Долог вечер в Жанатасе

Признаюсь заранее, что заголовок я, мягко говоря, позаимствовал у безымянного литраба из «Комсомольской правды», который украсил им мой материал в означенной газете. Номер «Комсомолки», что теперь напоминает рассыпающийся папирус, с моей статьёй, занявшей чуть ли не четверть второй полосы (по-русски, страницы), – стяжал мимолётную славу провинциальному журналисту.

Мой незаконнорождённый заголовок, появившийся на свет от литраба  «Комсомолки», нёс в себе лирическое звучание, одновременно утверждая, что молодое население упомянутого города Жанатаса, не находя для себя увлекательных занятий после напряжённого рабочего дня, ощущает бесконечно долгую тягомотность свободного вечернего времени. Конечно, автор заголовка, которому я благодарен за его одарённость, к сожалению, не был знаком с физической географией Южного Казахстана, на просторах которого затерялся Жанатас. Ведь там долгие вечера – это не характерный признак отсутствия культурного досуга. Долгое лето, долгие-долгие вечера, когда на город без перехода, без предупреждения сваливаются звёзды величиной с тюбетейку, – столь обыденны, что об этом нечего и говорить, тем более обыгрывать.

И всё-таки я, мягко говоря, позаимствовал заголовок. Потому что я-то его приспособлю к месту – я расскажу о Жанатасе той ещё поры, когда в нём проживали люди, которые умели и любили продлевать вечер до предрассветной дремотной онемелости.
Я имею в виду время, выдвинувшее совершенно новые лозунги типа «Химия – ударный фронт!», «Химия – не знает отходов!», «Отходы – в доходы!». «На передовой ударного фронта» – захлёбываясь, вторил я, юный газетчик, в репортаже со строительства химического гиганта. Большая химия! Абитуриенты перекинулись от стен геологоразведочного  института к менделеевке (химико-технологическому им. Менделеева), девочки-химички обрели флёр в глазах вызревших для любви юношей.

Это была пора, когда до БАМа было – почти, как до перестройки. Поэтому нетерпеливая молодёжь рвалась на стройки Большой химии. В первых шеренгах с оркестрами и со знамёнами – романтики и просто неприкаянные бедолаги. Их ряды мощно подпирали счастливые наследники зэков – условно осуждённые. Гордость хрущёвской эпохи – Большая химия и шпанистая, а то и полууголовная вольница условно осуждённых по времени удачно совпали друг с другом. Одно без другого трудно представить. И когда в виду наших «экологичных» городов величественно и таинственно возникают в ночи, и колышутся, и рвутся ввысь факелы, – я  вижу в них вечный огонь, зажжённый вопреки ритуалу, в честь не только опочивших на передовой ударного фронта, но и ныне ещё благополучно здравствующих условно осуждённых – этих штрафников мирного времени, которых Родина бросала на самые огневые рубежи.

Кто кроме неклёванных жареным петухом романтиков да условников мог высадиться на голой плешке горного плато, где предстоит возникнуть руднику по добыче камня плодородия – фосфорита, и где летом ласкает знойкое дуновение близлежащих полупустынь, а зимой напевают ураганные ветры, сметающие высоковольтные мачты. Короче, «в прорыв идут штрафные батальоны»… Это они среди лунного ландшафта возвели из серых пятиэтажек микрорайон, и посёлок стал называться аж городом Жанатас. Среди дня здесь, вроде как в Санкт-Петербурге, где из Петропавловки раздаётся выстрел, стал хлопать недалёкий взрыв – то рудник зажил своим громким ритмом. И по взгорьям засуетились голубенькими букашками многотонные минские самосвалы.

Да только долог вечер в Жанатасе. Особенно он был долог для тунеядцев, к среде которых некогда принадлежал и поэт Иосиф Бродский. Но он был не здесь. А тут были сачки образцово-показателные. И никакая Большая химия не в силах была их вдохновить на трудовые подвиги. Неутомлённые дневными свершениями, они только к ночи доводили до кипения свой котёл. Таким котлом была каждая пятиэтажка-общага. И тот, кто честно притомился на рабочем посту, к этому времени оклёманный, отрывал сапоги от своего койко-места и тоже становился кипящей каплей котла – живого бурлящего коллектива. Выпить на всех хватало: годы были благодатные.

Так бы упорно и строили условники Большую химию, приобщая к своему культурному досугу вчерашних романтиков. Но, как я уже писал, сподобился посёлок стать городом. И завёлся в нём, соответственно, секретарь горкома партии. А раз есть секретарь горкома, то он должен с чем-то бороться. Для начала взялся за тунеядство. Не мог, конечно, не обратить внимания на эффектного вида девицу, что стояла посреди индустриального пейзажа, как экзотическая зебра, отбившаяся от стада отечественных бурёнок.
– Вы почему не работаете? – вежливо так обратился к ней секретарь.
– А вы посмотрите, – поднесла она к его лицу ухоженные, с длинным маникюром пальцы, взывая к его мужскому состраданию, – разве такими руками работают? – и сама ответила: – Такими руками только за … можно держаться.

Вскоре в один из затянувшихся жанатасских вечеров из окна верхнего этажа общежития за ненадобностью выбросили девицу. Возможно ту, с длинным маникюром. Сам не видел, врать не стану.
Секретарь пошёл на самостоятельный поступок, впервые в жизни не согласовав свои действия с обкомом – он лично ввёл в городе сухой закон.

Город поскучнел. Производительность упала. О забастовке народ не задумывался, потому что она, как было известно, – порождение капиталистической эксплуатации. Да и некогда было: он задумался о самогоноварении.
 А через месяц в городе нечем было платить зарплату не только случайно оступившимся условникам, тунеядцам и б…м, но и честным романтикам.

Секретаря вызвали в далёкий областной центр на ковёр, и там вышестоящий руководитель долго снимал с него стружку, песочил, возил мордой по полированному столу и вправлял ему сознательность.

Вернулся секретарь домой и – запил. А производительность труда на руднике резко подскочила вверх.