Гвоздь

На работу в Москву Чиркунова перевели осенью. Погожим октябрьским днем сорок четвертого года появился он в коммунальной квартире на Маросейке. Комната, предназначавшаяся ему, оказалась светлой - в два окна, и с обстановкой - от прежних хозяев.
Здесь, словно остановленное дыханье, еще сохранялось тепло их жизни: посредине - стул с перекинутым через спинку женским платьем, на столе - небрежно брошенные трамвайные билеты, на кровати - стопка поглаженного белья...
Но ничего теплого Николай Тихонович не ощутил. Он поморщился и провел пальцем по рамке с фотографией на стене - повсюду лежала пыль. Окинув взглядом снимок, задержался на женском лице - красивом, тонком. А мужчину рассматривать не стал. Вечером он сменил фотографию на портрет Вождя и стал обживаться на новом месте.
Одну из трех комнат занимал тихий, незаметный старичок. Другая комната числилась за командиром Красной Армии и пустовала с конца тридцатых годов. Так что повезло Николаю Тихоновичу с соседями. А тут еще переезд семейства из Свердловска задерживался...
В общем, все чаще и чаще стали наведываться к Николаю Тихоновичу гости - его новые сослуживцы.
Это были плотные розовощекие мужчины в полувоенных френчах и ухоженные женщины в строгих платьях - все работники Наркомата.
Запах докторской колбасы и звучание патефона наполняли квартиру атмосферой довоенных празднеств.
Первой не выдержала лампа со стеклянным зеленым абажуром:
- Паразиты! Люди еле концы с концами сводят, а эти жируют!
- Да... - задумчиво произнес стол, - умеют некоторые устраиваться...
- Надо этого Чиркунова проучить, — заездили по полу стулья. -Видали? Тоже френч на себя напялил!
Все были возмущены. Даже гвоздь.
Охваченный общим негодованием, он едва не уронил портрет Вождя («Вот бы дел натворил!..» - похолодел гвоздь).
Наутро, собираясь завтракать, Николай Тихонович сел мимо стула.
И начались в квартире чудеса.
По ночам стол зависал над полом, переворачивался, и стулья, опираясь на его ноги, выстраивали пирамиду, которую увенчивала зеленая лампа. Эта конструкция, медленно раскачиваясь, надвигалась на внезапно просыпавшегося Чиркунова. Тот, ужасаясь, подтягивал колени к животу и втискивался в спинку кровати. Он оцепенело взирал на происходящее, пока не проваливался в сон - также внезапно, как и просыпался.
Утром Николай Тихонович терзался неизвестностью, которая пугала в любом случае - окажись увиденное явью или всполохом надвигающегося сумасшествия. Теперь Чиркунов, если только бывал трезв, каждую ночь ожидал со страхом.
В придачу ко всему случались и другие чудеса. Горячий чай в подстаканнике обращался в лед, водка, разлитая по рюмкам, становилась водой, а с потолка, без всяких следов протечки, капала время от времени одна - единственная капля - на темя Николаю Тихоновичу.
Однажды приключилась совсем уж настоящая чертовщина.
Ночью заходила ходуном кровать. Чиркунов, спавший после очередной вечеринки глубоким сном и не один, мгновенно вскочил и, подчиняясь неведомой силе, бросился на улицу. Когда у Земляного вала его задержал патруль, он с изумлением увидел себя, стоявшим... в одежде своей знакомой. Лишившись дара речи, Чиркунов поначалу лишь мычал. Вдруг внутри него что-то сдвинулось, и он начал энергично врать. Будто у него лунатизм. Особой формы. Поэтому перед ночными прогулками он всякий раз, в отличие от обычных лунатиков, одевается. Сегодня, правда, под руку попались вещи жены - так ведь он себе не хозяин...
Вряд ли в эту нелепицу поверил бы другой - бдительный и беспощадный к нарушителям - начальник патруля. Но этот был совсем молоденький лейтенант - недавний школьник.
Он внимательно оглядел задержанного. Печальные глаза, белая блузка до локтей, криво сидящая юбка, из-под неё - босые жилистые ноги. Нет, ничто в облике Чиркунова не наталкивало лейтенанта на мысль об умело замаскированном шпионе-диверсанте. Ему вспомнился родной дядя, который в состоянии белой горячки имел обыкновение выбегать во двор в одних носках, и лейтенант пожалел Чиркунова. Даже отконвоировал его до дома, где Николая Тихоновича ждала знакомая.
Обернувшись простыней, она быстро ходила по комнате и курила. Вернув одежду и получив пощечину, Чиркунов остался один на один с мыслями о том, что, кажется, сошел с ума. Или, уж точно, сойдет, если не предпримет каких-нибудь решительных действий. Но он совершенно не знал каких. Это раздражало, выводило из себя.
Случайно взгляд его упал на зеленую лампу. Вспомнив, как ненавистно светится она на вершине ночной пирамиды, Чиркунов с яростью хватил ее об пол. И ему сразу сделалось легче. А следом родилась догадка: все дело в вещах прежних жильцов!
Николай Тихонович впервые задался вопросом «кто они?» и даже поднял глаза на место, где раньше была их фотография. Но, встретив суровый взгляд Вождя, осекся. «Какая разница, кто они! Просто от этих вещей нужно сегодня же избавиться!» Решив так, Чиркунов почувствовал внутри себя прежний покой и привычно отправился в Наркомат.
А вечером не обнаружил ни одной целой вещи - они истребили себя, рассыпавшись в прах. (Остался только гвоздь, не посмевший побеспокоить портрет Вождя.) И хотя всякому эта картина показалась бы загадочной, мистической, зловещей, Чиркунов лишь усмехнулся: «Вот и хорошо. Завтра семья приезжает. Начинается новая жизнь».
Супруга Чиркунова, Наталья Сергеевна, оказалась в неприятном удивлении от встретивших ее голых стен, но уныние не было уделом этой женщины, и она, не теряя времени, принялась обзаводиться мебелью, благо возможности для этого (деньги и продукты) имелись.
Скоро в комнате едва помещались: трюмо, комод, шкаф, кресла, ломберный столик с канделябром и многое другое.
В основном это были добротные, минувшего века вещи. По ночам им по-стариковски не спалось: память мучила их, словно болезнь. У каждой была своя сокровенная печаль, погружаясь в которую, они преодолевали время.
Волновалось трюмо: сегодня бал, а платье от портнихи привезли очень поздно. Лизанька все боялась, что Затулин не дождется ее и второпях обронила шпильку - вон она лежит, завалившись за оправу зеркала. Теперь локон непременно выбьется из прически у виска, и хоть Лизаньку это нисколько не испортит, все равно непорядок. Зеркало вырисовывало нежный профиль Лизаньки - юной красавицы, и молодость, и красота, и сама жизнь которой незаметно истаяли; даже внуки едва помнили ее имя.
А красного дерева письменный стол тревожился из какого-то далекого мартовского дня. Завтра у Алеши - хозяйского сына - именины, будут гости, и он прочтет свое первое стихотворение. Там в одном месте рифма хромает, надо бы показать отцу - он-то настоящий поэт, да Алеша не хочет, упрямится.
И хотя столу было известно, что Алеша больше не станет писать стихов, что лихолетье опустошит шумный счастливый дом поэта: хозяйка умрет, Алеша - артиллерийский поручик не вернется с фронта, а сам поэт затеряется где-то на чужбине - сейчас он этого не помнил и волновался, как той давней весною.
Всем этим грезам приходил конец, когда пробуждался шкаф артели «Освобожденный мебельщик». С пролетарской прямотой он выговаривал вещам за их связь с эксплуататорским классом, и те умолкали.
Только канделябр, очевидно, намекая на свое участие в революционном движении, начинал рассказывать, как били им какого-то корнета Сверчковского (скрывая, впрочем, что дело было за карточной игрой в офицерском собрании).
Но шкаф, который всегда зрел в корень, осаживал и его.
Тогда наступала совершенная тишина, в которой гвоздь переживал свою заветную историю. О Саше и Иване. Они жили здесь и ушли воевать. Сначала Иван, потом Саша. Она оставила в выемке под подоконником записку: «Ванечка! Родной! Во что бы то ни стало мы с тобой встретимся! Здесь, в нашем доме», чему никогда не суждено было сбыться, потому что оба они погибли.
А еще гвоздю вспоминалось, как приходили к ним в гости молодые красивые люди. И в комнате становилось радостно, как от погожего дня; как шутя ревновал Иван Сашу, а она счастливо смеялась и обнимала его.
Нишу, где лежала записка, Чиркуновы не замечали. Не до мелочей им было. Особенно беспокоил вопрос расширения занимаемой жилплощади.
Чтобы разрешить его, Николай Тихонович однажды взломал замок на двери командира Красной Армии. А некоторое время  каким-то чудесным образом получил на командирскую комнату ордер.
Успех окрыляет!
В один из вечеров Чиркунов сел с решительным лицом перед чистым листом бумаги и вскоре исписал его целиком. Затем прочитал сочиненное вслух. Среди прочего встречались такие выражения, как «бывший деникинский офицер», «троцкист-зиновьевец», «глубоко замаскированный враг». Удовлетворенный, Чиркунов отправился спать, а вещи долго потрясенно молчали, пока шкаф не заговорил о беспощадном классовом подходе и понимании текущего момента. По окончании его речи зеркало сказало: «Отменная скотина этот Чиркунов!»
И комната погрузилась в мрачную тишину.
Через некоторое время старичок-сосед исчез, и коммунальная квартира превратилась в отдельную - семьи Чиркуновых.
Вскоре война закончилась.
Николай Тихонович стал носить двубортный шевиотовый костюм с медалью «За доблестный труд». Каждый раз, направляясь на службу, он подходил к трюмо и, расправив плечи, важно оглядывал свое отражение. Только в зеркале все стоял какой-то туман, а медаль норовила стыдливо спрятаться под лацкан пиджака.
Вещи тускнели, старились на глазах и молчали. Разве что шкаф иногда разражался какой-нибудь тирадой, но и он явно начал сдавать. В конце концов супругам надоела вся эта поблекшая мебель, и ее целиком заменили. Из прежних вещей остались только канделябр да гвоздь.
Одним из первых в комнате появился пышный громоздкий буфет. Был он немногословен, а когда его заставили дорогими напитками от важности совсем умолк.
Зато коньки и марочные вина подолгу рассказывали о великолепных гастрономах - с зеркальными витринами, хрустальными люстрами, высокими лепными потолками, - в которых были они куплены и чей блеск, казалось им, несли на себе.
Старая кушетка, совершенно случайно оказавшаяся здесь, слушала их, затаив дыхание, неказисто присев на кривых ножках. Время от времени она восторженно восклицала, отчего бутылки расходились еще больше.
Остальная мебель внимала не так простодушно, но тоже с очевидным интересом.
Буфет горделиво мерцал в темноте стеклами, величавый, как замок.
Правда, однажды его все-таки растревожили, даже вывели из себя!
Сыновья Чиркуновых - Борик и Лёник - расшалились и высадили одно из буфетных окошек. Договорившись не выдавать друг друга, Борик и Лёник убежали.
- Паршивцы! - содрогнулся от возмущения буфет, - Мало их порят!
- Дети все-таки, - протянула кушетка.
- Ну и что?! - гневно возразил кожаный диван. - Совсем распустились! Видели, как они по мне лазают? Прямо в ботинках!
- А вообще-то выпороть надо, - быстро согласилась кушетка. - Чтоб порядок знали!
Их и выпороли. Сначала Борика, на которого наябедничал Лёник, а потом Лёника, на которого, в свою очередь, донёс Борик.
В целом же, ребятки нечасто огорчали Чиркуновых. Они росли смышлеными мальчуганами и умиляли родителей ранней степенностью в движениях, которую явно переняли у папы: Николай Тихонович к тому времени уже достиг немалого поста.
Супруги жили на широкую ногу и любили принимать гостей - сослуживцев Николая Тихоновича.
В числе приглашенных всегда бывал Никанор Фролович - крупный министерский начальник. Он постоянно задерживался и приезжал, в отличие от других, один, без супруги.
В его отсутствие гости подолгу томились перед накрытым столом. Обычно градус ожидания снижали разговоры о жене Никанора Фроловича, которая «хоть и живет давно в столице, а как была «деревней», так ею и осталась».
Наконец, дорогой гость являлся, и начиналось застолье. Поначалу Никанор Фролович бывал угрюм, но Чиркунов то и дело подливал ему в рюмку, и тот, в конце концов, запевал неожиданно звонким голосом:
- На побывку едет молодой моряк...
- Грудь его в медалях, ленты в якорях, - дружно наваливались на песню остальные.
Словом, всем нравилось у Чиркуновых.
Сам же Николай Тихонович со временем прослыл большим другом Никанора Фроловича.
Кстати, эта песня о моряке удивительно благотворно влияла на крутобедрую блондинку с гипсового барельефа, привезенного Чиркуновыми из Евпатории.
Блондинка сидела в красном купальнике на грязно-желтом валуне, под которым бились ярко-синие волны, и имела на редкость вздорный характер. Гвоздю, с которого давно уже сняли портрет Вождя, держать ее было неспокойно. Красотка раздражалась от любой мелочи. Только песня «про побывку» умиротворяла ее, и тогда она начинала допытываться у всех: известно ли Чиркунову о том, что Никанор Фролович в разгар веселья частенько увлекает хозяйку дома в эту комнату? Блондинка была уверена, что известно. Кто-то считал иначе. В общем, затевался сыр-бор.
Так и жили вещи в пересудах, спорах и без особой симпатии друг к другу, пока Николай Тихонович не вывез их: кого на дачу, кого в комиссионный магазин.
Новая мебель была грузной и мрачной. Она стояла, скованная то ли глубокомыслием, то ли бездумьем. По ночам комнату охватывала тишина, и сколько гвоздь ни вслушивался, не мог различить ни шороха, ни вздоха. 
А когда тишина, густея, оборачивалась дремой, ему виделось одно и то же: вечер, зеленая лампа, Саша и Иван за столом. Сон был теплый. И тем горче было чувствовать гвоздю, как под утро, леденя, начинала растекаться ржавчина - и точить, и лишать сил...
Зато Николай Тихонович не сдавался времени. Конечно, он обрюзг и полысел, но усталости от прожитых лет не испытывал: не страдал больным телом, не мучился совестью. Теперь он занимал очень важный пост. Надевая по торжественным случаям свой парадный костюм, Николай Тихонович с удовольствием смотрелся в зеркало, и оно честно отражало яркие ордена, отодвинувшие далеко в сторону его первую медаль. И хоть она по-прежнему норовила спрятаться, затеряться среди соседних наград, сейчас уже это не имело для Николая Тихоновича никакого значения. Радовался он и за сыновей, жизнь которых протекала, в основном, в заграничных командировках. О супруге же и говорить нечего: глядя на Наталью Сергеевну, Чиркунов удовлетворенно видел в ней свое второе «я».
Не ведал он, правда, что его не любит гвоздь. Но если б узнал, - не огорчился бы.
А гвоздь все ждал: когда же Чиркунова накажут? Ему было неведомо, кто воздает всем по заслугам, но ведь не может этот кто-то не существовать!
Однажды гвоздю стало страшно - когда внезапно, не болея, умерла Наталья Сергеевна.
Неужели этот кто-то объявился? И не он ли призвал его своим ожиданием?
Гвоздь начал раскаянно жалеть Чиркунова.
Только сам-то Николай Тихонович горевал недолго: взял да и женился снова.
Супругу его звали Еленой Петровной. Внешне она напоминала блондинку с гипсового барельефа. Ей было 28 лет, и она вполне годилась Николаю Тихоновичу в дочери. Но это обстоятельство совершенно не смущало Чиркунова. А вот Елена Петровна была озадачена: не рассчитывала она перед замужеством обнаружить в Николае Тихоновиче ненасытного сластолюбца...
В общем, Чиркунов опять благоденствовал, и выходило так, что никто не объявлялся, а просто судьба повернулась на другой бок и заулыбалась Николаю Тихоновичу прежней поощрительной улыбкой.
Вскоре после женитьбы комната стала спальней молодой супруги, и всю обстановку сменили. Правда, Елена Петровна распорядилась канделябр не трогать, а на гвоздь она повесила свой портрет.
Новые вещи составляли гарнитур, и только этим были примечательны.
Внезапно ожил канделябр со своей историей о Сверчковском. Только теперь речь шла об удалом поручике - душе офицерского собрания. Осаживать канделябр было некому, напротив, все слушали его рассказ в почтительной тишине.
За окном устало, спотыкаясь, шел осенний дождь, все дальше растекалась ржавчина по гвоздю, и все сильнее книзу тянул тяжелый портрет... Гвоздь мучился и недоумевал: что еще удерживает его на этом свете? Неужели есть какая-то нужда досмотреть до конца жизнь Чиркунова?
Да ему этого и не удалось: Елена Петровна настояла на переезде, и Чиркунов исчез - ненаказанный, величаво-спокойный.
Несколько дней квартира пустовала - голые стены, да ржавый гвоздь.
Потом пришла какая-то толстая женщина и начала мыть полы, убираться.
Вытирая пыль, она просунула руку в нишу под подоконником. Мокрую тряпку сразу же обволокло - не пылью, а самим тленом времени, и с образовавшимся комом женщина извлекла на свет Сашину записку. Ее еще можно было прочитать, но всё, изъятое из ниши, сразу же полетело в половое ведро.
Женщина направилась к двери, и гвоздь понял, что удерживало его: маленькая надежда, не испытав которую до конца, уйти было невозможно. Он выпал из стены и рассыпался в прах.
А женщина, вернувшись с чистой тряпкой, удивленно смахнула горстку ржавчины, непонятно как оказавшуюся на вымытом полу.

2007