Глава 4. Год Свиньи

      Если у вас в холодильнике нет черной икры, вам ее и не хочется. У них в общежитии холодильника не было, а вот икры было столько, что хоть… ложкой ешь, у них часто хлеба не было, как же хорошо они понимали таможенника из “Белого солнца пустыни”!

     Черную икру трехлитровыми банками привозили с Каспия родственники одной из четырех студенток английского факультета Казахского государственного института иностранных языков, волею судьбы деливших одну комнату. Роль провидения досталась коменданту общежития, и какими бы соображениями та не руководствовалась, сейчас, когда они учились уже на втором курсе, девочки были ей очень благодарны.

     Во-первых, они были одного возраста, все поступили в институт сразу после школы, одна за другой отмечали свое 18-летие, и дедовщины в их комнате не было, никто никому не стирал трусы, жили дружно. Опять же, все хорошо учились, значит возможность заниматься в комнате была, а учить язык это значит зубрить, зубрить и зубрить. У них была популярна шутка про студента, который жене скажет, что пошел к любовнице, любовнице скажет, что пошел к жене, а сам пойдет в читалку, конспектировать.

     Во-вторых, они приехали из разных уголков тогдашней страны, занимавшей одну шестую земного шара, но все были интеллигентными домашними девочками, в их комнате никто не занимался сексом в присутствии трех свидетелей, когда все металлические кровати, стоявшие впритык, скрипят и содрогаются, никто не пьянствовал сутками.

     Ко второму курсу они понимали, что есть еще и в-третьих. Им повезло, потому что среди них не было казашек. Была высокая и броская украинка из Ивано-Франковска, была роскошная русско-немецкая девочка из Караганды, была яркая русско-болгарская девочка из города нефтяников Шевченко, и  стильная русско-польская девочка из Риги, которая и придумала повесить возле умывальников объявление “меняем ложку черной икры на кусок черного хлеба”, и еда у них теперь была даже перед стипендией. Стипендия  на первых курсах была 35 рублей, на выпускном 40, повышенная 45. Если учесть, что минимальная зарплата была 60, а хорошая 120 рублей, то понятно, что денег было мало, но не безнадежно мало, если из дома пришлют рублей 15-20, то жить было можно, и даже неплохо.

     В столицу Казахской Советской Социалистической республики их привели разные причины, но ничего особенно удивительного в этом не было, институтов иностранных языков в СССР было всего пять – в Москве, в Пятигорске, в Горьком, в Иркутске и в Алма-Ате.  Наша рижанка, например, выбрала этот институт по справочнику для поступающих в ВУЗы, руководствуясь соображениями, которые ей казались весьма логичными.

     Москву отмела сразу, этот город и тогда никому не нравился, а глядя из Риги,  он ей казался просто пунктом пересадки с одного поезда на другой, в общем, ГУМ, ЦУМ, Мавзолей, ВДНХ. Пятигорск не годился, потому что это курорт, она сама жила среди туристов, в Иркутске было слишком холодно. В Горький она отправила письмо и получила ответ, что в том году набирали только мальчиков на факультет военных переводчиков. Так остался единственный вариант, она поехала поступать в Алма-Ату.

     На самом деле ее привел сюда промысел божий, потому что вся ее самостоятельность объяснялась просто – некому было о ней заботиться и вовремя посоветовать, ее мама умерла, когда ей было всего десять лет, и к семнадцати годам у нее за плечами был непомерный опыт ведения домашнего хозяйства, воспитания младшей сестры и безнадежных попыток удержать своего отца от разрушения карьеры женщинами и харизмы коньяком. Она хотела учить английский, и некому было сказать ей, что это можно было сделать, не выезжая из Риги, просто поступив в университет. На то, что у всех языковых вузов была приставка “педагогический”, она просто не обратила внимания.

     Так она пересекла почти половину страны, сдала вступительные экзамены на одни пятерки, стала студенткой и получила место в общежитии. Русских в общаге было немного, в основном национальные кадры, тогда строго соблюдалась квота для титульной нации, и для поступления в институт детям чабанов было достаточно более или менее сносно говорить по-русски. Она старалась не задумываться о том, что так же легко они поступали на физтех или в медицинский. Приехав из Прибалтики, она считала необходимым быть вежливой, и первым делом выучила по-казахски “спасибо”, “пожалуйста”, и “извините, я не говорю по-казахски”.

     Первые уроки национализма она получила в трамвае, просто сказав молодому человеку, который ей талончик пробил, “спасибо” по-казахски. В ответ он произнес что-то, вызвавшее смех окружающих. Она ответила, что не говорит по-казахски, стараясь четко выговорить непривычное, отхаркивающееся первое “к” в слове “казакша”, то бишь, казахский. Получилось, видимо, слишком хорошо. Все решили, что она метиска, презирающая свою кровь, свой язык, никому в голову не пришло, что кто-то будет учить их язык просто из  вежливости.

     На нее кричали, ее хватали за руки, она могла разобрать только “хозяин страна”, это почему-то говорилось всеми по-русски, сойти на первой же остановке ей не дали и она совершенно растерялась. Спас ситуацию симпатичный мальчик, который что-то объяснил и от нее отстали, продолжая бурно обсуждать ту же тему, но уже без нее. Она стояла в трамвае с пылающим лицом, коленки подгибались, а этот молодой человек объяснял ей все, что с ней только что случилось. Он жил с ней в одной общаге и рассказал всем в трамвае, что она приехала из Риги учиться в инязе.

     Они сошли вместе, он тоже ехал на Главпочтамт проверить почту “до востребования”. Он приехал из Целинограда, родственников у него в городе не было, потому что его семья из северного жуза, а здесь почти все из южного, а жузов этих три, и если к власти в республике придет кто-то из северного жуза, то и столица будет уже не здесь, в горах, где и места нет, и Китай слишком близко, а где-нибудь на севере Казахстана, может быть в его Целинограде, где можно построить современный большой город.

     Так у нее появился первый друг казах, который точно предсказал будущее развитие событий, хотя тогда в это невозможно было поверить, и его город теперь называется Астана и является столицей. Он был из образованной семьи, приехал учить французский, потому что это было более перспективно.

      На ее недоумение, как же французский может быть нужнее английского, он обвинил ее в наивности, потому что она не учитывает политической конъюнктуры. У СССР прекрасные отношения с Францией, он собирается стажироваться в Сорбонне, а тем, кто изучает английский, никаких заграниц не светит, хотя ей в любом случае не удалось бы получить такую стажировку, потому что она не является национальным кадром.

     То есть, потому что она русская? Конечно, что ее удивляет? Главный инженер может быть русским, но директор всегда казах.  И он уверен, что в Латвии так же, в каждой республике знают, кто у них “хозяин страна”.

     Может быть, ей следовало бы поступать в Москве? Ответ был обескураживающим в своей простоте, ее новый знакомый, образованный мальчик из культурной семьи,  спокойно объяснил ей, что там ей тем более ничего не светит, если у нее нет нужных связей среди тех, кто есть реальный “хозяин всей страна”, и в утешение добавил, что ведь ей это и не очень нужно, она же женщина, ей же замуж следует выйти по-умному, детей рожать, а не карьеру делать.

     Это был урок номер два “о руководящей роли партии в советском обществе” и урок номер три “роль советской женщины в построении социализма”, в одном флаконе.

     Но не идеологический аспект национального вопроса заставлял наших девочек радоваться тому, что среди них не было  казашек, и даже не бытовой. Наверное, можно было бы привыкнуть к тому, как выглядит эпиляция по-казахски, когда они внимательно обследуют разные закоулки тел друг друга, часами выщипывая волоски пальцами, можно было бы как-то перетерпеть запах вяленой конины, которая хранилась в сетке за окном, а теперь ее третий час варят, можно было бы попросить не курить анашу в комнате, да и национализм девочки с Западной Украины был гораздо махровее, потому что был более политизирован, имел больше общего с антисоветской агитацией, чем с национальным вопросом.

     Всех четверых мучили скорее этические различия, нравственные изъяны национального поведения, которые нельзя было объяснить недостатком культуры, а оправдать вообще невозможно. Осенью второго года обучения в общежитии началась волна абортов. Общага пила и гуляла весь первый курс, вот и допилась, и догулялась. Когда к ним в комнату пришла поплакать первая беременная, они пытались ее успокаивать, уговаривали не бояться, пытались строить планы ее будущей жизни с малышом, придумывать ее свадьбу. Она обозвала их дурами, сказала, что ребенок ей не нужен, она даже не знала, когда и от кого забеременела.

     Эта маленькая девочка, с худенькими ручками и кривыми ножками, похожая на плохо питающегося подростка, бестолково, но очень дорого одетая и обвешанная золотом, говорила о беременности, как о венерической болезни. Прикуривая новую сигарету от окурка старой, она давилась злыми слезами, потому что ей казалось несправедливым то, что она переспала с шестью парнями и теперь на шестом месяце, а у другой девочки в их комнате было восемь парней, а у нее был только третий месяц и она легко сделала аборт, а ей, на ее сроке, делать аборт без специального направления  отказываются.

     Насколько плотно у нее в голове увязались в один узел шесть любовников и шесть месяцев, стало понятно, когда она дошла в своих подсчетах до того факта, что некая девочка с третьего этажа вообще несколько раз спала сразу с двумя, и представляете, она вообще не беременна! Это попрание арифметики для начальной школы довело ее почти до истерического припадка, она попросила водки, водки не было, и пришлось ей, вместе с шевелившемся в ее чреве ребеночком, идти рыдать к соседям, там водка должна была быть непременно.

     Она ушла очень вовремя, потому что все наши девочки были не готовы к такому ушату холодного дерьма, все это было так страшно, так дико, так абсурдно, что инстинкт самосохранения цеплялся именно за эту абсурдность, как за спасительный мостик в нормальную реальность, и когда рижанка бросила ей вслед “беременная на голову!”,  все просто взорвались хохотом. Они смеялись с облегчением, никак не могли остановиться, на все лады повторяя “шесть раз беременная на всю голову” и “шесть парней, шесть месяцев, а восемь парней и всего три месяца, непорядок на мою беременную голову”!  После этой истории анекдот о том, что в классе есть одна девственница, и та классный руководитель, никому из них уже не казался смешным.

     Конечно, к этому времени они понимали, что многие из их сокурсников приехали буквально из степи, из центральных и северных районов Казахстана, родились и жили в юртах, у входа в которые часто стояли автомобили “Волга”, выданные в качестве премии семье чабана, победителя соцсоревнования. В степи поехать было некуда и пьяная молодежь любила погонять сайгаков ночью, заправляя машины, чем придется, даже соляркой.

      Глупые машины резво бегали и на ней, а резвые сайгаки в свете фар сразу глупели и были не в состоянии выскочить из светового русла, просто изо всех сил мчались вперед, не разбирая дороги,  часто охота так увлекала загонщиков, что они продолжали преследование, даже не подобрав подстреленных животных. Потом опять пили водку, варили бешбармак из сайгачины, пили чай, заваренный одним молоком с солью и маслом, опять водку, потом незатейливый секс, какие уж тут затеи спьяну. Девушек это не пугало, все друг друга  знали, было полно свидетелей, беременели они редко, в их семьях три ребенка было уже редкостью.

     Беременных выдавали замуж,  отара невесты присоединялась  к отаре жениха и ставилась новая юрта. Денег было много, потому что тратить их было негде, ели только мясо своих же овец и пекли лепешки, гнали самогонку из кобыльего молока,  никаких овощей или фруктов.  Быт был предельно простым, потому что был очень тяжелым, летом жара и нет воды, зимой морозы до пятидесяти градусов, лучшим подарком считалась пачка индийского чая со слоном или бутылка водки.

     Там, среди своих, выносливость женщины была важнее ее красоты, там прошла орда, на много последующих поколений изменившая их генотип, степняки выглядели монголоидами. Но время от времени вдруг рождался ребенок, совершенно не похожий на своих родителей, с большими глазами, иногда зелеными. Их так и называли “кокез”, зеленоглазые, им радовались, сразу искали подходящую пару, не гнушались и родственными браками, но такие черты напрямую не наследовались, в реальной жизни таких зеленоглазых было меньше, чем в устных героических эпосах, где батыры на скаку подхватывали в седло красавиц, гулявших по цветущей тюльпанами весенней степи.

     Здесь, в горах, куда орда физически не дошла, вернее, не доскакала, иго было фактом скорее юридическим, южные ханы присягнули на верность и платили ясак, генотип почти не изменился, семьи южного жуза даже внешне отличались от  северян,  красивых по-восточному людей было гораздо больше, и у неразборчивых девочек из степи было много одноразовых кавалеров, но мало шансов на счастливый финал. Но эта краткая передышка в их повседневном бесконечном труде, эта студенческая общага, которая могла бы кому-то показаться адом, была для них тем раем, который они будут помнить всю жизнь.

     Встречались  среди них, конечно же, и совсем другие, но они скорее были исключениями, подтверждавшими общее правило. Не знаю, кто придумал разместить на одном перекрестке общежитие института иностранных языков, где учились почти одни девочки, и института физкультуры, где девочек практически не было, но ясно, что смена партнеров могла быть бесконечной.          

     На такой совместной пьянке познакомились тихая девочка из ядерного Семипалатинска, студентка английского факультета, и  красавец из угольного Экибастуза, уже член сборной Казахстана по водному поло. В СССР развивались все виды спорта и в каждой республике, и этот, нелогичный на первый взгляд подход, прекрасно себя оправдывал, вот и в безводной степи нашлось достаточно талантливых пловцов с прекрасными легкими. За этим романом наблюдали, затаив дыхание, обе общаги, и все было красиво, и взаимно, и папа ее оказался каким-то секретарем обкома, и квартира в Алма-Ате образовалась, и фата была, и машина с кольцами на капоте, и маленькая “кокез” к четвертому курсу.

     Еще в общежитии было немало детей партийной номенклатуры, этих новых казахских баев, они считали себя элитой и держались особняком. Этим новым принцессам преподаватели помогали получить образование, натягивая оценки, но выучить за них язык было невозможно, отличниц среди них практически не было, да и диплом просто прилагался к приданому перспективной невесты. Многие из них жили в городе у родственников, в общаге появлялись только чтобы навестить сокурсниц и продемонстрировать шикарные обновки.

     Наши девочки старались завести хороших друзей в городе, чтобы поменьше бывать в общежитии. Город был южный, зеленый, очень студенческий, культурная столица огромной республики. Сегодня  мы не задумываемся  о том, что для нашей страны среди ужасающих последствий второй мировой войны, есть одно очень знаковое и очень позитивное. Невозможно представить, какого напряжения сил и духа это потребовало, но ни одно предприятие, ни один завод, на один научно-исследовательский или академический институт, ни одна киностудия, ни одна филармония не вернулись из эвакуации в центр, не оставив в союзной республике своего двойника.

     Так было и в Казахстане, поэтому в Алма-Ате было все, что должно быть в столице – театры и концертные залы, университет и институты, музеи и галереи, кафе и рестораны, высокогорный каток Медео и слаломная трасса союзного значения, и конечно яблоки. Алма-Ата в переводе с казахского это Отец яблок, сады были на всех склонах окружавших город гор, и то, что город располагался в этакой чаше и расти ему было практически некуда, и было вероятной причиной того, что в нем практически не было одного – промышленности. Это был чисто административный центр, своего рода казахский Вашингтон, хотя американская столица изолирована от остальной страны юридически, а казахская была отрезана географически, но в остальном очень похоже.

     Поэтому не удивительно, что многие интеллигенты, выходившие из сталинских лагерей после 1953 года с ограниченным цензом проживания, выбирали именно Алма-Ату. Им предписывалось жить не ближе, чем за тысячу километров от столицы СССР, и многие выбрали этот город, хотя и расположенный намного дальше, но столичный, и можно найти работу, и опять же тепло.

     Такими же соображениями руководствовались и многочисленные зарубежные коммунисты, которые в период оттепели ехали со всего мира в страну, героически победившую фашизм, чтобы помочь ей строить социализм на отдельно взятой шестой части суши. Визы они получали легко, а затем их ждал сюрприз в виде той же тысячи километров от. И если учесть, что большинство из них были идейными коммунистами прежней формации и весьма преклонного возраста, то часто их сопровождали члены семьи.

     А еще  дети поволжских немцев, которых во время войны выселяли в целинные области Казахстана целыми поселками, как потенциальных предателей родины, и которые тут же пускали корни и разводили сады в голой степи, тоже предпочитали ехать учиться сюда, в Алма-Ату, где им давали возможность поступить в институт. Город был удивительно интеллигентным и многонациональным.

     Какие люди преподавали в Казахском Государственном институте иностранных языков! Действующие академики европейских академий, выпускники Оксфорда и Стэнфорда, но ректором и деканами были, конечно, казахи. Да бог с ним, с их деканом, он у них и не вел ни одного предмета, а вот преподавателей таких не могло быть даже в Москве. В этом и заключался промысел божий, который не позволил нашей рижской сироте внимательно пролистать весь справочник для поступающих, и привел ее сюда.

     Куратором ее группы был интеллигентный еврей с вполне местечковой фамилией, он преподавал им фонетику и сразу назначил рижскую девочку старостой. Он отличался устрашающим косоглазием и феерическим произношением. Когда он спрашивал у нее, кто отсутствует на занятии, она понимала, что улыбается он ей, но смотрел он строго в противоположный угол, и долгое время она попадала в неловкие ситуации, он же скоро просто стал начинать фразу словами “Дорогая староста!”, и все наладилось. Как же он говорил, как интонировал, как подавал каждый звук, хотелось его слушать и слушать, было стыдно открыть рот, но приходилось, и к концу семестра их группа стала лучшей на курсе.

     Историю преподавал вальяжный барин с украинской фамилией, обладатель шаляпинского голоса, который держал аудиторию в таком напряжении, так завладевал ее вниманием, что лекция превращалась в театр одного актера, при этом актер этот вел с публикой постоянный диалог, побуждая думать и анализировать. Свободе мысли и критичности восприятия  он учил исподволь, задавая простые вопросы, например, что такое революция мирным путем, тем самым прямо на лекции провоцируя небольшую дискуссию, которая незаметно приводила всех к выводу, что танки, поводя дулами, будут  стоять на площади всегда, просто иногда до стрельбы не дойдет, все дружно проголосуют, как надо.

     Знать бы тогда, что стройными рядами на площади могут стоять банки, правда тоже “поводя дулами”, а в остальном результат тот же, голосовать будут дружно и как надо. А возникновение революционной ситуации он объяснял тем, что иногда лучше ужасный конец, чем ужас без конца.

     Что такое истинный профессионализм потрясающе демонстрировала на своих лекциях по стилистике английского языка выпускница престижного американского университета, всегда очень модно одетая, всегда на шпильках, ходившая по аудитории, как по подиуму, и при этом досконально знавшая и очень любившая свой предмет. От нее невозможно было оторвать глаз, казалось, что ее безупречная английская речь и  придает законченность ее образу, внутреннее определяет внешнее, в общем, в человеке все должно быть прекрасно…., и иногда бывает, только нужно очень постараться.

     Именно она показала, что образованные культурные американцы говорят на том же английском, на каком говорят особы королевской крови в Британии. Ей хотелось подражать, но ее образ был настолько цельным, что никому бы не пришло в голову копировать, скажем, только походку или манеру одеваться, всем было ясно, что именно было в ней самым главным, всем хотелось так же хорошо знать английский, так же быстро думать,… или хотя бы получить отлично по ее предмету.

     Удавалось это единицам, она была тотально бескомпромиссна. Местный плейбой, юный карьерист, приехавший из Москвы поучиться годик, чтобы папочка провернул затем его перевод в МГИМО, и который знал английский безусловно лучше чабанов, но недостаточно хорошо для вступительных экзаменов в столице, очень нуждался в безупречной зачетке, но выше тройки так и не получил, несмотря на артподготовку силами его неизрасходованного пока тестостерона и ковровую бомбардировку папиным административным ресурсом. Железная была леди, эта дочь американской компартии.

     Латынь у них вела молодая выпускница Казахского Государственного университета, только что  закончившая учебу в экспериментальной группе и получившая пять специальностей в своем красном дипломе. Да и какой же еще мог быть диплом у домашней еврейской девочки, единственной дочери папы-академика, который был настолько уникальным специалистом в своей области языкознания, что являлся действующим академиком кучи европейских академий, ездил по зарубежным симпозиумам и публиковался в иностранных журналах, несмотря на пятую графу и не-членство в партии, и заведовал кафедрой теории и истории языков в их институте. Все студенты университета из ее группы должны были стать и стали филологами, историками, латинистами, преподавателями и журналистами. Не знаю, что стало с экспериментом дальше, но думаю что равномерно столько гениев не рождается.

     Наши девочки познакомились с новой преподавательницей латыни еще до начала учебного года на сельхоз-работах, в те годы все студенты ездили летом помогать селу что-нибудь убирать или строить, а если в вузе находилась группа предприимчивых комсомольцев, достаточная чтобы сколотить стройотряд, то они на этой студенческой романтике с песнями у костра и жизнью в палатках еще и денег зарабатывали. Эти вечно юные деловые комсомольцы в восьмидесятых перейдут на хозрасчет, а в начале девяностых уже будут на фальшивых авизо делать свой первый миллион зелени.

     Наши же в то лето оказались в Чимкентской области на уборке риса, жили в вагончиках, работали тремя сменами по восемь часов на току. Огромные самосвалы привозили зерно откуда-то из бескрайней степи, ссыпали его в гигантские кучи прямо на утрамбованную ими же землю, вокруг этих рисовых холмов в плотных клубах пыли суетились девчонки, замотанные косынками по самые глаза.  От них требовалось равномерно и безостановочно нагребать рис на ленту транспортера веялки, с которой зерно ссыпалось уже в меньшие по размеру грузовики и отвозилось куда-то на элеваторы.

     Работа была тяжелой физически, одуряюще монотонной, но самым невыносимым было стояние в непроницаемой пыли, когда кроме своей лопаты ты не видишь ничего, ты вдыхаешь и выдыхаешь эту мельчайшую рисовую пыль, которая забивается всюду, тело под одеждой чешется невыносимо. Нашим девочкам досталась ночная смена с одиннадцати вечера до семи утра и преподавательница латыни в качестве бригадира. В первую же ночь стало ясно, что она человек очень хороший, очень добрый, но совершенно беспомощный.

     Ничто в ее жизненном опыте не могло подсказать ей, как быть, как помочь девочкам, которые были так же мало приспособлены к такой жизни, как она сама. Она была готова расплакаться, так ей было всех жалко, и все, что ей пришло в голову, это взять лопату и стать в строй. Вот ее лопата и попала в лопасти конвейера, чуть не затянув в недра веялки ее саму. Механизм подавился деревяшкой и наступила оглушающая тишина, совершенно отдельная от стрекота каких-то степных кузнечиков, единственный фонарь освещал угрожающе клубившееся облако пыли, все постарались отойти от него подальше и растерянно переглядывались.

     Голос здравого смысла принадлежал девочке из Риги, которая сказала, что так дело не пойдет, нужно систематизировать задачу и оптимизировать усилия. Их шестеро, работать можно тройками, минут по тридцать, сменяя бригады, чтобы окончательно не задохнуться. Все платки и косынки собрать, выбрать самые удобные и надежные и выдавать работающим у веялки, остальные тщательно чистить для следующей смены. Отдыхающая смена присматривает за работающими, чтобы не слишком приближались к движущимся частям механизма. Имеющуюся воду собрать и выделить бутылку для умывания и промывания носов.

     И все стало не так страшно, человек может жить везде, если остается человеком, если не становится тварью дрожащей. Посыпались еще предложения, разбились на равноценные по физическим возможностям тройки, латинистке запретили брать в руки лопату, велели контролировать безопасность. Так, можно сказать на передовой, подружились преподавательница латыни и студентка из Риги.

      Когда тебе за тридцать, разница в возрасте в пять лет не существенна, но когда одной восемнадцать, а другой двадцать три, вы еще чувствуете, что принадлежите к разным поколениям. В восемнадцать у тебя еще все впереди, ты полон надежд и ожиданий, счастье ждет тебя за каждым поворотом. Но, получив образование и начав работать, ты еще сохраняешь свои надежды, но ожиданий уже гораздо меньше, здравый смысл говорит тебе, что там, за поворотом, скорее всего, тебя не ждет ничего нового, та же проза жизни.

     Человеку свойственно считать жизненный опыт некой суммой совершенных ошибок, своих или чужих, на которых мы якобы учимся, в действительности же наш опыт является всего лишь суммой разочарований, суммой потерь и утрат, а по-настоящему счастливыми нас делает только работа души, способность подняться над разочарованиями и сохранить радость сердца, надежду и веру. 

     Наша латинистка уже понимала, что не быть ей к сорока годам мамой взрослого сына, потому что ей скоро будет двадцать пять, а у нее даже жениха нет и не предвидится, что любящие родители могут сделать для нее многое, но не все, что она получила красный диплом, а стала всего лишь преподавателем, то есть ее отношение к жизни вывело ее на дорогу разочарований. Поэтому, познакомившись с рижской сиротой, она была не просто удивлена, она была потрясена и очарована.

      Она была слишком умна, чтобы не понять, что  встретила совершенно другого человека, с иным отношением к происходящему, который  привык полагаться только на себя и при этом полон жизни.  Наша рижская девочка легко брала на себя ответственность и привыкла самостоятельно находить выход из любой ситуации, а это значит, что не тратя времени на жалобы и поиски виноватых, она принимала жизнь такой, какой та была, сохраняя при этом чувство юмора и радуясь этой жизни. Но так же естественно для нее было радоваться всему, чего она достигла и гордиться собой, потому что благодарить ей было некого. Латинистка еще не встречала человека с такой высокой самооценкой, чисто по Ницше – все, что меня не убивает, делает меня сильнее. Но в целом, общего между ними было больше, чем различий. По
Курту Воннегуту они явно принадлежали к одному карассу.

     Сломанную веялку чинили долго, поэтому все не сразу заметили, что одной девочки, из бригады рижанки, рядом нет. Вторая тройка пошла работать, а латинистка и рижанка отправились на поиски. Пропажа нашлась довольно быстро  за самой большой,  еще не тронутой, кучей риса, вернее, на куче, где пропавшая и здоровый мужик занимались тем, что хорошо и многократно описывалось в литературе в контексте стога сена, еще один парень праздно, но целенаправленно, маячил неподалеку.

     Пока преподавательница пыталась удержать рот закрытым, рижанка посоветовали парочке закругляться, через двадцать минут смена бригад, и спросила у шофера, кто у них тут главный. Недовольные мужики стали что-то предъявлять, ситуация накалялась, но тут  гигантский грузовик подъехал вплотную к веялке, и казалось, что он всю ее сейчас погребет под новой горой риса, вместе с девочками. Шоферы сразу же растворились в пыли, похоже не застегнув штанов, и стало ясно, что на ловца и зверь бежит, приехал главный.

     Рижанка крикнула ему в кабину, чтобы разгружался и подходил поговорить, теперь бы сказали, забила стрелку. Напуганная латинистка робко спросила, может не надо, страшно же, они же все уголовники, но к ним уже шел высокий светловолосый парень, глядя на которого было понятно, почему главный именно он. Он был настоящим атлетом, но не его физическая сила производила впечатление, а какая-то другая, которую они воспринимали каждой клеткой тела, как угрозу, как опасность.

     Видя, какой зверь на них бежит, латинистка сделала несколько шагов назад, но остановилась, потому рижанка пошла ему навстречу. На фоне рисовых гор было не очень понятно, насколько он высок, только когда они подошли друг к другу вплотную, стало видно, что они как Моська и слон. Но моська  держалась прямо, говорила уверенно, с улыбкой, как будто не сомневалась, что они поймут друг друга. 

     И они договорились, сели покурить и все обсудили, им же работать вместе четыре недели. Парень сказал, что из нее получился бы хороший  “смотрящий”, и что бы это не значило, было понятно, что в его устах это комплимент, докуривали они уже друзьями,  на фронте и на зоне всегда так, все определяется сразу и навсегда. Они потом много разговаривали, он рассказывал ей о себе, поражаясь тому, как она слушает, а она восхищалась им, потому что его история укрепляла ее веру в то, что человек может вынести все, и при этом сохранить чувство собственного достоинства.

     Шоферы были из Чимкента, в основном таксисты, все действительно сидевшие по уголовным статьям, их ежегодно мобилизовали на уборку по разнарядке МВД, отказаться невозможно, они все на досрочно условном, но воров и убийц среди них нет. Им сгоряча в 1967 году дали большие сроки, как участникам Чимкентского восстания, но так как факт самого восстания официально не признавался, то и статьи были не политическими, а уголовными – хулиганка и сопротивление властям, и длительные сроки зачинщикам, сам он отсидел четыре года.

     Какое восстание? Разве в нашей стране такое возможно? Невозможно, но и не восставать иногда не возможно. Это восстание вспыхнуло, когда милиционеры, обложившие данью всех водителей города, забили до смерти одного таксиста. Автобусный парк, автобаза и таксопарк расположены были в Чимкенте в одном районе, новость тут же стала известна всем, водители с монтировками поехали к отделению милиции, разбираться.

     Они захватили отделение, к ним в руки перешло несколько табельных пистолетов, началась настоящая война, строились баррикады, восставшие пытались таранить грузовиками стены тюрьмы, чтобы освободить заключенных, в город по распоряжению из Москвы ввели войска Туркестанского округа, восстание было жестоко подавлено, начались аресты. Среди водителей крутились агенты КГБ в штатском, всем арестованным предъявляли сделанные гэбистами  фотографии  участия в беспорядках, сажали сотнями.

     Ему было 17 лет, его отец был таксистом и он не мог остаться в стороне, его осудили на два года колонии для малолетних. Порядки были как на взрослой зоне, он теперь знает, почему попадают туда по глупости  за хулиганку, а выходят бандитами.  За неповиновение он несколько раз сидел в БУРе, это так называемый блок усиленного режима, а на самом деле каменный мешок, настолько узкий, что лечь нельзя, можно только стоять, или висеть, упираясь в стенки спиной и коленями, еды не дают, только воду в миске. Из БУРа не выходили, оттуда выносили, два дня бывало достаточно, чтобы сломать человека, через три многие начинали сходить с ума.

     Он сидел несколько раз, однажды пять дней. Его провоцировали и прессовали, потому что не собирались выпускать, через год, когда ему исполнилось 18 лет, добавили срок и перевели на взрослую зону, отсидел с бандитами, ворами и убийцами еще три года и вышел  досрочно условно с остальными, осужденными по Чимкентскому делу.

     Так у девочки из Риги появился свой рыцарь и жизнь их бригады стала райской. Их никто не спаивал, им всем приносили хорошие сигареты и что-нибудь вкусное, даже фрукты, потому что брать подарки лично для себя она отказалась. Девочек привозили на ток и увозили с работы на машине, их охраняли от посягательств и домогательств,  несколько раз дрались из-за них с шоферами-чеченцами из другой колонны,  раз в смену им в веялку аккуратно закидывали лопату, чтобы девочки могли передохнуть, о них заботились.

     Эта история любви в предложенных обстоятельствах была обречена, но сама эта безысходность доводила их платонический роман до такого высокого градуса трагедии, что они оба думали не о себе, а о другом, и расставаясь, они утешали друг друга и желали счастья, они оба понимали, что никогда не забудут этот август 1971 года.

     Когда все вернулись в город, девочка из Риги быстро влилась в тесный дружеский круг преподавательницы, ее приняли, она показалась всем интересным человеком. Никогда в жизни у девочки не было таких друзей, таких умных, взрослых и талантливых, ей теперь никогда не бывало одиноко. Собирались чаще всего в огромной академической квартире латинистки, слушали музыку, читали свои или  просто любимые стихи, заботливая еврейская мама угощала чем-нибудь вкусным, пили вино и разговаривали.

     Для девочки это было вторым, а может первым и самым важным, высшим образованием, шлифовавшим ее ум и развивавшим ее душу, в этой русско-еврейско-французско-польской компании она училась гордиться русской культурой, понимать, что ощущение себя, как части этой культуры, и делало их всех русскими интеллигентами, невзирая на национальный состав крови. Там ночами она читала Солженицына, книги которого папа-академик привозил из-за границы и выносить их из дома было запрещено, ее новые друзья сообща решали, какие книги, каких авторов и в какой последовательности ей нужно прочесть, они все вместе воспитывали ее, и она училась с радостью.

     В этой же квартире было решено встречать новый 1972 год. Впервые в жизни девочка увидела, что готовиться к празднику для них значило не меню составлять и закупать алкоголь, это само собой разумелось, а сочинять программу вечера, писать веселую пьесу для всех без исключения, там была роль даже для хозяйского кота. Каждому из них давалась возможность реализовать то, что он умеет лучше всего, или не умеет вообще, но очень любит.

     Подготовка сама по себе была  очень радостным и дружелюбным праздником, и для того, что они затевали, не нужно было ждать, когда родители уйдут из дома, напротив, от старшего поколения требовалось самое активное участие. Академик, который крайне редко покидал свой кабинет, куда допускались только некоторые из их компании и то изредка, должен был с женой петь дуэтом.

     Петь он не умел, но голос у него был как труба иерихонская, поэтому супруга исполняла романс, а от него требовалось в правильном ритме повторять без остановки “при ней, при ней…”, потому что объявить их должны были на английский манер “миссис профессор кафедры…., академик таких-то академий, член-корреспондент … и так далее, и супруг при ней”. 

     А еще собирались играть в шарады, фанты, устроить настоящий аукцион. Новый 1972 год был годом Свиньи, этот факт обыгрывался и так, и эдак, самым смешным был личный гороскоп каждого под названием “Кто вам подложит свинью в новом году и как с этой свиньей бороться”.

     Новогодняя ночь была теплой, звездной и очень веселой. Наша рижская девочка сшила себе юбку-солнце из красной шотландки под белую блузку и купила широкий красный ремень с большой, такой же кожаной, пряжкой. Ей помогли сделать на этом ремне аккуратную дополнительную дырочку, потому что талия у нее была 55 см. 

     Раздеваясь в прихожей, она с удовольствием переглядывалась с тоненькой светловолосой девочкой, улыбавшейся ей из зеркала. Она себе очень нравилась, и все ей нравились, и все вокруг ей нравилось, и она всем нравилась. Все было так легко, весело, дружелюбно и изобильно, что встреча нового года отныне всегда будет ее любимым праздником.

     Ночь кружилась, как яркий подол ее юбки, за новый год пили трижды – по Владивостоку, потом в полночь, как положено, и в три часа ночи вместе с Москвой, как никогда понимая, что  живут в огромной стране. Расходились на рассвете, всей гурьбой выйдя на улицу и долго с шутками прощаясь, решая кому с кем по пути, город небольшой и почти все могли добраться до дома пешком. Сначала у нее было четверо спутников, потом двое,  и вот она распрощалась и с ними, оставалось пересечь небольшой парк и вот оно, ее общежитие.

     Ночью выпал снег и тонким покрывалом прикрыл землю, ее сапоги оставляли на дорожке маленькие, почти детские, следы, южные деревья в снегу были красивы, как на новогодней открытке, завораживая своей нетронутой чистотой. За поворотом аллеи на спинках сдвинутых скамеек сидели четверо парней и две девушки, кто-то ее окликнул по имени, она помахала им рукой, поздравила с новым годом, но подходить не стала, пошла дальше.

     Мягкий снежок приглушал все звуки и как ее догнали она не заметила, для нее все началось вдруг, перед ней вдруг возник малознакомый русский парень, где-то они виделись, скорее всего в студенческой столовой физкультурников, который стал приглашать ее в их компанию. Она благодарила и отнекивалась, но парень, широко разведя руки, не давал ей уйти, говорил что-то про новый год, теснил ее, она попыталась его оттолкнуть, он будто ждал этого, крепко схватил ее за руки, продолжая говорить и улыбаться, но его глаза были дикими, рукам уже было больно, а парень легко поднял ее и со смехом понес к своим.

     Ее усадили на лавку, кто-то сзади придерживал ее за плечи, парень сидел перед ней на корточках и говорил, говорил, остальные так и сидели на спинках скамеек. Она не знала, как следует себя вести, но согласилась выпить шампанского, ей нужно было время, чтобы подумать. Пока открывали бутылку и искали стаканчики, она огляделась и поняла, что они не пьяные, они просто обкуренные, говорить с ними бесполезно.

     Девицы сидели молча, только злобно и ревниво поглядывали на нее, один парень все время поднимал голову, но она опять безвольно свешивалась, другой тупо смотрел на нее без всякого выражения, значит опасны двое, тот, что держит ее за плечи, и тот, что сидит перед ней. Она попыталась оглянуться, но ее грубо прижали к скамейке и протянули ей липкий стакан, значит шампанское было мерзко-сладким, и она стала говорить тост. О новом счастье, которое непременно ждет каждого из них в новом году, о красоте зарождающегося нового дня, о чистоте окружающей их природы… Она болтала и тянула время, ведь пока они не выпили, у нее еще есть надежда…

      Но  тут ей в ухо тихо сказали – пей! Угроза в голосе подействовала на нее неожиданным образом, она выплеснула газированный сироп в снег и со словами “Леди не пьют сладкое шампанское!” вскочила на ноги. Она не думала о том, удастся ли ей убежать, она отвоевывала свой нормальный мир по секундам, вот еще несколько мгновений она свободна, но ей и в голову не приходило, что первыми от неожиданности оправятся девицы.

     Они набросились на нее с двух сторон, она не отбивалась, она почему-то знала, что главное не упасть, если она упадет, то все кончено, поэтому изо всех сил старалась  удержаться за дерево и спрятать лицо. Ее били кулаками, пинали ногами, сорвали с нее шапку и вцепились в волосы, обещали лишить девственности бутылкой от шампанского, чтобы парням было легче ….. ее во все дырки.

     Она судорожно держалась за  молодое дерево, которое дергалось вместе с ней, и осыпало ее чистым снегом, таявшим на ее лице, смешиваясь со слезами. Это  крепкое дерево и чистый снег – это ее жизнь,  злобным тварям в ней нет места, пусть катятся в преисподнюю, и она изо всех сил закричала “Нет!”.

     И все кончилось, ее отпустили, вся шайка, матерясь, разбегалась в разные стороны, потому что по аллеям тарахтел милицейский мотоцикл с коляской, патруль объезжал свой участок. Она стояла засыпанная снегом, продолжая судорожно цепляться за дерево, и монотонно повторяла “…Мороз-воевода дозором обходит владенья свои…”. Ее даже не заметили, мотоцикл проехал мимо, и она еще несколько минут приходила в себя, не в силах сдвинуться с места.

     Наконец она начала что-то соображать, разжала онемевшие руки и стала искать свои вещи. Сначала нашлась шапка, затоптанная в снег, потом, слава богу, и сумка с ее единственными  туфлями и, главное, со студенческим билетом. Она даже присела на ту же скамейку, чтобы успокоиться и привести себя в порядок, потому что в крови все еще бушевал адреналин и она вся дрожала. Вытерев лицо любимым платочком с маминой вышивкой, она смогла встать.

     Идя через парк, по-прежнему сказочно красивый, среди деревьев в чистом искрящемся снегу, она думала о том, что вокруг ничего не изменилось, жизнь продолжалась. Но ей не было обидно от того, что вселенная не заметила пережитого ею ужаса,  напротив, она чувствовала себя частью этого незыблемого мироустройства, этой чистоты и красоты, это был ее мир, в нем не было места грязи.

     Она хотела понять, чего именно она испугалась больше всего, того, что лишится девственности, так грубо и против ее воли, или собственной беспомощности  перед насилием? И что она пыталась защитить, эту тонкую мембрану в глубине ее тела, или свое человеческое достоинство?

     Она сама была удивлена, когда поняла, что не посягательство на ее физическую целостность ужасало ее, а попрание ее человеческой гордости и лишение ее свободы выбора, права распоряжаться собой и своим телом, и что она гордится собой, потому что держалась достойно, не позволила им превратить себя в жертву и втоптать в грязь, не сломалась, потому что не хотела принять эту грязь, верила в свой другой  и чистый мир , и жизнь помогла ей.   

     Приближаясь к выходу из парка, она уже улыбалась, думая о том, что так красив снег может быть только там, где много солнца и не очень холодно, как в какой-нибудь Швейцарии, наверное.

     Милицейский мотоцикл стоял на аллее, перегораживая выход из парка, один мент сидел, опираясь локтями на руль, другой стоял рядом и курил. Он бросил в снег сигарету, козырнул и попросил документы. Она достала свой студенческий и сказала, что возвращается в общежитие. Он попенял ей, что ходит одна, небезопасно мол, и предложил  подвезти. Она начала отказываться, тут ведь уже два шага до дома, но ее настойчиво усадили в коляску и мотоцикл стал разворачиваться. Она отстраненно отметила для себя, что студенческий ей не вернули.

     Так же, как бы со стороны, она наблюдала за тем, что мотоцикл движется в сторону от ее общаги, слышала, как мент объяснял ей, что нужно на минутку заехать в отделение, снять с нее показания о том, что происходило в парке, потому что она не могла не слышать криков и, возможно, что-то видела. Она разговаривала с ним совершенно естественно, как будто верила его словам и не понимала происходящего, второй все время молчал.

     Так же спокойна она была в кабинете, куда они привели ее, даже когда молчаливый вышел, а разговорчивый запер дверь. Ее спокойствие чем-то смущало его, а она впервые внимательно посмотрела на этого крупного мужика, отметила про себя, что ему под сорок, что у него вероятно дежурство заканчивается, потому что на лице пробивалась синеватая щетина, и услышала себя, без особого выражения спрашивающую его, “Вы собираетесь меня изнасиловать?”.

      Мужик опешил, почему изнасиловать, может  договоримся, вот у него шампанское есть. Ее голос спросил “Сладкое?”, он ответил, что сладкое, не волнуйся, и стал доставать стаканы и открывать бутылку. Она слышала, как так же безучастно говорит о том, что они не договорятся, потому что, во-первых, она пьет только брют, а во-вторых, в-третьих и в-четвертых, она еще не знает мужчин.

      Его смутило только слово “брют”, и пока ей в руку опять совали липкий стакан, она рассказывала ему о том, как во Франции делают шипучее вино в провинции Шампань. Он все же выпил, поморщился, действительно ведь гадость, и попытался посадить ее себе на колени. Она безропотно села и позволила ему копаться в пуговицах пальто и блузки,   хладнокровно отметив, что при этом оторвалась пуговка, и что на блузке уже не стало двух, но радуясь тому, что ей не подол задирают, и продолжала говорить.

     Она комментировала все, что он делал, говорила, что вот он ей жизнь ломает, а дома его жена ждет и дети, наверное, что пока он слюнявит ее шею, кто-то может быть к его дочери подбирается, у него же может быть дочь-подросток. Когда он не смог расстегнуть ее бюстгальтер и просто извлек на свет божий ее удивленные груди, еще жизни не видевшие, она поняла, что он начинает ее слышать.

     Она говорила о том, что несколько минут его прихоти или похоти не могут стоить ее исковерканной жизни, что дело не в том, лишит ли он ее девственности, а в том, что он лишит ее радости любить, ждать своего мужчину, разве так должно все происходить, разве об этом мечтают девушки?

      Он уже не прикасался к ней, просто держал ее на коленях и смотрел в лицо, а она говорила ему, что если он ее пожалеет и не тронет, то пока еще не произошло ничего необратимого, он даже останется в ее памяти героем, потому что он победит в себе животное, зверское, а человеческое в нем не просто выживет, но даже окрепнет.

     Сидя с голой грудью на коленях капитана милиции в прокуренном кабинете, она чувствовала себя Марианной на парижских баррикадах времен французской революции, и говорила, что она будет вспоминать его с благодарностью, потому что он сберег ее веру в человека, сберег ее способность любить.

     Они еще долго разговаривали, сидя уже друг напротив друга, он только попросил ее не застегивать блузку, и допивая шампанское,  рассказал ей о себе, о дочери, которая действительно имела место быть, и о том, что он был уверен, что в общаге живут одни шалавы, что теперь он будет лучше думать о студентках.

     Когда бутылка почти опустела и прошло достаточно времени для того, чтобы он мог выпустить ее, не потеряв лица, что она отлично понимала, но это не мешало ей смотреть на него  с абсолютно искренней симпатией, что тоже было ею отмечено про себя, он отпер дверь и велел молчаливому отвезти ее в общагу, как было обещано.

     Только закрыв за собой обшарпанную дверь, она вспомнила про свой студенческий, пришлось постучать и еще раз войти в ту же воду, то есть, в тот же кабинет.  Она воспользовалась этим, чтобы еще раз поблагодарить его, а он, явно смущаясь, сказал, заглядывая в ее студенческий билет, что хоть имя ее запомнит, и протянул ей документ и пуговичку от ее блузки. Студенческий она взяла, пуговицу проигнорировала, имени не спросила, она  предпочла запомнить его Капитаном, который в один день дважды спас ее, сначала от насильников, потом от самого себя.

     Ее довезли до самых дверей общежития и она вылезала из коляски под свист и шуточки большой компании, которая продолжала отмечать новый год на улице, запивая водку водой из колонки. Молча улыбаясь, она вошла в двери, мечтая только  скорее добраться до своей комнаты.

     На лестнице ей встретился ее первый казахский приятель, который стал говорить ей  о том, что искал ее всю ночь, хотел поздравить с новым годом, что у него для нее подарок. Она благодарила, предлагала увидеться позднее, объясняла, что не спала всю ночь и очень устала. Он был настойчив и многословен, держал ее за руки и не давал уйти.

     Он стоял так близко, почти прижимая ее к низким перилам, что отклониться она не могла, и почти в упор смотрела на него, на его гладкое смуглое лицо, на котором практически не росла щетина, на его высокие скулы и удлиненные темные глаза с длинными ресницами, чувствовала, как дрожат его руки, и почти слышала, как колотится его сердце. Мимо вверх и вниз ходили люди и ей было очень неловко, потому что все на них смотрят, и хотелось отодвинуться от края лестницы, потому что она боялась упасть, поэтому она подалась вперед, на мгновение практически прижавшись к нему, и развернулась от перил.

     Он воспользовался этим, чтобы обнять ее, и стал подталкивать ее  к дверям комнат. Они двигались по коридору как в танце, он крепко держал ее за спину и вынуждал делать шаги назад. Теперь, когда она не боялась упасть с лестницы, она с удивлением поняла, что других страхов нет, что она вообще не боится.

     Она откуда-то со стороны видела, как ее затолкали в комнату, бросили на кровать, как он стал торопливо запирать дверь, говоря ей что-то о том, что влюбился с первого взгляда, еще на вступительных экзаменах, но не смог тогда познакомиться, потому что она всегда все сдавала первая и тут же уходила, о том, как он был рад тогда, в трамвае…

     Она лежала поперек чьей-то кровати в пальто, шапке, сапогах и с сумкой в откинутой руке, в голову ей почему-то приходили только глупости, типа “ничего себе, сходил за хлебушком”, или “и ты, Брут”, а когда он стал расстегивать ее пальтишко, она только пыталась отвести его руки, а в голове ее было лишь “кто еще хочет попробовать комиссарского тела”.

     Оттого что она лежала, практически не сопротивляясь, только стараясь удерживать его руки, ему было  не очень удобно ее раздевать, не было возможности что-то снять с нее лежащей, он мог только пытаться расстегивать пуговицы, она ему мешала, он прижал ее руку к кровати, но и сам одной рукой не мог совладать с пуговицами на блузке.

     Все превращалось в душную возню, “veni, vidi, vici” уже не будет, уже не имели смысла красивые тексты, и он попытался коленом раздвинуть ее ноги, путаясь в ее широкой юбке и делая ей больно.

     Он делал ей больно. Он делал ей жарко. Он делал ей смешно. Разве не смешно лежать восклицательным знаком поперек своей юбки солнце-клеш, упираясь сапогами в пол и одной рукой сжимая сумку, а другой отталкивая его губы от своей шеи, разве не смешно, когда тебя третий раз подряд пытаются изнасиловать! И она рассмеялась, и уже не могла остановиться, она смеялась в голос, повторяя “Не может быть, этого не может быть, потому что этого не может быть никогда!” Она еще смеялась, когда он вдруг замер, вцепившись в нее, и застонал.

      Она сразу перестала смеяться, отодвинула его и молча встала, все так же сжимая сумку одной рукой и запахивая пальто другой. Он что-то зло говорил ей, сбиваясь на казахский, но она видела, что у него губы дрожат, и отпирая дверь,  обернулась к нему и сказала “Не бойся, я никому не скажу!”.

     Придерживая  пальтишко одной рукой, она шла по коридору к своей комнате и понимала, что действительно сочувствует несостоятельному “любовнику”, потому что он был жалок, жалок и несчастен, как каждый, кто предает себя, выбирая такую же жалкую и несчастную синицу, потому что не верит в журавля в небе. И хотя получалось, что жалкая синица это она сама, чувствовала она себя вольным журавлем, свободно машущим крепкими крыльями высоко в небе, где много солнца и воздуха.

     В их комнате еще никого не было, что было хорошо, потому что она не хотела ни с кем разговаривать, лгать она не любила, а искренне ответить на естественные вопросы о том, как она встретила новый год, еще не могла. А вот то, что не было горячей воды, было плохо, очень хотелось сходить в душ, но такая ерунда не могла уменьшить ее радости.

     Она набрала холодной воды в тазик и прямо в комнате стала обтираться полотенцем, осторожно прикладывая мокрую холодную ткань с сине-красным пятнам на руках, на боках, на бедрах, и думая о том, что правильно нет горячей воды, ее настоящим и будущим синякам как раз нужны холодные компрессы.

     На белой блузке не хватало ровно трех пуговиц, и она, не раздумывая, пришила три красных подходящего размера, срезав их со старой кофточки.  Don’t forget to remember! Не забывай помнить! Ее юбка-солнце в красную клетку с широким ремнем и белая блузка с белыми и красными пуговицами еще долго были ее любимым нарядом, не только потому, что другого не было, но и потому, что отвечая на вопрос, почему у нее пуговицы разные, она вспоминала о том, что когда-нибудь обязательно встретит человека, для которого станет желанным журавлем в небе.

                * * *

     Жизнь продолжалась, широкие юбки и цветные пуговицы с ее легкой руки стали в их институте настолько модным трендом  года Свиньи, что она сначала чувствовала себя иконой стиля, а вскоре просто одной из многих одинаково одетых. Тогда она задумала сшить себе цветные брюки, что тоже было довольно провокационно, брюки по определению в те времена бывали лишь черными, синими, коричневыми или серыми.

     А три красных пуговки, которые подложила ей Свинья, были бесценным подарком, напоминанием об уроках жизни и символом сделанного выбора, и цена этого подарка возрастала с каждым годом, потому что никогда больше она не сталкивалась с физическим насилием, и значит все уроки были не только пройдены за один день, но и усвоены на всю жизнь.

(рецензий 2 в  ленте + те, что ниже)