Глава 5. Рыжий, рыжий...

     Первое, что в ней бросалось в глаза, были ее волосы - медно-рыжие, блестящие, неуправляемые. То, что к этим волосам природа прилагала великолепную гладкую кожу, ее не утешало, потому что к таким волосам и такой коже полагались еще и веснушки. Волосы она не любила, веснушки ненавидела. “А вы знаете, что я по сравнению с вами просто лысая? У рыжих меньше всего волос, потом идут брюнетки, затем шатенки, а больше всего волос у блондинок, потому что светлые волосы самые тонкие.”

     Она и свою изящную талию умудрялась не любить, потому что от этого бедра казались еще шире.  “Просто ходячий символ плодородия” - часто говорила она с горечью.  “В здоровом теле здоровый дух!” – отвечали ей, но она всегда уточняла, что Ювенал писал совершенно о другом, “Orandum est, ut sit mens sana in corpore sano” переводится как “Надо молить богов, чтоб дух здоровый был в теле здоровом”.  И в том, что касается латыни, она была всегда права, латынь была одной из ее специальностей.

     А  горечь появилась в ней не сразу, у нее было благополучное детство и веселая студенческая юность, и замечательные друзья, она никогда не бывала одна, но и  кого-то определенного у нее тоже никогда не было.  Их в компании было шестеро, условно говоря – брюнетка, русая, совсем девчонка блондинка, она со своими рыжими волосами и два гения, гениальный поэт и просто гений. “Гениальные люди – гениальны во всем” – это про него.

     Поэт обрел свою музу в лице брюнетки, еще когда они все учились в университете, гений и русоволосая по отдельности перманентно находились в той или иной стадии периферической  любви, причем гениальные романы всегда были окрашены в мистические тона и очередная таинственная незнакомка непременно должна была стать Судьбой, а русая всегда переживала несчастную, но от этого еще более страстную любовь, со всеми бурными атрибутами ревности, ссор и примирений. Блондинка в их кругу была чуть ли не ребенком, и то, что этот enfant  был несколько terrible, никого не беспокоило, у девочки ведь все еще впереди.

     И только рыжее  единственное дитя любящих еврейских родителей зависло где-то между первой романтической влюбленностью и ранним климаксом. “Я состарюсь раньше, чем лишусь девственности!” шутила рыжая в их компании, но никогда с родителями. Папа академик из заграничных командировок привозил не модные тряпки, а запрещенную литературу, дочь для него была не то ребенком, не то вечной студенткой, скорее и тем, и другим, так что сказать ему, мол, не хочу учиться, а хочу жениться, было просто немыслимо.

     Мама была занята папой и старалась смотреть на мир его глазами, в быту семьи было все то, что выгодно отличает крепкие еврейские браки, но поискать дочери  мальчика из хорошей семьи и ей бы в голову не пришло, слишком далеки они были от традиций, так что все было пущено на самотек. И только отпаивая очередной раз рыдающую русую валерьянкой или куриным бульоном, мама сама была готова расплакаться, у ее дочки нет даже такой, пусть несчастной, но любви. Но она тут же прогоняла эти мысли, увлажнившиеся глаза высыхали, так и не пролив ни слезинки, и она говорила русой, что все будет хорошо, думая и о своем тоже.

     Именно в этой большой академической квартире, в этой дружной семье, вся их компания собиралась и в радости, и в горе. Рыжая была конфиденткой для всех, она пережила в мелких деталях столько чужих романов, что постепенно поняла – ей это не нужно, ей не нужны ни киношные, ни литературные страсти, она не хочет быть ни музой поэта, ни подругой гения. Ей нужна семья, или даже так – Семья, она хочет замуж и ребенка.

     Но в любой сложившейся компании у каждого своя роль, выйти за ее рамки практически невозможно, необходимость соответствовать ожиданиям вынуждает нас вести себя строго по этой роли и вовремя подавать реплики. Душе компании не позволяется впадать в меланхолию, опекаемому неудачнику трудно поразить всех нечаянным успехом, все будут искать какой-то подвох, и  более того, они непременно его найдут.

     Так и в их кругу семейная пара была обязана хранить свой брак, гений был обречен  разочаровываться,  рыжая быть своим в доску парнем, блондинка эпатировать окружающих, а русая обманываться и страдать. С годами они уже не задумывались о том, из каких глубин  пробивается через струпья ее израненной души росток каждой новой любви, где она берет силы, чтобы вновь и вновь очаровываться, увлекаться, обольщаться, одевать и обувать, зная, что умытый ее любовью, обласканный, одетый и обутый, он тоже однажды уйдет, что  ее верой и он поверит, что достоин лучшего.

     Русая улетела в Питер со своей очередной любовью, оплатив их романтическое путешествие, через день он пропал из виду, еще через день она нашла его через знакомых в какой-то общаге, где он зависал с девицей, ее хватило на то, чтобы сутки там еще на что-то надеяться, потом она поднялась на пятый этаж и выбросилась из окна, очень удачно, насмерть.

     Попытки восстановить ее последний день ни к чему не привели – да, была, даже выпила водки, даже веселилась, танцевала и читала стихи. Лучше бы они этого не знали, потому что невыносимо было представлять их русую миниатюрную красотку, безупречно одетую интеллектуалку, такую одинокую среди ничтожных и чужих людей в последние минуты ее жизни.

     Ее мама,  и ныне и присно виноватая перед своей единственной, потому  что нерасчетливо забеременела ею от американского летчика, который  и после войны возил к нам на Дальний Восток товары и продукты по ленд-лизу, вылетела в Питер забрать свою погибшую страшной смертью дочь. 

     Была она виновата в том, что попала в лагерь за связь с американцем и родила ее на зоне, в том, что непонятными, или слишком понятными, путями сумела оградить ее от детского дома и передать двухлетнюю родственникам, в том, что оказалась уникальной портнихой и с зоны  передавала родным деньги для нее.

     Была виновата в том, что ее любовь оказалась действительно большой любовью, и американец не переставал искать ее и нашел, когда она освободилась в середине 50-х и была реабилитирована, но было слишком поздно. Его юная возлюбленная сгинула в лагерях, на свободу вышла тетка с железными зубами и необъяснимым талантом чувствовать фигуру, придумывать фасон, кроить и шить.

     Ей нужна была только одна любовь – ее дочери, а та не умела простить своего сиротского детства. Но женщина жила надеждой, все еще могло измениться. Она же смогла дать ей все, что можно купить  или достать по блату, ее дочка была изысканно одета, получила прекрасное образование, никогда не нуждалась в деньгах, у нее были умные и интересные друзья. А теперь она виновата перед дочерью во веки веков.

     Тело долго не отдавали, все не могли выяснить, не было ли какого криминала, мать ждала в Питере, друзья ежедневно собирались у рыжей. Принято думать, что самым хрупким является самое слабое звено в цепи, но всем было ясно, что они лишились самого сильного, самого цельного и бескомпромиссного. Русая никогда не была их лидером, но без нее им стало не хватать и веры, и надежды, и любви. Без нее грозовой озон, которым они привыкли дышать,  потому что жизненные драмы у русой достигали накала греческих трагедий,  превратился в обычный городской воздух и кислорода не хватало. Похоронили русую только на девятый день в закрытом гробу.

     Они теперь редко собирались все вместе, слишком очевидно становилось отсутствие русой, жизнь продолжалась в более жизнеспособных дуэтах и трио. Рыжая часто виделась с брюнеткой, так, попить чаю, поговорить о своем, о девичьем, тщательно обходя в разговоре огромную ледяную полынью этой смерти, которая все никак не затягивалась.

     В тот день они сидели у брюнетки, поэт блистал отсутствием, девушки неторопливо пили чай, с сушками, больше ничего к чаю не нашлось. Рыжая вслух пожалела, что не прихватила какой-нибудь тортик, о фигурах заботилась, а пригодился бы. И тут брюнетку понесло, она заговорила о том, что они обе видели и знали, но о чем почти никогда не говорили, брюнетка редко опускалась до жалоб или сетований, она же практически идеальная муза поэта, она же выше прозы жизни.

     Она говорила ровным голосом, без надрыва и пафоса, как озвучивают то, что человек понял, принял и не собирается менять, потому что изменить ничего уже нельзя, говорила безысходно, как говорят, когда не ждут ничего хорошего.

     -  Я устала, устала считать копейки, ходить на работу, таскать сетки. Я утром ухожу – он еще спит, а прихожу – его нет дома. Я уже боюсь спрашивать, написал ли он хоть что-нибудь новое. Мне вообще кажется, что у него кто-то есть.

     -  Что ты говоришь, он же тебя любит!

     -  Да, любит, как любят старое продавленное кресло, потому что привыкли, да и все выпуклости  и  впуклости как раз по тебе. Знаешь, я опять сделала аборт.

     -  Что? Господи, шестой раз!

     - Седьмой, мне почти тридцать и я убила семерых детей, надеюсь, что больше мне не придется брать такой грех на душу и я больше не забеременею.

     -  Да что ты говоришь, так нельзя, все может как-то измениться!

     -  Глупая ты,  хоть и умная. Старое кресло тоже привыкло к тому, кто в него иногда садится. Я люблю его, понимаешь? И не смогу его изменить, даже не буду пытаться,  я слишком боюсь его потерять.

     -  Но нельзя же так думать, ты заранее обрекаешь и себя, и его, ты же не ждешь ничего хорошего и заранее принимаешь все плохое!

     - Знаешь, русая была права – все или ничего, но я бы так не смогла, да я уже не смогла…

     Что мы все обычно делаем, когда не видим решения проблемы? Конечно вспоминаем, что часто без бутылки не разберешься. Вот рыжая и предложила выпить. Брюнетка поискала начатую бутылку вина, которая должна была быть, но которой в их съемной поэтической квартире не нашлось, видимо вино пошло на утоление поэтических же нужд. Тогда рыжая предложила сбегать в магазин, но увидев глаза брюнетки, не решилась  оставлять ее одну.

     Рыжая высунулась в окно, благо этаж был первый, покрутила головой и, увидев мелькнувшего за кустами человека, который шел вдоль трамвайных путей к остановке, закричала “Молодой человек! Эй, молодой человек!”

     Он остановился и стал оглядываться, а из окна неслось “Сэр! Мсье! Можно вас на минутку!”

     Он шел по дорожке между кустами, а рыжая, уже по пояс высунувшись из окна и лежа грудью чуть ли не на загаженном голубями металлическом карнизе, этим же залихватским тоном продолжала.

     -  Не хотите ли вы выпить с нами? Только у нас нечего, нужно в магазин сбегать, пока не закрыли. Вот вам деньги и не медлите, пожалуйста, нам необходимо нужно выпить, срочно!

     Он смотрел на девушку в окне, всю залитую вечерним южным солнцем, всю блестящую и сверкающую волосами, глазами и каждой веснушкой, и в голове у него было только “…из молока и меда…”.

     Брюнетка в ужасе тянула рыжую за подол и повторяла  “Что ты делаешь, ты же приличная девушка, из порядочной семьи, как ты можешь?”.

     Рыжая старалась отцепить ее руку от юбки, улыбаясь непривычной, не своей, какой-то победительной улыбкой.

     - А что купить? – наконец выдавил он,  а в голове его теперь было “…из меда и молока…”.

     -  Что пьют интеллигентные барышни в трудную минуту жизни? Конечно, водку!

     И он кивнул, и послушно взял деньги, хотя у него и свои были, неловко повернулся и пошел,  неестественно держа спину, как будто хотел обернуться, но не оборачивался.

     - Что с тобой? Совершенно незнакомому человеку дала десять рублей, может он проходимец какой. Вот уйдет с твоими деньгами…

     -  Не уйдет, вернется.

     -  Как ты можешь быть в этом уверена?

     -  Очень просто, я же выхожу за него замуж.

     -  За первого встречного?

     -  Да хоть за поперечного! Я хочу жить, я хочу мужа, понимаешь, обычного мужа, который с работы приходит домой.

     -  А дома ты с борщом!

     -  Да, с борщом, и с пузом, я ребенка хочу!

     -  Господи, да может с ним и поговорить не о чем!

     -  А мне не нужно, чтобы он мне Брюсова читал, а кому хочешь сама “Египетские ночи” наизусть продекламирую! Я нормальной жизни хочу.

     -  Да может он женат уже!

     - Может, но у каждого свои недостатки. Шучу, не может он быть женат, я его глаза видела, он на мне женится, понимаешь, на мне!

     Тут по подоконнику постучали и ровный баритон произнес  “Я готов!”. Обе замерли, они так орали, он все слышал! Брюнетка покраснела, а рыжая побледнела, такими он их и увидел в раме окна.

     -  В смысле, я принес!

     Да, он принес – так принес! Более разнообразные, бестолковые и плохо между собой сочетающиеся закуски и напитки трудно было представить, но апофеозом нелепости были импортные яблоки. “Кто в нашем городе ест эти дорогущие восковые яблоки, позвольте Вас спросить?”.  Он покрутил в руке яблоко, явно не понимая, что же с ним тогда делать, и выбросил его в окно. Рыжая бросилась к нему, схватила за плечи, усадила за стол и велела колбасу резать.

     И все стало хорошо,  девушки накрывали на стол, он резал колбасу и сыр, и хлеб, блаженно улыбался, вновь и вновь переживая миг, когда горячие ладошки держали его за плечи, и старательно следил, чтобы все кусочки были тонкими и ровными, в голове его опять было “… из молока и меда… “.

     Когда домой вернулся поэт, пир был разгаре, рыжая, какая-то непривычная, другая, да и не рыжая даже, а огненная, захотела познакомить его с гостем.

     -  Позвольте представить вам… – церемонно начала она, но сбилась, стала давиться от смеха, никак не могла остановиться и, с трудом восстановив дыхание, повернулась к незнакомцу.

     - Слушай, а я же не знаю, как тебя зовут!

     -  Да, да, нам нужно срочно познакомиться!

     -  И выпить на брудершафт, а то завтра будет уже поздно! – сказала брюнетка и все трое опять захохотали.

       -  Может, мне кто-нибудь объяснит, что тут происходит, может тогда и я с вами повеселюсь?

     -  Понимаете,  завтра мы идем в ЗАГС,  а познакомиться не успели! Нам всем нужно немедленно знакомиться, вы же наши свидетели, правда? Еще ни у кого не было таких свидетелей, вы прямо можете свидетельствовать наш брак по часам, минутам, и даже секундам!

     Познакомились, налили, выпили на брудершафт, с легкостью перешли на ты, стали закусывать, перебивая друг друга все рассказывать поэту, и он, вероятно потому, что был самым трезвым и мог еще сложить два и два, сказал, что вся эта история с каждым эпизодом все чудесатее и чудесатее, но фамилия его добила окончательно.

     -  Ты, рыжая, в кустах у трамвайных путей в Отце казахских яблок умудрилась найти  -  а) молодого, б) симпатичного, в) холостого, да еще и еврея на все остальные буквы алфавита! За это нужно выпить отдельно!

     -  Нет, за каждый пункт отдельно!

     -  И за все те остальные буквы тоже отдельно, ими писалась и пишется величайшая литература и поэзия!

     Пили за арапов, писавших русскими буквами, за хохлов, французов, немцев, евреев и мордву, в общем, как рыжая вернулась домой, она не помнила. Но  проснулась с ощущением продолжающегося праздника, только сначала все никак не могла вспомнить его лицо, потом принялась гадать придет или не придет, потом поняла, что радость в ней не уменьшается, даже когда она говорит себе – нет, этого не может быть, он не придет. Она влюбилась! Она влюбилась, и это было самым главным, все остальное важно, но не так. Она еще лежала в постели, привыкая к этой мысли, когда вошла мама и странным голосом сказала, что к ней пришли.

     - Ты вернулась вчера в таком состоянии, что я решила,  ты бредишь, но он пришел и  стоит там с букетом!

     Рыжая умудрилась пулей проскочить мимо него в ванную, он целомудренно прикрылся цветами, за ней с криками бежала мама с халатом в руках, и только академический папа не растерялся и пригласил гостя в свой кабинет. Когда одетая и умытая она вошла к ним, они уже беседовали о чем-то, явно интересном им обоим, мама уже подала им чаю и картина была подозрительно мирной.

     При виде ее он вскочил, рыжая подошла к нему и взяла его за руку, прислушиваясь к себе, к тому новому, что чувствовала. Она заглянула ему в глаза и то, что она там увидела, помогло ей набраться смелости и повернуться к родителям. Мама тоже держала папу за руку, не то поддерживая его в чем-то, не то удерживая от чего-то.

     -  Ну, что же, молодые люди, я так понимаю, что сейчас вам нужно идти, но позже мы непременно договорим, у нас еще будет время познакомиться поближе!

     Он увез рыжую к себе в Питер, и вскоре она уже ждала его с работы с борщом и пузом. Науке все это только пошло на пользу и она достойно продолжила дело своего отца.

(рецензий 5 в ленте рецензий + те, что ниже)