но сам пить не стал, передал водку по кругу. Сидя в окружении своей свиты и слушая их скабрезные шуточки, не сводил глаз с этой маленькой, кареглазой. Это же младшая дочь маминого хахаля!

-   Нет,  у него вроде еще одна есть, младше, а с этой я в школе учился, точно! Вечная отличница была, все книжки читала, кажется  я  и  с ней  целовался когда-то. Ты посмотри, какая цаца стала, не узнать! Песни поет, весело ей, видишь ли…

     Его злость и жажда мести перестали быть беспомощными,  перестали бесформенным комом ворочаться в нем, душить его и вытекать жгучими слезами, они нашли объект. Он не сводил глаз с кареглазой, с ее тоненькой фигурки, с вьющихся волос, заколотых в низкий пучок, и уже представлял себе,  что  с ней сделает и как, и ему уже казалось, что девушка не улыбается со сцены, а смеется над ним.

-   Еще посмотрим, кто будет смеяться последним!

     Когда девушки вышли из клуба, он курил на крыльце, очень стараясь выглядеть спокойным,  хотя у него так дрожало под ребрами, что руки тряслись.

-   Что-то вы долго, я вас тут жду-жду…

-   Ой, братик,  как хорошо, что ты здесь,  ты нас и проводишь! Знакомься, это моя подруга и ее невестка.

-   Да мы с этой кареглазой знакомы уже,  в школе вместе учились! Помнишь меня?

-   Помню.

-   И как целовалась со мной помнишь?

-   Я все помню…

     У нее были удивительные глаза цвета крепкого, но прозрачного чая, чистый выпуклый лоб и ямочки, когда улыбалась. Он так пристально на нее смотрел, что не заметил, как к ним подошел еще один парень, крепкий такой, явно знакомый. Пока жали друг другу руки, здороваясь, он все никак не мог вспомнить,  кем был этот молодой мужчина, за пять лет все так изменились, вроде брат кареглазой.

     Ее невестка  стала прощаться,  потому что за ней муж пришел и ее теперь провожать не надо, и парочка под ручку пошла по темной улице.

-     Ничего не понимаю, она же, вроде, жена твоего старшего брата?

-   Она вдова моего старшего брата и жена среднего! Папа оставил ее с внучкой в семье, когда брат на фронте погиб, в педагогический техникум отправил,  учительницей будет. А потом вот у них любовь случилась со средним братом и они поженились. Папа говорит, что брату повезло, может она из него человека сделает. Они живут своим домом, она и хозяйка такая хорошая оказалась!

-   Ну да, конечно, а еще и песни поет! Вы все с твоим папочкой такие образцово-показательные! Ты тоже такая?

     Взял ее за руку, повыше локтя,  крепко и по-хозяйски,  карие глаза оказались очень близко, в них не было ни страха, ни смущения, и он сразу вспомнил, как они целовались когда-то, но не выпустил ее руку.

-   Нет, я не такая везучая.

-   Мы с ней старые холостячки – я опять в девках, а она еще в девках!

     Кузина говорила почти весело, но губы ее кривились, и взяв ее под руку, он почувствовал, что ее трясет. Так, втроем, они спустились с крыльца и медленно пошли по улице.

-     Ну, как ты, сестренка? Надолго домой?

-     Не знаю еще, тошно мне здесь, все вспоминаю, как мы с мужем познакомились, какая я была смелая тогда! Ведь знала, что не на всю жизнь, а ничего не боялась! Мы же прожили вместе всего ничего – год и пять месяцев… Я без него уже дольше!

     Обнял девушек за плечи и плотно прижал обеих к себе.

-     Знаете, девчата, а не пойти ли нам на станцию? По-моему,  нам всем надо  выпить за встречу! Когда еще свидимся!

     Кареглазая стала отказываться, но кузина схватила ее за руки.

-     Не уходи, останься! Мне одной нельзя туда, пойдем с нами! Не могу я больше, меня как плитой придавило, может выпью и легче станет? Пойдем!

-      Нет, на вокзал я не пойду! Давайте купим водки и пойдем к нам, можно в нашем сарае посидеть, у нас там сухо! Там и поговорим, и выпьем по-человечески, и закусить я что-нибудь принесу!

     Он не верил своим ушам, какая удача, как хорошо все складывалось! Даже придумывать ничего не нужно, все само делалось по его хотению. Девчата постояли  под деревьями, подальше от фонаря, пока он покупал водку. Выйдя на освещенное крыльцо,  даже испугался на мгновение, что ушли, что все сорвалось! Но девушки вышли  из темноты ему навстречу и он так обрадовался, как будто они на свидание к нему пришли.

     Его радость и возбуждение передались им и дальше они  пошли дружной  компанией, обнявшись, и только что песен не пели. Сараюшка оказалась очень уютной, обжитой. На столике с вышитой скатертью стояла керосиновая лампа, над застеленным лоскутным одеялом топчаном висела полочка с книгами.

-     Да ты здесь живешь, что ли? Так обустроила все!

-     Да, живу, пока не холодно. В доме тесно и читать поздно нельзя, всем свет мешает.

-   Что же это твой отец, такой большой начальник, а живет как все, половина типового домика с крылечком?

-    Папа говорит, у других и этого нет. Он же как раз коммунальным хозяйством ведает, знает точно.

-      Ты посмотри, какие мы честные! И где же он сейчас?

-      Не знаю, сказал, что вернется поздно.

-      Ну да, ну да… Дела государственной важности!

     В нем опять зашевелился притихший было комок, живот свело судорогой, он прямо физически чувствовал, как эта зверюга растет и двигается, распирая его изнутри, но кузина очень вовремя напомнила, что водка греется, мол, не пора ли им пора? И кареглазая убежала в дом, собрать к столу. А они  с сестрой сели на топчан и он, наконец-то, попросил ее рассказать о себе.

-     Мы  в Ленинграде жили, в отдельной квартире, не нужно было ни воду носить, ни печку топить. У нас  даже телефон был! Муж мой был очень занят на работе, я этого телефона скоро бояться стала. Зазвонит – и значит его опять на работу вызывают, хоть ночью, хоть в выходной. Придет за ним машина, он уедет, а я остаюсь в квартире одна, даже соседей нет, иногда думала, что лучше бы мы в коммуналке жили. И делать мне было совершенно нечего, так  я, знаешь, окна мыла каждую неделю, а полы – так каждый день.

     У окна сидела, книжки читала, на проспект смотрела, на людей, на машины. Кто как одевается, как ходит, как разговаривает. Потом попросила его купить мне швейную машинку и стала шить себе обновки. Машинку он мне купил, а обновки не очень-то и понадобились.

      Знаешь, как мы по городу гуляли? Стоило мне в витрину заглянуть – он сразу спрашивал, понравилось? И тут же покупал! У меня две шубы, а, извини, трусов не было, стеснялась спросить. Но белье я сама себе сшила, с кружевами. Зачем оно теперь? Кому показывать?

-     Да ладно, что ты себя хоронишь, все еще наладится, ты такая молодая, встретишь еще хорошего мужика…

-     Да знаю я, помню! И не одного, а еще двух нагадали. Только тягостно это мне теперь, нет во мне больше куража, лучше бы ничего не знать про будущее. Каждую ночь лежу, вспоминаю…

     Если повезет – то про море думаю. Он меня в Ялту возил, представляешь? Ты на Черном море был?  Вот! А мы две недели там жили, как в раю, никаких полетов, никаких испытаний, только он и я, и еще море! Камушки перебираю, которые мы на пляже вместе собирали…

     А если не повезет – то плачу в голос, не могу остановиться, вою и вспоминаю, как в тот день проснулась на рассвете, будто толкнул кто. Как  у окна сидела, ждала чего-то страшного,  как раздался звонок в дверь и вошли его друзья. А я уже знала, я уже все знала,  я уже проснулась одна! И не потому, что его в постели не было, а потому что его уже на свете не было, понимаешь? И я больше не плакала, представляешь, даже на похоронах, слез не было, жены его друзей даже косились на меня. Не могу я так, налей мне водки, что ли!

-     А вот и я!

     Кареглазая уже ставила на стол тарелки с холодной молодой картошкой в постном масле и укропе, с ломтиками домашнего розового сала в прожилках мяса, с квашеной капустой, красной от свекольного сока, и три стопочки. Ему как-то мешало то, что она все делала ловко, с улыбкой, и то, как уютно светила лампа, тоже мешало. Он разлил по первой,  они чокнулись втроем за “победу” и стали закусывать, и он опять подумал, что это неправильно, то, с каким аппетитом он ест.

-     А ты почему не закусываешь? – спросил он у кузины – Опьянеешь ведь!

-       А я, может, и хочу напиться! Да не берет меня водка!

-    Напиваться тебе не стоит, а расслабиться можно и нужно. Тогда ты поймешь, что жизнь продолжается, и ее нужно жить!

     Налил девушкам еще по чуть-чуть и спросил кузину, не жалеет ли она, что не осталась в Германии.

-     Что ты! Ни разу  я не пожалела, что вернулась домой, ни на минутку. Я же своего мужа здесь встретила, я же не могла его не встретить, моего суженого, моего любимого, красивого, доброго…

-    Ты еще скажи – единственного! Девчата, давайте выпьем за мою сестру, чтобы все в ее жизни сбылось, чтобы она нашла свое счастье!

-      Да, за двадцать четвертое августа! Вот не знаю только, какого года…

-      И не надо тебе знать, главное – все будет, сестренка!

-      За тебя, подружка, за твою любовь!

-      Давайте лучше просто – за любовь! И мою, и вашу!

     Когда они сдвинули свои стаканы, кареглазая посмотрела ему прямо в глаза и выпила до дна. Он тоже проглотил свою водку, потянулся за капустой и опять подумал, что все идет как-то неправильно, не так, как ему нужно. Вот кареглазая обняла кузину за плечи, уговаривает ее съесть что-нибудь, темные и русые волосы блестят в свете лампы, лица девушек в мягком освещении такие светлые и юные. И понял вдруг, что не знал, не помнил, как красива кареглазая, потому что никогда не смотрел на нее внимательно, вернее, может и смотрел, но не видел.

-     Да не хочу я есть, пойми ты, я еще выпить хочу, я хочу напиться и плакать, мне выть хочется, у меня в сердце, как в пустыне, сухо и мертво, мне слезы теперь, как майский дождь… Наливай, братик!

     Разлил еще, подождал пока кареглазая всем положит закусить, и поднял свою стопку. Они  дружно чокнулись за “чтобы не было войны” и теперь он не отводил взгляда от кареглазой. Она не кокетничала, но смотрела прямо в глаза, не стеснялась, но вся зарделась. Когда они выпили, кузина, наконец, заплакала. У нее не исказилось лицо, не задрожали губы, напротив, она как-то просветлела вся, по ее спокойному лицу потекли слезы, а она крутила на пальце старое кольцо и пыталась улыбнуться.

-     Спасибо вам, что бы я без вас делала, как бы жила со всем этим… Я же там, среди его друзей, не могла даже заикнуться о том, как мне больно и страшно! Когда я шла  домой из Германии, я верила в гадание, это меня спасало, помогало идти.   И когда я увидела маму, и даже когда я его встретила – я все еще верила,  что нагадали  правду, но надеялась, может не все гадание сбудется?  Не может же человек  по картам узнать наперед все-все, всю чью-то жизнь, всю мою жизнь!

     Но когда его самолет разбился, мне стало страшно. Его не стало, я не беременная, не успела… Все, как нагадали… Знаете, как страшно все знать наперед и понимать, что от тебя ничего не зависит?

-     От тебя все зависит! От того, чего ты ждешь, во что веришь! Если у тебя хватит сил верить в любовь, ты дождешься своей настоящей, обязательно!

-     Ох, подружка, да может я уже старухой буду!

-     А ты верь, что не будешь, что еще сможешь узнать настоящее счастье!

-     Да это ты у нас такая героиня, как из книжек, которые ты все читаешь! Нам всем по двадцать пять скоро, а ты вообще жизни не видела, все ждешь кого-то…

-     Не кого-то!  Я точно знаю, кого жду, я жду и верю…

     Кареглазая как-то так на него посмотрела, что  зверь у него в груди заворочался, и он с удивлением понял, что тварь эта устраивается поудобнее и затихает. Кузина, вытирая мокрое лицо ладонью и светясь глазами, сама потянулась к бутылке, еле успел перехватить, налил девушкам еще, прислушиваясь к себе, но зверь больше не подавал признаков жизни.

-     Ну, мне на посошок и пойду я, матка заждалась поди! И спасибо вам, спасибо, что помогли, помогли о себе поплакать, о судьбе своей безжалостной… А провожать меня не надо, ничего со мной не будет! Мне же еще два раза замуж выходить!

     Кузина выпила залпом, не закусывая, и встала. Они тоже поднялись, не притронувшись к свои стопкам, все втроем обнялись на прощанье, он пообещал зайти к тетке до отъезда и они с кареглазой остались одни. Кузина выскользнула у них из рук и пошла через двор к калитке, а они все стояли, обнявшись, в проеме двери.

     Ему были видны освещенные окна той половины дома, где жила кареглазая, он вспомнил, что хозяина дома нет, тот сейчас в его собственном доме хозяйничает, затихший было зверь толкнул его страшной  лапой под ребра и он резко подхватил кареглазую на руки, ногой закрывая распахнутую дверь. Кареглазая обняла его за шею, приникла к нему и от неожиданности он чуть не выронил ее, споткнулся, зацепил столик, ненужная никому водка полилась на пол из опрокинутой бутылки, а девушка рассмеялась.

-     Да не спеши ты, нам некуда торопиться, еще подержи меня так, на руках… Я так долго ждала этого…

     Но  злобная тварь мотала башкой у него в груди, он же мужчина, он же все решил, он отомстит! Ему хотелось швырнуть свою ношу на топчан, но кареглазая так сильно прижималась к нему, что они оба упали на лежанку. Ее руки продолжали обнимать его и гладить по спине, ее сияющие глаза были так близко, ее свежие губы тянулись к нему, но его зверь не давал ему поцеловать ее, эта тварь  когтистой лапой пыталась сорвать с девушки платье.

-     Погоди, ты мне платье испортишь,  дай я сама разденусь… И лампу потушу.

     Ему с трудом удалось разжать зверю лапы и сесть, а кареглазая легко встала, прикрутила фитиль, повернулась к нему лицом и начала расстегивать пуговки у плеча. Когда ее руки простым и естественным движением подняли подол платья и она сняла его через голову, отбросив в сторону, как что-то лишнее и ненужное, и осталась стоять перед ним тонким силуэтом на фоне окошка, ему пришлось внимательно следить, чтобы острые когти его зверя не поранили ее светившуюся в лунном свете кожу.

     Она стояла перед ним такая хрупкая, такая беззащитная, такая безоглядно смелая, что ему понадобилось все время мира, чтобы почувствовать под своими собственными ладонями ее нежную кожу, чтобы взять в них ее груди и прикоснуться к ее соскам своими собственными губами. Они поцеловались только тогда, когда его зверь куда-то делся, оставив в нем  страшную кровавую пустоту, которую нужно было немедленно заполнить, иначе ему было просто не выжить.

     Целуя ее плечи, ее шею, обнимая ее, он чувствовал болезненную нежность, которая  обживала пустую берлогу зверя в его груди,  и ему даже удалось мельком подумать, что он этому зверю благодарен, без него он бы никогда не понял, никогда не увидел, прошел мимо…

-     Я люблю тебя?

-     А я люблю только тебя, давно люблю, со школы… Я так тебя ждала!

-     Оказывается, я люблю тебя!

     Это открытие было даже важнее всего остального, что с ними было в ту ночь, оно было даже важнее всего, что потом случилось в их жизни. Они оба утром вышли из сараюшки в совершенно другую жизнь абсолютно другими людьми.

     Ему не было страшно, когда отец кареглазой,  размахивая топором, несся прямо по проезжей части  разбираться с ним и редкие машины шарахались от него, а  все встречные бабы с воплями устремлялись за ним вдогонку, и когда  эта орущая толпа снесла у них палисадник и набилась во двор.

     Ему даже удалось всех угомонить  и донести до будущего тестя, что он совсем не против жениться, только думал, что как-то иначе попросит руки его дочери.  А топор пригодился  - палисадник чинить, и пока они работали вдвоем, он пообещал тестю, что до свадьбы больше ни-ни.

     А ей не было страшно, когда выяснилось, что она понесла с первого и единственного раза,  это  даже показалось ей таким правильным и естественным, ведь только так и бывает, разве нет?

                * * *

     Через полтора года он был мужем самой красивой, самой сильной женщины в мире, отцом крошечной блондинки и начальником своей первой станции недалеко от Риги. И все хорошее и плохое, белое и черное, было еще впереди. И только смерть разлучит вас – это про них. 

     Кареглазая  умерла через десять лет от сепсиса, хотя его тесть был уверен, что ее сгубила его ревность и бешеный нрав, оставив его слишком молодым вдовцом с двумя детьми, незаконченным Ленинградским институтом инженеров железнодорожного транспорта, сложившейся карьерой и тридцатью годами жизни без нее впереди.


(рецензий 2 в ленте рецензий + те, что ниже)