Записки батальонного врача тула 2014

Представленные «Записки…» о людях 106-й гвардейской воздушно-десантной Краснознамённой ордена Кутузова 2-й степени дивизии, в которой автор прослужил более двадцати лет (1972–1993), о времени и о себе.


Николай Макаров, 2014.
Изд-во ТулГУ, 2014.


СОДЕРЖАНИЕ

К читателю……………………………………………………………………..5
Истоки……………………..……………………………………………………6
Восьмая школа………………………………………………………………..30
Институт………………………………………………………………………37
Томск……………………………………………………………………….....48
Гвардейский первый десантный батальон………………………………….51
О тех, с кем служил в Воздушно-десантных……………………………….81
Этюды армейской жизни… и чуть-чуть гражданской…………………...119
Как я не стал… ……………………………………………………………...129
О медицине и не только…………………………………………………….132
О космосе……………………………………………………………………142
Горячие точки и ГКЧП……………………………………………………..150
Непонятки в жизни батальонного врача…………………………………..156
Послесловие………………………………………………………………....158
Из дембельского альбома…………………………………………………..161
С улыбкой о Воздушно-десантных………………………………………...169


























К  ЧИТАТЕЛЮ


Семь лет назад, встретив Николая Макарова, и зная его много лет, впервые услышал от него увлекательные рассказы о службе в Воздушно-десантных войсках, о его встречах с интересными людьми, о его профессии военного врача, о весёлых и грустных приключениях – иначе и не назовёшь – случившихся с ним самим за более, чем двадцать лет службы в Армии, о его детстве, школе, институте…
Предложил ему печататься в журнале «Приокские зори», где в течение этих семи лет публикуются и продолжают публиковаться отрывки из его книги «Записки батальонного врача». Но настало время и для выхода в свет самой этой книги, что с удовольствием, прочитав сам, что называется на одном дыхании, выношу на суд читателя совсем даже незаурядное произведение нашего тульского писателя Николая Макарова.


Главный редактор литературно-художественного
и публицистического ордена Г. Р. Державина
журнала «Приокские зори»
Алексей Яшин.

























И С Т О К И

О рождении

Где-то прочитал в детском возрасте у Марка Твена: «Дети, будьте осторожны при выборе своих родителей».
Я не проявил ни йоты осторожности, нет, не в выборе места и времени рождения. Какая, на фиг, может быть осторожность, если на улице декабрьские под сорок (заканчивался, как ни странно, сорок седьмой, аж прошлого века), а у матери тоже под сорок и более только                с противоположным знаком. И тифозный мужской барак, куда свозили со всего Мичуринска и окрестностей (Тамбовские бурые товарищи – мои земляки и тем горжусь) послевоенных бедолаг умирать, а кому посчастливится, у кого где-то там, в Горних Высях имеются покровители, то и выжить. Выжить вопреки логики и здравому смыслу. Мать в тифозном бараке рожала. Я в тифозном бараке родился. Мать и я выжили. Как выжил               в сорок втором и мой отец – Макаров Алексей Дмитриевич.
Вечная ему память!
Хотя по всем канонам отечественной и мировой медицины выжить отец не имел и миллионной доли процента.
…Группу разведчиков (фронтовых разведчиков!), только что вернувшихся из рейда по немецким тылам, бросили, можно и так выразиться – в чём мать родила на прорвавшиеся вражеские танки.
Штаб фронта отошел – совершил отступающий маневр. Танки встали, подорванные гранатами разведчиков. Сами разведчики полегли                в февральском мелколесье. Через три дня эта местность была, хоть                и неглубоким, но вражеским тылом. И через три дня этим февральским мелколесьем, мимо подбитых танков, мимо павших бойцов, возвращалась       к своим уже другая группа наших разведчиков. И присела, прячась от ветра, у одного подбитого танка перекурить перед последним броском к линии фронта. Покурили. И увидели. Увидели, что у одного нашего (!) «трупа» на губах тает снег.
 Ремарка: У мертвых снег на губах не тает.
Живой! Наш! Потащили. Падая от усталости, потащили еле дышащее, полумертвое, обмороженное тело к своим. Через линию фронта. Он же – наш! Ну, и что – безымянный. Он – наш!
И дотащили. С обмороженными ногами. С осколками в этих ногах.         С осколками в брюшной полости и позвоночнике. Дотащили!
Было отцу в ту пору восемнадцать лет и полтора месяца. И воевал-то он  (как следует из документов) с 20 декабря 1941 года по 18 февраля          1942 года. Воевал всего два месяца! А до этого, в декабре сорок первого        (и восемнадцати не было – пацан пацаном, а фронтовая! разведка) получил вернее, не получил, а был представлен,  к награде, которую вручили только в 1946 году.  Награда эта – орден Красного Знамени за номером 236283… Кому в ту пору давали такие награды? Что надо было совершить?
Отец рассказывал, но, каюсь, забыл. И мать забыла. Хотя, какое это имеет значение – за что конкретно получена награда. За ратное дело получена. За защиту Родины! За защиту нашей Родины!!!
Вечная ему память!
Вечная память всем, павшим за нашу Родину!

Когда был написан этот штришок из моей жизни, я вспомнил, что летом 1998 года (через 9 лет после смерти отца) в «Мичуринской правде» напечатали об отце в канун даты начала Войны большой очерк. Порывшись в семейном архиве, я нашел эту статью. Вот она.

«Мичуринский Маресьев

Около тысячи мичуринских школьников испытали волнительные минуты первого выпускного вечера. И так уж получилось, что последний день уходящего детства совпал в нашей истории с тем роковым далеким утром 1941-го, круто изменившим судьбы, планы, стремления миллионов мальчишек и девчонок.
Сегодня, накануне 57-й годовщины начала Великой Отечественной войны, обращаясь к трагическим событиям тех далёких лет, мы отдаем дань уважения всем выпускникам первого военного года, прямо со школьной парты, ушедшим на фронт и отстоявшим свободу и независимость нашей Родины.
20 июня 1941 года в школах Мичуринска сдавали последний экзамен. Вечером того же дня учителя каллиграфическим почерком делали последние записи в аттестатах зрелости. На последнем педсовете выпускной бал был назначен на субботний вечер 21 июня.
В музее истории школы № 18 хранятся интересные воспоминания выпускника 1941 года  А. Д. Макарова. «...Танцевали мы всю ночь, – вспоминал Алексей Дмитриевич, – а утром, следуя давней школьной традиции, отправились встречать рассвет в рощу...».
Там, на Конской горе, открылись дивные виды на окрестности ещё не проснувшегося города. Там, в прохладе зарождавшегося утра, вздыхала гармошка, раздавался девичий смех, пелись знакомые песни.
«Если завтра война, если завтра в поход», – пели они, пели и совсем не знали, что это «завтра» уже наступило, и в эти чистые минуты звенящий, предрассветной тишины фашистская авиация во всю бом6ила наши города: Житомир, Киев, Севастополь, Каунас.
«Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, – голосом Молотова чеканило радио, – без объявления войны, германские войска напали на нашу страну».
«Я, признаться, боялся, что не смогу принять участие в борьбе             с фашистами, – вспоминал Алексей Дмитриевич. – Я ведь 1924 года рождения, призываться должен только в 1942-м. К тому же с девятого класса я уже носил очки. Как тяжело было сознавать, что всё обойдётся без меня, что немцев скоро разобьют».
«И на вражьей земле мы врага разобьём малой кровью, могучим ударом...», – пелось в популярной песне предвоенных лет. Не разбили. И когда осенью 1941 года горком комсомола бросил клич: «Комсомольцы – в тыл врага», Алексей Макаров был в числе первых записавшихся добровольцев.
После кратковременного обучения в спецшколе № 2 Брянского фронта, группу,  в  которую  входил  Алексей,  переправили  в  тыл  врага. Скороспелые курсы сразу же дали о себе знать: из 36 человек линию фронта перешли лишь 18, через несколько дней пятеро попали в плен и были повешены. Оставшимся 13 бойцам предстояло вести диверсионную работу за всех погибших товарищей.
Спустя много лет после Победы, Алексей Дмитриевич напишет:

Мы в бой вступили в сорок первом:
Семнадцать было нам тогда,
Но с первым выстрелом, наверно,
У нас прибавились года.

Мы как-то сразу повзрослели,
Когда у леса на шоссе
Упали вдруг под град шрапнели
И поднялись потом не все...

Не все дошли мы до Берлина,
Не все увидели Рейхстаг,
Но все, и те, что спят в могилах,
Подняли вверх победы флаг.

Шёл 1942 год. Алексей Макаров уже служил в разведотделе Брянского фронта: получал задания, ходил в тыл врага, участвовал в разведке боем.     18 февраля под деревушкой Кривцово во время ночного сражения был тяжело ранен. Очнулся, как позже узнал, утром, пролежал под открытым небом более трех суток. Проходившие мимо бойцы услышали стоны              и, погрузив его на волокушу, по почерневшему от пороховой гари снегу дотащили до медсанбата.
Состояние разведчика было критическим. Многочисленные переломы, поврежденный позвоночник, осколки в обмороженных ногах не оставляли Алексею практически ни малейшего шанса. Вопросом жизни стала предстоящая ампутация обеих конечностей... И он остался без ног.
Затем были госпитали Тамбовской, Пензенской, Челябинской областей, новые испытания и новые операции. Алексей заново учился ходить, отстаивая своё человеческое право на полноценную жизнь. Там, в тыловых госпиталях, он начал писать стихи, которые впоследствии определили его дальнейшую судьбу.

Подвиг

Вернувшись в родной Мичуринск, в сентябре 1942 года, Алексей решает поступать на литературный факультет учительского института.
«...В 1943 году начал учебу, – вспоминал Алексей Дмитриевич, – за два года занятий не пропустил ни одного дня. Мама говорила: «Учёба и девчата выучили тебя снова ходить!» Заново учился танцевать. Конечно, танцев         с присядкой не было, но танго, вальс и даже фокстрот танцевал                с удовольствием».
Здесь, в родном институте, Алексей познакомился со своей будущей женой – Татьяной Петровой, студенткой математического факультета. Осенью сорок шестого сыграли скромную, но весёлую свадьбу.
Все последующие годы Алексей Дмитриевич учительствовал                в Новотарбеевской школе. Был завучем, директором, продолжал писать стихи, изредка публикуя их в местной печати. Наивысшей оценкой его творчества стало присланное под Новый, 1959-й год, письмо С. Я. Маршака.
«Дорогой товарищ Макаров, – писал Самуил Маршак, – в стихах  Ваших есть душевная теплота, но выбрать для печати можно было только два: «Качели» и «Спать» (в них больше своеобразия, чем в других). Я передал эти стихи редакции журнала «Мурзилка». Обещали напечатать и послать вам номер. От всей души желаю Вам сил, здоровья, бодрости. Когда будут новые стихи, пришлите мне...». Всю свою жизнь Алексей Дмитриевич хранил это письмо как самую дорогую реликвию.
«Поэтом можешь ты не быть,
Но гражданином быть обязан», – вывел в середине девятнадцатого века формулу жизненной позиции Н. А. Некрасов. В своей повседневной жизни Алексею Макарову удалось совместить оба этих понятия. Поэзия пришла к нему на помощь в тяжёлые минуты, помогла обрести душевные силы, победить недуг. Переплетаясь с обширной педагогической практикой, его поэзия воина, героя, победителя стала поэзией для детей, поэзией             о детях.
«Мичуринский Маресьев», – говорили о нем. Не секрет, что писатель Борис Полевой, создавая собирательный образ своего литературного героя, брал за образец героев вполне реальных. Алексей Маресьев (прототип своего литературного персонажа) и Алексей Макаров: их жизненная параллель прошла не только сквозь имя и фамилию, но и судьбу, безымянным соавтором которой стала наша новейшая история.
Бегут годы... Вот уже несколько лет нет с нами А. Д. Макарова, как и многих выпускников далекого сорок первого. Вам, выпускникам девяносто восьмого, вам, поколению третьего тысячелетия, создавать своих поэтов, своих героев. Хотелось бы, чтобы на это всегда вдохновлял мужественный образ наших героических дедов и прадедов».
А ещё раньше об отце, средняя сестра, Татьяна (окончившая в свое время вместе с мужем Сергеем Садошенко журфак МГУ имени                М. В. Ломоносова) написала в Волгодонскую газету «Атоммаш», где Сергей работал специальным корреспондентом газеты «Социалистическая Индустрия». Вот и это небольшое воспоминание об отце.

«Расскажи о дедушке, мама…

– просит сын. И хотя уже много раз он слушал этот рассказ, но вечерами мы говорим с ним о моём отце. А перед моими глазами одна и та же картина. 9 мая 1965 года. По-летнему жаркий день. К братской могиле идёт поток людей. И мы среди них. Отец в парадном костюме, с орденом      и медалями, тяжело опирается на палку. Скрипят при ходьбе новые протезы. Мама и мы с сестрой в нарядных платьях, с цветами. Люди расступаются, давая нам дорогу...
В этом городе не было боев. В братской могиле похоронены воины, которые умерли от ран в госпиталях. Они не дожили до Победы. Отец дожил, но какой ценой!
...Ночь с 21 на 22 июня сорок первого года. Их десятый класс встречал рассвет на берегу реки. Школа позади, впереди – вся жизнь. Тогда никто из них не знал, что прощаются они не только с детством...
В военкомате разговор был коротким. Рано им на фронт – вчерашним семнадцатилетним школьникам. Но приходили снова и снова. Осенью сорок первого отца взяли добровольцем в разведывательно-диверсионную группу. Ускоренный курс обучения – и первый вылет за линию фронта.
Отец совершил их немного. И рассказывает чаще всего о последнем. Возле одной российской деревушки группа напоролась на фашистские танки. Наши приняли неравный бой. В живых их осталось несколько человек. Отец, раненный в ноги, трое суток пролежал в февральском снегу, пока его не нашли и не вынесли с поля боя. Был сорок второй год. Незадолго до ранения отцу исполнилось восемнадцать лет...
Потом врачи говорили, что снег спас ему жизнь. Но спасти ноги не мог никто. В госпитале, в далеком от фронта уральском городе, их отрезали по колено. Отпилили пилой. Но и после операции ему казалось, что простреленные ноги болят. Говорят, так бывает.
А ещё потом он учился ходить заново, на протезах, стирая в кровь то, что осталось от быстрых ног лучшего танцора школы. И было долгое возвращение в родной город, через полстраны, в тесных переполненных вагонах. Он уже ходил самостоятельно, но быстро уставал, и под рукой на первых порах – костыли. И были слёзы матери, и слово «инвалид», которое ранило в восемнадцать лет тяжелее, чем пулемётная очередь. И было отчаяние, о котором невозможно рассказать словами.
С девушкой, которая стала нашей матерью, он познакомился на институтском вечере. Он снова танцевал, не так хорошо, как прежде, но всё-таки это был вальс. В эти минуты он забывал о боли в ногах, о палке, которая сиротливо стояла в углу. Он был молод, вышел живым из страшной войны, значит – надо жить!
В институте в 1944 году отец стал коммунистом. Коренные горожане, они с мамой уехали по распределению в село. Тридцать четыре года проработали в сельской школе. На выпускном вечере десятиклассницы обычно приглашали отца на вальс. Он всегда танцевал его.
А мне с детства знаком запах бинтов, пропитанных мазью Вишневского – бывали дни, когда отец не мог надеть протезы. И нас не удивляло, почему даже в самый сильный мороз он ходит в пальто нараспашку. Однажды отец рассказал нам, что до сих пор с каждым шагом его прошибает пот.
Ходил он много. С учениками на колхозные поля, по сельским улицам (бессменный депутат), даже на охоту и на рыбалку. Как будто всё время доказывал свое право на нормальную жизнь. У него и песня любимая – «Пока я ходить умею, я буду идти вперёд...».
Наши дети, папины внуки, любят играть с его палкой. Лихо скачут по двору на воображаемом коне, «сражаются» с врагами. Отец смеется, глядя на них. А мне кажется, что сердце его сжимается от страха за их маленькие жизни, за жизнь человеческую вообще. Слишком дорого мы заплатили за нее. И с годами цена не уменьшается ни на йоту...

Т. САДОШЕНКО».

А ещё, ещё раньше, в начале семидесятых я вскользь упомянул о нём,       в насквозь идеализированной заметке (а как было иначе в эпоху расцвета       и процветания «застоя») в Томской областной молодёжной газете «Молодой Ленинец». Не могу не привести и эту маленькую заметку.

«Урок жизни

«В сорок первом ему было семнадцать. И он мечтал стать врачом.
Но он стал разведчиком.
Вместо того, чтобы взять скальпель, он взял автомат. Вместо того, чтобы лечить людей, он стал убивать...».
Это – о моём отце. Именно о нём я говорил, когда накануне полувекового юбилея со дня произнесения речи В. И. Ленина на III съезде комсомола, мы, будущие военные медики, в рамках Ленинского урока провели собрание, основной темой которого был разговор «Почему я хочу стать военным врачом». Перед нами сразу встала большая нравственная проблема: врач – самая гуманная профессия на земле, и война – это противоестественное состояние общества…
Профессия военного врача опасна. Но быть членом Ленинского Комсомола – значит, невзирая ни на какие опасности и трудности, добиваться победы.
Только победы. Победы в операционной и победы в бою. И я хочу, чтобы лет там через двадцать мои дети сказали:
– Если бы потребовалось, он взял в руки автомат, как его отец...           в сорок первом...
Но ему больше повезло. Он хотел, и он стал врачом, военным врачом     и всю жизнь держал в руках только скальпель…

Н. Макаров, слушатель
военно-медицинского факультета».

И напоследок.
В 1985 году в Приокском книжном издательстве вышел сборник стихов «Мы шли дорогами Войны». В этом сборнике напечатаны и стихи моего отца, к тому времени жившему в Туле.

«Алексей Макаров

Алексей Дмитриевич Макаров, окончил среднюю школу в тот год, когда началась война. Ушёл добровольцем в действующую армию. Воевал        в разведывательно-диверсионной группе на Брянском фронте, в Орловской     и Тульской областях. Участник зимнего наступления 1941–1942 годов. Тяжело ранен. Остался без обеих ног. Являясь инвалидом Великой Отечественной войны первой группы, окончил Мичуринский учительский институт и заочно Тамбовский пединститут.
Член КПСС с 1944 года.
Тридцать пять лет до ухода на пенсию Алексей Дмитриевич работал учителем, завучем, директором Ново-Тарбеевской средней школы. Мичуринского района Тамбовской области.
Сейчас живёт в Туле.
Награжден орденами Красного Знамени, Отечественной войны          1-й степени, боевыми и трудовыми медалями, знаком «Отличник народного просвещения».

* * *
Мы разбили миф немецкий,
Ложь фашистских главарей
Наступлением советским,
Гулом мощных батарей.

Фрицы пели песню эту:
«Отступаем мы зимой,
Наступаем жарким летом:
Не в мороз, а в летний зной».

Что ж случилось в сорок третьем?
Не в июльский же мороз
Вдруг под Курском немцев встретил,
За Орел их вдруг отнёс?

Дело тут не в том, что лето,
Что зима или весна,
Не в немецких дело сплетнях –
Бой за жизнь ведёт страна.

Август 1943 г.

МЫ – В СТРОЮ!

Когда ж это время нам плечи согнуло?
Когда ж побелела у нас голова?
Мальчишками были, сражаясь под Тулой.
Ни шагу назад: ведь за Тулой – Москва.

Как будто вчера отбивали атаки.
Одну за другою – двенадцать подряд!
Как будто вчера полыхал, словно факел,
Тот танк, остановленный связкой гранат.

Трещал пулемёт, автоматы строчили,
Снаряды и мины, и бомбовый шквал.
Мы в памяти этот рубеж сохранили,
Солдат, офицер, медсестра, генерал.

Как будто вчера поднялись в Подмосковье
В атаку: «За Родину, братцы! Ура!».
И гнали врага, обливаяся кровью,
Как будто бы было вёе это вчера.

Когда ж это время согнуло нам плечи?
Когда ж голова побелела у нас?
Нас меньше становится с каждою встречей.
Но все же, как прежде, в строю мы сейчас.






ПРО ИГРЫ

Отец играл в Чапаева,
В Папанина играл.
«Сражался» он отчаянно
И «полюс» покорял.

Был Шмидтом он и Чкаловым,
В атаку с Павкой шёл.
Держал он знамя алое
У речки Халхин-Гол.

Когда война нагрянула –
Отцу пятнадцать лет.
Пожарища багряные –
И детства нет как нет.

Чтоб бить врага заклятого,
Надел шинель отец.
И в мае сорок пятого
Сказал: «Войне конец!».

ПОРТРЕТ

На стене висит портрет.
Мне сказали: «Это дед».
Мамин папа – дед родной.
Я смотрю: он молодой.

Дед бывает с бородой.
Обязательно седой.
На портрете нет усов,
Много разных орденов.

Под пилоткой кудри вьются.
А глаза – глаза смеются;
Молодой он, он не дед,
Не обманывай, портрет.

Я его люблю такого:
Не седого, молодого.
Больше всех его люблю:
Он... за Родину... в бою...



Где-то около Берлина,
Мне сказали, есть могила.
Там такой же есть портрет:
Молодой, а мне он дед».

По-разному написано о ранении отца. Но мать полностью согласна        с тем, что написал я: так отец рассказывал мне, своему сыну. И не верить         я ему я не могу, не имею права...
Да, и какая, по большому счету, разница – эти маленькие нестыковки, эти незначительные погрешности. Главное – он выжил, он победил, он дал жизнь своим детям, он вырастил, он воспитал нас...
И ещё: это он рассказывал только мне, матери – нет, не рассказывал. Слишком интимные, слишком мужские подробности. Рассказывал, когда        я учился на четвертом курсе института.
...Первый госпиталь. Задача одна – выжить. Только выжить. Потом будут другие госпитали. И все лечащие его врачи (хирурги – мужчины в основном) просили, а может и заставляли медсестер соблазнить отца. Грубо говоря: отдаться ему. Не работало у него, после ранения, его мужское (!) –  юношеское достоинство. Трагедия для молодого человека...

Дифтерия

Запах жареной картошки на деревенском сливочном масле меня преследует с трёх лет. Лучше этого аромата для меня ничего в мире нет. Это мое самое первое воспоминание о себе.
Зима. Февраль месяц. Одна тысяча пятьдесят первый год. Нас пятеро      в палате смертников. Трое взрослых дядей (для меня, трёхлетнего несмышленыша, двенадцать-четырнадцать лет – взрослый возраст)                и я с матерью. Мать в этой палате посторонняя – она одна не больная.            А у нас, четверых, – дифтерит! По-научному, дифтерия: «острое инфекционное заболевание, характеризующееся воспалительным процессом в зеве, гортани, трахее, реже в других органах с образованием фибринозных пленок (налетов) и общей интоксикацией с преимущественным поражением сердца и периферической нервной системы». Во, как! Это я потом,                в мединституте узнал об этом, изучая и сдавая экзамены. А тогда…
Тогда, мы четверо умирали. Но я запомнил только одного (звать, конечно, ни я, ни мать уже не помним) – он мне постоянно рисовал. И как рисовал! Рисовал войну… наши солдаты шли в атаку на врага… наши краснозвездные самолеты бомбили этого врага… танки неслись                в неудержимом порыве… крейсера вели ураганный огонь по противнику. Сколько всего было рисунков! Не счесть… Они у меня хранились лет до десяти, а потом, в один миг, они куда-то исчезли. А тогда…
Тогда мы умирали. Тихо уходили, не попрощавшись, мои взрослые-пацаны – соседи по несчастью.
– Ушли отдыхать в другую палату – утешала, сквозь слёзы, меня мать. – Может, и ты с ними скоро встретишься?..
Хорошо ещё помню, так это то, что в нашу палату, вместо умерших, никого больше не поступало. Это все, что я помню до…
Рассказ матери:
«Ты лежишь…».
 Нет, не могу рассказывать её словами, до сих пор с глухими надрывами в горле. Расскажу лучше сам, с её слов.
Я лежал малюсеньким бледненьким вытянутым колоском в необъятной кровати со свечкой в, чуть больше этой свечки, ручонках с сорока двумя          с зашкаленными градусами по Цельсию и ждал приговора врача: «До утра он не доживёт!»
Одна бабка, баба Фаня (Фёкла Алексеевна Петрова – мать семерых детей, в том числе и моей матери), набожная женщина не отходила от домашнего иконостаса, молясь всем Богам и Архангелам за мое скорейшее избавление от страданий, от терзаемых малюсенькое тельце смертельных мук.
Вторая бабка, баба Дина (Евдокия Степановна Макарова, более как двадцати лет назад ставшая безбожницей и активнейшей большевичкой, изрубив в щепки все свои иконы в конце двадцатых, когда погиб её муж, мой дед, оставив с тремя маленькими детьми) никому не молилась.
Но все ждали безжалостного, безапелляционного приговора врача         и решения небесной канцелярии. Ждали страшного утра следующего дня. Последнего. Не крайнего, а именно последнего.
Утром…
Утром я открыл глаза (свечка продолжала гореть в детских ручонках –  эти свечки мать меняла всю ночь, как будто они облегчили бы мне дорогу на небеса. Куда ещё попадают невинные, безгрешные душонки детишек, как не на небеса). Открыл глаза и попросил соленый огурец с картошкой.
Вечером баба Дина принесла мне жареную картошку на деревенском сливочном масле. С соленым огурцом…

Март 1953  года

Опять в памяти всплывает зима. Опять ниже тридцати по Цельсию. Март пятьдесят третьего. Пятое число. Растерянные, осунувшиеся лица, красные флаги с черными лентами.
…Мы (наша семья – отец, мать, сестра Татьяна и я) живем в деревне, вернее, в селе.
Село Ново-Тарбеево – в двадцати километрах западнее Мичуринска, на берегу реки Воронеж, в ту пору полноводной широкой реки.
Отец и мать – учителя. Окончили Мичуринский учительский институт. Мать (Макарова Татьяна Сергеевна) так всю жизнь и писала во всех анкетах в строке образование: «незаконченное высшее» (не среднее и не высшее), специальность – математика. Отец после учительского, в пятидесятом заочно окончил Тамбовский педагогический (что автоматически подразумевало на пиджаке ромбик высшего образования – «поплавок»); русский язык                и литература.
…Март пятьдесят третьего. Начало месяца. Утопающие в сугробах дома. По улицам только санные следы, укатавшие дорогу до асфальтовой твёрдости («асфальтовая твёрдость» – тогда в селе такого и понятия-то не было; это из нынешнего времени такие ассоциации). Электричества нет          и в помине. Вода в колодцах. «Удобства» – во дворе. Радио проведут только через несколько лет. На всё село пять радиоприемников (громадные агрегаты с тяжелыми угольными батареями питания и антеннами на крышах; у нас был радиоприемник «Искра»).
Кто имел эти чудо-машины (по тем временам в сельской местности так оно было на самом деле): в сельсовете; в правлении колхоза  (колхоз имени Ленина – середнячок-колхоз по всем показателям во все времена, но «железный» середнячок); в школе; у директора школы; у нас (отец в ту пору был уже завучем – вторым человеком в школьном табеле о рангах).
И у этих очагов культуры собрались все жители нашего села. Все!!! Даже женщины (сельские замордованные непосильным трудом бабы)              с грудными младенцами. Все!!! Все внимали жутким, страшным словам диктора: «Умер Сталин»…
Умер Сталин…
И я этот день помню. Помню!!! Отчетливо помню этот день – было мне всего чуть больше пяти лет.

О школе

Школа. Двухэтажная деревянная сельская школа. В нашем наборе, наборе пятьдесят пятого года, было два первых класса и пять (пять!) десятых. По сорок и более человек в каждом классе. В нашу школу-десятилетку ходили учиться из пяти-шести соседних сёл и деревень, где были только четырех–  и семилетки (в то время выпускными классами были седьмой           и десятый). Это только печально знаменитый «кукурузник» влез                и в образование своим грязным сапожищем – или ООНовским ботинком? –     и сделал выпускными восьмой и одиннадцатый; я тоже попал под «раздачу» – единственный одиннадцатилетний выпуск в школе и «смерть фашизму» на вступительных экзаменах в институт, где конкурс среди школьников – восемнадцать с половиной человек! На одно место. Но что-то я отвлёкся…
Мне в первом классе труднее всего давалось чистописание (был             и такой предмет) – нас учили писать без клякс и помарок, ровным каллиграфическим почерком, выводя каждую букву, да, что букву – каждую палочку, каждый крючочек несчётное количество раз. Кошмар! Адский труд! Чернила в чернильницах, обычно – непроливашках, зимой замерзали, а летом в эти чернильницы (у каждого обязательно непохожая на чернильницу соседа по парте) непостижимым образом попадали мухи; и если зазеваешься, не увидишь, что на острие пера вместе с чернилами на чистую, обычно только начатую тетрадь (за две копейки по двенадцать листов – в клетку, в линейку, в косую линейку), попадает эта муха – всё! – начинай переписывать заново. За кляксу даже не ставили оценок – за кляксу оценка была ниже не только «двойки», но и «кола».
Поэтому клякса каралась переписыванием всего измазанного. Ещё надо было следить, чтобы эта чернильница не перевернулась в портфеле –               и пошла мода на мешочки под эти чернильницы, вроде кисетов (у девчонок, конечно, с вышивкой) для табака. И носили эти чернильницы в кисетах, привязанными в ручке портфеля (ни о каких ранцах, рюкзаках и тому подобное никто и вообразить даже не смел, не мог); и максимум, что грозило, при возможных потасовках (а как же без них – энергии-то во все времена         в детском возрасте не меряно!) – это чернилами облитые мешочки. Не беда – переписывать ничего не нужно.
Со всеми потугами, со всеми напрягами больше «четверки» по чистописанию мне не светило. Первая моя учительница – Чеканова Любовь Ивановна, как мне сейчас кажется, ставила такую для меня завышенную отметку только из корпоративной солидарности. Но по другим предметам       у меня стояли «железные пятерки», изредка – «четверки». Нет, никакого снисхождения к сыну директора школы не было и в помине. Как сын директора школы мог учиться плохо? В те далекие времена, в селе, это был бы, как модно сейчас выражаться, нонсенс. Не поняли бы такое положение – двоечник-троечник сын директора – односельчане.
Простой пример. Если за всю учебу в школе (я в селе проучился до седьмого класса включительно) мать, преподававшая в нашем классе             (с пятого по седьмой) математику, спрашивала меня только (!) тогда, когда      я не был готов к уроку, не знал домашнего задания. Не выучил в силу объективных причин – прогулял вчера до позднего вечера. А кому, как не родной матери знать о всех делах и проказах сына. И только тогда она меня   и спрашивала. И безжалостно ставила мне «двойку», за малейшую запинку, за малейшую описку (что-то ведь я знал – сын математички как-никак). Другим за такой ответ была обеспечена твердая «четверка», а за мой мне – «двойка». А исправлять эту «двойку» я мог не на следующем уроке (как обычно исправляли другие ученики), а только на контрольной работе, которые проводились, по-моему, раз в месяц. А, не исправленная к концу четверти «двойка» по математике, автоматически убирала мою фотографию с пантеона лучших (отличников!) учеников школы. Поэтому  с детства у меня такая тяга к математике и точным наукам (и поступал я вначале в Рязанский радиотехнический институт – но это уже другая история: всему свое время). Да, плюс ещё книги  Перельмана (мы их выписывали через «Книгу – почтой»): «Занимательная математика», «Занимательная физика», в двух книгах, «Занимательная геометрия», «Занимательная механика» – их                я осилил ещё до пятого класса.
Но математиком я не стал. А стал чуть-чуть писать, и сейчас чуть-чуть пишу. Хотя отец ни русский язык, ни литературу в нашем классе не преподавал. Но дома всегда писал стихи, отсылая их и печатая в газетах.        И Маршаку писал. Не преподавал он мне азы литературы.
Мать всегда (!), к каждому (!) уроку за всю свою педагогическую деятельность писала подробные планы уроков. Всегда! И кучи тетрадей. Кучищи! Монблан! Эверест! Тетрадей учеников – с домашними заданиями,   с контрольными работами (к следующему уроку всё должны быть проверены, с разбором каждой ошибки). И не у одного класса, а трех-четырех. Каждый день! А отец никогда планов не писал, черкнёт пару строк – и готов к занятиям. Он, в основном, преподавал в вечерней школе (вечерняя школа – это после двух дневных смен, где занимались нормальные по возрасту ученики, по вечерам приходили те, кто не успел получить образование (семи – или десятилетки) в войну, в тяжелые послевоенные годы, т. е. простые советские колхозники разных возрастов (помните многосерийный фильм «Большая перемена»? Все точно так же происходило – только со скидкой на время и место). И он там тоже преподавал. На уроках его (как говорили ученики) слышно было, как летают мухи по классу, как вибрируют стекла в окнах от малейшего ветерка. Как жаль, что мне не пришлось учиться в его классе, хотя, по большому (!) счёту вся его жизнь для меня была уроком. Отца в школе не боялись. Нет! Мать боялись – на её уроках тоже стояла тишина. Но… Другая тишина. Отца не боялись. Директора школы не боялись. Что такое директор школы в большом селе?      В середине двадцатого века? Третий человек в сельской иерархии: председатель сельсовета, председатель колхоза, директор школы. А учитывая его военное прошлое, его орден, на всю округу всего два Красных Знамени, его высшее образование (по-моему, в те времена – только одно на весь колхоз) плюс его постоянное депутатство в Сельском Совете – непререкаемый авторитет среди сельчан. Со всеми бедами и радостями шли       к нему со всего села. Занесет кого-то судьба из его выпускников                с заоблачных высот (а для села того времени – работа в Москве, служба          в армии – большая высота!) в родные просторы, обязательно приходят           к отцу.
И что характерно (по своей природе дети жестоки, безкомпромиссны     в своих суждениях, их на мякине не проведешь), в школе у всех (до самого последнего сторожа) были клички, дразнилки, устный фольклор, своей безжалостной точностью и меткостью, характеризующих каждого.                В письменном виде это творчество появлялось везде (на стенах туалетов – естественно, удобства, как и во всем селе, на улице), на партах, на деревьях, на стенах классов и коридоров. Ещё раз повторю: у всех учителей (у всех!) были клички. У отца, за всю его педагогическую деятельность никогда         (н-и-к-о-г-д-а!!!) не было кличек. У него одного на всю школу. А может –        и на весь район.


О собаках

О собаках.
Всего две собаки оставили неизгладимый след в моей памяти. Обе простые дворняги.
Первая – собака моего друга детства, соседа через ручей Толяна Краденого (фамилия у него такая, после одиннадцатого мы с ним вместе поступили в медицинский) укусила меня за левую икру в августе месяце то ли перед третьим, то ли перед четвёртым классом. Сильно укусила. До жуткой боли. До крови. До (главное!) разодранных штанов. Ни у моего друга, ни у меня никого не было дома и мы, промыв рану самогоном (а самогон гнали почти в каждом доме – тогда самогон был эквивалентен жидкому доллару), побрели к его отцу, дяде Ване, сторожу колхозного сада. Но ничего ему не сказали. Наелись вишен (а надо сказать, что в нашем колхозе – колхозе имени Ленина, выращивали почти всё: и арбузы, и коноплю, и рожь, и пшеницу, и гречку, и горох, и кукурузу, и огурцы, и помидоры, и лук,          и капусту – одним словом ЦЧР: Центрально-черноземный район; да                и в других колхозах такая же наблюдалась картина). Но особой гордостью каждого хозяйства, как и всего района в целом были сады. Мы же все – земляки великого, неповторимого в мировом масштабе Ивана Васильевича Мичурина (город Козельск в его честь  переименован, и никто, даже в угар перестройки, не пытался вернуть городу первоначальное имя). Поэтому держали марку: сады были великолепные, в том числе – и вишнёвый. Это потом, уже в восьмидесятые-девяностые их стали выкорчевывать, а новые не сажать – хлопотно, долго выращивать, не дают быстрой прибыли. Да…
…Домой идти страшно. Толяна накажут за собаку, меня – за разорванные штаны: разбор полётов обещал иметь место очень и очень чреватыми последствиями. Поэтому, выбирая наименьшее из зол, объяснили, что собака была бездомная, а штаны порваны о гвоздь.
Мать, конечно, в полуистерике: Бешеная!!! Срочно в Город!!! (Мичуринск так называли – Город с большой буквы; Город – не Тамбов, областной центр, – вон, он где, это во времена Лермонтова его не обозначали на генеральных картах, а сейчас там Обком (!!!) партии; Город – это и не Москва, столица наша, вообще, на другой планете; Мичуринск был для нас, сельских жителей, особенно ребятни, Городом с большой буквы, ближайшим центром незнакомой манящей цивилизации, центром прогресса                и недоступных нашему воображению развлечений.
Вот, в Город, в больницу, мы с отцом, на колхозной машине (в школе     в ту пору из транспортных средств была только лошадь – мерин Константин – с конюхом Алексеем Тихоновичем Баевым) и поехали. В больнице быстро во всём разобрались, сделали прививку от столбняка (это я сейчас такой грамотный) и преподнесли «сюрприз» словами врача:
– От бешенства необходимо сделать в живот (до сих пор помню эти слова) ещё сорок (!!!) уколов.
Собака-то бесхозная, наверняка, бешеная. Пришлось доставать «скелет из шкафа» и во всем признаваться о хозяине собаки.
– Всё равно – сорок уколов!
Мы с отцом переглянулись. И под расписку, ничего не сказав матери, мы (вернее, я) отделались одним уколом. Не было у собаки бешенства. А на мне к первому сентября зажило, как на собаке.

…Вторая собака…
Это – трагедия… Какая это была трагедия! И опять – слово «бешенство». В районе появились бешеные лисы. И вышло директивное указание СВЕРХУ, звучащее, как военный приказ, ясно и недвусмысленно: «Всех собак. Всех! И бездомных. И имеющих хозяина! И старых. И щенят.    И лаек. И волкодавов. Всех!!! Всех уничтожить. Как? А это – ваше дело, но чтобы к утру! К понедельнику!!! Было доложено!!! О выполнении».
Не зная, как в других селах (скорее всего что-то было подобное, как     и у нас) но в нашем…
Я только что приехал на каникулы после зимней сессии – конец января – начало февраля шестьдесят девятого года. У нас тоже была собака, дворняга Жучка с четырьмя двухнедельными щенятами. Сестры: средняя – Татьяна – девятиклассница и младшая – Ольга, (а как ещё у почитателя, обожателя и знатока Пушкина, в конце концов, учителя русской словесности, должны были величаться две дочери?) – пятиклассница – ушли в школу. Мать с отцом тоже. Стоял солнечный, морозный день, и вести Жучку              с приплодом на экзекуцию пришлось мне (все «за» были за мою кандидатуру). Вести в тот самый вишнёвый сад моего детства, куда мы             с Толяном и моей прокусанной ногой спешили от чего-то спрятаться.          
А в саду, да и не только в саду, а по всему селу стоял жутчайший собачий вой, плач детей и взрослых женщин, мычание коров (они-то здесь при чём?). А в вишнёвом зимнем саду… слезы, до сих пор на глазах при воспоминание этого действа.
Короче, колхоз закупил энное количество ящиков водки и мешок патронов к охотничьим ружьям. Меняя друг друга после очередной «охоты», по жребию, пьяные (трезвые на такие дела не соглашались), специально отданные приказом по колхозу (добровольно никто, опять же, не соглашался), мужики расстреливали своих четвероногих друзей-приятелей, привязанных к стволам вишневых деревьев…
Вот, тебе, бабушка и чеховский «Вишнёвый сад». Вот тебе…
Не было тогда прививок от бешенства на все поголовье собак.                И бешенства среди людей в округе не было. И гриппа птичьего не было…

Купание

Лет в семь-восемь я тонул.
Тонул в реке Воронеж. Сколько прошло с тех пор лет, а всё помню до мельчайших подробностей.
…У нас, т. е. у колхоза имени Ленина были шефы (не спонсоры,             а именно – шефы) из Города, коллектив Вагонного депо Мичуринско-Уральского железнодорожного узла.
Там работал жестянщиком шестого разряда младший брат отца, мой дядя Саша, виртуоз-чечёточник и конферансье в придачу.  И они устраивали 2–3 раза в год шефские концерты. Обычно летом. Около клуба. Сценой служил кузов «газончика» (грузовой машины – ГАЗ-51). А однажды, непонятно каким ветром занесенный, давал представление кукольный театр (сейчас сказали бы, что это – обычный летний чёс). Перед самим спектаклем обязательная (!) лекция о международном положении и всевозможных достижениях нашего и  загнивания их, забугорного, хозяйства. И всю эту ахинею мы готовы были слушать до без (!!!) конечности. Ранее такой диковинки, как кукольный спектакль в нашем селе никогда не было. Детям обещали показать (помню, помню) «Царевну-Несмеяну» и что-то для взрослых (их-то спектакль зачем запоминать?).
Спектакль давали под открытым небом. Благо, к вечеру июльская жара спадала, а на комаров никто и не обращал внимания.
Как обычно, мы, пацаны всех возрастов, собрались на это мероприятие часа за два-три. Обсудить насущные дела (а их, этих дел за день накапливалось ого-го сколько), поиграть в лапту или «чижика»,                в «подкидного дурака», погонять футбольный мяч. И, естественно, искупаться в речке. Вот, она, метрах в ста протекает.
Плавать я не умел (какой позор для сельского мальчишки не уметь плавать в этом возрасте!)
Подумано – сделано. Сказано – и все в воде. И, как-то так получалось, что я оказался один почти на середине речки. Умеющие плавать (почти все) – около того, крутого берега, на глубине; малышня барахтается на песочке            у этого берега на мелководье.
Я один на середине. Меня подхватывает, откуда ни возьмись, сильное течение и тянет на глубину. Я не успел даже вскрикнуть, не успел толком испугаться, только наглотался воды и стал задыхаться. Стал тонуть. Страшные щупальца – руки водорослей – опять же! – вдруг спеленали меня     и перед глазами (помню, помню!) предстала картина: мое тело распластано на берегу, а рядом только отец и мать, молча, столбняком застывшие надо мной.
И тут – опять, опять не обойтись без этого, опять – вдруг кто-то больно дёрнул меня за волосы и я вновь оказался на середине реки, откуда меня только что безжалостно поволокло в бездну подводное течение. Я оглянулся. Рядом никого. Ни одной живой души. Никого!!!
Кто меня спас? Кто вытащил из черного неминуемого забвения? До сих пор не могу понять, хотя смутно, на клеточном уровне, догадываюсь. Мистика… В моей жизни, потом, будет постоянно происходить что-то непонятное, запредельное…
Кукольный спектакль прошел на «Ура!» и «Браво!» В то лето я научился плавать и переплывал, в те времена, широкий Воронеж. По лягушачьи…

Первые часы

Первые заработанные деньги.
Как они памятны. Как они дороги. С пятого класса учеников постоянно (по крайней мере, когда я учился) в сентябре-октябре привлекали на сельхоз-работы, бросали, как последний резерв главнокомандующего, в битву за урожай. Собирали яблоки, горох, кукурузу (ну, не было, не было в ту пору ни горохоуборочных, ни кукурузоуборочных комбайнов), картошку – и за все нам платили деньги, как настоящим взрослым колхозникам. Но платили мало (не помню сколько, но мало).
А в седьмом классе (последний мой год учебы в селе) нашу школу начали переделывать, модернизировать (наконец, мечта отца, директора школы, на протяжении многих лет начала сбываться): снесли второй этаж, капитально отремонтировали первый; начали достраивать классы, клуб, спортзал. Цивилизация с техническим прогрессом медленно добиралась и до нашего села, до нашей школы. И я со своими товарищами тоже участвовал      в этом гигантском строительстве; мы находились на самом переднем крае строительства: рыли траншею под фундамент будущей школы (в которой мне не пришлось учиться, но приезжая на зимние каникулы, всегда играл       в спортзале в волейбол и баскетбол за команду «ветеранов»).
За неделю я заработал 40 (сорок) рублей – зашибал «бабла» такой огромной суммы.
Вопросы: на что истратить заработанные деньги, первые настоящие деньги (естественно, послехрущёвской денежной реформы шестьдесят первого), не возникало. Только – часы. Мои первые часы, купленные на мной заработанные деньги.
Я четыре раза обошёл все магазины в Городе, выбирая самые лучшие, самые оригинальные, самые красивые часы. Ими оказались Ленинградские часы «Нева» –  черный циферблат, жёлтые цифры по кругу, большая секундная стрелка, отмеривающая мелкими подпрыгивающими шажочками бренность времени. Четыре года они мне служили верой и правдой, не убегая и не отставая ни на секунду. И носил я их с первого дня, как ношу после них другие часы, только на правой руке. Почему? Мистика… как-то сразу застегнул ремешок – оказалась правая рука.
Четыре года… Через четыре года, после выпускного вечера, в знак нашей вечной любви, мы обменялись часами. Ольга Ерохина и я.
Я ей отдал свою «Неву», она мне – свою золотую «Зарю»…



Цирк

Цирк!.. Цирк!!!... Цирк!!!
Весной пятьдесят девятого, перед самым разливом рек, речушек, ручейков (половодье, паводок – для сельчан ежегодное стихийное бедствие, изоляция от города, от железных дорог), в Мичуринск приехал цирк-шапито. По книгам, по кинофильмам мы знали о цирке, но в «живую» в упор его никто не видел.
Мать достала (!) (и в те времена тоже что-то «доставали», «дефицит», одним словом) билеты в цирк для своего класса (она была классным руководителем 5 «А») и для меня, естественно, примкнувшего третьеклассника нашёлся один билет.
Добираться на машине до Мичуринска (двадцать километров по непролазной чернозёмной распутице) было верхом безумия. Да, и не ходили в это время никакие машины по нашему большаку; пешком эти же двадцать километров – тоже нереально. Выбрали альтернативный вариант: пешком десять километров (два часа взрослому по летней твердой дороге) до железнодорожной станции Никольское (на ветке Мичуринск–Грязи)              и далее, на пригородном поезде до конечной станции.
Энтузиазма – через край.  Сил у всех – хоть отбавляй. Остатки сна        (а уходили очень ранним утром) давно улетучились. Меня и девчонок по очереди везут на телеге (школа для такого неслыханного и грандиозного – впервые! – предприятия выделила гужевой транспорт: Константина с телегой и конюха Баева Алексея Тихоновича). Все рвались, как в бой, как                в штыковую атаку.
Д-а-ё-ш-ь!..
Всё было рассчитано по минутам. Но, как обычно, как всегда, у нас,       у русских гладко бывает только на бумаге… А овраги? Переполненные грязевым месивом? А затопленные мостики через них?
Опоздали мы на пригородный поезд. Увидели только огоньки последнего вагона за поворотом. Это был крах! До Мичуринска, по шпалам больше десяти километров. И силенок уже нет. И следующий пригородный поезд через полчаса после начала циркового спектакля. Крах!!!
Пацаны притихли. Девчонки рыдали во весь голос. Про меня забыли. Мать куда-то пропала. Только Константин невозмутимо жевал сено, да конюх курил огромную самокрутку.
…И совершилось чудо (не только в цирке совершаются чудеса): через пятнадцать-двадцать минут (целая вечность! и более) к перрону пропыхтел паровоз («Овечка») с одним прицепным вагоном.
В Мичуринске, от станции до базарной площади, где возвышалось это неземное чудо, это загадочное  волшебство, это великолепие из мира Буратино и Мальвины, мы неслись как полоумные, как шайка грязных, мятых маленьких разбойников и… успели. Успели к третьему звонку.
…Разговоров о цирке хватило на целый год. И потом, уже взрослыми, уже обремененные детьми и внуками, мы, участники той легендарной «Челюскинской экспедиции», первым делом вспоминаем о том (о том!) цирке. О волшебстве нашего детства.

Бэн Джойс

Бэн Джойс!
Имя это я вначале услышал, а потом прочитал «Остров сокровищ». Но это было ни имя, ни прозвище, ни кличка. Так звали Тольку Жданова из того самого 5 «А». А кличка, дразнилка у него была другая: «Бык».
Коренастый, упрямый, несокрушимый ни в драках, ни в играх Бык.        И в справедливости, в честности несокрушимый. Б-ы-к!
Из простой крестьянской семьи, с детства приученный (да, как и все из нас) к тяжелой сельской жизни. Но учился плохо; двойки-тройки. Не успевал он учиться. Всё хозяйство держалось на нем: отца не было (не помню почему, врать не буду, но знаю точно, семью отец не бросал), мать больная, младшая сестра – Валентина училась со мной в одном классе. Уважали его все: и взрослые, и сверстники, и младшее поколение. В десятом классе бегал на лыжах по первому разряду.
После десятилетки задумал он поступать в военное училище (это-то      с его отметками, но… но первый разряд по лыжам, он и в Африке – первый разряд). А его невзлюбил завуч (Чеканов Сергей Ильич, преподаватель истории; его никто, не то что не любил, а мало кто и уважал; не было таких,  практически). Невзлюбил за упрямый, открытый характер и пообещал, что наш Бэн Джойс закончит школу без аттестата, и прощай училище. «Прощай, дружище!» Т. е. по истории будет у него не более двух баллов…
Отец всегда неравнодушно относился к Бэн Джойсу. Наверное, и у него такое же было детство (да, не наверное, а точно такое, безотцовское детство). И всегда, чем мог, помогал ему. Помогал, вплоть до последнего экзамена. Ну, не су… собака ли эта судьба-злодейка: в день экзамена по истории (последнего выпускного экзамена!) отца вызывают в Мичуринск в РОНО (Районный отдел народного образования) по каким-то неотложным, сверхсрочным делам (а не козни ли это завуча – пришло мне в голову только сейчас, когда пишу эти строки).
…«Закон подлости» не подвёл и в этот раз: по истории у Бэна Джойса – «двойка». Бэн Джойс без аттестата. Выпускной вечер без Бэна Джойса. Без нашего Тольки Жданова.
Конечно, на отца донесли, стукнули куда следует за исправленный экзаменационный протокол по истории (как никак директор школы – председатель экзаменационной комиссии, имеет право).
Донесли!
Донесли за выданный Бэну Джойсу Аттестат Зрелости.
…Последний раз я, лейтенант медицинской службы, встречался             с Бэном Джойсом, с гвардии майором  Анатолием Ждановым, слушателем военной Академии имени М.  В. Фрунзе, неоднократным призером первенств страны по самбо, в далеком семьдесят четвертом году. В мае месяце, случайно, у метро «Парк Культуры».
Где он сейчас? Бэн Джойс… Из моего детства.

Пожары

В моей жизни были три пожара, в которых мне приходилось принимать самое непосредственное участие. И все пожары случились в моем родном селе, в Ново-Тарбеево.
У нас, на каждом доме, над входными дверями висела табличка, обязывающая, напоминающая каждому, что брать для тушения пожара, не паче чай случившемуся у соседа. «Лопата», «Топор», «Ведро», «Лом», «Багор». Больше не помню этих табличек. Но таблички эти, скорее всего, были полной профанацией. Случись пожар – у тебя, у соседа – сознание полностью отключается, работают одни инстинкты. Поверьте.
На таких инстинктах, возвращаясь из клуба летней ночью домой, вся ватага во главе с Бэном Джойсом кинулась спасать то, что можно было спасти в загоревшем непонятно по каким причинам доме. Мужики растаскивали горящие бревна, во весь голос орущие бабы таскали ведрами воду. Пожарка-бочка с ручной поймой (какая машина?), запряженная парой колхозных лошадей, появилась только под утро. Естественно, без воды… Да, летом, на каникулах это случилось. После третьего курса института.               В последний раз такое многолюдье в  нашем селе отмечалось скоплением студентов. Точно, в то лето, – азы (теоретические) реанимации где-то              в закоулках памяти нашли свое место. В горящий дом мы с Бэном ворвались первыми (оба – спортсмены) и кинулись на какие-то булькающие хрипы          в дальнем углу. Дым. Огонь. Искры. Головешки. Как мы вытаскивали еле живую хозяйку из огненного безумия до сих пор не пойму. Не знаю. Ощущение реальности вернулось, когда я кинулся повторно, вместе со всеми, в горящий дом. Тогда Бэн Джойс своим приказным тоном (он умел это делать, но очень редко пользовался) заявил:
– Спасай её! Ты здесь один – доктор…

…Второй пожар.
Страшное жуткое зрелище (а какой пожар – безобидное явление?) Горел колхозный свинарник. Днём горел. Разгар уборочной. Тушили всем миром. Из соседних сёл, деревень, из самого Города (двадцать километров) примчались пожарные машины. Свинарник не спасли. Как ни старались его тушить! Но самое трагичное… Одним словом, кому что на роду написано, того не миновать. Три раза одного пьяного бедолагу оттаскивали от горящего свинарника. На четвертый не успели, да, за ним, особо-то никто и не следил-то: пожар – не до всяких разных пьяниц… Нашли его потом: верхняя часть – обуглившаяся мумия, нижняя – варёное человеческое тело. (Он умудрился каким-то образом попасть в кипящий огромный чан, в котором варили еду для свиней). От судьбы не уйдешь, одним словом, что на роду…
А свиньи? Свиньи, практически, не пострадали. Их потом неделю отлавливали по окрестностям.

…Третий пожар.
Это – комедия! Особенно финал этого действа. Колхоз только что приобрел пожарную машину. Настоящую! Красную! С блестящими ещё всяческими причиндалами и прибамбасами. Приобрести – мало. Надо испытать, вдруг агрегат не работает. Сказано – сделано: рукав в речку – мощная струя воды из брандспойта недвусмысленно заявила о своих правах на существование. Готово! Готово?.. Перемыли весь авто– и тракторный парк в колхозе, перемыли всё, что можно и нельзя мыть. Брандспойт работал отлично! Но пожара-то нет! Как испытать в реальных условиях? Не поджигать же чей-то дом. Ради испытаний. Стали чесать репы, морщить лбы, перечислять пожароопасные объекты: колхозные постройки сразу были вычеркнуты из списка; жилые дома – тоже. И одно не годится, и другое не подходит, у третьего жена – сволочная баба. Так в списке конкурсантов на лучшее звание испытательного пожарного полигона остался сарай Ивана Петровича Грезнева: и сарай стоял у самого ручья, вроде, как и бесхозный, на отшибе и что немаловажно, жена была до вечера в отсутствии.
Объявили тревогу. Учебную. Набатный колокол (железякой по рельсу), улюлюканье пацанья, смешочки-прибаутки взрослых. «Пожар» начался. Вот когда на полную мощь разгулялась, во всю ширь разошлась русская душа, вот, когда не работали инстинкты. Была игра, всё понарошку, не взаправду. Конечно, все(!) жители прибежали строго с предписанным инвентарем, почти празднично одетые: инвентарь и себя, ясень пень, показать. Главный пожарник лично (!) по списку проверял наличие пожаротушительного инвентаря у каждого прибывающего колхозника. Да… Не хватало только кинохроникёров, например, из «Новостей дня», что крутили перед каждым киносеансом в сельском клубе: пожарная команда – все как один – три человека, готовые голливудские суперзвёзды.
И грянул бой!.. По свистку главного пожарника, означающего начало условного пожара, под струёй из брандспойта, под хохот и веселую жизнерадостную и жизнеутверждающую матерщину все кинулись на объект. На сарай-бедолагу.
Да… Через пятнадцать (пятнадцать! Точно! Зафиксировано секундомером главного пожарника! И занесено в протокол испытаний!) минут на месте сарая было гладкое, мокрое – извините за каламбур – место.
…Что по этому поводу подумала и, главное, огромным колом высказала вечером хозяйка, все догадались по синякам её мужа, взятого без испытательного (!) срока в пожарный расчет. Сверхштата…

Как выбирают дороги…

Самый торжественный день в нашей семье – День Победы. Ни дни рождения, ни Новый год, ни какие другие. Д-е-н-ь  П-о-б-е-д-ы!
День Победы: обязательный костюм с наградами, обязательный праздничный стол, обязательные наркомовские 100 грамм, обязательные отцовские рассказы о своем детстве, не о войне, о детстве. И обязательный ритуал…
…В нашем селе (как, наверное, и в других) было несколько «дурачков», блаженных:
…Коля Сендерь (откуда такой псевдоним?), неимоверной силы паренек, на два года старше меня, учившийся в каждом из трех классов по три года;
…Ваня Гырга, сельский пастух, похожий на писателя Горького, развлекающий нас стопкой монет, положенных на почти горизонтальный нос.
…Витек, «Накануне бонце лонце», – так его стали звать после того, как в первом классе на вопрос об опоздании на урок, он выдал эту сакраментальную фразу, что в переводе значило: «На конюшне лошадь обогнала машину, и он засмотрелся на это неповторимое превосходство животной мощи над бездушной вонючей железякой».
…Особое место среди этой столь колоритной компании занимал вполне нормальный старичок дядя Гриша, Гришаня, всегда в чистой, но ужасно рваной одежде. Он не был «дурачком», не был блаженным, не был юродивым, он был профессиональным нищим, нигде не работал, да, его          и никто не заставлял работать, жил один в доме, кстати, тоже всегда чистом, опрятном, ухоженном; живности там, курочек, чего ещё, никогда не имел; через плечо – холщёвая сумка, торба (нынче молодежь переняла эту моду – ходить с такими торбами; будь жив Гришаня, запросто мог бы отсудить приоритет этого лейбла вместе с брендом). Так вот, он ходил по домам, собирал милостыню (дань ли?), побирался. На все праздники (Новый год, Рождество; «Старый Новый год» в те времена не считался праздником, его не отмечали никак;  День Советской Армии, 8 марта – тогда рабочие дни; Пасха, День Парижской Коммуны (!), 1 Мая; День Победы – это святое!; Октябрьская Революция 7 ноября, День Конституции – День Сталинской Конституции 5 декабря) он заходил и к нам. И всегда отец подносил ему лафитничек или стопарь (не знаю, чем они различаются, но в пересчёте на нынешние размеры емкости – это сто грамм, сколько и отец принимал               в одноразовую дозу); закуска – корочка ржаного (не «чёрного», не бывает хлеб «черным») хлеба. Больше на закуску Гришаня у нас себе не позволял ничего.
Но… В других домах он истово крестился на иконостас (у всех,              в Красном углу каждого дома – термином «избы», по-моему, у нас в селе не пользовались – обязательный атрибут: иконостас – у кого в одну-две иконы, у кого во весь угол от потолка до стола – с горящей лампадкой) и читал, вернее, неразборчиво бормотал молитвы, то у нас (икон не было, родители коммунисты–атеисты: положение сельской интеллигенции и генеральная линия партии обязывала) он всегда пел… «Интернационал». Два обязательных куплета. Выпивал, причитающие ему, сто граммов, крякал, закусывал коркой ржаного хлеба и продолжал совершать свой обход (на современном сленге – уходил на чёс).
Что было удивительное в его судьбе, в его образе жизни, так это то, что он бродяжничал (не бомжевал!), побирался не от нужды, не от безысходности, не по болезни или инвалидности, начитанный, своеобразный мудрый мужик (не Волхв ли?) – сын в Москве (!!!), полковник (!!!),                в Конторе Глубокого Бурения (!!!), каждый год забирал его к себе. Максимум неделю в селе не наблюдалось Гришани. Через неделю всё возвращалось на круги своя.
В том числе: и «Интернационал» в Великий Светлый Праздник – День Победы!

Мистика в детстве

Мистическое в детстве?
Были и ещё случаи, кроме необъяснимого, загадочного моего спасения на речке.
…Мы играли в прятки в летний вечер. Человек восемь-десять, примерно одного возраста, начальные классы, кто-то постарше, кто-то помладше. Играли в прятки. Одна девчонка, Верка Десятова, подруга моей сестры Татьяны, слегка подкашливала. В очередной кон мы с ней оказались спрятанными в одних зарослях лопухов (репейников). Она продолжала кашлять, выдавая наше присутствие водящему кона. Я ей погрозил кулаком   и передразнил её, имитируя кашель. Она вдруг, прервав кашель, посмотрела на меня так в полумраке огромных листьев, что я тут же прикусил язык.       С этого момента я стал кашлять сам. Кашлял каждый день, ночью просыпался от кашля, врачи никакой болезни не обнаружили, а кашель продолжался. Ровно год. Через год, день в день, кашель у меня прекратился. Пропал кашель. Без лекарств. Без процедур. Без врачей.

…Выдался грибной сезон. Ходили по грибы каждый день, иногда успевали дважды обернуться за день. Маслята, грузди, чернушки, рыжики, реже – белые и подберезовики. Ходил и я, обычно в компании. Но как-то раз понесло меня в лес (а от села до леса более трех километров, если переходить речку вброд) после обеда. Грибов – подосиновиков оранжево-красноголовых – ведро с верхом набрал очень быстро. Место попалось какое-то дикое, непосещаемое, сплошной осинник, грядой возвышающийся над молодыми сосенками, но переполненный грибами разных размеров и возрастов, но только подосиновики, никаких других, ни съедобных, ни ядовитых, грибов мне не попадалось. Перед лесом, метрах в ста от леса, рос огромный кряжистый дуб-патриарх. Около дороги рос. И всегда около него, по выходу из леса, отдыхали грибники: так, что площадка, радиусом в 5–6 метров, была вся притоптана, не до асфальтовой твердости, но являла собой довольно плотный, утрамбованный «пятак» земли. Чистой земли. Ни окурка, ни клочка бумаги, ни банки консервной. Ничего. И вздумалось мне побросать ножичек в ствол этого дуба. Отошёл, размахнулся и легким замахом послал нож в дуб. Нож ударился плашмя и упал на землю. Второй раз я бросил посильнее – нож, еле воткнувшись в, ладонь толщиной, кору, опять упал на землю             к корням дуба. Я разозлился – да, что это такое, в конце концов? В забор,           с десяти шагов. Десять из десяти! А здесь и пяти шагов нет. И такой конфуз. Размахнувшись изо всех сил, максимально сосредоточившись, сконцентрировавшись на броске, я послал нож в дуб, в сторону дуба. Нож,            с каким-то странным звуком, ударился (острием ударился – видел, как            в замедленной съемке)  о ствол… и пропал.
Я целый час, на коленях, искал, шарил вокруг дуба, каждый квадратный сантиметр утрамбованного «пятака» чуть ли не вылизывал. Ножа нигде не было. Не было ножа. Нож пропал. Как в воду канул.
Я так и не извинился за тот поступок перед дубом. Патриархом нашего леса. Несмышленым был. Поэтому, наверное, и отделался только потерей (потерей ли?) ножа. Ножичка перочинного, перочинного ножика.
Сейчас только прошу у него, того далекого, далеко по времени                и пространству, прошу у дуба прощения. Прощения у дерева моего детства…

Продолжение мистики и встреча с экстрасенсом

Тысяча девятьсот шестьдесят восьмой год (7476 год по арийскому календарю). Сентябрь. Конец месяца. Три часа. Ночи ли, утра ли? Три часа.
Весь окрест сотрясающие раскаты грома заставили нас (меня и Раиску Попову, училку английского, мою ровесницу) выползти из шалаша. Над нами безлунное, безоблачное (!) небо, звезды; потянуться получше, рукой достанешь. И… раскаты грома. И… молнии, сплошной стеной падающие        в землю около моего дома (от шалаша до дома ровно двести пятьдесят три метра – специально измерил на следующий день). А рядом с моим домом, метрах в двадцати, протекает неширокий и неглубокий ручей, прямо перед домом – горбатый мостик без перил, соединяющий дорогой две сельские улицы. И в этот мостик, и в этот ручей, в землю вокруг мостика                с безоблачного (!), звездного неба, жутким грохотом падали зигзаги молний. Падали не стремительно, неуловимо, не как бросок кобры, не вонзались огненным кинжалом в землю, а именно, падали. С отчетливо различимыми зигзагами. Сплошной частокол стоял из этих молний. А мне идти домой. Не компрометировать же училку, мою будущую несостоявшуюся невесту и не играть перед ней труса.
И я пошел.
Пошел в неизведанное. В неизбежное. В неотвратимое. Страшно! Жутко! Кошмарно! Ужасно! Но, в то же время меня тянуло, притягивало что-то неведомое к этому злополучному мосту, к этой электрической вакханалии.
Слышалось, по мере моего приближения, шипение воды от попадавших в ручей молний, через адский грохот, доносилось даже это зловещее шипение.
Вот – молнии рядом. Они, эти гигантские змееподобные, огненные чудовища рядом. Запах концентрированного озона, почти раскаленный воздух. Я делаю еще шаг и… молнии передо мной раздвигаются, образуя неширокий коридор. Я передвигаюсь на полусогнутых. Волосы                в электрическом поле стоят дыбом, потрескивая от статистического (или там какого?) электричества. Но я живой, я продолжаю в полшага пробираться, продираться вперед.
Центр моста. Я оказываюсь в сплошной полосе сплошного огня: справа, слева, впереди, сзади, сверху – одни молнии. Я глухой от грохота…
Наконец, мост пройден. Сзади – продолжающийся грохот и сполохи молний. Впереди – сплошная темнота, одно светлое пятно: светящееся кухонное окно моего дома.
Отец никогда не ложился спать, пока я не приходил домой с гулянок. Оторвавшись от чтения (читал-то, читал-то, вернее, как и вся настоящая русская интеллигенция, не читал, а перечитывал Гоголя. «Вия» перечитывал), поправив очки, осмотрев меня с головы до ног, он недоуменно констатировал:
– Почему ты – сухой?
Я не понял, не врубился: почему я сухой, почему не мокрый…
– На улице ведь дождь, гроза: гром, молнии…
История на этом не закончилась.
…Тысяча девятьсот девяносто седьмой год (7505 год по арийскому календарю). Сентябрь. Конец месяца. Три часа. Дня ли, вечера ли? Три часа.
Тула.
Не мое родное село, не село моего детства. Не село. Тула.
Я случайно (случайно! Невероятно случайно!) встречаюсь с одним человеком, бывшим ментом (он сам себя так называл – мент; гордо, кстати, называл, подполковник ментовского, опять же его слова, запаса). Из разговора вдруг узнаю, как бы между прочим, что он – экстрасенс (имя, отчество, фамилию, дату рождения, домашний адрес, размер сапог не называю специально: к кому надо – он придет сам, кому он нужен – сами его находят). И рассказываю ему, рассказываю этому экстрасенсу, в первую нашу встречу, после пяти минут знакомства, (в том числе, и чтобы убедиться или разочароваться в его шарла… способностях) свою историю почти тридцатилетней давности (для уточнения: прошло двадцать девять лет).
Он (экстрасенс) садится на стул. Закрывает глаза и начинает рассказывать. Полностью рисует картину того, такого далекого: далекого        и времени, далекого и места. Рассказывает о каждом доме, о ручье, о мостике через него.
У меня мелькает мысль – по невероятной случайности, по теории вероятности, он мог быть в моём Ново-Тарбееве.
Дальше он (экстрасенс) рассказывает, составляет фоторобот моего отца и моей несостоявшейся невесты, с интимнейшими подробностями. Вот, это да!
Скептицизма у меня не отнимать: опять же по теории вероятности он мог быть знаком с моим отцом и с пикантной родинкой на внутренней стороне левого бедра моей училки. Мог.
Но откуда он (экстрасенс) мог знать тот краткий мой с отцом диалог      и перечитываемый отцом Гоголя? Перечитываемый «Вий».
Я был потрясен. Поражен. Подавлен. Шокирован. Стоял перед ним онемевший, как рыба об лед.
Не встречал за всю жизнь таких людей. Впервые столкнулся                с настоящим (не шарлатаном) Экстрасенсом.
С моей стороны, естественно, последовали логически обоснованные вопросы:
– И что всё сие означало? Что за необъяснимый феномен природы?
Он опять (мой давний знакомый – с нашего знакомства прошла целая вечность в пятнадцать минут) мой экстрасенс закрыл глаза и …
И вновь ошарашил меня… Если то, что он (экстрасенс) поведал мне сравнить с ударом по голове обухом топора, то настоящий удар надо сравнивать с ударом соломинки. Так-то, братцы…
Как-нибудь об этом, о подоплеке той, запредельно невероятной, истории я вам расскажу. Хотя, честно, сам ещё не во всем разобрался…
…Мое знакомство с Экстрасенсом продолжалось. Невероятного            (с моей точки зрения) в его жизни было предостаточно. Он (Экстрасенс)         и меня пытался обучить азам своего необыкновенного дара. Но после третьего занятия я понял: этому (!) научиться нельзя. Можно, правда, шарлатанить публику, зашибать бабло. Можно. Но это не моё. Экстрасенсом, настоящим Экстрасенсом, нужно родиться. Это – дар Богов. Ответственный и тяжелый дар. И законы у таких людей более жёсткие, более требовательные для себя. (Для себя! Для себя!).

…Как-то раз он (Экстрасенс) спросил меня о том, помню ли я приезд китайской правительственной делегации в нашу Ясную Поляну. Я вспомнил (Воспоминания в воспоминаниях – каково? Каков каламбур?), что у нас           в части, в оные времена, по этому поводу проводили инструктаж по вопросам бдительности. Что, дескать, никто из нас не должен не только разговаривать, но даже и думать ни по-китайски, ни по-японски, ни по-южнокорейски.  Да, и вообще, язык держать за зубами, лучше – прикушенным и опечатанным семью печатями «Совершенно секретно».
События, по его (Экстрасенсу) словам развивались по особому сценарию.
Тульские умельцы (а где им, этим умельцам, еще и быть, как не в Туле) во главе с одним, очень даже слишком продвинутым умельцем-самородком (о нем писали, правда по другому поводу, не только местные, но                и центральные газеты; а я, без разрешения, об его анкетных данных лучше скромно промолчу) изобрели очередное изобретение (Во! Опять скаламбурил!). Со спичечную коробочку. Пустячок, а приятно. Изобрели        и водрузили на самое высокое здание Красноармейского проспекта.                И включили. И никакой реакции. Ни от наших корифеев науки. Ни от ещё доблестных, внутренних и других органов. Ни от безразличного ко всему основного народонаселения. Никакой реакции!
А Тибетские (там тоже, одежду лыком не шьют и лаптем щи – нет           у них щей-то – не хлебают) это дело просекли и тут же намотали на свой тибетский ус: как так – вчера в Багдаде, тьфу, в Туле, вернее, над Тулой, всё было спокойно, а сегодня, нате вам, приплыли, – не поддающаяся никакому логическому объяснению – раз, и вот – готово, пешка в дамках! – странное аномальное явление. Непонятки какие-то. Тибетские всполошились, заволновались (почему не они? почему без них? Да, по какому такому праву?), включили и подключились ко всем своим резервуарам – не исчезает, едрит твой женьшеневый корень, эта Тульская аномаль. Тибетские запаниковали, Тибетские рвутся в бой – потрогать всё своими тибетскими руками, пощупать, пощекотать этот тульский эпителий: даёшь, Тулу! Накоси-выкуси. Это у себя, в Тибете, они крутые, круче некуда. А как в Тулу сунуться? В астрале – хрен вам. Это не лапшу вешать доверчивым простакам. Тут нужно физически присутствовать, не меньше. Тибетские не были бы Тибетскими, если бы не нашли выход. И попёрли они буром к их главному,     к их рулевому. К кормчему, короче.
В газетах: наших и их, китайских, появляется сообщение о том, что их главные продвинутые Конфуций и Лао Цзы немного устарели, немного отклонились от генеральной линии партии и чтобы чуточку подправить товарищей, нужно срочно в их тысячелетнее учение влить свежую струю из работ, выращенного в советской среде графа Льва Николаевича Толстого. Мол, у них, у китайцев, каждый второй, не считая каждого первого, наравне    с великими работами великого Мао изучает, конспектирует, заучивает наизусть великого русского писателя.
Посему, резюме: нельзя ли Премьеру со свитой нанести полудружественный, полуофициальный, но очень и очень срочный визит        в нашу Ясную Поляну, а заодно по каким-то там забубенным, пятьюсортным вопросам и в Москву. Зачем в Ясную Поляну? Как зачем? Обучиться               у яснополянских крестьян толстовской методики езде на велосипеде; графским приемам управления с косой (уборочная, вишь, у них скоро,             а механических косилок не хватает); и само собой, перенять писательское босикомохождение: их йоги тоже в этом вопросе нюх потеряли.
Три дня половина свиты (Тибетские, кто же ещё!) лазали по Туле. Рыскали. Выспрашивали и высматривали (наверное, и гражданские проходили инструктаж о бдительности), вынюхивали про эту аномаль, но ничего не нашли. Ничего не нарыли. Не раскусили (это вам – не кокосы щёлкать, чтобы за ушами трещало). Не поняли Тибетские наших умельцев. Как не поняли в свое время нашего Левшу разные-преразные заморско-англицкие спецы.
Ещё через три дня наши умельцы сняли эту коробочку – аномаль пропала, без всяческих последствий. Хотя, скорее всего, какой-то прорыв            в науке и произошел. Но умельцы, в том числе и мой знакомый Экстрасенс, об этом не говорят и даже не думают: ни на китайском, ни на японском, ни на южнокорейском языках.
И Тибетские успокоились. Не слышно Тибетских. И их товарищи по партии Конфуций и Лао Цзы, вероятно, стали теперь отклоняться вместе         с генеральной линией своей партии…








































ВОСЬМАЯ ШКОЛА

В восьмой класс я перевелся в школу № 8 города Мичуринска. Вырос из детских штанишек и на семейном совете решили: учиться старший сын должен в Городе. Жил то у одной (2 года), то у другой (2 года) бабки. Да, что удивительно (не забыл, вспомнил): в первую смену мне пришлось учиться только в первом классе и второе полугодие одиннадцатого: и здесь Никита Сергеевич подсуетился и в сфере образования – в школе был только один – один! – выпуск одиннадцатилетки, наш выпуск; до нас, с нами, и после нас – десятилетки; подсуетился здорово – в институтах двойной наплыв абитуриентов. Пережили. И всё. Остальное посещение школы – только вторая смена. Кого как, а меня вполне устраивал такой расклад.
Какие запоминающиеся события этих городских школьных четырёх лет?
Вкратце, штришками, как и все мои предыдущие и последующие мазки тех далеких дней, преданья седи…. Нет, не седины, второй половины двадцатого века.

…В девятых – одиннадцатых классах мы четыре дня учились в школе, а два (вторник и пятницу) из нас готовили автослесарей и шоферов-профессионалов. Три года мы посещали, под опекой Казакевича Леонида Антоновича – нашего руководителя производственного обучения, Мичуринскую автотранспортную контору. В основном были на подхвате: пойди, принеси, подкрути, помоги, а то и просто без дела шатались по территории автобазы. В десятом сели за руль, подаренного школе автобазой, грузовика: старенького ГАЗ-51. Зимой в одиннадцатом классе, ближе к весне, нас распределили для практического, почти самостоятельного вождения по штатным машинам, к настоящим шоферам в качестве бесплатного приложения. Мне и Генке Шелудько (капитаном Советской Армии погиб при невыясненных обстоятельствах в конце семидесятых) «достались» самосвалы – ЗИЛ-130. Мы за рулем. Шоферы – мирно дремлют рядом, изредка направляя на истинный путь, т. е. правильную дорогу. В основном возили уголь. По городу, по официальным документам – не более трех ковшей экскаватора. За город, по деревенским халтуркам – восемь (!) ковшей, не меньше. Рессоры прогибались в обратную сторону. Вот, это и были                (а прерывались ли они когда-либо?) рыночные отношения, во всей своей подпольной нелегальной красе.

…В апреле экзамен. Вначале по слесарному делу. Из нас всех (пятерых из 11 «Б» и двенадцати из 11 «А») только двое-трое (не помню точно, тем более, что слесарное дело нас, мягко выражаясь, особенно не влекло и не прельщало) сдали на третий разряд. А остальным и мне, в том числе, выдали документ с гербовой печатью: «Свидетельство о присвоении квалификации» слесаря-авторемонтника второго разряда. Во, как!
Затем – экзамены непосредственно на шофера. Но прежде, парой слов вернусь на год назад, в шестьдесят пятый. Внимание! 14 апреля 1965 года мне вручили «Удостоверение № 9756» – Водителя (ещё раз – особое внимание!!!) велосипеда. Владелец этого удостоверения имел право управлять только велосипедом и, ни дай Бог, мопедом или другим каким гужевым (лошадь, верблюд, осел, слон, буйвол) транспортом. Повеселились? А вы как хотели? Поехали дальше.
В первую очередь сдавали теорию (собрали нас, таких бедолаг со всего города). Впервые в истории Тамбовского ГАИ сдавали по трафаретной системе: вопрос и три-четыре ответа, один ответ из них правильный. Всего десять вопросов. Ответившие на 9-10 вопросов получали, при успешной сдаче вождения, права шофера-профессионала третьего класса (категории «В», «С» – по-нынешнему); ответившие на 8 вопросов – водительские права шофера-любителя (категории «В»).
Результат был ошеломляющий. Потряс всю нашу школу. Из семнадцати (пятеро, мы, т. е. «Бэшники» и двенадцать «Ашников») только Виталька Аносов, неформальный наш лидер, чемпион города по десятиборью и прыжкам в высоту, ответил правильно на все десять вопросов и успел заполнить (всю!) карточку-трафарет Генки Шелудько на почётные любительские восемь ответов; мой ответ потянул на «золотую середину» – девять правильных ответов. Остальным пришлось расстаться с мечтой            о получении водительских прав. Ну, а практическое вождение сдать было делом техники. Тем более, что техника была наша: школьный ГАЗ-51.

…Одиннадцатый класс. 11 «А» – двенадцать ребят, двадцать три девчонки. 11 «Б» – пятеро ребят, двенадцать девчонок. «Несправедливость», неравенство разделения объясняется размерами классных комнат. Никакой: ни расовой, ни половой дискриминации и в помине не было.
Первое сентября. Урок физики. Учитель (не препод!) – Головин Алексей Иванович. У доски, обычное явление на его уроках, 5-6 человек. Мне достается самое «простое» задание – написать все (это после летних-то каникул?) формулы из физики – из трехтомника Пёрышкина – какие я знаю, какие помню, какие люблю, желательно – побольше, в идеале – все. Я и написал. Все! Нинка Емельянова, сидя на первой парте, аккуратно, не спеша перелистала все три тома Пёрышкина от первого до последнего листа. Все формулы были написаны. На доске. За спиной учителя. Отметка – «хорошо», четыре была, то есть. Почему?
Второй урок физики в 11 «А». Аналогичное задание получает будущий серебряный медалист, Толя Савилов, любимец физика. И, конечно, в силу отсутствия подручных средств, пишет только половину формул. И получает, соответственно… «Отлично», пять баллов, то есть. Почему?
– Примета такая, – объясняет нам на большой перемене физик, – первая поставленная мной в учебном году, отметка, должна быть «четвёрка». Тогда и весь год будет удачным. А напиши Макаров (т. е. – я) всего одну формулу, результат был бы тот же самый – «хорошо».
Где логика? А нужна ли она? мистика? Но год-то прошёл, вроде бы, не плохо: войны-то не было…

…На выпускном вечере мне было высказано, с размахиваниями перед моим лицом четырьмя парами кулаков, всё, что обо мне думают мои одноклассники. Из 11 «Б» класса. Виталька Аносов. Сашка Летуновский. Славка Лошаков. Генка Шелудько. И свою лепту в эти высказывания вносила наша классная руководительница Гаврилова Людмила Степановна. Как, это так: у них, у 11 «А» – одна золотая (Ритка Бочарникова) и целых четыре серебряные медали, а у нас, у 11 «Б» – всего две золотые (Клавка Шарова        и Лидка Кузнецова). А мол, ты (т. е. – я) о чем думал, куда смотрел – всего четыре «четверки» в аттестате (для «серебра» нужно было две «четверки»); не мог, что ли поднапрячься, поднатужиться и в последнем полугодии, и на выпускных экзаменах дотянуть, дожать, добить, додолбасить несчастные эти две «четверки» до «пятерок». Не мог!
Четверка по русскому, четверка по литературе, четверка по английскому, четверка по химии.
Русский и литература. Отец – литератор. Уйма прочитанных книг. Большая домашняя библиотека. Устный ответ – законные пять баллов. Сочинение – «четыре», как ни крути, изредка за содержание – «пять».
Английский язык. В селе преподавался через пень-колоду. В общей сложности в пятом-шестом-седьмом классах не наберется и двух полнокровных четвертей изучения английского языка. Не ехали почему-то      в наше село «иностранки» – «дефицит» на них был. Плюс к этому: полное отсутствие способностей к языкам.
Химия. Учебник знал наизусть. Переписывал по десятку раз все химические законы и формулы. Устно – «отлично». Контрольная – «три-четыре». Непонятки какие-то. Не лезла в меня химия. Кошмар, да и только.
Первый экзамен – сочинение. Классная передает слова директора школы Буданцевой Александры Петровны, что если сочинение мной будет написано на «пять-пять» или на «пять-четыре», то они подумают о моём «серебре». С натягами, с переписыванием сочинения, с трехкратной его проверкой всеми «русачами» школы, кое-как вышли на рубеж: русский – «хорошо», литература – «отлично». Заветные «пять-четыре». И отослали работу, наряду с другими претендентами на медаль, в вышестоящую инстанцию. В ГОРОНО (Городской отдел народного образования). Результат известен. Не плачевный, однако.
После вступительных экзаменов в институт я впервые в своей жизни, применительно к себе, понял библейское высказывание: «Что ни делается –   к лучшему». Получи я медаль, попал бы в такую передрягу с самых первых институтских шагов… лучше не ворошить, тем более, ни к чему прибегать     к сослагательному наклонению в реальной жизни.

…Черчение. Высший пилотаж! В девятом классе – «мясорубка». Чертежи каждой детали. Чертежи всего агрегата. В трех проекциях. Сборочный чертеж. Сборочный с разрезом. На миллиметровке. На ватмане. Карандашом. Тушью. «Отлично». В десятом классе – какой-то замысловатый «вентиль». Ситуация повторяется. Одиннадцатый класс. Четыре «халтуры» – четыре чьих-то диплома о высшем образовании. В чертежах. Толстые папки чертежей. Тушью. На ватмане. Честно заработанные деньги.

…Второй выпускной экзамен. Алгебра, устно. Захожу за Виталькой Аносовым. Заплаканная мать. Потерянно раздавленный отец. Сына забрали    в милицию. Ударил вчера, около своего дома, сидя на лавочке, пьяного прохожего, ткнувшего зажжённой сигаретой в шею его будущей супруге Людке Орловой из 11 «А» с отягчающими обстоятельствами: перелом ключицы и прокурорский родственник у этого пьяницы. Поднялась вся школа. Вся общественность. Включились видимые и невидимые рычаги        и рычажочки. По подписке о невыезде освободили моего друга до суда, дали сдать выпускные экзамены. Потом суд. Условный срок. Апелляция «потерпевшего». Областной суд. Вердикт первой инстанции остается в силе.

…За всю мою жизнь меня ударили (физически ударили) всего один раз. Ударили сзади. Неожиданно. Подло. По уху. Без причины ударили. При Алке Беляевой, из 11 «А», первой красавице школы, которую я провожал после последнего сеанса из кинотеатра «Октябрь». Ударили. Обогнали нас.                И убежали. Подло ударили. И подло убежали.
На следующий день, видя мой заплывший правый глаз и содранную кожу около уха, мой двоюродный брат Валерка Макаров, в определенных кругах пользующийся должным расположением, быстро выяснил совершившееся несправедливое, не по понятиям, безобразие. Кто инициатор. Кто исполнитель. Кара последовала незамедлительно и в более жёсткой форме. По понятиям.
И небольшое резюме: не зная, кто перед тобой – вначале подумай          о возможных последствиях.

…Сентябрь тысяча девятьсот шестьдесят пятого года. Панский лес на окраине Мичуринска. Кросс! День кросса в нашей школе. Самой спортивной школы города. Кульминационный забег. Последний. Бегут старшеклассники. Спортивная элита школы и города. Одна тысяча метров. Километр. По пересечённой лесной местности. По лесу. По лесной тропинке. Узкой тропинке, по сторонам которой сплошной частокол молодого дубняка. Пятьсот метров затяжного, прямо со старта, тягуна и пятьсот метров                в обратном направлении, по другой тропинке, пологого спуска. Одна тысяча метров общей дистанции. Кросс.
В нашем 11 «Б» – трое спортсменов: Аносов – десятиборец, первый разряд; Шелудько – велосипедист, первый разряд; Макаров – чистый спринтер, первый разряд. В 11 «А» и в обеих десятых – все средневики, второй-первый разряд на 800–1500 метров. Особенно силен Мишка Белов из 10 «А», фаворит нынешних соревнований. Да, и другие – под стать ему. На победу у нас троих никаких шансов. Даже на призовое место нет шансов. Ни наш тренер, Григорьев Анатолий Сергеевич, ни наша классная, ни наши школьные подруги, никто в нашу победу не верил. Тем более, остальные болельщики, ясное дело, тоже не верили. Не принимали нас даже в расчет. Вошли бы в десятку и то – хорошо. Ишь, победы или захотелось. Но все забыли, что у Шелудько пятьдесят процентов хохляцкой крови, а посему        в его голове рождается авантюрный план. Рвануть со старта изо всех сил. Рвануть на тягун! Изо всех сил. Двое впереди, перекрывая сопернику возможность обгона. А третий, нога в ногу, не отставая, буром прёт за ними. Чтобы при переходе на вторую половину трассы, вырваться из-за их таранных плеч и лететь по пологому склону к финишу. Хватит или не хватит сил у этого третьего – никого не волновало. Хватит! Хватит сил! Чтобы первому разорвать финишную ленточку (хотя, вторые-то никогда и не рвут никаких финишных ленточек)…
Финишную ленточку я рвал в полубессознательном состоянии. Задыхаясь от нехватки кислорода. На верхней ступеньке пьедестала мы стояли втроем…

…Десятый класс. Больница. Земская (с того давно канувшего в лета девятнадцатого века). Мичуринская больница. Её до сих пор так и называют: «Земская». Я лежу в палате «косарей» и «глухарей». Палата большая. На двадцать человек. Слева – глазные больные. Справа – больные ухо, горло, нос. Меня в больницу направил военкомат. У меня больные глаза. С самого раннего детства (может осложнение после дифтерии, может ещё что?) Больные глаза с неустановленным диагнозом, кстати. Где только меня не обследовали. Мичуринск. Тамбов. Симферополь. Рязань. Томск. Москва – НИИ – институт глазных болезней имени Гельмгольца. И нигде не был поставлен окончательный диагноз. Вроде – это? Или – то? А может – другое?.. Все лекарства, применяемые при лечении глазных болезней, прошли через мои органы зрения. Толку никакого. Незначительные улучшения… незначительные ухудшения… И, не мудрствуя лукаво, призывная комиссия выносит вердикт: По статье 88 «Б» (помню до сих пор эту статью) «Расписания болезней» (тогдашнего «Расписания»): «Не годен     в мирное время, ограниченно годен в военное». Гербовая печать. Роспись… Приплыли! «Волчий билет!» Он мне потом, этот «волчеягодник», изрядно попортит нервы. А сейчас – билет, так себе билет: ни к чему не обязывающая бумажка…

…После выпускного вечера мы с ней обменялись часами. Под утро. На берегу речки Лесной Воронеж. Мокрые после купания и с песком                в непромытых волосах. Я ей – свою «Неву», она мне – свою золотую «Зарю». В залог нашей, до гробовой доски любви. Вместо Ольги Ерохиной, как и моя младшая сестра, она стала Ольгой Макаровой. Но фамилия у неё была не моя. Моего однофамильца. А я забросил её золотую «Зарю» в речку.               В Лесной Воронеж. В том месте, где, два года назад, мы голые купались после выпускного бала…

Об электрическом токе

Электричество. Мое тесное (очень даже!) знакомство с электрическим током случалось трижды. До трагедии дело не доходило. Но…

…Где-то в году пятьдесят шестом – пятьдесят седьмом (прошлого века) наше село радиофицировали. К каждому дому, к каждой избе подвели провода и мы стали чуть-чуть ближе к цивилизации двадцатого столетия. Электричества, понятное дело, ещё не было. Не было и лучин, не было свечей. Были керосиновые лампы. Трех–, пяти–, семилинейные (что это за такие «–линейные» – я до сих пор не знаю).
Так вот, с радиопроводкой начались эксперименты. Пробую взяться рукой за вилку, включенную в розетку радиоточки. Никакого эффекта. Никаких последствий. Тока, что ли нет? Но радио-то говорит. Значит – ток есть! Но маленький. А не попробовать ли вилку языком? Подумано – сделано! Ведь умудрился каким-то образом языком замкнуть оба штырька вилки…  Замкнул! И получил такой удар по мозгам, что летел со стула метра три. Лёгкие ушибы, незначительные синяки и на всю жизнь обеспеченное «табу» на всевозможные вилки и розетки.

…Шестьдесят шестой год. Май месяц. Девятое число. Праздник Победы! Великий Праздник!!! Мичуринск. Дом дяди Саши, младшего брата отца. С улицы открываю калитку и… мимо меня, выпущенный как из катапульты, что-то орущий, в эту самую открытую калитку, пролетает мой двоюродный брат Валерка и падает  в протекающий рядом ручей, перелетев заодно и тротуар. Что же произошло? Вырисовывается картина. Прекратила вдруг звучать из радиоприемника бравурная музыка. Причину обнаружили быстро. В розетке отошли контакты, а под рукой не оказалось ни отвёртки, ни пассатижей. И Валерка полез зубами (!) откусывать изоляцию на проводе. Всё бы ничего, но забыли выключить рубильник на щитке… И пришлось брату совершать беспримерный полёт с табуретки в ручей. Шесть                с половиной (мы измерили) метров он пролетел после знакомства                с электрическим током. Без каких-либо последствий. Не считая небольшого потрясения и мокро-грязной одежды. А если бы не было меня? Если бы я не открыл калитку за мгновенье до его полёта? Невероятное совпадение…
Мистика?..

…Семьдесят второй год. Июль. Город Михайлов. Рязанская область. Первый отпуск (не каникулы) офицерский (не курсантский) после окончания Военно-медицинского факультета. Мне оказана честь, быть свидетелем на свадьбе у моего лучшего друга Володьки Кузнецова. Тоже лейтенанта медицинской службы. Тоже десантника. В то время – Каунасской Воздушно-десантной дивизии. Моего однокашника (одногруппника и одновзводника) ещё – с Рязанского медицинского. И койки в общаге в Томске у нас два года стояли рядом. Вот, к нему-то, в Михайлов я и приехал за неделю до свадьбы. А чтобы не отвлекать его от предсвадебной суеты, с утра захватив баклажку самогонки (его мать сотворяла этот напиток почище пятизвездочного «Арарата»), с местным «населением» отправлялся загорать на Проню. Благо речка протекала недалеко от его дома. И так – каждый день. Семь дней подряд. На восьмой день – кульминация! ЗАГС. Цветы – к «Вечному огню». Цветы – на кладбище, на могилу Володькиного отца…
Но перед таким ответственным и сверхважным действом, для взбадривания уставшего организма, для тонуса, для расслабухи, для… Да, мало ли для чего срочно потребовалось принять на грудь грамм сто – сто пятьдесят. Но… Но не коньякоподобной самогонки (честно говоря, за неделю она порядком надоела), а простой советской водки. «Столичной». «Московской». «Российской». Какая, в общем, окажется под рукой. Стоящая к этому времени на свадебном столе. Вся! В зале! В котором был полумрак из-за густых крон деревьев, закрывающих весь солнечный свет. А вся фишка была в том, что выключатель находился не в зале, а перед входом в зал, за дверью (умеют же у нас, если захотят отчубучить что-нибудь заумное).
Нажимаю выключатель. Свет не загорается. Щёлкаю ещё раз. Свет опять не загорается. А из зала раздается голос Володьки Кузнецова, голос жениха:
– Кто там балуется с выключателем?
Я машинально щёлкаю выключателем и задаю ему естественный контрвопрос, совсем не врубаясь в ситуацию:
– Ты-то что там делаешь?
И опять щёлкаю выключателем. Опять из зала раздается Володькин голос (я его не вижу – не вижу, что он там делает):
– Выключи свет! Я тут патрон меняю под большую лампочку. А от твоего включения–выключения у меня этим долбанным электричеством пальцы щиплет (!!!). Мешает работать (!!!).
Я ошарашенный сажусь на диван. Меня всего трясет. 220 (двести двадцать) вольт – а ему лишь пальцы пощипывает…
Появляется из зала Володька. Включает свет. Праздничный стол сияет во всей своей первозданной невинности. Жених протягивает мне стакан, чокается со мной:
– За нас!..

О «Дубах-колдунах»

«Чем больше в Армии дубов – тем крепче оборона!»
С мудростью этой пословицы-поговорки я впервые познакомился будучи ещё сугубо штатским, гражданским человеком. На четвертом курсе медицинского института. В Рязанском областном военкомате.
Нас, семнадцать студентов, добровольно изъявивших желание связать дальнейшую свою судьбу с армейской службой, направляют в Томск. На Военно-медицинский факультет. Где на пятом–шестом курсах обучаются       в курсантских погонах, такие же, как и мы, студенты со всего Союза. Из многих медицинских институтов. Своеобразный филиал Ленинградской Военно-медицинской академии в урезанном виде.
Из семнадцати студентов, т. е. из нас (все – одногодки, плюс–минус год) у меня только одного (!) военный билет. Красного цвета.                В коленкоровой обложке. С убийственным штампом на соответствующей странице: «Не годен в мирное время, ограниченно годен в военное время». Статья. Подпись председателя ВВК (Военно-врачебная комиссия). Печать. Синяя. Гербовая. Закрывающая шлагбаум перед моей попыткой прорваться   в ряды Красной Армии.
У остальных шестнадцати (!) будущих офицеров медицинской службы – приписные свидетельства. На грязновато-белой бумаге. Мятой бумаге. Без коленкоровых обложек.
И ни у одного военного: ни в военкомате, ни в Томске – ни у кого не возникало, не то, что там подозрения какого, не возникло простого любопытства: «Почему это у одного из них такой красивый военный билет, а у остальных – серенькие приписные свидетельства?» Почему? Ладно,              в Рязани нас было семнадцать человек, а в Томске-то?.. Более трехсот студентов приехали и  у всех, считай, приписные свидетельства.
Да…
Хотя, открой кто мой военный билет, ничего бы там компрометирующего и не обнаружил. Не было в билете ни статьи, ни подписи председателя ВВК, ни синей гербовой печати. Ничего не было. Листика этого не было в военном билете. Вырвал я его. И прослужил              в Воздушно-десантных войсках, будучи «Не годен к службе в мирное время», больше двадцати лет.

…С деятелями (иначе их не назвать) из Рязанского военкомата, сто процентов подтверждающих пословицу-поговорку о дубах, мне пришлось ещё раз столкнуться, когда я оформлял документы по увольнении из Армии. На пенсию. Посылал в вышеупомянутый военкомат запросы (не я посылал – отдел кадров посылал), несколько раз приезжал сам (благо, близко). И что же?
Не было в архивах военкоматов Рязанского областного и городского моей фамилии в списках, отправленных в том, далеком семидесятом году        в Томск. В списках, призванных в ряды Советской Армии. Не было моей фамилии. Как не было ни одной фамилии тех семнадцати человек. Не было такого списка. Не существовал он в природе. Вот так! А приказ был.                В котором гласило, что в Томск отправлена команда из семнадцати человек. И всё! Ни одной фамилии. Кто? Зачем? Для чего? Отправлено семнадцать человек. По разнарядке. Отчитались пред вышестоящим командованием.            И баста!
Мне же было сказано, что раз фамилии нет, то и «неча» качать права, ишь, самозванец какой выискался, много вас таких тут шляется, и нечего, понимаешь, безобразиями безобразничать в нашем образцово-показательном военкомате. Людей от непосильного труда отрывать (ковать оборону и мощь Красной Армии… мешать им).
Вот говорите, супостат НАТОвский нас завоюет!?.. Подавится –              с такой-то дубовой обороной…






































И Н С Т И Т У Т

Сито вступительных

В Рязанский радиотехнический институт я не поступил. Дальше приемной комиссии меня не пропустили. С «волчьим билетом» («Не годен        в мирное время, ограниченно годен к воинской службе в военное время») не брали в этот институт.
Происходит срочная переоценка ценностей. И с другом детства, Толькой Краденовым, мы сдаем документы в Крымский медицинский институт. Во, куда меня занесло после Рязанского радиотехнического шока. Где сдавались вступительные экзамены по физике и математике, по которым у меня в школе были «железные» пятерки с плюсом. Или с двумя плюсами, даже.
Конец июля. Жара – под сорок в тени! (А кто, спрашивается, вас заставляет лезть в эту самую тень?) В общаге нас образовалась группа «отличников» – единомышленников из двенадцати человек.
Футбол. Волейбол. Купание в мелком Салгире и глубоком водохранилище. Кино. Изредка – учебники. Кстати, немного забегу вперед: из нашей «тёпленькой» компании поступили одиннадцать человек. Из двенадцати. А конкурс на лечебный факультет среди школьников был ужасающий даже по тем временам, меркам и размерам – восемнадцать            с половиной человек (!!!) на одно место. У медалистов, у стажников,               у «дембелей», у окончивших медучилище – конкурс был намного и намного меньше. У нас проходной балл – десять из десяти («пять» – физика, «пять» – химия) и «зачет» по сочинению. Но отвлёкся.
Первое августа. Жара – за сорок. Все (!), как один, абитуриенты мужского пола – в тёмных пиджаках, тёмных брюках, тёмных полуботинках, в белых рубашках, естественно, при галстуках и все… в липком, вязком, раздражающем поту. От жара ли? От мандража ли? Но все – в поту… А на мне (подсознательно сработали, тогда ещё только в зачаточном состоянии, инстинкты психолога) – светлые брюки в клеточку, цветная в попугаях рубашка с короткими рукавами, не заправленная в брюки, ворот расстегнут чуть ли не до пупа, старые сандалии на босу ногу…
Экзамен по физике. Главное – не попасть к Генералову! Зверьё!!. Зверина!!! «Режет» за малейший промах, за малейшую, не там поставленную или озвученную запятую. «Четверка»: и собирай вещички – вокзал отходит.
На подоконнике, перед входом в экзаменационную аудиторию, лежит учебник физики за шестой (!) класс. На открытой странице жирным шрифтом выделен «Закон Торричелли» (это – про атмосферное давление). Машинально смазываю его взглядом, вхожу в аудиторию, отдаю экзаменационный лист, получаю билет… Первый вопрос – «Закон (!?!) Торричелли» (!?!). Второй – биофизика. Третий – ядерные реакторы.               И задача… при нем. Да, задача… Та – ещё задача попалась. Дана электрическая цепь: куча всевозможных конденсаторов, катушек, сопротивлений и дано – входное напряжение. А требуется сущий пустяк. Такой маленький пустячок. Определить напряжение на выходе. Для меня – пара пустяков: 21 вольт. И точка! (До сих пор помню в мельчайших подробностях). Знаю – 21 вольт. Более того – уверен на сто процентов:           21 вольт! А доказать, то есть решить по формулам эту задачу, не могу. Заклинило у меня что-то тогда, не пойму? Но целый час бился над получением злосчастной формулы – так ничего и не добился. Хоть тресни!...
Очередь неумолимо выносит меня к столу… Да … да… да… К столу Генералова!.. Зверюга!!.. Зверина!!! Прощай, институт!..
– Задачу решил? – сквозь очки на меня зыркнули бесстрастные, беспощадные глаза хищника.
– Решил! – Наглости моей не было предела. А что, в конце концов, было мне терять?
– Ответ!
– 21 вольт! – Генералов берёт мою писанину (аж, три исписанных, непонятно чем, листа). Видит окончательный итог: 21 «вольт», трижды подчеркнутый и… откладывает листы, листики, листочки в сторону. «Отлично!» «Пять баллов!»
…Экзаменатор (или экзаменаторша?) по химии, молодая, красивая женщина, видя мое обличие, прыснула от смеха и спросила:
– Откуда ты?
– Это, ну, дети – откуда, оттуда и я! – она засмеялась во весь голос.
– Бери билет…
Сажусь за первый стол. Быстро записываю ответы на все три вопроса (вопросы оказались пустяковые даже для моей «четверки» по школьной химии) и… и зависаю над задачей. Ни черта в задачке не понимаю. И так,       и эдак: как эту задачу решить (вот и сказалась «четверка» по школьной химии)? Сижу. Верчу головой. Стены голые. Ни одного плаката. Соседи далеко. Да, и кто на вступительных рискнет подсказывать? Тем более, потенциальному конкуренту. Жду неизбежного. Жду краха… Опять что ли – вокзал тронулся?.. И тут слышу… Чего же я слышу? Слышу, как прямо передо мной, очередной абитура отвечает мою задачу. То есть, формулы, как в моей задаче, а цифры – другие. Еле-еле успел за ним записать… Моя очередь…
…Темы для сочинений абитуриенты выбирали сами. Какие хотели – такие и выкрикивали. Демократия полная: собрали нас всех, выживших после двух экзаменов, в актовом зале и ректор института предложил нам самим назвать темы сочинений, какие мы хотим писать. Оценки за сочинения ставиться не будут. «Зачет» – поступил в институт. «Не зачет» – вокзал окончательно уедет.
Пишу: «Ленин в произведениях Маяковского и Горького». За полтора (из шести положенных) часа написал сочинение. Без черновика. Сразу – набело. В школе, совсем недавно, три раза (!) то же самое писал. Да, к тому же, Маяковского почти всего наизусть знал.
Итак, написал сочинение за полтора часа (я сижу, как всегда, за первым столом, перед бдительным оком экзаменатора) и сдаю свой опус. Следует недоуменный вопрос:
– Где черновик?
Оказывается, сочинение сдавать без черновика нельзя. Не положено. Мало ли что сидел рядом, перед глазами и никак списать не мог – черновик должен всё равно быть. Еще полтора часа я писал черновик…
…На лечебный факультет (а кроме него в институте в те времена был ещё и педиатрический; детских врачей на нём готовят, а не педагогов и, тем паче, не педиков) приняли более трехсот человек. Исключительно лиц мужского пола, христианского вероисповедания, в основном, славянской внешности и, естественно, соответствующих анкетных данных. Но имелись и исключения. Как без них-то? На наш первый курс приняли всего одиннадцать (!!!) девчонок. Девять – дочки, внучки, племянницы Номенклатуры. Одна, ростом около 140 сантиметров с мужем, – из какой-то островной папуасии Тихого океана. И одиннадцатая… – но о ней следующая история…

Апелляция

Историю её поступления я знаю из первых рук. Вступительные экзамены она сдавала со мной в одной группе (опять подводит память – не помню ни её имени, ни фамилии). И потом в одной группе мы участвовали весь сентябрь в битве за Крымский урожай помидоров и винограда.
Немного о ней самой. Мать её – учительница из южно-украинской какой-то деревни (или как там, у них называются сельские населенные пункты). Об отце не было никаких сведений. Не отличница. Хорошистка. Твердая хорошистка. Внешность? Ах, внешность… Но, не вытравить из воспоминаний её портрет: голова и груди (в отдельности, естественно) – одинакового размера, по форме и величине чуть меньше волейбольного мяча каждая; огромные, ядрёные ягодицы, переваливающиеся под, в любое мгновение готовую расползтись по швам, юбкой; такие же ядреные бёдра, толстые икры и… изящные щиколотки, переходящие в сорок второй – сорок третий размер идеальной по форме стопы. Что ещё? Ах, да – соломенно-желтая (Тимошенко, умри от зависти!), в руку толщиной (в её руку), ниже колен (!), туго заплетенная коса. Без бантика. На резинке от бигудей. Нос – картошка, хорошего среднего размера картошка. И глаза… наивные, бездонные, сине-васильковые глаза, с пробегающими бесенятами–искрами…
Первый экзамен. Физика. Отвечает весь билет без запинки. Оценка – «хорошо».
Мать подает ректору (демократ был до мозга костей, не чета нашим нынешним дерьмократам) апелляцию. Ректор созывает экзаменационно-апелляционную комиссию по физике. Она отвечает без подготовки. Ровно сорок минут её откровенно валят. Но не «свалили». Ректор выносит вердикт: физика – «отлично!»
Второй экзамен. Химия. Отвечает весь билет без запинки. Дополнительные вопросы – ответы без запинки. Оценка, естественно, – «хорошо».
Мать второй раз подает ректору (а был его негласный приказ: девчонок и лиц, с «ущербным» пятым пунктом на лечебный факультет не брать,             а может, такое указание было и свыше) апелляцию. Ректор созывает экзаменационно-апелляционную комиссию по химии. Она отвечает без подготовки. Ровно восемьдесят минут её нагло валят. Но не «свалили»            и в этот раз. Ректор во второй раз выносит вердикт: химия – «отлично!»
Третий экзамен. Сочинение. Накануне экзамена её мать идет к ректору на очередную аудиенцию. И очень ласково, не повышая голоса, доходчиво, на чистом русском языке, без хохляцкого акцента, объясняет ему, что, если за сочинение родная и единственная её кровиночка не получит «зачет», то…       и т. д., и т. п…
Так я с ней и оказался вместе в совхозе на битве за урожай. В учебную группу она попала со всеми девчатами (всего их было – одиннадцать человек) нашего первого курса лечебного факультета к медалистам                и иностранцам. В первую группу.
А я стал учиться в восьмой группе. И на всю жизнь запомнил её             в локоть толщиной косу и сине-васильковые бездонные глаза…

В краю березового ситца…

Рязань. Первая моя попытка покорить есенинские места оказалась неудачной.    С «волчьим билетом» в радиотехнический институт не брали.   И меня не взяли. Но, видимо, просто так мне эту «краснокожую книжицу» не дали. За мои красивые глазки, что ли? Вот, глаза-то меня и подвели весной-летом, после первого курса в Симферополе. Пришлось срочно (а как не хотелось!) переводиться в Рязань…
На втором курсе, уже в Рязанском медицинском институте, я начал «баловаться» журналистикой (отцовские литературные гены, пожалуй, сыграли свою роль). И первый мой материал пошел почти без правки              в молодежной областной газете «Рязанский комсомолец». О КэВээНэ.            О необычном. Профессорском КэВээНэ. Привожу эту заметку полностью.

«Наш профессорский КВН»

«Первокурсник  приходит в вуз. Всё здесь ново, интересно. И всё же чувствует он себя немного по-школярски, почтительно и несколько недоверчиво поглядывая на профессоров и доцентов, которые отныне стали его учителями. А вуз – не школа. И отношения «учитель – ученик» складываются по иному. Порой задушевная, беседа с преподавателем даёт больше, чем внушительная лекция. Но как заговорить вне лекции                с профессором, как решиться к нему с интересующим вопросом? Постепенно эта смелость приходит (как правило, к третьему-четвертому курсу). А сколько незаданных вопросов скопится за эти годы? Сколько погибнет промелькнувших и не получивших поддержки мыслей?! И чтобы не было этого, в любом вузе стремятся поближе познакомить первокурсников с профессорско-преподавательским составом: устраивают беседы, вечера науки… Но, зачастую, эти мероприятия проводятся в чисто академическом плане и не дают желаемых результатов.
Первокурсники порой недостаточно подготовлены к восприятию всей значимости проводимых научных изысканий преподавателя, и после встречи он от них лишь отдаляется.
И вот в Рязанском мединституте решили провести эксперимент… Об этом эксперименте мы сегодня вам и расскажем.

* * *
Афиши скромно сообщали: в актовом зале мединститута вечер науки.
На самом же деле…
Впервые в институте!..
Впервые в Рязани!..
КВН!.. «Ланцет» и «Пинцет»!
Составы команд – только профессора!
Зрители – не только студенты.
И жюри – на всякий случай!
Всё – впервые!

Вопросы – тоже со словами «первый». Первая работа, первая лекция, первый, первая, первые…
Ведущие представляют команды. Справа – «Ланцет». Капитан – Ефимов И. С., зав. кафедрой общественных наук. Слева – соответственно «Пинцет». Капитан – Ефимов М. И., зав. кафедрой биологии.
Первокурсники (а вечер был посвящен в основном им) с любопытством и некоторым удивлением смотрят на корифеев науки: неужели и они когда-то учились на первом курсе, неужели и эти строгие профессора могут так заразительно смеяться?
Итак, вопрос первый: когда и как вы пришли в науку? На обдумывание – 5 минут. Первым отвечает представитель команды «Пинцет»                Н. А. Захаров, зав. кафедрой факультетской хирургии:
– Люди приходят в науку по-разному: один со школьной скамьи, другие – поработав на заводе или в колхозе, третьи… Но чтобы из тебя вышел хороший научный работник, нужно заниматься наукой со студенческой скамьи, с первого курса. Тогда и складывается характер будущего ученого…
После первого вопроса очередность уже не соблюдалась. Каждый участник КВН должен был о чем-нибудь рассказать, и необязательно о себе. Просто каждый делился своими сокровенными мечтами, воспоминаниями.    И почти в каждом выступлении было что-нибудь смешное. В общем, медики шутили. Вспоминали, как трудно было в первые годы института, как сами были студентами.
– Мне больше всего нравятся студенты, которые задают много вопросов, – говорит зав. кафедрой микробиологии Р. Н. Реброва. – Но когда впервые пришли на занятия, я потихоньку повторяла: «Хоть бы никто ничего не спросил, хоть бы никто…». Так боялась. И всё же они спрашивали. И пришлось, чтобы ответить даже на самый элементарный вопрос, бегать к коллегам. Так прошло моё педагогическое крещение.
Бегут секунды, задаются вопросы: «Что главное в научной работе студента?»
– «Увлечённость», «научная честность», «коллективизм», «мужество», «самокритичность»…
Зрители узнают о первых работах, исследованиях, первой славе своих наставников. Все выступающие, сейчас уже виднейшие деятели науки,          с глубокой благодарностью отзываются о своих наставниках и учителях.
Но каков всё же счет встречи? Шутки шутками, а результат знать надо. С перевесом в три очка вперёд вышла команда «Ланцет».
Ведущие задают новый вопрос.
– Ваше мнение о «хорошем» и «плохом» студенте…
А. Е. Трошина, декан фармакологического факультета, считает, что плохой студент тот, который может учиться, но не хочет… Как, например, тот, о котором рассказал профессор Б. П. Кириллов:
– Был в моей группе один студент, который три раза сдавал фармакологию.
На четвёртый раз профессор над ним сжалился и попросил выписать какой-нибудь рецепт. Любой. Мой студент долго мучился и ничего не мог изобразить. Профессор не выдержал: «Выпишите, что ли, соду». Незамедлительно последовал ответ: «А чего её выписывать-то, пошёл          в любой магазин и купил…».
И вот, наконец, последний вопрос КВН: ваше увлечение?
Оказалось, что почти все участники КВН в свободное время путешествуют на катерах по рекам, ходят в туристические походы. Ребята узнали много интересного из жизни своих преподавателей.                И потому в сегодняшнем турнире победили… студенты, пришедшие на этот первый профессорский КВН.
С заключительным словом от совета НСО выступил организатор         и руководитель всех подготовительных работ С. А. Бунинев. Он подчеркнул необходимость встреч подобного рода и выразил надежду, что это станет традицией. А многочисленные записи в отделе отзывов поддержали такое мнение, как, например, это: «Побольше надо таких вечеров для аспирантов, студентов и докторов!

Н. МАКАРОВ,
Студент РМИ».



…Так началось мое сотрудничество с газетой.
Приобщение к настоящей, профессиональной журналистике. Писал обо всем. Как чукча, что видел, о том не пел, а писал. Написал и рассказ – быль     о своем тренере по парашютному спорту, о мастере спорта Борисе Байзере, учившимся на курс старше меня в Симферополе. О великом Человеке, Борисе Байзере, который разбился на тренировочных прыжках. И этот рассказ-быль (к сожалению, безвозвратно утерянный) на конкурсе, устроенном обществом Советско-Болгарской дружбы, занял второе место. Правда, без права публикации (цензура «зарезала»: не могут наши парашютисты на самых надежных парашютах в мире разбиваться. Измени, дескать, финал и печатай на здоровье. Не стал я менять: быль всё же).             И первые три места награждались путевками в Болгарию (!!!). Но… срок путевки приходился на октябрь семидесятого года. А октябрь семидесятого – это третий месяц моего пребывания в Томске. На пятом курсе Военно-медицинского факультета. А военным, простым советским курсантам, оказалось выезд даже в наши, братские страны категорически запрещён.           И вместо меня поехал кто-то другой. Но, надо отдать должное, рязанцам – они привезли мне кучу, очень большую кучу подарков и вручили мне их на зимних каникулах…
…Однажды, на четвертом курсе за одну мою публикацию в «Рязанском комсомольце» было такое, такое было… Но, по порядку… И эту заметку        я опять же привожу полностью.

«День из жизни «одиннадцатой»

«Нас тринадцать – «невезучее» число. Но мы не сетуем на иронию судьбы: тринадцать так тринадцать. Группа как группа. Их сотни, тысячи таких групп. Но каждая чем-то отличается от остальных, чем-то своим, чем-то неповторимым. Свои, пусть небольшие, традиции, свои неписаные законы, свои порядки. И главное, как и у всего в жизни, – своё лицо и свой характер.
Учебные дни порой кажутся братьями-близнецами. Но, если вглядеться, вдуматься в каждый прожитый день, то окажется, что близнецов совсем и нет. Каждый день – это новая жизнь.
Сегодня четверг: занятия по радиологии. Обычный рабочий день.          И первая его страница – политинформация. Сергей Кошеляевский рассказывает о поездке на целину, иллюстрируя рассказ красочным фотоальбомом, в котором отражена жизнь ССО-69 на Казахстанской целине. Очень интересны его комментарии с присущим только ему юмором. Слушать такого докладчика – одно удовольствие.
Теперь приступаем к занятиям. Они проходят как обычно без «неудов», без срывов.
После занятий – сообщение «разведки» о воскресной вылазке на лыжах в Солотчу.
Сегодня после лекции групповой просмотр нового кинофильма                в «Молодежном», куда срочно командируется за билетами один из тринадцати. Назавтра обеспечен диспут по просмотренному фильму.
Пока прямо из кинотеатра, наспех перекусив, спешим в спортзал на второй «матч века». В первом, еще осенью, одиннадцатая уверенно победила своих соперников из 12-й группы. После игры судья объявил:         «Со счетом 8 : 2 в этом историческом футбольном матче «железную» победу одержала одиннадцатая, которой присваивается отныне звание «чемпион окрестностей»…
Теперь 12-я пригласила нас на матч-реванш, но уже по баскетболу. Победа, можно сказать, достигнута ещё до игры: болеть за своих пришла вся группа, ибо чемпиону играется всегда труднее. А у соперников болельщиков нет. Поэтому-то наши ребята и чувствуют себя уверенно.        И вот опять во второй раз наш бессменный судья Олег Ситников фиксирует победу группы. Матч-реванш не удался. На очереди встреча по волейболу и ручному мячу. Коля Преснов, организатор и инициатор этих матчей, обещает договориться с кафедрой физкультуры о регулярном проведении подобных соревнований.
Можно считать, что день уже закончился? Да нет, Преснов остается в спортзале – у него сегодня тренировка по легкой атлетике. Сергей с Володей Кузнецовым идут помогать Наде Андрюшиной переезжать в общежитие. Валя Баркина, наш комсорг, спешит на кружок по топографической анатомии. На кружок по терапии идёт Люся Черняева. Валерий, лучший художник курса, отправляется оформлять курсовую стенную газету. У нашего профорга Нади Мошаровой свои профсоюзные заботы… Остальным же сегодня придётся провести трудную ночь – дежурство по больнице. Возможно, кое-кто даже будет ассистировать на операции.
День заканчивается. А ещё надо сделать домашнее задание, почитать книгу, подготовиться к лекции, посмотреть по телевизору хоккейный матч, помочь по дому.

Н. МАКАРОВ,
студент РМИ».

…О своей группе я подал материал в газету где-то в декабре шестьдесят девятого. Материал не срочный, не слишком актуальный. Может полежать в портфеле у редактора, дожидаясь какого-то окошка в газете. Другие мои работы печатали без задержки – информация уходила «слёта».         И долежал этот материал о моей группе, аж, до 8 Марта семидесятого года. Вернее, купил я в киоске «Рязанский комсомолец» 7 марта. Купил, в аккурат, на перерыве между практическими занятиями и лекцией. «О моей группе» – на второй полосе. Радоваться должен, но какое-то нехорошее предчувствие вдруг охватило меня, засосало под ложечкой, сердце зашлось в перебоях.       И тут как тут староста нашей группы Нинка Пирогова подваливает:
– В пять часов тебя ждут в Парткоме (!) института.
Налицо картина Репина «Приплыли», вернее «Отплыли и утонули»
А в чем проблема? С чего ажиотаж? С чего сыр-бор?
Ларчик открывался просто: в новой общаге (открытый только под Новый год) на Высоковольтной улице в первых числах марта произошла крупнейшая «разборка». Наших с городскими. В результате этой разборки мои одногруппники (что это за слово такое – «одногруппники»?) Серёга Кошеляевский и Коля Преснов с примкнувшим к ним из параллельной группы Юркой Синёвым (в будущем – главный эндоскопист страны) изгонялись из института. Без права восстановления. Чтоб другим неповадно было, понимаешь. Приказ об их отчислении уже лежал на столе у ректора, который  на тот момент, к счастью, был в отсутствии присутствия. Но восьмого вечером должен быть в присутствии и подписать «приговор» нашим возмутителям «Багдадского» спокойствия.
Но некстати (некстати ли?) появилась «писулька» в газете                о «преступниках», в которой они и примкнувший к ним Синёв выглядели вовсе даже не нарушителями социалистической законности, а, наоборот, образцово-показательно-комсомольскими студентами: будущие врачи.                И «писулька-то» – какого-то Макарова. По чистой случайности не оказавшегося в их компании. Заодно. И что главное, а может даже                и основное, этот Макаров в свою, институтскую многотиражку «За врачебные кадры» ни одного материала не представил. Негодяй эдакий! Перепечатывали его только из областных газет, акулу, этого самого, пера. Зажрался, гад! Пора вправить ему мозги по всем правилам комсомольско-партийной диктатуры пролетариата.
Более двух часов, не предложив мне присесть (прокурор, дескать, посадит) триумвират (секретарь Парткома института Григорьев, секретарь Комитета комсомола института Синицын и председатель Профком института Славка Сливин – мой однокурсник и тамбовский земляк) срывал с меня все маски, обвиняя… В чём меня только не обвиняли…
– Что будем делать? – подводя черту обвинениям, задал непростой вопрос секретарь Парткома.
– Вам виднее. – Мой нейтрально-глубокомысленный ответ не произвёл на их каменно-обличительные лица абсолютно никакого эффекта.
– Конечно, мы можем написать опровержение в газетенку эту ср… но… – в председателе Профкома на глазах погибал (или рождался?) последователь Станиславского в растягивании паузы до безконечности.
– Вам виднее. – Перед таким карающим триумвиратом счёл наиболее благоразумным не оригинальничать и спокойно ждать приговора, тем более, по большому счёту, моё мнение никого не интересовало.
– Ректор не будет подписывать приказ об их увольнении, – секретарь Комитета комсомола тяжело вздохнул, – по комсомольской линии мы с них спросим по всей строгости Морального кодекса строителя Коммунизма.
– Вам виднее. – Да-а-а! Во-время, как ни парадоксально, как ни мистически, ох, как вовремя газета с этой моей заметкой-зарисовкой появилась.
– Хотя, жаль, что ты в Томск уезжаешь! – их печали не было предела. – Мы тебе за пятый-шестой курс такую бы жизнь устроили.
– Вам виднее. – Теперь настала моя очередь торжествовать, что незамедлительно отразилось в моей нагло-победной ухмылке.
– Но ещё не все потеряно! И если ты за эти оставшиеся месяцы не будешь писать в нашу газету, то…
А чо, чо – то? Я оказался недоступен им, как в знаменитом фильме Фанфан-Тюльпан стал недоступен несостоявшемуся тестю за непреодолимой оградой тогдашнего Министерства обороны Франции.
Главное – ребята, мои товарищи, мои одногруппники и примкнувший    к ним Синёв остались в институте…

…И всё же меня «прищучили» на экзамене. На последнем экзамене за четвертый курс в Рязанском медицинском институте. На экзамене по факультетской терапии.
Экзаменатор (то ли Рабинович, то ли Абрамович, то ли ещё какой – ович) когда-то, давным-давно, на третьем курсе попытался ухаживать за моей девушкой… Нахал какой! Но я-то не знал тогда, что он препод в нашем институте.  Хотя, честно говоря, даже если бы знал этот его биографический штришок, разговор бы с ним был не менее болезненным для его организма.    А может даже и более… Но он запомнил меня. Хотя и преподавал на другом факультете: то ли – на санитарном, то ли – на фармацевтическом, не в этом суть-то. Он и пришёл на этот, мой последний экзамен. И персонально, почти силой, усадил меня перед собой. Экзамен – это не разборка на тёмной улице или в подъезде. Здесь, на экзамене, шансы явно были в его пользу. Здесь он меня, этот, с окончанием на «-ович» и подловил, как казалось ему, нокаутировал, поставив мне, конечно же «неуд».
«Неуд», так «неуд»… Что, из-за него жизнь кончилась, что ли? Через пару дней делаю вторую попытку. Но с предосторожностями: крадучись,        а где-то и по-пластунски, пробираюсь на экзамен. Но его национальное око было и на этот раз бдительным. Оно не спало! И хотя мне достался тот же самый билет, что и на первой попытке (тот же!!! – не мистика ли опять?), участь моя была предрешена.
А зачем тогда существует его величество «случай»? Зачем мне тогда достался тот же билет? Зачем?..
Моего врага (а как его, простите, называть) срочно вызывают из аудитории по неотложным делам. И в какие-то 2–3 минуты я объясняю ситуацию другому преподавателю-экзаменатору. Женщине. Естественно, «отбарабанив» без запинки все вопросы билета.
– Пятёрки вам, конечно, будет много, тем более на пересдаче, да, без дополнительных вопросов…
Тут в дверях появляется, как чёрт из табакерки, он (то ли Кацман, то ли Лоцман, то ли как ещё на… «-ан»), а я шепчу экзаменатору (не поворачивается язык назвать её экзаменаторшей), понятливой, доброй такой женщине.
– Ставьте скорее «тройку»! В ведомость! А потом в зачётку!                И роспись!
Опа-на! Она отреагировала мгновенно… Спасибо ей!..

…Другой случай. Тоже женщина. Другая женщина. Тоже преподаватель. По микробиологии. Такая дисциплина, изучающая всяческих невидимых гадов, которые кишмя кишат вокруг нас, на нас, внутри нас – везде. Которых видно только в микроскоп. Которые вызывают разные инфекционные болезни.
Надо такому случиться, что на первом же занятии я Серебряковой (такая вот у неё фамилия) по какому-то пустяку попался на «крючок». Только потом я узнал, что такой «карась», как я у неё был в каждой группе. Но мне-то от этого было не легче – сидеть у неё на кукане. Или – на крючке. Что, одно и то же.
Ваш покорный «карасик» ходил ей сдавать итоговый зачёт перед экзаменом восемнадцать (!!!) раз. За малейшую неточность в ответе, не давая мне, как следует подумать, осмыслить ответ, в конце концов, поправиться, она меня выгоняла из аудитории.
Но, как известно, против каждого лома, то есть щуки… далее по тексту, а я пошёл «ва-банк»!
Экзамен по «микрухе» первой сдавала группа, где учился староста курса. И я, нагло вклинившись в их первые ряды, досрочно, за две недели до своего экзамена, без итогового зачёта, почти врываюсь в кабинет заведующего (или, вернее, заведующей) кафедрой микробиологии профессора Ребровой (на тот момент – самый молодой профессор института), симпатичной миловидной тридцатилетней (или около того) женщине.
Беру билет. И отвечаю без подготовки! Всё-таки – восемнадцать (!!!) раз сдавал зачёт. Реброва берёт мою зачетку:
– Пару-тройку дополнительных вопросов или ставить «четвёрку»?
– «Четвёрку!» – Не веря благополучному завершению своих мытарств на этой кафедре, еле слышно шепчу в ответ, боясь спугнуть удачу.
Реброва, самый молодой и самый симпатичный профессор института, выводит в зачетке свою подпись, ставит отметку и только тогда замечает, что у меня отсутствует запись о сдаче зачёта. Недоуменно смотрит на меня и, опережая её вопрос:
– Понимаете, небольшие разногласия с Серебряковой вышли по вопросам рыбной ловли.
Она заразительно смеётся, эта самая замечательная профессорша института, и ставит свою подпись в другой графе, означающей, что и зачёт мной тоже сдан. Ей сдан. Профессору Ребровой.
– И группа у тебя одиннадцатая, а не десятая, – отсмеявшись, она просто констатирует сей факт…
Выходя из её кабинета с раскрытой зачеткой, я нос к носу сталкиваюсь с Серебряковой:
– Ты что тут делаешь?
– Ничего больше не делаю! Сорвался с крючка и слетел с кукана.
И показываю ей зачетку с двумя росписями профессора Ребровой…

…Весна. Четвертый курс. Скоро последняя сессия в Рязани. Скоро        в Томск. На Военно-медицинский факультет. Иду на занятия. В КВД, кожно-венерологический диспансер, что на Галенческом шоссе. Занятие, понятное дело, по кожным и венерическим болезням.
Догоняю впереди идущую по своим девичьим делам девушку. Симпатичную, очень симпатичную, стройную девушку. Завожу разговор. Знакомлюсь. Договариваемся о встрече вечером. В кафе. Или ещё где. Весна же на улице!!!
А пока… Пока, переодевшись в белый халат, захожу вместе со своей группой и преподавательницей в кабинет. Смотреть, принимать, назначать лечение больным. Кожным и венерическим. Вернее, только – венерическим. А точнее – больным сифилисом. Сифилитикам. Тема у нас сегодня такая – «Сифилис». Болезнь, как болезнь. Больные, они – и венерические больные.   И отношение врача к ним должно быть как к больным. Без эмоций, личной заинтересованности и неприязней.
Итак, поток пошел: мужчина, женщина, женщина, мужчина, жен… Она, моя недавняя знакомая. Девушка, с которой я должен был вечером пойти в кафе с последующими весенними мероприятиями.
Она же – она! она! она! – ни мало не смущаясь, раздевается до пояса (снизу до пояса раздевается), забирается по-свойски на гинекологическое смотровое кресло, раздвигает ноги… А там… А там полная иллюстрация темы нашего сегодняшнего занятия. В самом, что ни на есть, классическом виде…
Мистика?..

…Что-то мне захотелось уехать в Томск женатым человеком. С женой уехать. По слухам, женатым на Военно-медицинском факультете давали временную квартирку (не комнату в общаге, а именно, квартирку). Но не это главное.
Она немножко походила на Софии Лорен из кинофильма «Брак по-итальянски». К тому же: спортсменка, комсомолка, скрипачка и… И!!! Дочь крупного партийного чиновника. Можно сказать: одного из крупнейших          в Рязани. И что она во мне нашла? До сих пор не могу понять… Своя квартира. Машина – после визита в ЗАГС.
Вот, так-то! Два месяца я с ней встречался почти ежедневно. Два месяца она меня не только не оставляла у себя с ночёвкой, два месяца мы       и не целовались-то. Во, как!
– Только после свадьбы! – непреклонно шептала она мне. – Потерпи! Ну, хочется мне такой романтики.
Терплю. Бог терпел и нам велел. Что мне оставалось делать. Через два месяца нашего знакомства она решает познакомить меня со своими родителями. Завтра собирается знакомить, а сегодня… сегодня состоится посещение драмтеатра, где идёт премьера какой-то оперы. Почему не сходить? Ради будущей жены. Невелика жертва, хотя эти оперы-балеты, мягко говоря, мне до «лампочки». Что тогда, что и сейчас.
Идём в театр. Начинаем с вешалки, раздеваемся, т. е. снимаем верхнюю одежду. На ней огромное декольте, что спереди, что сзади. Чтоб золота            с камнями вмещалось как можно больше. Как у остальных женщин:                и старых, и средних лет, и молодых.
Садимся в ложу (куда ещё?). До начала спектакля считанные секунды. Поворачиваюсь к ней, и в этот момент… В этот момент один из прожекторов вырывает её своим лучом из начинающегося полумрака. Я наклоняюсь к ней, готовый поцеловать в лебединую золотоцепочную шею и… и меня разом прошибает холодный пот.
Во всей красе на оголенных плечах, шее, особенно на спине, проступают… сифилитические пятна. Вторая стадия сифилиса. Недавно проходили. Чуть с одной девушкой не обжегся… Вот, вам и закон «парных случаев».
…Не знаю, как я досидел до окончания спектакля, а не убежал сразу же из зала театра. Не знаю! Но в квартиру к ней – впервые она пригласила меня с ночёвкой – бульдозером было меня не затащить. А тут и отъезд в Томск, кстати, подоспел…
Мистика?



















Т О М С К

Томск. Два года учебы на Военно-медицинском факультете.                В десантном восьмом взводе. Из наших «косопузых», рязанских, в десант со мной пошёл только Володька Кузнецов. С которым подружились ещё на втором курсе.
Как и все бывшие студенты из различных институтов, мы – рязанцы, вначале держались по местечковым привычкам. Потом как-то быстро все притёрлись друг к другу и различия пошли по принадлежности к войскам: «погранцы», «десантура», «общевойсковики», «пилюльки» – это фармацевтический взвод. Особых конфликтов, да и не особых тоже, между взводами и не было. С гражданским населением порой приходилось выяснять отношения на повышенных тонах…

…Пятый курс. Май месяц. Часа полтора-два после отбоя. Врываются:    в нашу комнату – Володька Колебаев, командир первого отделения;                к погранцам – Санек Крылов, ударник в оркестре агитбригады. Оба из Целиноградского медицинского института. Оба сильно помятые и побитые.
– Наших бьют!!!
Весь пятый курс, кто находился в это время в общежитии, устремляется на разборку в общагу. Гражданскую. Пошла работа: кто прав,     а кто виноват – вопроса не существовало. Раз принадлежишь не к женскому полу, пожалуйста, отоваривайся по полной программе!
Через полчаса этой грандиозной драки, «чужой» вражеский голос на всю планету передаёт, что в Томске происходит избиение гражданского населения спецвойсками. Через полчаса и три минуты цепочка: Москва,      ЦК КПСС – Томск, Обком КПСС – Начальник ВМФ  – дежурный по факультету подполковник Коломеец – замкнулась. Но замкнулась не на дежурном по факультету, а на его помощнике, слушателе шестого курса.        А преподаватель кафедры ОМП (оружие массового поражения) в это время, будучи дежурным по факультету, спокойно играл в ассистентской своей кафедры в преферанс со Славой Зиновским (из нашего восьмого взвода)         и двумя другими любителями расписать «пульку».
Пока в общежитие факультета прибыло начальство, пока незадачливый преферансист бегал по улицам, стреляя из ПМ (пистолет Макарова) в воздух, пока суть, да дело – все слушатели были на своих местах. В койках. Все крепко спали. Никто даже ухом не слышал ни о какой драке. Тем более никто и не участвовал. За исключением Колебаева и Крылова, у которых следы гражданских кулаков на лице ничем нельзя было скрыть. Они же выступали «первым» номером с намного превосходящими силами. Это потом…
Для нас наступила «черная» неделя. Каждый день нас опрашивали (или допрашивали?) военные дознаватели, назначенные из преподавателей военных кафедр. Были исписаны горы бумаг. Проведены очные ставки (как    в плохом детективе). Через неделю этой бодяги выяснилось, что у всех (!!!) есть «железное» алиби отсутствия в ту ночь, в той, гражданской, общаге. Кто был на дежурстве в клинике (вот – график дежурств, заверенный                зав. отделением). Кто был в наряде (вот график). Кто возвращался с последнего двухсерийного с журналом кинофильма (вот билеты). Кто был у знакомой девушки (вот её собственноручное, заверенное у нотариуса, признание, что от неё молодой человек ушёл в пять утра). И т. д. и т. п.
Выходит, что никакого избиения гражданского населения спецвойсками и не было. О чем и доложили по цепочке. В обратную сторону. Исключая, естественно, чужой, вражеский голос. Стрелочники? Стрелочниками, по вполне понятным причинам, оказались Колебаев             (в последующим главный хирург Ракетных войск стратегического назначения) и Крылов, которые отсидели на гауптвахте по десять суток каждый…

…Заведующим кафедрой психиатрии в то время был профессор, доктор медицинских наук Красик. Перед Томском, занимающий такую же должность в Рязани. Проведя знаменитый «Рязанский» эксперимент по трудовой реабилитации больных, он был переведен в одну из крупнейших больниц Союза такого профиля главным врачом. Соответственно – заведующим кафедрой психиатрических болезней Томского государственного медицинского института. Где обучались на гражданских кафедрах, и мы, слушатели (так официально нас называли) Военно-медицинского факультета.
Экзамены по психиатрии мы сдавали, в отличие от других гражданских кафедр, не в клиниках, а на своём факультете. Куда приезжала вся бригада экзаменаторов во главе с профессором Красиком.
На столе, рядом с тем, где восседала экзаменационная комиссия             и распластанным веером возлежали билеты, каждый взвод выставлял для профессорско-преподавательского состава чай. В виде фруктов, конфет, кофе, коньяка. Не ради взятки, не ради какого-то подхалимажа. Уважали мы своих учителей.
Так вот, каждый рязанец (а нас и было-то лечебников пятнадцать человек всего. Да, и набора в Томск из Рязани было всего три; наш – второй), какой бы ему вопрос не попадался, начинал отвечать именно со знаменитого «рязанского» эксперимента. Всё. На этом экзамен для рязанцев заканчивался. С оценкой «отлично» в зачётке по психиатрии. И начинались ностальгические воспоминания о Рязани:

«Нам наплевать
На Волгу-мать
На Каму у Казани…
Нам на века
Река Ока –
Она течет в Рязани!..»

Это мы пели, т. е. рязанцы (нас,  двое – в восьмом взводе, остальные –   в первом взводе, а двое фармацевтов, по-моему, психиатрию-то и не сдавали) с Красиком после экзамена под рюмку «чая»…

…Июль. Одна тысяча девятьсот семьдесят первый год. Фергана. Стажировка. В Ферганской Воздушно-десантной дивизии (расформирована, буквально за несколько месяцев, до событий в Афганистане. Вредительство? Или предательство?) Жара – под сорок градусов Цельсия в тени (а мы в тень-то и не лезли).
Нам разрешили (!) ходить в рубашках с длинными рукавами (без кителя, но в галстуках). А вы говорите: «Дубы»! В то время была однообразная, для всей Советской Армии форма одежды. Жара ни жара, холод ни холод: рубашка, галстук, китель. В летнее время. Ни коротких рукавов, ни отсутствие удушиловки галстука. «Люминь» и «чугуний» – двумя словами.
Мы так и ходили: в галстуках, но без кителя. По высочайшему разрешению военного коменданта города Ферганы. Ходили до нашего первого (хотя, у меня одного из всего взвода – это был четвертый прыжок       с парашютом. Три я совершил ещё на первом курсе, в Симферополе) парашютного прыжка.
Рождение целых пятнадцати (в том числе и меня) новых десантников отмечали с нашим ВэДээСником (офицером Воздушно-десантной службы) старшим лейтенантом Нейманом в ближайшей чайхане. Само собой разумеющееся, на замечание какого-то гражданского, стоящего в одних трусах на балконе ближайшего дома, мы отреагировали адекватно.                В предельно допустимой жёсткой форме.
Этот гражданский в завтрашнее утро тоже ответил в предельно жёсткой форме. Сапоги. Кители. Портупея. И… от него до обеда строевая подготовка под палящим ферганским солнцем на плацу гауптвахты. Этот «Кент в трусах» с вчерашнего балкона оказался военным комендантом города Фергана.
Хорошо, часть отделения – восемь человек (в том числе и я) отправлялась, для дальнейшего прохождения стажировки, в город Ош.           В Ошский десантный полк. Семь же новоиспечённых десантников в Фергане так все оставшиеся дни (две недели) парились в сапогах, под портупеей…
Ибо, не зная человека, можно нарваться…
…Много чего можно рассказать и написать про Томск. Но остальное, на грани «фола», – только с разрешения моих товарищей. А такого разрешения  я пока не получал…






ГВАРДЕЙСКИЙ ПЕРВЫЙ
ДЕСАНТНЫЙ БАТАЛЬОН


…Нестеров.
Нестеров Виктор Васильевич. Гвардии майор.
Первый мой комбат, который учил меня, молодого военного врача, лейтенанта, не только военным наукам, но и жизни…

…Декабрь. Метель. Пурга. Вьюга. Буран. Батальон, первый парашютно-десантный батальон, полка, Тульского 51-го гвардейского парашютно-десантного Краснознамённого ордена Суворова 3-й степени полка, выдвигается на лыжах на полигон. На стрельбище. Двадцать километров лыжного марша. В ночь выдвигается. Батальон сопровождает санитарная машина. УАЗ–452–А. В ней – комбат, врач, радист и, естественно, водитель. На последнем переходе, от Богучарова до Слободки, одна группа – усиленный десантный взвод – теряется в снежной круговерти. Вдобавок – отказывает рация. Аккумуляторы «сдохли».
Разбираться-то некогда. Надо, необходимо, срочно искать пропавших. Все войска, почти весь батальон, на месте, в теплых казармах, а этих (отставших? потерявшихся?) всё нет и нет
Тогда комбат садится за руль «санитарки» и мы ныряем в эту ночную снежную карусель, в эту снежную неизвестность. То ли знание местности, то ли стечение обстоятельств, то ли командирское предвидение, то ли звериное чутье охотника,  мы (т. е. – и «мы пахали») нашли заблудившихся. Всех! Восемнадцать человек. Со всем оружием в наличии. В целости и сохранности. Без травм. Без обморожений. С «дохлыми» аккумуляторами радиостанции. Время за полночь. И следует команда:
– Всем – в машину!
На мои нелепые возражения, типа: в «санитарку»? В УАЗик? Восемнадцать человек? В зимнем обмундировании? Рессоры лопнут!..
– Мне люди важнее этой железяки!..
На утро батальон приступил к запланированным занятиям в полном составе.

…Гранатометчики из РПГ-7 (РПГ-7 – ручной противотанковый гранатомет) стреляют по движущейся мишени танка. Я сижу в кабине санитарной машины и с интересом наблюдаю за происходящим (это были мои первые стрельбы, где пришлось исполнять обязанности дежурного врача). Вдруг вижу: от комбата, сидящего за пультом, ко мне бежит солдат. Посыльный. Первая мелькнувшая мысль: «Что-то случилось?»
Хотя, что случилось? Не видно никакой суеты, никакой паники среди стрелявших. Каких-то пятьдесят метров до них от машины.
– Вас! К комбату!
Подхожу. И Нестеров, гвардии майор Нестеров, командир первого батальона, мой командир, меня ошарашивает:
– Все «убиты»! «Танки» наступают! – И протягивает мне гранатомет. – Один доктор остался. И раненые. Тяжелые. Их надо спасать…
На все мои попытки уклониться от почетной обязанности «спасти раненых», дескать, никогда не стрелял из этой «бандуры», не знаю, что и как нажимать, как прицеливаться не имею никакого понятия, да, и вообще, боюсь этой процедуры, последовала новая команда:
– Научить доктора! И на огневой рубеж!!!
Приказ!!!
Оказалось, что стрельба из этого гранатомета никакой сложности не представляет. Моё обучение заняло, буквально, пару минут. И отдачи никакой нет. Смотри только, чтобы огненной струей никого сзади не зацепило (но это – элементарное соблюдение правил ТБ; типа – «не стой под стрелой»).
«Танк» двигался слева направо. Нахожу его в окуляр прицела, делаю упреждение, делаю поправку на ветер и… нажимаю спусковой крючок…
Резюме комбата после моего выстрела:
– Нечего на него больше тратить гранаты. Пусть солдаты учатся стрелять. В том числе – и у доктора.
Мной пущенная первая и последняя учебная граната попала точно под башню танка. Мишени фанерной, естественно. «Раненые были спасены. Враг не прошел»…

…Полунеев.
Виктор Федорович Полунеев. Гвардии майор.
Начальник штаба батальона. Первого парашютно-десантного батальона. Он воспитывал подчиненных своеобразно. Жёстко. И жестоко. Где-то даже и подло…

…Как-то, в конце рабочего дня, Полунеев говорит мне:
– Доктор, пошли, проверим батарею (Батарея СПГ – батарея станковых противотанковых гранатометов).
Приходим. Замечаний по моей специфике (наличие туалетных принадлежностей у личного состава в тумбочках, наличие ножных полотенец, прикроватные коврики, ночные тапочки, чистота и порядок во всех комнатах расположения, дезинфекция умывальной комнаты и туалета    и т.д. и т.п.) особенно и нет. Но начальник штаба батальона устремился сразу в каптерку, где хранится все имущество батареи (кроме оружия). Захожу туда и я, а там… уже накрыт стол. Дастархан. Персонально – начальнику штаба.   И сопровождающему его лицу. Представляется новый командир батареи старший лейтенант Мордвинцев (Витька Мордвинцев), переведённый к нам на повышение из Костромского полка. «Представляется», как принято, «Трёхшереножным строем»: сам, бутылка, закуска.
Выпили. Закусили. Ещё раз выпили. Ещё раз закусили. Потом повторили. Затем…
На следующее утро, как только комбат, майор Нестеров, появляется      в штабе батальона, Полунеев ему и замечает, как бы мимоходом:
– Комбат! А в батарее у нас пьянка!!. Вчера была!!!
Нестерову такие безобразные безобразия в его батальоне – это десяток красных тряпок для разъяренного быка. А, учитывая его импульсивный, холерическо-суворовский характер, командира батареи Мордвинцева ждало, как минимум, четвертование.
– Доктор! За мной! – Как будто доктор организовал эту самую непотребность в батарее.
Мы втроем, почти бегом, врываемся в расположение батареи.
– Где? Почему? Убью! Мордвинцев! Не успел прийти! А уже? Пьянку! Организовал! В батарее?
Ничего не понимая, командир батареи пытается оправдаться. Доказать обратное. Ибо, дескать, это какое-то досадное недоразумение…
Но Полунеев тянет за рукав командира батальона в каптерку. Мы все следуем за ними. А там… а там начальник штаба первого батальона гвардии майор Полунеев Виктор Федорович достает под очумелым, затравленным взглядом Мордвинцева, из валенок… одну бутылку. Пустую. Из-под водки! Вторую. Пустую. Из-под водки!! Третью. Пустую. Из-под водки!!! Вчерашние бутылки. Выпитые им самим и «Ко» бутылки…
– За собой всё всегда нужно убирать! – И Нестерову, как бы, между прочим. – Пошли отсюда. Я уже во всем разобрался. И наказал. Своей властью…

…Служил у нас заместителем командира батальона майор Плохих (Да. Во, фамилия! Ничего не надо добавлять!). И произошел у него какой-то конфликт с Полунеевым, где «замок» повел себя, мягко выражаясь, нелицеприятно. Не по офицерски. Зная, что дуэли давно отменены. И не поощряются в Советской Армии. А простой мордобой может обернуться        и судом офицерской чести. Но Плохих плохо (каламбур родился из ничего) знал Полунеева.
Однажды начальник штаба обращается ко мне, молодому лейтенанту медицинской службы с деликатной просьбой. Странной просьбой. Дескать, его дочери по биологии в школе достался вопрос о блохах разных, там, вшах всяческих. А он этих тварей  ни в заспиртованном, ни в засахаренном виде, ни тем более – в живом, нигде достать не может. И мол, ты (я – то есть) не мог бы – в медпункте-де бывают разные больные – собрать в пробирку при случае разных там вошек-мошек.
О чем разговор? Приношу. Через неделю просьба повторяется: не сумела дочь с первого раза получить зачет по такой трудной теме – надо ещё. Приношу ещё. Жалко, что ли такого «добра». Пошел в городской санпропускник. Попросил – хоть лопатой греби. Там тоже этого «добра» не жалко.
Так бы эта история закончилась без какого-то логического, в духе О`Генри невероятного эпилога, но под Новый 1973 год увольняется в запас (дембель-то неизбежен!) писарь батальона и задает мне, вначале непонятный вопрос.
– Вы помните, товарищ лейтенант, два месяца назад Плохиш (солдат не обманешь: прозвище – не в бровь, а в глаз) приходил на службу                в зашпаклеванных царапинах?
Точно. Припоминаю этот эпизод. Он (майор Плохих) отшучивался тогда, ссылаясь на темноту и ветвистые деревья. А писарь продолжает:
– Это – жена его исцарапала. За… вошки! Которые вы приносили майору Полунееву. Якобы для дочери в школу. А сам – (внимание!) – два раза насыпал их Плохишу в карман…
Вот, вам и сверхлокальное применение биологического оружия в особо мелких размерах. И дуэли не нужно.

…Принимали в КПСС – (Коммунистическая партия Советского Союза) командира взвода третьей роты гвардии старшего лейтенанта Володьку Харитонова. Неплохого парня, в общем-то. Но немного какого-то отрешенного  от суеты военных будней (как только в десантуру попал?). Слишком много в нём было (умер он потом от рака желудка) наивного что ли, доброты в нём было много. Как, пожалуй, и у всякого творческого человека. А художником он был от Бога.
И чтобы после партийного собрания «представиться» кому следует,       т. е., попросту говоря, «обмыть» это эпохальное событие в своей жизни, он закупает спиртное. Бутылка коньяка – вечером с тестем, тоже военным, поговорить за «жизнь». Бутылка шампанского – жене и тёще, чтобы приняли активное участие в разговоре за «жизнь». Бутылка водки – рекомендовавшим его офицерам (майору Полунееву – начальнику штаба и майору Степанову – заместителю командира батальона по парашютно-десантной службе и, по совместительству, секретарю батальонной парторганизации).
Но как все непрактичные и недальновидные люди, Харитонов закупает спиртное, идя на работу. Утром. Чтобы после собрания сразу лететь на партийных крыльях в лоно своей семьи. А портфель с поклажей заносит         в штаб батальона и ставит под стол писаря. Видимо, не надеясь на сохранность спиртного у себя в третьей роте.
Первое, что сделал, зайдя в штаб батальона, майор Полунеев, так это – пнул незнакомый портфель, нахально, а может даже и нагло, выглядывающийся из-под стола писаря. Звякнуло. Немая сцена. Писарь вносит ясность.
– Это – Харитонов! Принёс! Вам!.. Наверное…
Партсобрание началось в восемнадцать часов. Аккурат, за час до официального окончания рабочего дня. А с девяти утра до шести вечера – вагон времени и маленькая тележка в придачу. Чем и не преминули воспользоваться оба рекомендателя. И воспользовались в полном объеме. Объеме содержимого портфеля. Что для двух организмов майорских десантников за такую уйму времени – слону дробинка.
Но пора и честь знать. Пора комсомольца Харитонова и в партию принимать. В кандидаты члена КПСС. Звучит – гордо, почетно, перспективно. Первое слово берёт майор Полунеев. Самый старший                в батальоне и по возрасту, и по выслуге, и по партийному стажу.
– Товарищи коммунисты! Вы знаете, что за рекомендации Харитонов, здесь присутствующий, нас со Степановым хотел споить? Правда, Димка? – это он обращается к Степанову, своему ровеснику, который восседает на председательствующем месте ведущего партийное собрание. – И это – будущий коммунист, будущий, не побоюсь этого слова, наш партиец! За водку возжелавший получить заветную краснокожую книжицу с барельефом нашего любимого вождя и учителя Владимира Ильича Ленина,                с псевдонимом – Ульянов! Да, товарищи коммунисты!..
Собрание, мало сказать, было ошарашено. Собрание было потрясено. Было в шоке собрание. По щекам несостоявшегося партийца текли слёзы         в кулак величиной. Между тем, Полунеев продолжает:
– Всё же, товарищи коммунисты, пора подвести под этим черту                и закончить наше партийное собрание! Предлагаю единогласно… принять     в наши несокрушимые партийные ряды гвардии старшего лейтенанта Харитонова, зарекомендовавшего себя с самой что ни на есть положительной стороны во всех аспектах нашей десантной жизни. Кого же ещё принимать, как не его, комсомольца Харитонова!
И, обращаясь к председателю собрания:
– Димка, пиши протокол! Единогласно…
   
…Деревянченко.
После Нестерова, комбатом-1 стал на непродолжительное время майор Деревянченко Владимир Федорович, колоритный, кровь с хохляцким молоком, мужик.
На пустом месте, в духе легендарного бравого солдата Швейка, однажды произошло невероятное событие.
По порядку.
Батальон в то время, по-моему – лето одна тысяча девятьсот семьдесят четвертого года, находился на полигоне. В очередную субботу комбат отпускает всех офицеров после обеда в Тулу. К семьям. Всех офицеров.          В том числе и доктора. А сам с дежурным офицером и прапорщиком – дежурным  по солдатской столовой остаётся один на весь полигон.
Не считая, конечно, личный состав срочной службы.
Не считая, вдобавок, приехавшей к нему «боевой подруги», а попросту – любовницы (вот почему и были отпущены все офицеры и прапорщики – ни к чему лишние любопытствующие глаза).
Не считая, надо же такому случиться, начальника связи батальона Сашку Фунтикова. Который, после ночных стрельб с пятницы на субботу        и плотного завтрака, состоящего из сплошной закуски, спал богатырским сном в гостиничном номере. Спал. Спал. И проснулся. Часов в восемь вечера проснулся. Проснулся и кинулся искать комбата, чтобы отпроситься                у последнего для поездки в Тулу на субботу и воскресенье.
Не найдя нигде майора Деревянченко, Фунтиков, не долго думая, садится на попутку и через тридцать минут звонит в дверь квартиры комбата (около Комсомольского парка). Дверь, естественно, открывает жена комбата. Санёк, на голубом глазу выкладывает ей свою просьбу, дескать, как появится ваш муж, а мой командир, чтобы был в курсе дела, он у него отпрашивается до утра понедельника.
Вечером в воскресенье, ничего не подозревающий комбат, предстает перед своей законной и… «получай, фашист, гранату».
В понедельник, в штабе батальона, комбат, в тёмных очках, из-под которых всё-таки явно выглядывали последствия той «гранаты», разъяренным раненым леопардом, нарезает круги вокруг столов, бормоча непонятные нам слова:
– Ну, Фунт!.. Ну, гад!.. Убью!.. Скотину!..
Открывается дверь. Появляется сияющий Фунтиков. Лейтенант Фунтиков просит любить его и жаловать. Ни слова не говоря, Деревянченко хватает подвернувшийся под руку стул и со всего размаха бросает его               в Фунтикова. Следом устремляется сам. Санёк бежит от него. Комбат за ним. Вокруг столов. Мы ничего не понимаем. Наконец, силы у комбата иссякли,      и он плюхается в свое командирское кресло:
– Фунтиков, та-та-та-та-та, подойди ко мне!
– Вы меня, товарищ майор, убьете!
Тогда начальник штаба батальона, майор Полунеев Виктор Федорович просит, в самом деле, прояснить ситуацию.
…Хохот, после рассказа комбата, стоял минут десять.
Полунеев подводит, как самый старший по возрасту в батальоне, черту:
– Ладно, Фунтиков, бери у доктора «санитарку» и в Севрюковский магазин. Будем снимать комбату стресс…

…Прыжки.
Прыжки с парашютом. В десантных войсках все прыгают. Вплоть до командующего ВДВ. И мне приходилось прыгать. Триста восемьдесят пять раз. И каждый прыжок чем-то отличается от других. Вроде бы все просто: полет в самолете (аэроплане!); сам прыжок; свободное падение; динамический удар; плавный спуск под куполом; встреча                с землей… Но все равно – какие-то нюансы у каждого прыжка свои…

…Прыжки с «Ан-12» на площадку около санатория «Слободка»                (в двадцати, приблизительно, километрах севернее Тулы). Раннее июльское утро. На тысяче метрах высоты вовсю полыхает умытое росой солнце, а на земле оно вот-вот готово вынырнуть из туманной синевы далекого леса.
Как учили – покидаю самолет. Как учили – дёргаю, через три секунды после отделения, кольцо. Как учили – верчу головой, чтобы ненароком не столкнуться с другими десантниками. Как учили… Нет, приземляюсь я не как учили. Учили – ноги держать вместе, плотно прижав их друг к другу. Чтобы земля встретила (или ноги встретили землю?) ноги, как одно целое.   То есть элементарное соблюдение ТБ (техники безопасности) при приземлении. А я всегда, с первых прыжков, приземлялся (а предоставь           и сейчас мне возможность прыгать – буду опять приземляться по-своему) исключительно держа ноги на ширине плеч. (Площадь опоры – не площадь соприкосновения! – именно, площадь опоры возрастает в несколько раз          и удар о землю распределяется, естественно, не на площадь соприкосновения, а на площадь опоры. Физика «Перышкина», однако!).
И на этот раз ноги у меня (повторяю: в нарушении всех инструкций        и приказов. И никому так не советую прыгать, занимаясь самодеятельностью) – на ширине плеч. Земля! Удар! Легкий удар! Как, вроде бы, спрыгнул с табуретки… Купол расстилается рядом. Ноги?..
Левая нога – в полуметровой яме. Правая? Правая – на кочке. Разница по вертикали – более полуметра. Разницы по горизонтали – около метра. Стопроцентный перелом!?. Ага! Сейчас! Накося-выкуси!..
Ножные обхваты расстегнуты. Грудная перемычка расстегнута. Медицинская сумка (укладка в тридцать килограмм) – в зубы, т. е. через плечо. Автомат – на шею. И вперед! Выполнять задачу. Парашют брошен несобранный – учения. Соберут другие. А ноги? Ноги целы. Невредимы… Мистика?..

…Зимние прыжки. Тренировочные. Из «Ан-2». На той же площадке. Ветер – почти штиль. Еле-еле телепается указатель направления и силы ветра.
Первый прыжок. Сверхотлично. «Пять с плюсом». Как в пуховую перину – снега почти по пояс. Только тащить парашют почти километр по такому снегу, мягко говоря, не совсем приятная процедура.
Второй прыжок. Сразу, после раскрытия купола, сильный порыв ветра. Откуда он такой взялся? Несёт, как курьерский поезд. Ближе к земле ветер усиливается. С земли в «матюгальник» (мегафон по-научному) орут                в основном матерными (отсюда и народное название аппарата) словами, чтобы я держал ноги вместе.
А я несусь прямо на дежурного ВэДээСника по площадке приземления (ВДС – воздушно-десантная служба). У него развернута ТЗК (ТЗК – труба зенитного командира: огромный такой бинокль на треноге); рядом – футляр – большой металлический ящик от этой трубы, будь она неладна, эта труба; группа солдат обеспечения толпится рядом, глазея на мое стремительное           к ним приближение.
Торможу что есть силы, натягивая до предела задние лямки парашюта. Приземляюсь метрах в трех-четырех от этой группы. Купол падает на них. Порыв, очередной порыв ветра выдергивает меня из снега, как выдергивают морковку на огороде, и я головой вперед («щучкой»), устремляюсь за наполненным воздухом куполом. В сантиметре от левого виска (а может и того меньше) проносится острый угол железного ящика. На меня валится тренога вместе с ТЗК. И этот конгломерат из парашюта, десантника (т. е. меня) и ТЗК тащится по снежной целине (вернее – прёт буром), будто плуг по настоящей целине. Перед лицом мельтешат то одна, то другая, то третья железные остриё треноги, норовя продырявить моё лицо. Раз это не вышло у угла железного ящика.
Ору солдатам и офицеру ВДС (майор Витька Ананьев), чтобы гасили купол, а не глазели неподвижными статистами. Без «матюгальника», но тот же лексикон вывел их из ступора и моё очередное приземление, как все предыдущие и все будущие, закончилось благополучно…
Мистика?..

…Мои первые полковые учения. Март семьдесят третьего года. Площадка приземления в районе Гороховецких лагерей. Во Владимирской области. Десантирование из «Ан-12». В «глубокий тыл противника». У меня (как и у всех медиков: врачей, фельдшеров, санинструкторов, санитаров полка) медицинская («сумка санинструктора» – по научному) с набором всевозможных препаратов, медикаментов, инструментов для оказания (может и такое произойти) первой неотложной помощи на площадке приземления.
Опытные старшие товарищи советуют лямку сумки перебросить через шею, а саму сумку укрепить под запаску (запасной парашют). Что и делаю.
Первым прыгает радист с рацией. За ним – комбат, гвардии майор Нестеров Виктор Васильевич (или, для особо приближенных – Нестор Петрович). Третьим покидает самолет доктор. Ваш покорный слуга.
Люк открыт. Ревёт сирена. Красный цвет меняется – на зелёный. Первый – пошёл… А у меня… А у меня сумка выскальзывает из-под запаски (укоротить-то лямку я даже и не подумал – где опыт-то?) и повисает около колен. Пытаюсь её закрепить как-нибудь, притянуть к животу хотя бы, также разболтанную, запаску.
Но… Но комбат – в люке. За комбатом (автоматизм отделения              от самолета всё-таки сработал), держа правую руку на кольце основного парашюта, ныряю в люк…  и что-то темное летит мне в лицо. Пытаюсь это что-то (Что – что-то? Запасной парашют, естественно. Не притянутый вплотную к животу) оттолкнуть двумя руками. О вытяжном кольце давно (давно?!?) уже позабыл. Но не тут-то было – запасной парашют своим кольцом со всего размаха, ударом в область левого глаза, отравляет меня              в глубокий нокаут.
Темнота. Потеря сознания. Лёгкое сотрясение головного мозга.            На высоте чуть ниже тысячи метров над землей. В сплошной облачности (нижняя кромка облаков находилась в 100–150 метрах от земли).
Очнулся я только под облаками, мирно раскачиваясь на стропах (сработал страховочный прибор). Раскачиваюсь, ничего не понимая и ничего не соображая. А земля – рядом, стрельба там идёт со всех сторон. Поднимаю голову – купол в «звёздочках», вроде прострелянный, но от пуль, ясное дело, никаких «звездочек» не бывает). Голова пошла кругом. От удара ли? От неразрешенной ли головоломки «дырявого» купола? Меня рвёт. И – земля. Снежная целина площадки приземления, изрезанная проложенными недавно дорогами с огромными отвалами снега по обочинам. На такой вот отвал меня и угораздило приземлиться в полубессознательном состоянии.
Рядом – комбат с радистом.
– Доктор, что с тобой? – расстегивает на мне замки лямок парашюта. – Кто это тебя в облаках отмутузил?
Достает флягу с коньяком.
– На – хлебни!
Так начались мои первые (но не последние) полковые учения…
Мистика?..

А вот так о десантниках первого батальона был опубликован мой очерк в журнале «Советский воин» № 18 за 1981 год.

«В десанте служим мы крылатом

Ожидание прыжка

Скучают десантники без прыжков, хотя жизнь их идёт, как положено, по порядку: изучают труды В. И. Ленина на политзанятиях, поражают мишени на стрельбищах, водят стремительные БМД на танкодромах… Словом, в классах и в поле полным ходом идут занятия.
Разговоры всё чаще и чаще возвращаются к последним – целая вечность прошла уже! – прыжкам. Вспоминаются подробности: тот отделился не совсем верно, и лямки оставили синяки на теле – ерунда какая; у другого стропы закрутились аж до самого купола – на укладке внимательнее нужно быть; третий чуть не подвернул ногу, в последний момент перетянув через большую кочку. В геометрической прогрессии возрастает нетерпение, ожидание прыжка.
Начнись же укладка парашютов, начнись усиленные занятия на парашютно-десантном комплексе – значит, всё – наступил новый отсчет времени по часам, подчиненным предстоящим парашютным прыжкам!        И разговоры о прошлых отойдут на второй, третий план.
С особым нетерпением ждут десантники прыжков не с тихоходных учебных «Аннушек», а с больших военно-транспортных самолетов. Ждёт       и молодой солдат гвардии рядовой Геннадий Крыков, и гвардии ефрейтор Трифон Брынза, и заместитель командира взвода гвардии сержант Михаил Торопов.
…Парашюты уложены, предпрыжковая подготовка прошла, врач осмотрел десантников. Наступает ночь перед прыжками.
Не сразу уснёт Геннадий. Долго будет ворочаться на своей уже привычной кровати. И рад бы уснуть – день вроде бы насыщен занятиями     и работой до предела, и усталость чувствуется в мышцах – да не получается у него со сном. Мысли лезут разные. А вдруг… вдруг с ним что случится в воздухе. И письмо даже не успел девчонке написать. Как она там, дома, ждёт его? А вдруг… Хотя и уверен в своем парашюте – сам укладывал под руководством опытных командиров; хотя и с вышки неоднократно прыгал, и на тренажере имитировал отделение от самолета; хотя все действия в воздухе и при приземлении знает на «отлично»…           Не хватает опыта у него – всего три прыжка имеет, три прыжка из самолета «Ан-2». А завтра – завтра совсем другое дело: и скорость самолета больше, и плотность отделения от самолета выше, и само отделение другим способом – падать плашмя в огромный десантный люк; да и сам самолет… Ничего, научится, не хуже других будет прыгать!                И с радиостанцией тоже будет прыгать вслед за комбатом, чтобы на земле сразу же обеспечить десантников связью. А может… погоды завтра не будет? Вон, какое солнце в облака садилось.
Трифону хорошо. Только коснулась голова подушки, сразу же, наверное, сны о гражданке стали сниться. Прыжки для него – дело привычное. Сколько их у него: и днем, и ночью, и на лес, и в сильный ветер… Он и письмо успел прочитать, и написать ответ в солнечную Молдавию. Не о прыжках, не о привычных трудностях десантной службы. Он же десантник, ему ли рисоваться в письмах! Написал о том, что его недавно приняли кандидатом в члены партии, что оправдает оказанное доверие своим ратным трудом и предстоящую проверку сдаст только на «отлично». И ещё – что после увольнения в запас обязательно будет работать в своём родном селе ветеринарным фельдшером, как и до армии; может, и учиться будет дальше по специальности, но только заочно. Никуда не уйдёт он с родной молдавской земли. А перед прыжками он, может, и волнуется, но ведь никому не заметно. Хотя в такие часы все волнуются: и новичок, и опытный десантник. По-разному только – одни больше, другие меньше.
Не спит, вернее, ещё не ложился спать гвардии сержант Михаил Торопов. Он перед сном ещё раз поверил, как подогнаны десантные рюкзаки и закреплено оружие, убедился (в который раз!) в правильности швартовки радиостанций в грузовых контейнерах.
Уснул, наконец, и неутомимый заместитель командира взвода. Завтра прыжки…

На аэродроме

Кто из десантников не любовался медленно розовеющим утром, кто зачарованно не вглядывался в очертания десантных самолетов! Крыков уже забыл суету после раннего подъёма: быстрый завтрак, погрузка парашютов, построение, марш аэродром. Самолетные громадины всё отчетливее вырисовываются на дальней стоянке аэродрома. Как фантастично вертятся на фоне розового неба антенны локаторов. Как звучно гудит бетонка под дружным шагом десантников, как дышится свободно и легко. Эх, видели бы его родные! Да не его одного, а вместе            с товарищами, весь взвод, весь батальон. Сила!..
Трифон тоже любуется утренним аэродромом. Но внимание его больше обращено на «колдуна», который то висит сморщенной тряпкой, то нет-нет да и встряхнётся от набежавшего ветерка; на далёкий дым заводской трубы, с опозданием колеблющийся в такт «колдуну»; на быстро рассеивающийся легкий туман, оставшийся кое-где в низинах. Вывод сам напрашивается – на этот раз синоптики точны: переменную погоду ждать, но погоду прыжковую. Будут прыжки! А кто сомневался?..
– Взять парашюты! – Торопов повторяет команду командира взвода. – Расчехлить!
Это значит – нужно вытащить парашюты (основной и запасной) из сумки, сложить аккуратно последнюю и закрепить её резинками на запасном парашюте.
– Приготовиться к проверке парашютов в «козлах»!
По новой команде парашюты размещаются на брезентовом столе,       и лишь Крыков немного замешкался, на помощь ему тут приходят Брынза      и Торопов.
– Мы тоже на первом прыжке не успевали, – успокаивают они Геннадия. – Сумку расправить надо. Вот так. Сейчас наденем парашюты       и на линию проверки пойдем. Вон, видишь, и борттехники пришли.
Кому из десантников не знакомы предстартовое тревожно-радостное волнение, напряженная готовность, ленивая, чуть ли не показная беспечность посадки в самолет, повышенное восприятие всяческих звуков, бережное отношение к своему, да и не только к своему парашюту.               И похожесть каждого в своей десантной экипировке друг на друга?
А что же наши герои? Как ведут себя в чреве самолета?
Крыкову всё здесь в диковинку – сними лавки, и в футбол можно гонять; люк огромный – в него не промахнёшься, вылетишь, как из трубы.     А веревка с вытяжным парашютом как цепляться будет? Правильно ли        и надежно закреплён автомат? Не свалятся ли сапоги в воздухе? На месте ли стропорез? И холодно как здесь, не подремлешь. Хотя некоторых                в дремоту потянуло. Действия в воздухе вспомнить необходимо. Примериться к кольцу…
Трифон же и сам рад бы подремать немного: шум моторов не мешает десантникам расслабиться перед прыжком. Но он агитатор. И из кармана комбинезона вытащены боевой листок и «молния» (когда он только успел их оформить!) об отличившихся на марше и на аэродроме. Здесь же обращение к экипажу самолета, заверение лётчиков, что десантники все                с максимальной скоростью покинут самолёт. Листовки расходятся по рядам.
В это же время гвардии сержант Михаил Торопов помогает командиру взвода цеплять карабинчики вытяжных веревок к тросу, протянутому через весь салон, рассказывая при этом об одном солдате из взвода (уже уволившемся), который первое время перед тем, как покинуть самолет, садился на край люка и просил, чтобы его столкнули…
– Но впоследствии он стал отличником боевой и политической подготовки, поступил после увольнения в запас в вертолетное училище, – заканчивает Михаил, усаживаясь на сиденье под номером один.
Первым сегодня будем прыгать он, показывать пример всему взводу.    А перед прыжком немного надо расслабиться, чтобы по сигналу сирены мгновенно сосредоточиться, убрать лавки и сделать шаг к люку, приготовившись к прыжку.
Монотонно, убаюкивающее гудят моторы, десантники сидят, погрузившись в свои мысли. Через мгновение сирена поднимет всех на ноги.
Через мгновение – прыжок…

Прыжок

– Пошёл!
В бездну люка под вой сирены, немного шатаясь от болтанки, десантники ринулись навстречу утру, навстречу свободному падению.
Торопов отделился как опытный парашютист (наверное, имея на своем счету около ста прыжков, можно считаться опытным парашютистом); развернувшись на пол-оборота, он встал лицом к люку, распластав руки, и увидел, как за ним посыпались из самолета его товарищи. Он отсчитал положенное количество секунд, в свободном падении уже определив направление ветра и пункт сбора, немного подождал и дернул кольцо парашюта. В тот же миг сработал страховочный прибор – ни на мгновение не ошибся десантник в отсчёте времени. Теперь развернуться по ветру, посмотреть по сторонам  и вверх: нет ли рядом других десантников? Не сойтись бы с кем, запутавшись в стропах. Посмотреть на взвод: всё ли    у них идет нормально, никто не замешкался по каким-либо причинам                в самолёте? Правда, уже ничем сам не поможешь, но на душе спокойнее, легче, когда знаешь, что всё идет по порядку, все покинули самолет, у всех распустились парашюты.
– Один, два, три… – он начал считать цепочку парашютов, растянувшуюся за ним. – А кто это выше всех? Не выдержали, наверное, нервы – в потоке, видимо, лишь вывалившись из самолета, кто-то дернул вытяжное кольцо. Как в стропы ему никто не влетел! А ведь мог следующий десантник попасть в них.
Выше всех оказался Крыков. Нет, не струсил он, раскрыв парашют       в потоке. И нервы в порядке у него. Просто он начал отсчет времени не от момента отделения от самолета, а в момент включения сирены. Вот           и вышло у него положенное время на свободное падение сразу же после отделения. А покинул он самолет не хуже других – тренировки на земле недаром проводятся. На следующих прыжках с ним этого уже не повторится, но разбирать этот его прыжок будут, ещё как будут!
Ух, красота какая вокруг! Внизу предыдущий корабль десантников приземляется. Сверху, из другого самолёта, посыпалась новая группа гвардейцев. Ветер торжественно-радостно играет на натянутых стропах парашюта.
– Левую! Левую тяни! – вдруг доносится до Геннадия приглушенный шапкой чей-то голос.
Он оглядывается: никого нет рядом с ним. Все из его корабля ниже. Он видит, как двое десантников чуть не сошлись в воздухе парашютами, но, вовремя натянув противоположные лямки, мирно разошлись в стороны.
– Правильно действовали, – отмечает про себя Крыков, – интересно, сам бы растерялся или нет в подобной ситуации? Ведь могло такое произойти и с ним в момент отделения. А кто шел сзади? Не растерялся бы он?
Нет, он, гвардии ефрейтор Трифон Брынза, не растерялся. Надёжно, уверенно он совершает прыжки. Ветер? И ветер не помеха – разверни парашют на сто восемьдесят, натяни задние лямки и  приземляйся спокойно. Лес? И лес не страшен – приходилось ему прыгать и на лес. Вода? Во-первых, на площадке приземления нет водоема, а во-вторых, из болота однажды на учениях уже пришлось выбираться и срочно налаживать связь. А в простых метеоусловиях – говорить нечего, приземлится классически и… сразу же в бой!
Не может, не должен десантник ставить себе самоцелью прыжок       с парашютом. И пусть прыжок требует больших не только физических,       а и нервных нагрузок, пусть всегда десантники с огромным удовольствием совершают прыжки, пусть сами прыжки выглядят захватывающе со стороны, всё-таки парашютный прыжок является лишь средством доставки десантников к месту выполнения основной боевой задачи.
И помнят десантники об этом, помнят и с не меньшим задором, не меньшим желанием занимаются и на тактическом поле, и на стрельбище,    и на танкодроме, и в ленинских комнатах. Они учатся, они умеют защищать Родину! И молодой солдат гвардии рядовой Геннадий Крыков,       и старожил взвода гвардии ефрейтор Трифон Брынза, и заместитель командира взвода гвардии сержант Михаил Торопов, и другие гвардейцы.

Гвардии капитан Н. МАКАРОВ».

Кроме того, мои две небольшие заметки о наших дивизионных спортсменах-парашютистах также были напечатаны в журнале «Советский воин» в № 3 за 1982 год. Правда, цензура почему-то решила заменить настоящие фамилии на вымышленные. Почему? Не знаю. Секрет, наверное, какой-то был?
Теперь можно и написать их настоящие фамилии.
Валентина Прохина – Валентина Бухтоярова, мастер спорта, в будущем – двукратная рекордсменка мира в групповых ночных и дневных прыжках       с максимальной высоты (15 300 м – дневной, 14 215 м – ночной).
Валерий Шарунов – Валерий Шипунов, прапорщик, мастер спорта, чемпион и призер первенств ВДВ, Советской Армии, Союза.
Малышкин – Николай Марущев, прапорщик, мастер спорта, призер первенств ВДВ.
Попов – Николай Петров, рядовой, кандидат в мастера спорта.
Анатолий Звонцов – Анатолий Звягинцев, майор, мастер спорта, тренер Тульской команды парашютистов-десантников.

«Под куполами

Вода, вода…

Ох, и не любила Валентина Прохина прыгать с парашютом на воду. Плавать – это другое дело. Она даже разряд по плаванию имела. А ещё любила, оттолкнувшись от упругой доски трамплина, ласточкой взлететь     и врезаться без брызг в ласковое лоно бассейна. Приводниться же с неба, да еще в амуниции, – так не получится. Но в интересах команды чего не сделаешь. Тем более что нужно быстрее всех прикоснуться                к спасательному кругу.
Но Валентине повезло – прыгает последней. Ей видно, как прошлогодняя чемпионка, хотя и приводнилась недалеко от круга, еле-еле плывет. Да и остальные не блещут точными попаданиями. О плавании          и говорить нечего. Не мерили они, что ли, лужи босиком, не пропадали жаркими днями на прохладной речке?
Что? Пора ей? Пора так пора. Валентина, мягко оттолкнувшись, устремилась к озеру. Дернула кольцо. Довернула купол до створа. И стала готовиться к приводнению: отцепила один замок запаски – в сторону её; получше, надежнее уселась в подвесной системе; осторожно расстегнула один ножной обхват; затем – второй…
Да!.. С этими отстегиваниями-расстегиваниями далеко её занесло. Так, пожалуй, и в само озеро не попадешь. А это – «баранка» команде.          И высоты уже нет для исправления. И ветер, как назло, стих. И берег, вот он, рядом. Кричит что-то тренер, суетится на берегу.
Ну, нет высоты для парашюта, хоть плачь.
Не приучена мастер спорта гвардии сержант В. Прохина плакать. Пусть для парашюта нет высоты. Но пока-то она над водой! Значит, не все потеряно, значит, выход есть. Она ещё поборется с сегодняшним невезением.
Валентина разворачивается влево – заливчик там небольшой вдается     в песчаный берег. Только бы дотянуть, только бы дотянуть. Ещё, ещё немного. Вот и заливчик.
Высота? Не с таких обрывов в деревне прыгали!
Она выскальзывает из подвесной системы, переворачивается в воздухе и… с десятиметровой высоты ласточкой врезается в воду.
Зрители, участники – все кинулись к заливчику. Оказать ей помощь, подбодрить.
А Валентина?
Отплевываясь от песка, она, стремительно обгоняя своих соперниц, неудержимо рванулась к спасательному кругу. К своей бронзовой медали.

Четверо под одним

Было это уже. Выполняли этот трюк в Югославии, на чемпионате мира, прославленные советские асы парашютизма. А теперь его доверили выполнить обыкновенной команде парашютистов воздушно-десантных войск. Правда, и они не новички, почти у каждого по тысяче прыжков.         И это была дружная команда. Валерий Шарунов – «играющий тренер» – ни одной ошибки не пропустит во время прыжков у любого из команды, поможет исправить. А так прыгает сам! На уровне международного класса, одно загляденье.
Итак, тренировка… На первом прыжке они  еле удержались друг за друга. Прочувствовали только совместное падение. И быстро «разбежались». На земле попробуй вчетвером, взявшись за руки, с первого раза пройти нога в ногу.
На втором прыжке четверка уже падала одним телом до заданной высоты. Трое крепко держались за Шарунова; полдела, считай, получилось. Нет, не полдела. Каждый прыжок – это новое, самостоятельное дело. Девять раз может получиться, а на десятый…
На третьем прыжке четверка вывалилась из самолета классически. Как учили. Как на втором прыжке. Даже лучше. Шарунов дергает кольцо,      и купол раскрывается над ними.
Трюк?! Ещё какой!
Только это начало трюка. Теперь смотри в оба, не зевай.
Валерий бросает вниз на двух тросах трапеции: на них предстоит спускаться троим, отцепившись от «коренного» – Шарунова.
Первым начинает спускаться на нижнюю перекладину Попов,                у которого вращается и коварно ускользает из-под ног тонкий стальной прут. Затем Малышкин бесшабашно усаживается на своей «скамеечке». Анатолий Звонцов… У него заедает один замок спускающего механизма. Дергай не дергай. Разбирай не разбирай.
Перекашивается купол. Закручивает всех в безумном хороводе. Земля, небо – где они? что предпринимать Шарунову?
Отцепить трапеции, чтобы в свободном падении остальные воспользовались запасками? А если запутаются в тросах?
Скомандовать сверху, чтобы по одному покидали свои трапеции?
Или продолжать выполнять трюк? На перекосившемся, но, смотри-ка, управляемом все же парашюте. Глядишь, даже дотянут прямо                в опилочный круг.
В воздухе в мгновения принимаются решения. И они приняли его. Одно, по их общему мнению, единственно правильное решение. По их мнению. Закончить трюк! Успешно закончить, конечно же.
Они знали свои силы, свои возможности. Они верили до конца друг        в друга. И они сработали этот трюк. За один прыжковый день сработали.
Немножко не так, как авторитеты, правда, но все же хорошо!                А будет ещё лучше.
Гвардии капитан Н. Макаров».

И ещё. У меня в батальоне служила санинструктором батальона мастер спорта Маргарита Чернецкая, двукратная рекордсменка мира. О ней мой небольшой репортаж был напечатан в областной газете «Коммунар».

«Воскресные встречи

Такая высота

Звёздная ночь. Ночь сверху, снизу, вокруг тебя. И стремительнейшая скорость свободного падения в стратосфере почти                с пятнадцатикилометровой высоты. Где-то позади остался огромный салон авиалайнера, светлый, теплый, уютный. А здесь – морозная ночь           и такая высота…
В тот раз нашим парашютисткам удалось установить мировой рекорд по затяжным прыжкам. И вот уже продолжительное время он не побит.
– Мы находились в свободном падении более четырех минут, – вспоминает мастер спорта СССР Маргарита Абрамова, тренер-преподаватель парашютистов Тульского аэроклуба, соавтор двух мировых рекордов в групповых затяжных прыжках днем и ночью.
– Рекорды Чернецкой. Под такой фамилией они зарегистрированы.
– Это моя девичья фамилия, –  улыбается Маргарита. Она подливает в чашки гостям ароматный чай. В квартире всюду чувствуется рука заботливой хозяйки. Трёхлетняя девчушка, не по возрасту серьезная, затихла у телевизора, внимательно смотрит «мультики» и не мешает нашему разговору.
– Расскажите, как вы готовились к рекордным прыжкам?
– Это разве забудешь? Всё, как сейчас, помню. Прежде всего – жесточайший медицинский отбор. Вначале заочно проводили конкурс кандидатов среди девушек-парашютисток. Наряду с мастерством, количеством прыжков в учёт брались и психологический настрой, решимость совершить прыжки из стратосферы, отсутствие боязни свободного падения.
– Очень сложными были тренировки?
– Как сказать? Пожалуй, навсегда врезалась в сознание наглухо закрытая толстостенная дверь барокамеры. Вначале, признаюсь, не по себе как-то было. Нас основательно проверяли, как себя чувствуем на различной высоте, как переносим нехватку кислорода, как приспосабливаемся                к экстремальным условиям. Тренировки, закалка организма проходили             в Москве. Впоследствии мы узнали, что в этой барокамере тренировался Юрий Гагарин.
– Не забудутся и парашютные прыжки с различной высоты: от четырех до десяти тысяч метров, – продолжает Маргарита. – В обычных условиях спортсмен отделяется от самолета и падает лицом вниз. Нам же пришлось переучиваться. На бешеной скорости свободного падения                в стратосфере, несмотря на густо смазанное гусиным жиром лицо,            при минус пятидесяти по Цельсию не так-то просто уберечься от обморожений. Поэтому учились покидать самолет необычным способом, чтобы падать на спине. Причем, не срываясь в штопор. До автоматизма отрабатывали всё. Совершили более семидесяти тренировочных прыжков     с кислородным аппаратом, с дополнительными приборами, регистрирующими весь путь будущего рекорда.
– А не возникали у вас сомнения в собственных силах? Ведь этакий дискомфорт столь необычных прыжков может и в страх повергнуть.
– Видите ли, мы, парашютисты, на втором-третьем десятке прыжков загоняем свой страх в самые отдаленные уголки сознания.              О других же чувствах думать было некогда. Даже о самих рекордах во время подготовки к ним не говорили. Просто работали изо дня в день. Погода тогда стояла отличная. И мы в день совершали по нескольку прыжков. Плюс к тому строжайший медицинский контроль, всевозможные тесты, контрольные испытания.
Маргарита чуть задумалась, потом продолжала:
– Самыми неприятными стали минуты одевания на рекордный прыжок. На обычные, так сказать, невысотные, экипировка простая: шлем, кроссовки, трико, свитер. А здесь напяливали на себя по семь одёжек,             к тому же тёплых. Что-то не натягивается. Другое не в той последовательности надеваешь. Третье вообще приходится заимствовать    с чужого плеча. Вот тогда-то и появилось чувство предстартового волнения. Оно знакомо всем спортсменам, независимо от вида спорта. Страхом его не назовёшь, но сердце будто замирает. Мы в тот момент даже обращенных к нам шуток не понимали – так были напряжены. А когда зашли в салон лайнера, успокоились, попытались даже дремать.
– Сам прыжок? Как он проходил?
– Вначале Эля Фомичева совершила самый трудный прыжок, с самой большой высоты, с которой не прыгала ни одна парашютистка в мире. Да      и до сегодняшнего дня с такой большой высоты прыгало всего несколько мужчин.  А под вечер наша группа из десяти парашютисток установила новый мировой рекорд группового затяжного прыжка. На следующую ночь мы опять поднимались в стратосферу на новый рекорд. Падая той звёздной ночью, я вспомнила свой первый прыжок с парашютом. Конечно, родители были против моей затеи. Но я мечтала стать лётчицей. Не пройдя врачебно-летную комиссию, записалась в парашютное звено аэроклуба. Так и полюбила всей душой свободное падение, синеву пятого океана.
– У вас более двух тысяч трёхсот прыжков с различных самолетов, на многих парашютодромах страны. Не возникло ещё желания поставить точку на этом виде спорта?
– Никогда. Сейчас я продолжаю выступать за сборную области. Бывало, естественно, всякое. Как-то отказал основной парашют, пришлось дёргать кольцо запасного. После приземления у меня потом целый день подрагивали ноги, и следующий прыжок я совершила лишь на другой день. Да, бывало всякое. Но никогда не было желания бросить парашют.
– Помните, как два года назад вы появились на парашютодроме         с детской коляской? Поставили её рядом с укладочным столом. Между прыжками кормили Маринку, играли с ней.
– Да, конечно. Если же мы поднимались в воздух вместе с мужем (Евгений – тоже мастер парашютного спорта), то с дочуркой занимались девчата и парни. Хоть и не было необходимости  в тех прыжках, но я тогда уже просто не могла больше жить без неба, без яркого купола шёлка над головой.
– Кроме рекордных прыжков, есть другие заметные вехи в вашей биографии?
– Будет что показать, – смеется молодая женщина и открывает дверь комнаты, в которой стены занимают медали, жетоны, значки, эмблемы, грамоты, вымпелы. – Правда, часть этого богатства принадлежит мужу.
– Но и ваша доля выглядит внушительно. Интересны вымпелы иностранного происхождения.
– Этот вымпел и знак мастера спорта вручили в Перу, – рассказывает хозяйка. – Здесь мне приходилось не только выступать в соревнованиях, но   и принимать участие в рекламно-показных прыжках как члену советской делегации. Вон те награды из Финляндии, Индии…
– Парашютный спорт приучил меня к собранности, умению ценить       и использовать с максимальной отдачей каждую минуту времени, – говорит Маргарита. – Ещё люблю чтение, с обожанием отношусь к произведениям классиков, книгам современных писателей. И стараюсь посмотреть новые кинофильмы, спектакли. От жизни отставать нельзя. Так что не хлебом единым живём.
– Есть у вас планы новых стартов?
– Не так давно я стала тренером сборной. О результатах команды говорить рано. Но хотелось бы видеть тульских парашютистов в числе лидеров России. Желания и старания спортсменам не занимать. В команде есть член сборной страны, мастер спорта международного класса               А. Милованов, другие способные ребята и девушки. Но пока нам не хватает… парашютных прыжков. Наши ведущие спортсмены выполняют их в год более пятисот. Мы же не имеем достаточной возможности наращивать свое мастерство. Причины тут разные. И крайне необходима помощь со стороны руководителей аэроклуба, обкома ДОСААФ. Жаль, что минувшее лето мы уже потеряли. А такая стояла парашютная погода!

Н. МАКАРОВ».

Вот – так! К своей подчинённой – на «Вы». Газета-то – областная, партийная: всё должно быть белоснежно-пушистым.
И последнее, т. е. крайнее. Мои два рассказа, основанные на реальных событиях также из журнала «Советский воин», № 24 за 1980 год.

«Новички

Морской зубр

– Смирна… а… а!
Перед застывшей шеренгой важно прохаживался приподнято-торжественный боцман, пытливо вглядываясь в лица только что прибывших на гвардейский катер молодых матросов.
– Вы находитесь на…
Сзади вдруг раздался смешок.
– Вы находитесь на…
Боцмана аж в жар бросило. Его, Тимофея Петровича, просоленного всеми морскими ветрами, на его родном катере… Нет, такого с ним за тридцать лет плавания не бывало…
Он резко обернулся.
Точно! Тот, на которого ещё на берегу обратил внимание боцман. Ужо сейчас он проучит этого маменькиного сынка, да так, чтобы…
– Матрос Орлов!
– Я! – На боцмана смотрели большие невинные голубые глаза.
– Два наряда!..
Боцману не дали договорить:
– Есть!
– Чистить картошку!!!
Самое строгое наказание ожидало провинившегося матроса. Да ещё – кок! Лучше не вспомнить о нем…
– Есть!
Казалось, счастью молодого матроса Эдьки Орлова не было границ.
– На, жуй морковку, тёзка ты незадачливый. – Доставая из кармана ручного хомячка, Эдька удобнее расположился перед ведрами с неочищенным картофелем. – Эка, куда хватили, товарищ боцман, – «до вечера…».
Он хитро подмигнул хомячку.
– Откуда им знать про чемпиона лагеря по очистке картошки,              в газетах не пишут о нас. Это ж – не хоккей.
Через час-другой сияющий Эдька докладывал на камбузе:
– Товарищ гвардии кок,  картошка вся!
– Как??? Вся??? – прохрипел гроза всех нарядчиков, надвигаясь на Эдьку. Следующие, видимо, очень нелестные слова так и застряли на губах    у кока. Он остановился, пораженный грудой очищенного картофеля…
Неделя прошла мирно, спокойно. Но в субботу в кают-компании забарахлил почему-то телевизор, и, главное, на самом интересном месте новой кинокомедии. Сколько ни крутили, ни вертели всякими ручками – ничего не помогало. Тогда с досады или ещё с чего боцман мрачно обронил:
– Помехи кто бы веником погонял…
– Я!
Тимофей Петрович так и застыл на стуле, а сияющий Эдька, прижимая веник, гордо проследовал к двери.
Минутным делом оказалось для него присоединить отошедший провод антенны, замеченный им накануне.
– Теперь хоть Марс принимайте.
Он подошел к телевизору, что-то подкрутил и… на экране появился незнакомый, неземной какой-то пейзаж.
Эдька засмеялся, видя вытянутые лица, а голос диктора пояснил:
– Вы смотрите видеозапись передачи с планеты Марс, произведенную автоматической межпланетной станцией…
– Да-а-а, не соскучишься с ним.
Боцман и кок стояли на палубе катера, пытаясь что-либо рассмотреть в густом молоке тумана, лежавшего над Балтикой уже третьи сутки.
– А ты предложи его собрать в ведро своему «протеже», – кок шутливо обратился к приятелю.
Боцман поперхнулся дымом от своей такой же просоленной трубки, как и он сам.
– Туман?.. В ведро?.. Орлову?..
Боцман не договорил, как вдруг перед ним, словно привидение, возникла фигура матроса.
– Есть, туман!
И Орлов (это был, конечно же, он) усердно принялся махать тряпкой, удаляясь от опешивших друзей.
Через полчаса тумана как не бывало, (дул сильный норд-ост).
– Откуда он мог узнать прогноз погоды? – сокрушался Тимофей Петрович  в своей каюте, а кок вторил ему:
– Может, якоря ему доверить драить?
Боцман с опаской глянул на дверь: вдруг оттуда раздастся невозмутимое Эдькино:
– Есть!!!




Десять суток
 
  – Первый!.. Второй!.. Третий!..
Генерал, запрокинув голову, считал посыпавшиеся из черного люка самолета горошины. Секунды три падая камнем, горошины, будто натыкаясь на невидимую преграду, останавливались, и над каждой тотчас вырастал белый зонтик парашюта.
Вскоре длинная цепочка горошин, раскачиваясь на стропах, начала медленно спускаться на землю. А выше них появились новые горошины, затем – ещё и ещё…
Происходила неповторимая по своей красоте выброска воздушного десанта: тихий ветер нежно перебирал струны строп, басом отзывались самолёты, требовательно и величаво звала парашютистов земля.                И восходящее солнце выглядело приподнято-торжественным.
Но кто вдруг посмел расстроить гармонию? Кто нарушил привычный ритм движения горошин и зонтиков!
Генерал недовольно нахмурился. Теперь всё его внимание было обращено только на одну горошину, не затормозившую вместе со всеми, не занявшую отведенное ей место в своей цепочке. Она догнала чужую цепочку (но и там ей, видимо, не нашлось места) и, как-то вдруг, выросла до размеров мячика. Следующая цепочка зонтиков не приняла и мячик.
Спазм сдавил горло генерала: он уже ясно различал в беспорядочно падающем теле запутанного в стропах десантника.
«Всё! – молнией пронзило сознание генерала. – Всё!!! Чудес не бывает… – И словно, чужая, посторонняя, ни к чему не обязывающая мысль: – До земли – сто метров».
Он отвернулся, в тисках рвалось сердце, время обрушилось на него бесконечно долгим мгновением и…
И резкий хлопок раскрывшегося парашюта заставил его вздрогнуть, вернуться к действительности. Генерал повернул голову: на том месте, где он ожидал увидеть испуганного, поломанного, без сознания, но живого десантника, тряпкой валялся запасной парашют.
– «Мама», что ли, он кричит? – генерал перевел взгляд на убегавшего парашютиста, рвущего с плеча автомат. – Ошалел, наверное.
Лишь секунду спустя до его слуха донеслось многоголосое, страшное     в атакующем порыве десантное «Ура-а-а-а!» и треск автоматных очередей.
– Внуки спрашивают: «Откуда у тебя, деда, белые волосы?» – Генерал обращался скорее к себе, нежели к группе офицеров. – Ко мне голубчика! Ко мне!!!
Один из товарищей подошел к Быкову, смущаясь, спросил:
– Как же всё это, а?
Петру порядком надоели подобные вопросы. Хотя он согласен: не каждый день, да что день – не каждый год случается такое. И всем хочется узнать из первых рук, хочется посмотреть, подбодрить, поддержать человека, в последний момент ускользнувшего из объятий костлявой.
«Началось, – думал он. – Телевидения еще не хватает».
Ну, подумаешь, зацепился вытяжной парашют за ранец. Что же, паниковать сразу? Запаску дергать? Десять их будто запасок-то? Вначале распутай, сориентируйся… Виноват он, если намертво зацепился вытяжной? Поэтому и раскрыл-то запасной парашют в самый последний момент, а не падал, оцепенев с испуга, не соображая и не контролируя свои действия. И думал-то он… Пожалуй, даже ни о чем не думал – руки сами автоматически разбирали последствия неудачного отделения от самолета. Вот о чём надо было думать – о правильном отделении. А не паниковать, не молиться, не креститься. Если уж и случилось бы…
Быкова передернуло. Он, казалось, только сейчас до конца понял, что с ним могло произойти час назад.
– На, закури, – ему, некурящему, несколько рук протягивали сигареты.
Из неловкого молчания десантников вывел голос радиста.
– Быкова к генералу!
Быстро встав с земли, на ходу одергивая комбинезон, Быков направился к комдиву.
– Вот повезло человеку, в отпуск теперь поедет, – донесся до него чей-то завистливый голос.
И сразу же, грубо перебивая, другой:
– Тебе бы такой отпуск…
Дальнейшего спора он не слышал.
«Хм, отпуск… – рассуждал Пётр вслух, шагая по тропинке – на «губу» не хочешь за такое идиотское отделение? Тоже мне – герой выискался. Ничего и не совершил. Тем более сверхъестественного. В боевой обстановке никто на мой прыжок не обратил бы никакого внимания. А сейчас – чуть ли не ЧП… Какой здесь героизм? Глядеть просто надо в оба. Сейчас он мне влепит…».
Пётр, готовый ко всему, смело подходил к генералу. Он знал крутой характер командира, но был уверен, что больше десяти суток сидеть ему на «губе» не придется.
– Да, брат, напугал ты всех своим прыжком! – Встретил его адъютант генерала.
– Виноват, товарищ гвардии генерал! – Быков приблизился на уставное количество шагов. – Больше не повторится.
– Как виноват? – Комдив напряженно вглядывался в лицо Быкова, ища там следы паники, испуга, чего угодно, но только не обескураживающей невозмутимости и задорного блеска голубых глаз. – Что не повторится?! Ты сам-то понимаешь, что совершил?
– Никак нет! – Быков являл собой живое воплощение Строевого Устава. – Виноват, по молодости недосмотрел. Однако потом исправился    и произвёл десантирование со всеми вместе. Не отстал!
Генерал хмыкнул от удовольствия: «Да, с такими вот Быковыми, Петровыми, Ивановыми хоть к черту в преисподнюю без оглядки можно прыгать и выполнять любую задачу».
– Надеюсь, тебе десяти суток хватит?..
– Есть, десять суток аре…
Но генерал не дал ему договорить.
– Отпуска десять суток! Отпуска! – почти прокричал он.
– Есть, отпуска!
Ни один мускул не дрогнул на лице гвардии рядового Петра Быкова… Хотя он никак не ожидал такого оборота»…

…На безоблачном июльском небе вдруг, разом, появилась большущая кучёвка, хлынул крупнокалиберными каплями ливень с градом. Я забежал      в штабную палатку. На полевых табуретках располагались: комбат, замполит, начальник штаба, незнакомый десантник-капитан в камуфляже, морпех и какой-то гражданский в замызганной телогрейке и грязных резиновых сапогах.
Первым подхожу к «своему» незнакомцу: лицо открытое, в серо-голубых глаза, веселые бесенята. Протягиваю руку. Представляюсь:
– Капитан Макаров!
– Капитан Галкин!
Фамилия как фамилия. Во второй роте свой Галочкин имеется. Молодой лейтенант.
– Капитан Макаров! – подхожу к морпеху. Лицо знакомое. Где-то я его совсем недавно видел. Где-то встречал. Да, ладно, потом разберемся.
– Капитан Спиридонов!
– Слушай! Не тебя ли я вчера на «показе» видел? – На нашем полигоне постоянно демонстрировали новейшее оружие всяким разным дружественным нам тогда «папуасам» со всего мира. И, конечно, для военного шоу привлекались не только наши, местные десантники, но              и представители других родов войск, чтобы как можно больше поразить воображение дикарей.
– Возможно! – последовал ответ, а на сдержанные смешки наших батальонных командиров я тогда не обратил внимания.
– Николай!
– Евгений! – привстав с табуретки, представился гражданский. Спрятался, видимо, от дождя какой-то грибник.
Дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Все трое (десантник, морпех, гражданский) разом поднялись и направились к выходу.
– До вечера, – сказал гражданский.
– И всё же: где я мог с тобой на днях встречаться? – распирало меня любопытство. – Может, в Рязани?
Морпеховский капитан на секунду задержал шаг.
– Возможно! – опять последовал сдержанный ответ и все трое вышли из палатки.
Теперь от души, во весь голос оставшиеся наши офицеры хохотали не понятно (для меня непонятно) над чем.
Я в недоумении переводил взгляд с одного на другого, третьего. И что я такого смешного сказал? Представился незнакомцам, как подобает вежливому офицеру. Человеку, в конце-то концов, вежливому. В чем        дело-то?
Ещё продолжая смеяться, замполит батальона Валерка Ковалев, гвардии майор Ковалев (будущий замполит псковского полка, затем советник министра Шойгу) берёт газету с программой телевидения, щёлкает клавишами на телевизоре, а там…
Там «капитан» Спиридонов! Там – «Вечный зов»! Там Спиридонов        в форме полицая!
Так я впервые познакомился с настоящими артистами. Вадимом Спиридоновым  и Сергеем Галкиным. И сценаристом Евгением Месяцем.
Они, т. е. съемочная группа, у нас на полигоне начали снимать один из эпизодов нового фильма о десантниках «Ответный ход».
Помните сцену спасения преследователей дерзких разведчиков из ушедшего под воду БэТээРа? Так вот, довожу до вашего сведения, что этот эпизод снимали на следующий день под моросящим дождём в ста метрах от штабной палатки. В болоте. Где глубина была чуть выше колен. А артисты (Галкин и Спиридонов) дублей семь-восемь в эту зловонно-грязную, заросшую ряской, жижу окунались с головой.
И никаких согревающих напитков в этот вдруг резко похолодевший день, кроме крепкого сладкого чая, они не принимали. А мы-то думали?..
Что нас всех, зевак, удивило во всём этом процессе киносъемок? Двое артистов, незначительный по продолжительности экранного времени эпизод и… человек двадцать всяческого обслуживающего персонала. Во-вторых, процессом съемок руководил не режиссер, а сценарист. Евгений Месяцев.
Вечером Женька (мы с ним сразу стали на «ты»), прочитав мою рукопись «Новички», благословил её отправку в журнал…

…Буй.
Анатолий Филиппович Буй. Гвардии подполковник.
Мой крайний, перед моим уходом в медсанбат, командир батальона        в 51-м полку. Мой ровесник. Мой друг. Мой товарищ. И…

…Батальонные стрельбы на полигоне. Дневные стрельбы. Вдруг перешедшие в ночные. А жена не предупреждена – обещал вернуться              к вечеру: сын только месяц назад родился: то да сё, короче – вагон                и маленькая тележка неотложных домашних дел. И стрельбище не покинуть. Нет такого права. Чёрным по белому написано (в краткой интерпретации): стрельбы без дежурного врача проводить запрещено!
А ночные стрельбы плавно переходят опять в дневные. Так что домой появляюсь к вечеру вторых суток. И начинается тихий (ребенок спит) разбор «полетов».
Где? С кем? Был?!. Доброжелателей-то у нас полным-полно во все времена были, есть и будут. На мои попытки оправдательных словес (честных оправдательных) – никакой реакции. Тебя, дескать, видели                в городе. В той-то квартире. В такое-то время. С такой-то бабой (то есть          с женщиной). И т. д. и т. п. Пошло мочало – начинай сначала.
Пришлось привозить комбата, замполита, начальника штаба батальона, а заодно – и купленное пианино дочери (на лошади, на телеге, которое из магазина везли ко мне на квартиру!), чтобы прекратились женские инсинуации  в мой адрес…

…Мое дежурство по полку – суточное. С девяти утра. До девяти утра следующего дня. И где-то около десяти вечера, в конце рабочего дня               (а раньше и не заканчивал свои трудовые, вернее, военные бдения) ко мне        в медпункт заходит комбат, подполковник Буй. И между делом, т. е. разговорами за рюмкой чая, сообщает о том, что завтра он «со сранья»,            с раннего утра, то бишь, поднимает батальон по учебной тревоге. А за тобой (т. е. за мной) он зайдет в пять утра. Чтобы вместе посмотреть на свои войска. Как они будут действовать по сигналу, а главное – как чётко                и слаженно пройдёт это учебное мероприятие. На том и разошлись. Напоследок я его предупредил.
– Филиппыч! Тебе утром сдавать анализы натощак, так что в твоих кровных интересах разбудить меня завтра в пять утра…
Как обычно, на дежурстве, я просыпаюсь в полшестого утра. Чтобы идти в столовую. Контролировать приготовление солдатского завтрака. Выхожу из медпункта. Иду в столовую. И вижу… Вижу в середине плаца комбата с двумя секундомерами и его непонимающий, слегка обескураживающий взгляд в мою сторону. Сориентировался он моментально.
– Братан, извини! Забыл! Пулей к дежурному по части. Звони домой.     К тебе посыльный вот-вот должен подойти.
В трубке раздается заспанный голос жены и, не успев ей ничего сказать, слышу в трубке трели дверного звонка и её слова:
– Кто-то звонит такую рань – пойду посмотрю…
Жду. И слышу её голос. Не заспанный. С нержавеющим металлом         в каждом слове.
– Там, за тобой посыльный пришёл. У вас – тревога! И на каком же, интересно, это ты дежурстве?
Опять с комбатом, замполитом, начальником штаба (но теперь, ясное дело, без пианино) и шампанским едем ко мне…
Вот так на пустом месте, из ничего и рушатся ненадежные семьи. Если нет надежных командиров и начальников. Если нет надёжных товарищей.

…В полку появился тренажер, на котором обучаются пускам ПТУРСов (ПТУРС – противотанковый управляемый реактивный снаряд). И что-то          у солдат никак на этом тренажере учебные пуски не «пошли». Мимо. Опять мимо. И у офицеров почти такой же результат. Тогда Буй, в то время ещё командир батареи этих самых ПТУРСов в сердцах и говорит:
– Да, я одной левой… ногой завалю этот танк на экране.
Опять скептики (где их только нет!):
– Вот, если бы из настоящего ПТУРСа…
Вскоре представилась и такая возможность. Стрельба из ПТУРСа штатным снарядом по движущемуся танку. Т-34, ещё военного выпуска.
– Ящик коньяка… и одной левой … ногой уделаю этот танк.
И уделал. И без ящика коньяка бы уделал…
…Сейчас Буй, Анатолий Филиппович Буй (июль 2007) работает                в правительстве Москвы. Два-три раза в год мы с ним встречаемся. По телефону общаемся ежемесячно. И всегда вспоминаем нашу молодость, наш первый гвардейский десантный батальон…

…Чита. ЗабВО.
Анекдотичный Забайкальский военный округ. Который всегда готов…
…Конец февраля – начало марта. Одна тысяча девятьсот семьдесят девятый год. Наша Тульская дивизия «бряцает оружием» в Забайкалье. Совместно с другими войсками. У границы с Китаем проходят грандиознейшие учения. Наша, десанта, задача прыгнуть, т. е. десантировать один полк. В полном составе. И технику. И людей. И если, по слухам, десантирование произойдет удачно, то «по просьбе трудящихся» нашу дивизию в полном составе оставят в Забайкалье. На новом месте постоянной дислокации. (А свойство слухов, как обычно – сбываться). Такие вот пироги. До десантирования пока далеко. Пока личный состав обживается, знакомится с «аборигенами» и местными достопримечательностями…

…Тульский полк расположился в военном городке населенного пункта Домна. Рядом с аэродромом. На третий день, на утреннем построении командир полка, подполковник Фоменко оглашает приказ о сдаче всеми офицерами и прапорщиками личного оружия, т. е. пистолета «Макарова», так как вчера вечером трое неизвестных, якобы, неизвестных офицера-десантника в местном очаге культуры начали устанавливать «Советскую власть» среди местного населения. На 90% состоящее из расконвоированных заключенных и всяческой другой разной шпаны – Нерчинск-то недалеко! Правда, «Советскую власть» устанавливали только стрельбой в потолок клуба. С последующим жестоким мордобитием. Поэтому, чтобы было не чревато больно за непредсказуемые последствия, от греха подальше, оружие сдать! И точка.
В этот же вечер, в том же очаге культуры опять повторяется жестокий мордобой. Без стрельбы, мордобой. Так, что на следующий, четвертый день нашего пребывания в Домне был окончательно и бесповоротно установлен «Кто здесь ху…». Т. е. кому теперь принадлежит настоящая Советская власть в этом населенном пункте, ближайших и отдаленных окрестностях. Местный уголовный элемент не то, что пикнуть, косо взглянуть на наших не смел.        А если бы была дана – гипотетически, конечно, – команда «фас»?..

…Но местные щеглы-стройбатовцы («гордись советская мобута, что ты одета и обута»), наверное, что-то до конца не поняли или поняли недолжным образом – видимо, плохое воспитание, трудное детство, деревянные игрушки. И трое из них, из этих самых стройбатовцев, – во, наглость, сверхнаглость даже – при встрече не отдали честь, не поприветствовали приложением правой ладони к головному убору, нашего старшего прапорщика Васю Ануфриенко, старшину роты. Что с их стороны выглядело верхом опрометчивости и будущей непредсказуемой непредсказуемости. Для них, родных.
Василий не стал им вдалбливать ни Устав строевой службы, ни тем более заниматься с ними строевой подготовкой. Он поступил проще. Можно сказать: даже милосердно. Он не заставлял их рыть окоп в вечной мерзлоте для стрельбы с лошади стоя. Василий же не садист в душе. Они и вырыли-то – благо с собой имелся весь набор шанцевого инструмента – всего два              с половиной окопчика. Небольших.
При случайном обнаружении командиром полка и замполитом этой живописной назидательной картины оказалось, что двое бедолаг зарыты            в двух окопах по шею (помните Саида из начала кинофильма «Белое солнце пустыни»?). А третий усиленно догонял первых, затравленно косясь на мирно курящего старшего прапорщика. Ни-ни, не дай Бог, он их и пальцем не тронул.
Вася, за эту воспитательную работу среди (рука не поднимается написать «войск». Какие стройбатовцы – войска?) местного «контингента», получил десять суток ареста с отсидкой на гауптвахте. Что по Забайкальскому времени приравнивалось к внеочередному дежурству              в солдатской столовой.
Местные, не щёголи, а щеглы-сержанты, увидев солдата-десантника, первыми отдавали честь (приветствовали) за десять метров переходя на строевой шаг. Васю Ануфриенко стали обходить стороной за километр…

…В нашем первом батальоне тоже были свои уникумы-прапорщики. Командир взвода снабжения – старший прапорщик Кайдаш, пройдоха из пройдох. Химик батальона – прапорщик Олейник, не уступающий первому      в прохиндиаде. Санинструктор батальона, мой подчиненный – сверхсрочник Володька Гладышев.
Местное военное население неделями, а то и месяцами не видели (а тем более, не ели) ни яиц, ни мяса, ни картошки (картошка – невероятный деликатес). У нас в батальоне, в первом батальоне, не только офицерский состав, но и солдаты получали в полном объеме эти продукты на третий (!!!) день нашего пребывания в ЗабВО. Плюс ко всему на офицерском столе стала появляться дичь (охотников в батальоне было предостаточно, а зверя                и пернатых в окрестностях – не меряно).
Наши снабженцы стремительными темпами продолжали развивать коммерческий успех. На столе – продукты, а у каждого из них к этому времени (на третий день!) было по десятку (!!!) китайских или японских складных зонтиков – «дифцит», цитируя Райкина (не Райкинова мужа,            а именно – Аркадия Райкина). Мало того, каждый из них ждал денежных переводов на приобретение различных меховых изделий, которые здесь были в неприличном изобилии.
Врастать в Забайкальскую вечную мерзлоту стали с первых дней основательно, капитально. С присущим первопроходцам широтой                и размахом. Но…

…Десантирование. Подошло время показать десанту, на что он способен. Показать удаль и бесшабашность, мощь и бесстрашие голубых беретов.
Десантируется Рязанский полк. От его результатов – от десантирования – зависит дальнейшая участь всей дивизии. Или улетаем обратно. Или остаемся здесь.
Полк десантируется во главе с командиром полка гвардии подполковником Топоровым. На гостевых трибунах на краю площадки приземления – всё руководство Монголии, Советская партийная и военная элиты. Командование ВДВ. И ветер. Более 20 (двадцати!!!) метров в секунду. Но никто не взял на себя ответственность отменить десантирование в такую смертельно-опасную погоду. На каменистую площадку… пустыни Гоби.
Из первого самолета (Ил-76) вываливаются большими утюгами три единицы техники. Автоматика работает отлично. Купола раскрываются вовремя. Идёт штатное приземление. Удар о землю. И… Купола огромных грузовых парашютов резко надуваются порывами ветра. Техника, словно пустые спичечные коробки, несётся, кувыркается за этими импровизированными парусами. Корёжа, ломая металлические конструкции, будто спички.
Из второго самолета десантируется личный состав (начальство, видя, что творится на площадке с техникой, ограничивается пока десантированием из одного самолета). За командиром полка, параллельным курсом, мчится «уазик»: на спидометре – более шестидесяти километров в час.
Итог этого, из двух «Ил-76» десантирования:
– Четверо – груз «200», т. е. трупов. Это – в мирное-то время?
– Тяжелых травм – около двадцати; у остальных – легкие травмы;
– Груда металлолома из трех единиц техники;
– Возвращение Тульской дивизии на место постоянной дислокации.
Как сказал один очень высокопоставленный партийный работник из Монголии:
– Такой десант нам здесь не нужен!.. – На монгольском сказал, не на Южнокорейском, но мы его поняли правильно и даже – без переводчика.
На том и закончился Китайско-Вьетнамский конфликт.

…Декабрь семьдесят девятого. Прошлый век. Тревога! Боевая тревога. Летим в  Афганистан. Вернее, выдвигаемся на близлежащий аэродром. Но Афганистана на этот раз для нашей дивизии не было (это потом, приблизительно через два года начнётся первая замена). Мы дублировали, страховали Витебскую дивизию (вон, откуда пришлось лететь, а Ферганская-то, которая рядом, была совсем недавно расформирована). Наш Тульский полк с приданым усилением располагался в военном городке Липецкого аэродрома. Где в ещё давние-предавние времена проходили подготовку немецкие летчики из нацисткой Германии.
Не об этом. О прозе будней. Об одном эпизоде. Отнюдь нелицеприятном.
Первую неделю провели в тревожном ожидании. В неизвестности за свою дальнейшую судьбу. Встретили Новый год. Год Московской Олимпиады. Год шестисотлетия Куликовской битвы. Встретили Рождество Христово. И народ стал «разлагаться», маяться от безделья.
Как-то утром ко мне подходит командир третьей роты Саня Терновский и сообщает о «ЧП» ротного масштаба.
– В роте – вши!
Докладываю комбату, подполковнику Бую Анатолию Филипповичу       и сразу вношу предложения о ликвидации этого постыдного наследия царского режима дореволюционной России (надо отметить: платяные вши встречались в воинских частях довольно часто пока не построили свои банно-прачечные комплексы. Раньше стирали-то в гражданских прачечных, куда везли белье со всех организаций и учреждений, везли завшивленное белье).
Мероприятия по ликвидации этого незавидного и, прямо сказать, не делающего цивилизованному человеку чести, были элементарно простыми.
Во-первых, личный состав роты освободили от всех занятий и работ.
Во-вторых, правдами и неправдами срочно достали десяток утюгов. Электрических. И как следствие, по нескольку раз прогладили всё обмундирование: от кальсон до десантных курток.
В-третьих… перед обедом рассадник заразы был с корнем ликвидирован, как враждебный десантному духу класс.
Об этом инциденте никто из вышестоящего командования, ни даже медицинская служба полка так и не узнали. Мы и не докладывали. Скромность-то не перестала украшать человека.
«Сарафанное радио» в это время передавало из Тулы по телефону, что после Старого Нового года (на Центральном рынке, дескать, об этом судачат во всю!) нас ждут в Туле. И готовятся к торжественно-праздничной встрече.
Так и произошло…






Солдаты третьей роты

Уникальные солдаты приходили служить в нашу третью роту… Неповторимые солдаты…

Будников

Очередные  учения. Конец февраля – начало марта. Десантирование в составе полка на площадку под Гороховцом (город есть такой во Владимирской области, названный так в связи с близлежащими Гороховецкими лагерями). Вместе с полком прыгает начальник медицинской службы дивизии гвардии полковник (за войну получил папаху – атрибут зимней одежды полковников  и выше) Крапивный. Любитель парашютных прыжков  и неожиданных для подчиненных учебных вводных.
Десантирование проходит на «хорошо» и «отлично». Или не совсем на «хорошо» и «отлично»? Это кто там,  на краю площадки? Орёт благим матом? Кто не может встать на ноги, барахтаясь в снегу?
А это – гвардии полковник медицинской службы, имитируя перелом ноги, проверяет на «вшивость» медиков полка (на настоящей-то войне всякое может произойти).
Но на его беду (беду ли?) рядом приземляется гвардии старший сержант Василий Будников, санинструктор третьей роты. («Летающий шкаф», мастер спорта по боксу, бывший студент четвертого курса Курского мединститута, за какие-то грехи срочно прервавший учебу на два года             с последующим восстановлением во всех правах законопослушного студента).
Не долго думая, наш Василий со всего размаха прикладывается валенком, обутым на сорок шестой размер ноги, по мягкому месту орущего «раненого» (на всём десанте: офицерах, прапорщиках, сержантах, солдатах – одинаковая форма одежды без знаков различия – зимняя «десантура», а на Крапивном, вдобавок, нахлобучена солдатская шапка). И ласково, так душевно, «раненому» говорит, почти шёпотом:
– Какая нога? Ты чего салабон придуриваешься? Встать! Бегом марш!
Следует очередной валенко-удар.
– Доложишь, та-та-та, на сборном пункте! И сдашь, вдобавок, мой парашют. А то по-настоящему вырву твои сраные ноги и спички вставлю…
Рванув автомат, вставив спаренный рожок, санинструктор третьей роты, утопая по пояс в снежной целине, как и весь полк (так и хочется написать: помчался) стал пробираться до ближайшей дороги.
Откуда известна эта история?
Сам гвардии полковник медицинской службы Крапивный на всех совещаниях с гордостью рассказывал об одном своем подчиненном…             в одночасье распознавшем в нем симулянта…

Карташов

Одна тысяча девятьсот семьдесят пятый год. Конец февраля – начало марта. Полковые тактические учения с десантированием в «глубокий тыл противника» с последующим совершением рейда и уничтожением объектов супостата.
Накануне вечером последний смотр готовности войск к учениям. Первый батальон построен на плацу шеренгами с интервалом между собой по 2–2,5 метра. Комбат, замполит, начальник штаба и доктор (ваш покорный слуга) обходят личный состав для обнаружения последующего немедленного устранения недостатков.
Взвод связи – без замечаний.
Первая рота – без замечаний.
Вторая рота – без замечаний.
Третья рота – без замеча… Стоп! Последняя шеренга. Левофланговый. Рядовой Карташов. Второй год службы. Не «салага». Вместо валенок на ногах – сапоги. Устранить! Доложить! Через десять минут – устранено. Доложено!
Батарея СПГ (СПГ – станковый противотанковый гранатомет) – без замечаний.
Взвод снабжения без замечаний…
На утро, перед движением на аэродром (это рядом; северное КПП полка напротив Тульского аэропорта; чуть дальше – полк Ан-12, с которых мы тогда прыгали) опять построение. Ни одно мероприятие в Армии не проходит без построения. Пересчитать наличие. Посмотреть внешний вид. Отдать ЦУ и ЕБЦУ (ЦУ – ценные указания, ЕБЦУ – ещё более ценные указания). Равняйсь! Смирно! Я  в темпе произвожу опрос личного состава на предмет заболеваний и недомоганий, возможно случившихся за ночь.
Взвод связи – жалоб нет.
Первая рота – жалоб нет.
Вторая рота – жалоб нет.
Третья рота – жалоб нет. А Карташов? Где Карташов? Ах, здесь! Ах, ты эдакий и разэдакий, такой-сякой, мазаный-перемазанный, опять в сапогах. Вместо валенок. Устранить! Доложить! Через три минуты устранено. Доложено!
Батарея СПГ – жалоб нет.
Взвод снабжения. А взвода снабжения в полном составе нет. Взвод снабжения в составе тыловой группы полка, выдвинулся в район десантирования (под Ясногорск) для встречи основных войск. Для сбора парашютов. Выдачи лыж, горячего чая, бутербродов…
Аэродром. Очередное построение. По самолетам: личный состав двумя колоннами перед открытыми кашалотообразными люками-пастями             Ан-двенадцатых в утреннем морозном полумраке, жмурясь и прикрывая лицо от снежных вихрей, поднятых работающими пропеллерами, медленно продвигается в чрево холодного чудовища. Где Карташов? Вон, он – этот солдат, в моем самолете. Без валенок. В сапогах!  Исправлять и докладывать об исправлении нет времени. Ладно, пока не замёрзнет, а там, на площадке приземленья что-нибудь придумаем…
Десантирование прошло успешно, если не считать двух приземлений на запасных парашютах (Витька Трунилин, фельдшер-срочник полкового медицинского пункта полка и майор Судариков; рядовому – десять суток отпуска, майору – строгий выговор. Об этом – в другой раз). Войска на пунктах сбора. Пересчитаться. Перемотать портянки. Хлебнуть горячего чая. Получить вводную на выполнение ближайшей задачи…
Взвод связи и батарея СПГ рассредоточена по ротам.
Первая рота – пошла.
Вторая рота – пошла, марш – марш.
Третья рота – пошла, марш – марш, вперед.
Управление батальона в арьергарде. На возвышенности. В пятидесяти метрах от ПХД (ПХД – пункт хозяйственного довольствия, где сосредоточен весь взвод снабжения с техникой, кухней: обоз – одним словом). И вдруг… Вдруг – нашу группу обгоняет отстающий боец. Лыжник в сапогах! Карташов! Стоп, машина – задний ход! Незадачливому солдату делается очередное нелицеприятное внушение. Его разворачивают под белы ручки на сто восемьдесят градусов. Показывают направление в сторону нашего ПХД (пятьдесят метров! до него). Комбат громовым голосом передает командиру взвода снабжения приказ: «Взять разгильдяя! Поставить на довольствие! Возить только в кабине! Понятно?».
«Есть! Так точно! Будет исполнено!».
Управление, вперед, марш, марш вперед. Догонять войска. Руководить войсками. Первым батальоном…
Захват и разгром «супостата» прошёл как по маслу, то бишь, по заранее утвержденному плану. Согласно утвержденному плану закончилась и наша «война» на следующий день. Не рассчитан десант на более длительные боевые действия. Сделал дело и как одноразовый… воздушный шарик. Для дальнейшего применения не пригоден. Ну, это – так, лирическое отступление. А так, как у нас всего-навсего учения, то и пора честь знать. Пора собираться до кучи. Пора ехать на зимние квартиры. Ага! Щас!              А пересчитывать личный состав кто будет? Кто будет пересчитывать оружие? Дядя Пушкин?
Взвод связи – все на месте. Оружие на месте.
Первая рота – все. Оружие на месте.
Вторая рота – все. Оружие всё.
Третья рота – все на мес… Нет, не все. Нет одного. Нет Карташова, едрит твой корень. Может в другие подразделения прибился, бедолага.
Батарея СПГ – все. Посторонних нет.
Взвод снабжения – все. Посторонних нет. А этот ваш сраный Карташов сбежал ночью из машины. Но… Но обутый в валенки. Вон, замок (замок – заместитель командира взвода) валенки ему свои отдал.
Запросить другие батальоны – брошена соломинка, на всякий случай. Карташова нигде нет! Нет и автомата!!! АКМС.
Все-е-е-е-м отбой! Первому батальону ученья продолжать! Искать солдата. Искать автомат…
Трое суток искали Карташова. Искали автомат. В районе учений             и прилегающих окрестностях. В районе «боевых» действий полка. Трое суток искали. Три дня в светлое время вертолет на сверхнизкой высоте утюжил этот злополучный район, помогая поискам.
Карташова нигде не было. Вместе с автоматом!
На четвертый день местное, колхозное, женского пола, крестьянство поехало к ближайшему от деревни (135 метров!) стогу сена. Коровы тоже, даже зимой, почему-то хотят кушать. (А надо сказать, около этого стога раз пятнадцать днем и ночью, с матюгами и факелами проходили поисковые группы). Значит, подъехали к стогу, но руками-то несподручно грузить           в тракторную тележку сено, вот и вонзили в стог вилы, норовя ухватить побольше, а в ответ… В ответ из стога леденящий в жилах кровь нечеловеческий вой (хорошо, вилы угодили в бок и только обозначились незначительными царапинами) и появление (какого, на фиг, Христа), появление солдата. Появление Карташова. С автоматом. В сапогах (!).             С отмороженными до стеклянного стука ногами. С пятью (!!!) полными коробками спичек в карманах… Чего он добивался своим поступком – так никто и не понял.
Уволенного по инвалидности (1 группа – ампутация обеих ног ниже колен) бывшего солдата третьей роты никто (!) из сослуживцев не пошёл провожать даже до КПП. Северного КПП полка. Напротив Тульского аэропорта…

Мартынюк

Резкий  звонок в штаб первого батальона на полуслове оборвал комбата.
– Что опять у вас натворил этот долбаный Мартынюк? – орал в трубку командир полка. – Сгноить на «губе» негодяя! До командующего дошло! Сам (!!!) звонит!
Командир третьей роты – гвардии старший лейтенант Сашка Терновский – мухой прилетевший в штаб, по стойке «смирно» стоял перед комбатом. Прикидывая, какими последствиями грозит для него похождения подчиненного солдата. Маргелов, наш дядя Вася, шутить не любит!
А солдат? Что – солдат? Солдат – как солдат. Почти во всем – первый. С соседней стройки, приволочь линолеум для нужд роты – он тут как тут.       В самоволку, «по бабам» –  опять не оплошает. Подтянуться на перекладине – до чемпионства далеко, но тридцатник «железный». Отжимание от пола – под сотню. Марш-бросок первым никогда не приходил: два-три автомата на себе тащил «сдохших салаг». Стрелять? Как сказать? На мартовских ротных стрельбах (шеренга солдат до километра по фронту и стрельба из всего штатного оружия роты), угодив с головой в траншею – а их на стрельбище полным-полно – с грязно-снеговой водой и тут же выскочив оттуда, как пробка из шампанского, первой очередью завалил все, вдруг поднявшееся перед ним мишени…
Опять резкий звонок в штаб батальона. Опять полумат командира полка. Но какой?!
– Чтобы!!! Через!!! Тридцать минут!!! Комбат!!! Лично!!! Сам!!! – надрывается трубка. – Вручил отпускной билет этому  отличнику боевой        и политической. И!!! Лично!!! Посадил!!! Его!!! На электричку!!!                В Москву!!!
Чем хороша Армия, так это тем, что подчиненному не нужно долго раздумывать над приказами вышестоящего командирования. Вредно раздумывать. Преступно. Взял под козырек. Есть! Так точно! Понял! Выполняю. О выполнении – доложу! А потом, после выполнения, в кругу семьи или в кругу друзей, за рюмкой чая можно и порассуждать об этих непонятках…
Благо, ротный находился здесь рядом, по стойке смирно стоящий, ни хрена не понимающий в метаморфозах командира полка, ждущий разъяснение батальонного.
– Что – не ясно? Переодеть в парадку! Пришить «младшего сержанта». Приказ КэП уже подписал. И – ко мне!
– Да… это… как его… – суворовец, выпускник «Верховного Совета» (Кремлевский курсант), ротный переминался с ноги на ногу, не зная, как выкручиваться дальше. – Он… это… на «губе»… Сидит… трое суток.
Приплыли. ЕПРСТ! Командующий (Сам!) требует его в отпуск, а они понимаешь, тут безобразия безобразничают…
Вечером вся (!) рота, третья рота, провожала Мартынюка в отпуск. До КПП. Северного КПП полка. Напротив Тульского аэропорта. Где располагалась конечная остановка троллейбуса. Шестого маршрута. «Московский вокзал – Аэропорт»…
Подоплеку этого своего отпуска Мартынюк рассказал через десять суток, по прибытии в расположение.
…Пришел накануне того самого ажиотажа к генералу армии Маргелову Василию Филипповичу его предшественник, бывший командующий Воздушно-десантными войсками. И так, вроде бы невзначай, между делом, поинтересовался: «Чего, дескать, моего внука не дождёмся в отпуск. Бабы мои – и жена, и дочь – вконец достали. Мол, все: кому не лень, уже по два раза побывали в отпусках, а его, родной кровинушки, всё нет и нет. Да, и, вообще: ты дед или кто? Не мог его от Армии «откосить». Или, на худой конец, оставить служить в Москве? А не гноить его в этой тульской тьмутаракани и доводы, что он сам захотел служить в наших войсках, а не отсиживаться за дедовским авторитетом, бабьём не принимались абсолютно. Помог-то ему в одном – чтобы служить в Туле. И всё».
…До окончания срочной службы (до дембеля!) гвардии младшему сержанту Мартынюку оставалось ровно три месяца. И ровно за три месяца десять дней в полку (в роте, где всё обо всех и каждом знают)  обнаружилось, что с ними служит внук командующего ВДВ. Правда, бывшего командующего. Но какая, в принципе, эта разница…

Рабинович

За двадцать с хвостиком лет службы в ВДВ я больше ни разу не встречал среди срочников подобной, чисто «англо-саксонской» фамилии.
Боря Рабинович.
Профессиональный фокусник-пристижиратор (пальцы – зависть Ойстраха!). Художник с каллиграфическим почерком (писарь роты с первых дней и оформитель стенгазет и боевых листков). Сын сапожника (за какие грехи провинился перед своим Богом и «загремел» в армию?). За два года службы не поправившийся (к «дембелю» все, как один наедают ряхи десантники) не то, что на килограммы, ни на один грамм. И… и не годный      к службе в ВДВ. По трём статьям. Медицинским. По состоянию здоровья.      И два года просящий Бориска Рабинович, просящий и командира роты,           и командира батальона, и врача батальона, чтобы ему разрешили прыгнуть      с парашютом хотя бы раз. Разочек. Такой маленький, малюсенький разочек. Если надо, он заплатит. Сумму назови. Прописью. Но я его раз за разом вычеркивал из прыжковой ведомости.
– Борис! Купи себе любой значок. Хоть, инструктора-парашютиста. Кто тебя в твоём Бердичеве будет проверять: прыгал ты или нет.
Но он всеми правдами, а больше неправдами рвался прыгать.
За месяц до увольнения из рядов Армии мне пришлось высаживать его из самолета, уже готового к взлету. Куда смотрел? Трижды (!) негодника пропустил на прыжки? Кошмар! Ему предлагали (не приказывали! У нас как  в Армии: раз-два, приказ, и в дамки) перевестись в другие, не десантные войска. Ни в какую! Только в ВДВ. И ему пошли, как ни странно, на встречу, оставив служить в третьей роте.
А завтра последний его день в этих самых «продуваемых всеми ветрами войсках», в Воздушно-десантных войсках. Завтра Боря Рабинович увольняется. Отстанет от всех со своими просьбами. Нелепыми просьбами      о прыжках. А сегодня?
Сегодня прыгает второй  батальон и он – Боря Рабинович – уговорил,     а может кого и подкупил (всё-таки у него – чисто «англо-саксонская» фамилия), чтобы его взяли на прыжки. И прыгнул! Всего один раз! Один раз за два года службы в ВДВ. В предпоследний день своего пребывания в нашей части. В нашей третьей роте…

Оба два

Проходили у нас очередные полковые учения. В Рязани. На полигоне «Дубровичи». Десантирование – «хорошо» и «отлично». Марш в район стрельб – «хорошо». Стрельба – «хоро…». Не было никакой стрельбы. Жара в то лето – лето одна тысяча девятьсот восемьдесят первого – стояла неимоверная. Горело всё, что могло и не могло гореть. Мы ждали погоду. Нелётную, дождливую погоду. Пытались стрелять в предрассветной прохладе. Сушняк загорался от первого трассера. Приходилось бросать стрельбы и мчаться тушить лес. Ждали погоду. Дождя. День ждали. Два. Неделю. И дождались. Дождались праздника. Нашего праздника – День Воздушно-десантных войск. Второе августа. День ВДВ. И день, почему-то, Ильи-пророка?
В какой праздник без баяна, т. е. без спортивных соревнований в наших войсках? Тем более – самый почитаемый, самый уважаемый праздник голубых беретов и голубых в полосочку тельняшек.
На стадионе полигона расположились два полка (наш, Тульский,              и местный, Рязанский, – чай, одной дивизии, 106-й гвардейской воздушно-десантной Краснознамённой, ордена Кутузова 2-й степени дивизии)                и гражданские «партизаны» (студенты Московского областного, не то педагогического, не то физкультурного института, проходившие «курс молодого бойца», для получения лейтенантского в запасе звания).
Ведущие этого спортивного шоу – Высоцкий (однофамилец Владимира Семёновича, мастер спорта международного класса по боксу в тяжелом весе, единственный из советских спортсменов дважды победивший самого Стивенса, олимпийского чемпиона, легендарного кубинского боксера), чемпион страны, чемпион Европы и какой-то волосатый, полугроссмейстер по стоклеточным шашкам.
Объявляется очередной «номер»:
– На помосте чемпион мира по дзюдо среди юниоров, мастер спорта международного класса, недавно приехавший из Испании, где этот титул        и завоевал такой-то и такой! Кто бросит ему вызов? Есть – такие?
Над стадионом нависла гнетущая тишина. Нет таких! Не нашлось смельчака в двух десантных полках! Откуда им взяться? Некому честь голубых беретов в полоску грудь поддержать? Некому с самим чемпионом мира потягаться?
И вдруг… Да, – без всякого вдруг, – просто долго освобождался от обмундирования, среди третьей роты происходит шевеление и на помост пробирается тщедушный солдат. Соплёй перешибёшь. Трусы, грязно-вылинявшие – синие, ниже колен. Руки по локоть, шея и лицо в бронзовом загаре. Большой палец левой руки перевязан стираным-перестираным бинтом. Белая-белая кожа. Механик–водитель третьей роты (к сожалению, забыл фамилию и его, и второго солдата). Но… Но в голубом берете               и в тельняшке!
Неспешное, даже какое-то вяловатое рукопожатие, пренебрежительная ухмылка чемпиона: дескать, не таких мы в Испании видали, видали и укатали под панфары; но мол, ладно, так и быть, снизойду, покажу вам шоу-класс. Где это тут – ваш мужичок с ноготок? А мужичок, мужичок с ноготок, не раздумывая ни мгновенья, подпрыгивает выше головы (!) чемпиона, захватывает шею ногами как ножницами и заваливает соперника на бок,          в полёте умудряясь перехватить руки и захватить на болевой приём. Чемпион от такой наглости, а скорее от боли жутко воет и стучит свободной рукой по помосту. Чистая победа! За пятнадцать (!) секунд (!!!).
Затем сам Высоцкий вызывает себе напарника, «мастерится» в не зашнурованных перчатках. И опять, опять из третьей роты (рожают, что ли их там, в этой третьей роте?) такой же замызганно-зачуханный (а где вы видели опрятно одетых в пижонистые костюмы механиков–водителей боевых машин в полевых условиях?) поднимается на помост солдат. Ему зашнуровывают перчатки, раздается гонг, улыбающийся Высоцкий подманивает его к себе и… получает сокрушительный удар по левому уху      и вдогонку – серию ударов по печени, по сердцу. Ничего себе! Зашатался Высоцкий. Не ожидал он такой прыти от почти на тридцать килограммов меньшего по весу солдата. Но надо отдать ему должное: всего два удара (наверное, и те – в полсилы) нанёс он в ответ и, не дав упасть, объявил почетную ничью…
Обоим солдатам, бывшие с «партизанами» руководители сборов тут же предложили без экзаменов (!) поступить в свой институт. На что наши оба два механика–водителя боевых машин десанта обещали подумать…
Да, имеются в русских селеньях, то бишь в ротах (особенно                в парашютно-десантных ротах!) самородки–вундеркинды, мастера на все руки. Но имеются также и в русских селениях, и в ротах (в парашютно-десантных ротах – исключительно очередь редко), имеются и встречаются Мальчиши-Плохиши… К сожалению…






















О ТЕХ, С КЕМ СЛУЖИЛ… В КРАСНОЙ АРМИИ

…Богачёв.
Полковник Богачёв. Махина. Глыба. Львиный рык. Сапоги «бутылкой». Кликуха – «Борман». Заместитель командира дивизии по тылу. Главный тыловик дивизии. Вся медицинская служба дивизии подчинялась тоже ему…

…Март. Звонкая капель. Солнышко умытое – сквозь редкие ленивые облака. Лужицы подо льдом. Наш дивизионный полигон. Впервые показное занятие новинки военно-технической мысли – грозы  натовских «Леопардов» БМД-1 (БМД – боевая машина десантников). Стрельба на предельную дальность. Из всех поступивших в тульский полк машин. Из трех штук.          А показное занятие, т. е. стрельба, для Академии имени Фрунзе. Для профессорско-преподавательского состава и слушателей. Для цвета Советской Армии.
У меня ответственная миссия: дежурный врач на этом значительном мероприятии. Нахожусь в санитарной машине (УАЗ-452-А) у «Вышки»         (у пульта управления мишенями), недалеко от многочисленной группы генералов и офицеров. Зрителей, одним словом.
Все ждут. Стрельбы начало ждут. Продолжают ждать. Ещё чуть-чуть, все ждут. Боевые машины – (все три штуки) в районе сосредоточения –      500–600 метров от рубежа стрельбы, за небольшой рощицей. Их, естественно, не видно. И что там происходит тоже не видно. Ожидание затягивается до безобразия.
Ко мне подбегает комбат-2, подполковник Попович, Василий Васильевич, руководитель стрельб и командир этих самых трех БМД-1.
– Доктор, выручай! У этих, растудыть их тудыть, головы потом поотрываю, или аккумуляторы сели в рации, или… Короче, давай доедем до них.
Давай! Жалко, что ли? Тем более, что без этих запропастившихся машин стрельб не будет и моё отсутствие вряд ли кого обеспокоит                и заинтересует. Поехали… Выручать-то бедолаг надо…
Только мы отъехали, к «Вышке» подъезжает полковник Богачёв (за каким его, сугубо тылового военного, занесло на боевые показные стрельбы непонятно) и видит, что «санитарки» нет, врача нет. А без врача с санитарной машиной ни одни, тем более такие ответственные, стрельбы не начинаются. И не начнутся. В принципе. По приказу. Но врач-то с машиной рядом. За рощицей. И стрельбы неизвестно когда начнутся.
Тут заместитель командира дивизии по тылу начал орать на весь полигон. Мегафон не нужен.
– Где врач? Кто – врач?
Начинает звонить в Тулу. Поднимает почти всю медицину по тревоге. Как же? Показ! Срывается! Все ждут стрельб! А их нет и нет! Врач, кто ещё? – виноват!
И продолжает орать в том же духе на виду и на слуху у всей Академии имени Фрунзе. И продолжает орать до того момента, пока не появляются боевые машины и следом со мной на «санитарке» – комбат-2.
Начинается стрельба. Всё внимание на грозу «Леопардов». (Ещё раз повторю – без врача с машиной никакой бы стрельбы не началось!). Тут-то Богачёв и замечает меня. И перекрывая рокот боевых машин, снова орет:
– Тебя! На «губу»! Десять суток! Сгною! Ты!
Что мне, старшему лейтенанту, отвечать?
– Есть! Так точно! Виноват! Исправлюсь!..

…Прошло ровно четыре месяца. Тот же полигон. Сборы офицеров запаса ГРУ. (ГРУ – Главное разведуправление Генерального штаба Советской Армии). «ГэРэУшные партизаны» – личный  состав. И два полковника – руководители этих сборов из центрального аппарата. Моё           с ними присутствие – медицинское обеспечение: куда они – туда                и я с машиной. С санитарной машиной. И всё. Дел-то. Мужики все здоровые. Элита, одним словом.
Итак.
Суббота. Вечер. Точнее: после двадцати двух. Личный состав где-то по своим делам, тянет свою ГэРэУшную лямку. Мы (два полковника                в штатском, я и три официантки) культурно отмечаем чей-то назначенный день рождения. Отмечаем в офицерской столовой. В «греческом»,                т. е. генеральском зале. Сидим. Разговариваем. Мирно пьем крепкий чай.       И другие напитки. По чуть-чуть. Сидим, никого не трогаем. Никому ничем не мешаем. Не шумим. Не буяним. Не прячемся ни от кого. Двери на замок не закрываем. Стульями и столами не баррикадируемся. Идиллия, да                и только…
Ага… Щас… «ЧК» не дремлет!.. Влетает Богачёв, пинком открывая дверь.
– Что? Как посмели? Коньяк жрёте? Кто разрешил? «Пять звездочек»? Ага? И ты здесь? А это – кто? Гражданские? Арестую! И «Ванькин торг» весь разгоню к чертям собачьим!
И мат-перемат, и мат-перемат, и мат-перемат…
Перепуганные до ужаса официантки быстро упорхнули в ожидании завтрашней расправы. Мои поползновения незаметно «перепрятаться», испариться, провалиться сквозь землю, прервал спокойный вежливый голос одного полковника:
– Товарищ полковник! – это к Богачёву. – Что вы, право, шумите? Мы культурно отдыхаем…
– Я вас всех! Вашу маму и бабушку! Вы узнаете! Если ещё не знаете!
Опять вежливый спокойный голос московского полковника:
– Хорошо! Мы сейчас уйдём. А завтра в кабинете командира дивизии встретимся. Утром…
На следующий день (Воскресенье!) вечером, в гостиничном номере этих полковников мне пришлось выслушать рассказ об утренней встрече         с «Борманом» в «верхах». В кабинете командира дивизии генерал-майора Подколзина Евгения Николаевича, будущего Командующего ВДВ (Царствие ему небесное! Пусть земля ему будет пухом! Низкий ему поклон! Какой был Человек!!!).
Войдя в кабинет комдива, Богачёв наблюдает вчерашних «гражданских» в такой же как и у него, полковничьей форме, с эмблемами Воздушно-десантных войск. И с большим рядом орденских планок: от ордена Ленина до непонятных иностранных наград. Но это – цветочки.          А ягодки ему преподносит Подколзин, говоря (опять же со слов руководителей «партизан»):
– Не знаю как, но если вы, полковник, не урегулируете вчерашний инцидент, то к понедельнику, как минимум, будете разжалованы до рядового и уволены из Армии… Без пенсии!..

…Со всеми документами для получения квартиры я подхожу                к кабинету заместителя командира дивизии по тылу гвардии полковника Богачёва. Рядом с его кабинетом меня встречают начальник медицинской службы дивизии подполковник Кокушкин Борис Михайлович. Младший друг, соратник, сподвижник и «станичник» «Бормана». Узнав о цели моего визита, он, злорадно-ехидно потирая руки, говорит, чтобы после посещения кабинета зампотыла, я зашел к нему. Поделиться тем, как закончится моё «избиение» и «предание моего тела земле». (Как Паниковского, нарушившего конвенцию детей лейтенанта Шмидта»).
Из кабинета высокого (а для старшего лейтенанта так оно и было, да ещё врача всего-навсего полкового батальона) начальства доносится рёв, рык, гром и молния. Мелькает мысль об отступлении, но семья, дети, квартира заставляют перешагнуть порог высочайшего кабинета и застыть около двери.
Разговаривая сразу по двум телефонам, мельком взглянув на меня, Богачёв показывает на ближайший к себе стул. Отрывает от уха одну трубку телефона.
– Тебе чего?
Мою попытку приподняться со стула, он пресекает взмахом, с зажатой трубкой, руки…
– Вот… Это… Квартира…   
  Он берет всю кипу документов, продолжая разговаривать по одному телефону. Листает. Быстро. Подписывает. Где надо, наверное. Бросает всю стопку документов мне.
Беру документы. Не зная толком результатов своего визита. Поднимаюсь со стула. Вернее, пытаюсь подняться. Богачев опять машет рукой, и я опять прилипаю к стулу. А он набирает очередной номер городского телефона и, как я понял, разговаривает с кем-то из жилищной комиссии КЭЧ (КЭЧ – квартирно-эксплуатационная часть). И речь идёт обо мне. О моих документах. О моей квартире. Будущей квартире.
– Ты мне ещё будешь указывать!?! – я вздрогнул от его голоса. Далее следует абсолютно ненормативная тирада. – Эту квартиру выдать ему! Я всё сказал!
Молча подает мне руку и… улыбается.
– Как я её?..
У начмеда, у подполковника Кокушкина Б. М. отвисла челюсть от моего рассказа. Хотя он знал «Бормана» лучше меня. Знал наверняка, что заместитель командира дивизии по тылу со своими подчиненными мог сделать всё, что угодно. Сам! И в то же время, он никогда никому своих подчиненных не давал в обиду. И личные вопросы каждого (!) своего подчиненного всегда (!!!) решал положительно (!!!)…

…Сердечный.
Фамилия человека иногда говорит всё об её обладателе. Или хотя бы характеризует его с какой-то одной, доминирующей стороны.
Борзов – двукратный Олимпийский чемпион по бегу.
Медведь – трёхкратный Олимпийский чемпион по борьбе.
Кровопусков – четырехкратный Олимпийский чемпион по фехтованию.
Сердечный…
Здесь природа чего-то не досмотрела. Осечка у природы вышла. За двадцать с хвостиком лет службы в Советской Армии я не встречал более жестокого, более грубого, более хамовитого, более безсердечного офицера, генерала, чем он. Офицеры не только его не уважали, подчиненные его просто ненавидели, боялись смертельно. Примеры?
Пожалуйста.
Начальник строевой части полка старший лейтенант Педяш (Санька Педяш) прежде чем зайти к Сердечному (в ту пору – командир полка)             в кабинет, – а  заходить приходилось на дню по нескольку раз в силу специфики работы – выкуривал полпачки сигарет. После визита его подчиненные отпаивали валерьянкой. Ещё? Володьке Кузьмину, капитану парашютно-десантной службы до пенсии не дал дослужить считанные дни    (в будущем, когда и Федя будет гражданским человеком, Кузьмин набьет ему… лицо, а может, скорее всего, морду).
Наорать, нагрубить, обматерить любого (!) подчиненного офицера, втоптать в грязь ему не составляю абсолютно никакого труда.
Теперь о моих с ним, нынешним генерал-майором в отставке Сердечным Федором Ивановичем, служебных и внеслужебных «встречах», так сказать наших с ним контактов…

…Зимний вторник. Два часа пополудни. Подхожу к КПП полка, направляясь в Гарнизонный Дом офицеров на занятия в университете Марксизма-Ленинизма. Пропуск занятий, в котором обходился строгим партийным взысканием. Около КПП меня встречают два старших лейтенанта из третьей роты – Игорёк Поташёв и Женька Телепенин (Земля им пухом! Умерли они, настоящие офицеры, прошедшие Афган и не только)… и просят меня:
– Доктор, выручай! «Склеили тёлок», а Женьке в наряд сегодня идти. Придумай что-нибудь.
Что тут думать-то? Надо молодежь выручать из создавшейся ситуации. И почему им не помочь? Дело-то житейское.
Звоню с КПП в штаб первого батальона. Трубку на другом конце провода берет начальник штаба майор Аксиньин Толя (я всех называю именами – без отчества, без официоза – так, как мы друг с другом общались. Как я с ними. Как они со мной. Не было у нас постоянного «Выканья», как     в идеализированных кинофильмах и книгах, где даже солдаты друг к другу обращаются на «Вы». Чушь сплошная. Да. В официальной обстановке,            к тому же комбату, обращался всегда только на «Вы» и по имени отечеству)…
– Слушай, Толян! Я тут от Телепенина из дома звоню. У него непонятно какое отравление. Замени его в наряде.
– О чем «базар»? Ноу проблем!
Вопрос решён без особых-то затруднений. Гуляй, пользуйся моей добротой. Сто грамм и огурчик.
Это только начало последующих невероятных совпадений и событий.
И вот четверка – два старших лейтенанта и две «дамы» в два часа дня (а обед у нас был с трёх до пяти) дефилируют – какая наглость: среди белого дня, в рабочее время – по улице Пузакова. Навстречу им на машине едет командир полка на обед. В раздумье: сейчас ли им устроить разнос – ишь, шляются с женами по городу, а ещё час до обеда – или перенести разнос на вечер. Решил, что на вечер.
В семнадцать часов срочно созывается совещание всего офицерского состава полка. Во вторник! Ни до, ни после подобное не припоминаю. Чтобы во вторник – совещание? Что послужило причиной? Какая муха укусила командира? А вторник – есть вторник: на совещании оказалось до неприличия, мало офицеров.
– Проверить! По списку! Каждого! И доложить! Кто? Где? И почему?
Управление полка. Вроде, все. Отсутствуют только по уважительным причинам.
Первый батальон. Макаров – Университет. Поташёв – после наряда. Тепеленин – болен…
Происходит точечный ядерный взрыв:
– Как болен? Почему болен? Да, они! два часа! Назад! С бабами!
Начальник штаба батальона добросовестно поясняет.
– Звонил доктор. Сказал, что у Тепеленина отравление, и он не может заступить в наряд.
– Значит, не жёны! – взрывная волна точечного ядерного взрыва начинает, вроде бы, затихать. Чуть-чуть. – Завтра всех ко мне! Утром!
Следующий день. Утром, зайдя в медсанбат навестить больных батальона, появляюсь в полку к десяти часам. Доброжелатели (а где их нет?), кто с сочувствием, кто со злорадством, пересказывают перипетии вчерашнего совещания офицеров. Мне предсказывают страшную кару. Так что в штаб батальона я вхожу полностью проинформированным                и предупрежденным. А кто предупрежден…
Комбат, подполковник Толя Буй, Анатолий Филиппович Буй, умнейший и добрейший человек (мой, где-то даже дружбанец), перед которым навытяжку стоял Телепенин (Поташёв-то отсутствовал на собрании по уважительной причине), был краток:
– Сапоги через плечо!
Я – в параллельных брюках и ботинках –  мигом переобуваюсь в сапоги – под шинелью не видно.
Комбат продолжает:
– Пока будем идти до штаба, чтоб была одна версия. На двоих!              И стоять на своем! До последнего. Пока не дам отмашки!
Какая версия? Чего придумывать-то? Телепенин был болен. И точка! Отравился. Консервами. Рыбными. А водку не пил! Исключительно потому, что собирался в наряд. Доктор сделал ему трехкратное ведерное промывание желудка. Дал горсть таблеток. Угля. Активированного. И пошёл                в Университет. Марксизма-Ленинизма. А что потом делал больной? Это его, Женьки Телепенина, в принципе, дело. И доктора его дальнейшее поведение не должно интересовать. Не должно касаться. Главное – больной не умер. То есть Женька Телепенин не умер. От отравления. А куда? С кем он пошел? Может у него организм такой. Железобетонный. И после промывания, после угля он и восстал, как птица Феникс из пепла. Всякое в жизни случается.        В медицине так много всего загадочного. Необъяснимого…
Полковника Сердечного мы находим около солдатской столовой.                И в продолжение двухчасового промывания наших мозгов, он через каждые пять-десять минут задаёт один и тот же вопрос:
– Макаров! Ну, скажи – было у него отравление? Было?
Два часа (на морозе, в сапогах на нитяные носки) мы с Женькой стояли насмерть, под бдительным оком комбата. Так и не признавшись во вчерашних наших прегрешениях. Честно говоря, и дурили-то Сердечного из-за его сволочного характера, ради спортивного интереса. Не всё же ему издеваться над нами.
– Буй!!!
Комбат среагирует мгновенно:
– Я их наказал! Уже!! По всей строгости!!! На полную катушку!!!          И объявил перед строем…
Мы, трое, козыряем и отходим от командира полка, как вдруг:
– Макаров, ко мне!
Подхожу.
– Всё же, было отравление у Телепенина? Было?
Через неделю, будучи дежурным врачом, в медицинский пункт звонит дежурный по полку и передает вводную:
– Отравился! Чем-то! Командир полка! Собирайся к нему!
Мне – какая разница: кто отравился. Больные не имеют регалий. Больной, он и в Африке, и в Армии – больной. Но уточняю у дежурного, куда надо ехать. По какому адресу. Где спасать командира полка?
Не прошло и пяти минут – раздаётся новый звонок от дежурного:
– Команда поступила: «Отставить». Федя, узнав, кто выезжает, отказался от твоей помощи.
Значит, без моей помощи, без помощи врача его организм (наверное, тоже железобетонный) справился с отравлением…

…Проходит месяц. Полк сдаёт весеннюю проверку. Очередную. Наша первая рота тянет на «отлично». Остаются последние стрельбы. Ночные. Из вооружения БМД. Остается последняя смена стреляющих. Три БМД. Отстрелять они должны на две «пятерки» и одну «четверку». Тогда рота получает итоговую стопроцентную «пятерку» за период обучения. Ротный – повышение. Комбат – поощрение. Командир полка… И как обычно (закон подлости никогда ещё не подводил!) рота за последнюю стрельбу поучает… две «тройки» и одну «двойку»… Каково?..
Пульт «Директрисы»: небольшое, два на четыре (приблизительно) метра, невысокое кирпичное строение. Во всю стену, фронтом на стрельбище, сплошное толстое стекло с подогревом. За самим пультом – два оператора-солдата из полигонной команды. Командир полка – полковник Сердечный. Командир батальона – подполковник Буй. Командир роты – капитан Толя Матуз. Дежурный врач и проверяющий из дивизии – подполковник Нестеров. Мой первый комбат, один из умнейших офицеров, каких мне приходилось встречать.
Его, проверяющего, безапелляционный вердикт. Оценка за эту смену – «удовлетворительно». Оценка за ночную стрельбу – «удовлетворительно». Оценка за всю (!) стрельбу – «удовлетворительно». Не видать, как своих ушей (а зеркало-то на что?), отличной первой роты. Как ни тянули их.
Командир полка с досады дымит папиросами. Одну за одной. Комбат     с ротным, естественно, находятся в расстроенных чувствах. Приходится мне (вот, оно – зеркало-то!) вступаться за первую роту. За нашу, первого батальона, роту.
– Василич! Да, там, эти, датчики не сработали.  Вода же в траншеях. Мишени и не завалились. А поразили все три мишени…
Нестеров – ни в какую.
Так мы с ним препираемся минут 20–30. То ругаем мишенную команду за плохие датчики на мишенях, то… А в «санитарке» давно накрыт «дастархан» (а как же? Проверяющий – это святое. Да, плюс он – мой первый командир, первый комбат молодого медицинского лейтенанта разлива семьдесят второго года)…
Остальные присутствующие молча, недоуменно наблюдают за нашей перепалкой. В конце концов, мне приходится прямым текстом шептать ему на ухо:
– Василич! Всё остыло!
Остановив свою тираду на полуслове, подполковник Нестеров всё-таки соглашается, что последняя (или крайняя?) смена отстреляла на два «отлично» и одно «хорошо». Во всем виновата погода и отсыревшие наши отечественные датчики. Тем более, что и Толя Матуз молодым лейтенантом  в семьдесят третьем пришёл опять же в батальон к комбату Нестерову.
Так что первая рота по итогам весенней проверки получает законное звание «отличной роты».
Все облегченно вздыхают и направляются к выходу. Предпоследним выходит командир полка полковник Сердечный Федор Иванович.                И, оборачиваясь ко мне, задает явно мучивший его целый месяц вопрос:
– Макаров! Скажи, как на духу, было у Телепенина отравление? Было?..
Я невозмутимо пожимаю плечами. Смотрю на него кристально-чистыми и невинно-наивными глазами, как у Швейка. Лаконично отвечаю:
– Конечно, было у него отравление… 
Он со злостью бросает окурок на пол. Хлопает дверью пультовой           и уезжает, ни с кем не попрощавшись, а нам… нам больше достаётся…

…Полковник Сердечный – командир дивизии. У меня должность – эпидемиолог дивизии. «Тире» – заместитель начальника медицинской службы дивизии. Примечания – командир санитарно-эпидемиологического взвода. Этой же – 106-й гвардейской дивизии. Тульской дивизии. Одна тысяча девятьсот восемьдесят пятый год. 40-летие Великой Победы. Готовится грандиозный Парад. В Москве. На Красной площади. Наша дивизия тоже готовится. На Ходынском поле (в то время более употребительное слово – «на Парадной площадке»). Два полка. Рязанский полк. И Костромской полк. Рязань – на БМД весь личный состав. Кострома – пешая коробка.
На этом знаменитом поле собран весь цвет Советской Армии. Собраны все те, кто 9 Мая в торжественном марше пройдёт по Красной площади.        А на Ходынке войска собраны для тренировки. Чтобы пройти и проехать по Главной площади Державы как подобает внукам Победителей. Наших Победителей!!!
Почти ежедневно из частей, с зимних квартир, с мест постоянной дислокации на Парадную площадку кто-то обязательно приезжает. Что-то забыли… Что-то не то взяли… В общем, обычные – текущие дела. И всех приезжающих встречает недремлющее око специалистов-эпидемиологов из окружного СЭО (СЭО – санитарно-эпидемиологический отряд, в переводе на гражданский язык – СЭС). Чтобы при обнаружении какой-либо заразы, какой-либо инфекции, сразу изолировать потенциального больного. И сразу, что немаловажно, тут же доложить командующему (!) округом. Со всеми вытекающими отсюда последствиями для командиров-начальников провинившихся.
И опять… Его величество случай. Не успевет полковник Сердечный прибыть на Ходынку, как на первом совещании его поднимают при всех офицерах (Вот, оно – откуда хамство-то!) и начинают предъявлять «предъяву».
В чем суть? Из Рязани выезжают два «Урала» с имуществом. Два водителя. Два прапорщика – старшие машин. И их всех, четырех человек раздевают в медицинском пункте полка, в Рязани. Придирчиво осматривают на предмет кожных заболеваний и педикулеза (в простонародии: проверяют на «вшивость». Да, да, и в Армии Советской бывали случаи вшивости. Прачечные-то тогда были только в городе, общего пользования. Со всеми выводами). Врачи дают «добро». Заполняют медицинские книжки. Всё чисто. Все здоровы. Можно ехать! Но! Но… на выезде из Рязани машины останавливаются. Водители из-под сидений достают спрятанные тельники: грязные, вшивые тельняшки. И… какой же уважающий себя десантник появится среди всякой разной там «мобуты», без в полоску грудь? Без своей визитной карточки? Карточки принадлежности к армейской элите? Шалишь, братиш! Даже при минусовой температуре, даже когда до приказа Министра обороны на переход на летнюю одежду более месяца западло являться, куда бы там ни было, тем более на Парадную площадку в белых кальсонных рубахах. Одень ещё на десантуру белые тапочки. Будет полный комплект.
На парадной площадке их в аккурат и обнаруживают офицеры окружного СЭО: «Здрасте, пожалуйста! Милости просим. Огребите, Фёдор Иванович, по первое число. По полной программе!»
Комдив, ясень перец, дело так не оставляет, не пускает это безобразие на самотек и перед его громом и молниями предстает, находившийся там, мой непосредственный начальник подполковник медицинской службы Хаустов Игорь Иванович. И мой начальник, мой одногодок, выпуска Ленинградской военно-медицинской академии семьдесят первого года (мне потом рассказали об этом) начинает всю вину (какую вину-то?) валить на меня (свой-то орган сидения ближе к телу, тем более перед разбушевавшемся комдивом). Дескать, он, Хаустов, тут ни при чем. Абсолютно! Это там, в Туле (хотя солдаты – оба солдата! – прибыли из Рязани) не досмотрел, совершил оплошность, «я накажу», его заместитель. Эпидемиолог, тудыть-то его растудыть, майор Макаров. (Тот самый Макаров!?!) Да, да, тот самый!.. Ну, погоди! (Наверное, Курляндский сплагиатил этот слоган для своего бессмертного мультика. Или Сердечный сплагиатил?)…
По приезду в Тулу Сердечного, я иду к нему подписывать срочное медицинское донесение в медслужбу ВДВ. Иду, ничего не подозревая (мой начальник – Игорёк Хаустов – даже не соизволил меня предупредить,              а связь-то у нас работает отменно) об инциденте на Парадной площадке (инциденте, не стоящего ни выеденного яйца, ни ломаного гроша).
И получаю, как фашист гранату, двухчасовое (!) словесно-матерное смертоубийство. И резюме комдива. Полковника Сердечного Фёдора, свет Ивановича:      
– Значит, так! Завтра ложишься в медсанбат. Делаешь себе негодность (не годен к службе в ВДВ) и ещё через неделю, чтобы духа твоего не было       в дивизии.
На моё «предсмертное» мычание, что, дескать, я здоров, как бык, следует бычиный (во скаламбурил! Это я сейчас, тогда явно бы не смог) рёв:
– Уволю так! Без выходного пособия!
С моей стороны следует уже, наверное, «посмертное» мычание:
– Да, я вашим приказом назначен на сборы, начмедом!
Надо сказать: в мае-июне впервые в ВДВ предстояло провести сборы запасников. Сборы «партизан», приписанных к ВДВ. Две с половиной тысячи человек. И меня на эти сборы назначили главным медиком, отвечающим за здоровье этих «партизан» и за санитарным состоянием палаточного лагеря. В Тесницких лагерях. С приступлением к обязанностям 1 апреля. Приказ, естественно, согласован в ВДВ и Генштабе. И этот приказ, как я полагал, давал мне маленький шанс на «выживание». Но Сердечного это сообщение даже очень и очень обрадовало:
– Это великолепно! – Он злорадно, плотоядно потер руки. – Да, я тебя! За малейшее! За мельчайшее! Не приведи, Господи! (он-то тут при чём, Господь-то?) Я тебя… в тюрьму посажу!!!
Представляете, каково было мое состояние. Бреду из штаба дивизии      в медсанбат. Поплакаться в жилетку, посоветоваться с Валерой Белым, командиром медсанбата, подполковником медицинской службы.
Объясняю ему ситуацию, а главное – прошу подписать у комдива документ, срочно требующий отправки в Москву. Разнос разносом, угрозы угрозами, а дело-то не должно страдать.
С Белым принимаем решение: мне уехать в Москву, на Парадную площадку, на пару недель, заменив там Хаустова, не к ночи будет помянут.   А история болезни с заполненной паспортной частью пусть пока лежит           у него в кабинете. Без даты госпитализации. А там – или царь умрет, или ишак сдохнет…
На Парадной площадке первым делом иду к окружным эпидемиологам, моим коллегам. И возмущаюсь их, мягко говоря, нетактичным поведением        в отношении своего младшего товарища. И что теперь – этому товарищу грозит по их милости.
– О чем базар? Братан! Да, у нас в округе для тебя всегда, хоть завтра, подполковничья должность готова (с этими окружными эпидемиологами мне приходилось раньше, ещё будучи в полку, неоднократно участвовать в очень серьезных мероприятиях и они знали меня не понаслышке).
Воспрянув духом, интересуюсь их таким наглым поведением                с вытекающими для меня безрадостными перспективами. Они мне – встречные обвинения: так, мол, и так, твой начальник за две (!!!) недели пребывания на площадке ни разу не зашел к ним. Не то чтобы «представиться», как принято в нормальных коллективах, а просто познакомиться. Поговорить. Общее дело-то делаем. Тем более, они всё же – вышестоящая организация. Элементарная субординация. (Слова-то какие).            В одну дудку дуем. А с тобой признаемся, ошибочка вышла. Но не без…
В дальнейшем, если и были какие-то нюансы каких-то нарушений, окружники вначале находили меня (даже в мое отсутствие в Москве). Сообщали мне. Сами помогали мне устранить выявленные недостатки.          И никогда (!!!), никогда больше о десантниках никаким начальникам             и командирам не докладывали.
Фёдор Иванович? Сердечный? Он перестал меня замечать. При встрече  всегда отворачивался. Хотя, я всегда, как принято в Советской Армии, при встрече первым приветствовал старшего по званию, прикладывая правую руку к козырьку фуражки. Даже, вручая ценный подарок на 23 февраля, передал начальнику политотдела «Командирские» часы, а сам вновь отвернулся…

…В бытность генерал-майора Сердечного на должности Облвоенкома, мне пришлось выполнить его незначительную (с моей точки зрения) просьбу. Хотя имел полное право (и моральное, и юридическое) этого не делать. Выходя из его квартиры, он меня огорошил (или ошарашил?) словами:
– Да, Макаров, как я в тебе ошибся! Лучше бы я тебя начмедом поставил!..
От скромности я не умер, ответив ему в приближенном варианте:
– Что прошлое ворошить? Тогда – одно. Сегодня – другое. И у классика об этом: «Большое видится на расстоянии»…
…Впервые Сердечный не спросил о болезни Телепенина…

…Бородавкин.
Бородавкин Владимир Илларионович. Гвардии полковник. Начальник штаба дивизии. За глаза прозванный «Графом». Кто называл его так               с гордостью. Кто с завистью. Кто со злорадством. Были и такие.
Граф! Было, было в нём что-то от дворянской белой кости, от голубых кровей. Было. Знание английского на уровне беглого разговора и чтения классиков английской литературы в оригинале. Огромная эрудиция в далеко не военных вопросах. Нетерпение к небрежности в штабной работе. Соблюдение этики и эстетики в любых мелочах жизни.
Чего греха таить, боялись некоторые офицеры к нему заходить               в кабинет подписывать документы. Проверял скрупулезно, вникая в каждое предложение, в каждое слово своим штабным интеллектом. Требуя чётких формулировок, не терпя недвусмысленности написанного.
Проверив раз, второй и не найдя больших погрешностей, смело подписывал впоследствии таким офицерам документы, практически не проверяя. Ставил «не глядя» свою подпись и печать.
Мне как-то случилось, в отсутствии начальника медицинской службы, идти к нему первый раз на подпись очередных месячных планов.
Стучусь. Захожу. Начальник штаба стоит около, во всю стену, огромной карты Советского Союза. Что-то рассматривая в правом, восточном крае карты.
– Доктор! А ты географию знаешь?
– Более-менее, товарищ полковник, – отвечаю ему уклончиво.
– Тогда скажи мне, где находится город Ромны?
Элементарно, Ватсон! Два пальца… об стол.
– В двухстах километрах, примерно, севернее Благовещенска.                В Амурской области!
Начальник штаба опешил, недоуменно уставившись на меня. Доктор, медик и… такое? Никак не укладывается в голове и других частях тела.
– Откуда? – смог он только задать вопрос.
– Так. Две недели назад летал туда к родственникам жены. С женой.
Он рассмеялся. Взял мои документы. Предложил мне присесть.             И целый час отводил со мной душу разговорами о Дальнем Востоке, откуда сам был родом. За документы спросил, как всегда, по полной программе.
– Кто готовил документы?
Пришлось скромно признаться.
Последующие посещения его кабинета для визирования документов, всегда начинались вопросом:
– Ты готовил? – На молчаливый мой кивок, не проверяя, «не глядя», ставил свою подпись. И печать…

…Чиндаров.
Чиндаров Александр Алексеевич. Генерал-полковник. Заместитель Командующего ВДВ. Язык, как бритва, острый по всем вопросам. Из-за этого, по слухам, и пострадал…
…Построение офицеров штаба дивизии. В зимней камуфляжной форме одежды. Командует построением начальник оперативного отделения штаба дивизии полковник Жданеня Михаил Николаевич, живот у которого как огромный астраханский арбуз или как у неопытной гимназистки восемь месяцев назад попавшей в интересное положение.
Чиндаров подходит, хлопает его по животу:
– Что это, Михаил Николаевич, у тебя такое?
– Пистолет! Товарищ генерал-полковник!..
– Да… Оригинальный у тебя пистолет. Большой и круглый!..
Хохот всего офицерского состава штаба дивизии…
…Кабинет начальника Центрального военного госпиталя ВДВ. На мне гражданская одежда (на пенсии  не первый год, а пришел к своему последнему – крайнему? – начальнику Чмуневичу А. А.). Вдруг входит Чиндаров. В генерал-полковничьей форме. Видит меня, майора в запасе. И… заключает в объятия, хлопая по спине. Не забыл своего доктора по «партизанскому движению».
У Чмуневича, стоящего по стойке «смирно», «отваливается челюсть».
…1985 год. Грандиознейшие сборы «партизан». Запасников Тульской области, приписанных к Воздушно-десантным войскам.
Полковник Чиндаров, в то время заместитель командира дивизии, перед строем «партизанских» офицеров воспитывает злостных нарушителей дисциплины. Опоздавших из увольнительной, пришедших в нетрезвом виде и разных прочих.
Распекает нерадивых офицеров, расхаживая перед шеренгой нарушителей, обличая их внутреннюю и наружную сущность с нелицеприятными для них эпитетами.
И… вдруг в самом апофеозе этой пламенной, зажигательной, состоящей из одних экспромтов речи старший лейтенант запаса перебивает Чиндарова:
– Можно один вопрос?
На секунду опешив, Чиндаров великодушно разрешает.    
– Товарищ полковник! Вы знаете, что  в своей, дошедшей до каждого нашего организма речи допустили как минимум трижды нарушение статей Уголовного Кодекса РСФСР?
Этим ли было смутить Чиндарова?
– Кто таков?
– Районный прокурор, старший лейтенант запаса…
– На все сборы назначаешься моим личным юрисконсультом!..
…Солдаты идут на уборку территории с метлами, лопатами, граблями.
Чиндаров с группой офицеров около штаба Рязанского полка.
– Да… Даже у самого отрицательного героя русских народных сказок – Бабы Яги – и то, метла была намного лучше. Чем у них…

…Супрунов.
Гвардии подполковник. Ходячая кладезь неистощимого юмора               и невероятнейших ситуаций Рязанского парашютно-десантного полка.
…Парадная площадка на Ходынском поле в Москве. Подготовка            к очередной годовщине Октября (не помню: к какой, но Командующим войсками тогда был генерал Маргелов).
Инструктажи, проверки, перепроверки на дню – три-четыре раза. И не дай Бог, что где-то что-то обнаружится…
Вот те раз, накаркали. У десантников из Рязани в одной палатке нет печки. «ЧП» вселенского масштаба. Сейчас мы этих «косопузых» прищучим. Будут вечером на совещании у Командующего округом задницами гвозди из табуреток дёргать. Ишь, что учудили? На улице – мороз! А дорогой                и любимый личный состав, которому вскоре показывать мощь                и несокрушимость Красной Армии на Красной же площади, будет простужен. Из-за отсутствия печки в палатке.
Пока эта бодяга шла по инстанциям, Супрунову (в то время – майор, командир батальона) ставится срочнейшая задача по устранению вопиющего разгильдяйства и ротозейства. А заодно – и расхлябанности с безобразиями.
– Будь сде…! – и Супрунов моментально исчезает из штабной палатки.
То да сё, время идёт, проверяющие из округа почему-то не спешат добираться до злополучной палатки. Ах, обеденный перерыв (!) – это святое (!), это не отменишь. Палатка-то без печки никуда не денется. На складе печек давно нет. В магазине печку не купишь. Успеем ещё эту десантуру прищучить к ногтю: обнаглели, понимаешь, до безпредела.
Группа офицеров из округа с командиром рязанского полка подходят      к палатке. Ну, сейчас, вот он сладкий миг триумфа ревизоров. Щас они …
Да, ничего они сделать не могут. Из трубы над палаткой валит густой чёрный дым, добавляя копоти в осеннее Московское небо. Галлюцинация? Массовая? Не может быть?
Все – в палатку. А там… а там, на положенном ей месте стоит до бела раскаленная чугунная печка.
– Откуда? – выдыхая пары в морозный воздух палатки, удивленно-возмущенно-обиженно вопрошают присутствующе–проверяющие.
– Со вчерашнего вечера стояла? – следует немедленный ответ истопника, также выдыхающего в морозный воздух палатки клубы пара.
– Как стояла? – продолжают возмущаться удивлённо–проверяющие. – В палатке же холодно!
– Не могу знать! Такую – принял по дежурству.
Через десяток палаток шёл генеральский разнос у соседей. Теперь          у них не было в палатке печки! У десантников нет! Ещё одни объявились неимущие? Что значит – недавно была? Где же она? Испарилась?
Может, десантники её – того? А куда дневальный? Куда дежурный смотрел? И у кого – нет? У Таманцев – нет! Дожили! Позор на генеральские погоны и седины! Пошли к десантникам.
К группе проверяющих в палатке у десантников присоединяются генералы.
– Откуда печка? – на грозный рык Командующего округом (уже доложили, уже зафиксировали прогиб!), солдат рапортует;
– Со склада! Со вчерашнего вечера стоит!
– Вот накладная! – суетится Супрунов…
По тревоге строят рязанский полк. Каждого солдата, сержанта, прапорщика, офицера, начфина и командира полка, со столовой вызывают наряд. Всех проверяют по списку. Сверяют с документами, удостоверяющими личность.
Проверяют в основном руки и лица десантников. Каждого! Не могут же эти, долбанные, десантники (они и так, как бельмо на глазу!) стащить раскаленную печку и не обжечься. Не могут обойтись без ожогов. Не могут! За такое короткое время провернуть такую операцию не могут! Вдобавок ещё и ни кем не замеченные. Парадокс?! Старик Хоттабыч что ли на них работает?
Но, печка-то, она стоит, дымит! И в ус не дует. И накладная имеется, что получена со склада. Вчера!
На вечернем совещании Командующий округом жалуется                о случившемся Командующему ВДВ.
– А вы нашли тех, кто, якобы, украл эту печку? И почему, именно, мои десантники?
– Василий Филиппович, конечно, не нашли. Но нутром чувствую, что твои…
– Тогда всё ясно – мои! Но… Но не пойман – не вор! И попробовали бы они попасться…

…В Рязанский полк завтра приезжает серьезная проверка по строительству. А сегодня… Сегодня не хватает, как всегда, одного дня, чтобы всё закончить к сроку. Вернее, не хватает всего трёх железобетонных плит перекрытия на одном строящемся объекте.
Зато таких плит навалом на соседней с полком стройплощадке. Подполковник Супрунов (он уже заместитель командира полка) берёт кран, берёт «шаланду», берёт две бутылки водки. И после рабочего дня едет            к соседям. Находит там сторожа. Даёт ему бутылку водки. И просит проникнуться и помочь.
Завтра, дескать, эти изверги из Москвы, делать им больше нечего, приезжают проверять загрузку техники в самолет. А этот, отличник боевой     и политической, т. е. крановщик-старослужащий возьми и заболей. Молодой же ни разу не загружал. Не имеет навыков. Не имеет опыта. Завал, одним словом, завал. Ты, давай, тяни. На тебе огурчик. К тебе – зачем? Ты-то чем можешь помочь? Да, элементарно, отец. Вон, те плиты, аккурат, по весу, как наши танки. Пусть хлопец… да, тяни, тяни,  – ещё имеется. Так о чём это мы? Да, хлопец… Пусть этот юнец потренируется на твоих плитах.
Подъем. Спуск. Подъем. Спуск. Дел-то. За полчаса, считай, насобачится. Перед этими супостатами из Москвы не ударит лицом в грязь по бездорожью.
Всё получилось, как и говорил Супрунов. Через полчаса крановщик-юнец так «насобачился», что трёх железобетонных плит на стройке как и не бывало. «Шаланда-то» стояла за забором стройки! Да, и стой она на стройке, после второго пол-литра сторож вряд ли бы её заметил. А плиты? Плиты заняли свое место, где их не хватало. На крыше строящегося объекта. За ночь были залиты битумом. И посыпаны пылью. Пойди, отличи их от остальных.
На утро, обнаружив пропажу плит и учинив допрос с пристрастием сторожу, прораб в праведном гневе вместе с неопохмелённым бедолагой наносит визит «вежливости» командиру полка. С предъявой! И если! Не примут меры! И не накажут! И не вернут плиты! То – Обком!!! То – Генштаб!! То – прокуратура!! Распустились, понимаешь в Армии, распоясались! Безобразиями, как коростой, сплошь покрылись.
В ответ командир полка объявляет построение всего офицерского состава. И что вы думали? Неопохмеленный, опухший, с трехдневной щетиной, сторож сразу узнает Супрунова.
– Вот – этот военный!
На немой вопрос командира полка, тот отвечает.
– Первый раз вижу этого пьянчугу. Спьяну чего не наговорит. На меня показал, потому что первым в строю, как и положено заму, стою. Если надо – пусть ищут по всему полку. Дам им провожатого.
И не дав опомниться прорабу и сторожу от такой наглости, подполковник Супрунов продолжает:
– Да их сам, скорее всего, пропил. И хочет свалить всё на доблестную Красную Армию! На героические Воздушно-десантные войска…
Плиты, конечно, не нашли. Хотя искали почти весь день. В том числе, и на той крыше. Проверяющие по строительству приехали через три месяца…

…К заместителю командира полка гвардии подполковнику Супрунову подходит молодой лейтенант для получения задачи.
– Бери! Машину! И езжай!
– Куда?
– Куда? Куда? Раскудахтался, кудых твою мать! Шофер! Знает! Тебя! Там! Ждут! Давно!
– Поехали! – открывая дверцу «Урала», передаёт водителю приказ молодой лейтенант.
– Куда?
– Супрунов сказал, ты знаешь «куда»!
– Он мне ничего не говорил. И в путевом листе маршрут не указан.
Нехотя, но лейтенант идёт к Супрунову уточнять задачу.
– Ты?! Ещё!!! Здесь?! Сгною!!! На «губе»!!
Лейтенант, запыхавшись от быстрого бега, вторично открывает дверцу «Урала».
– Поехали!
– Куда?
И они поехали на пляж. На Оку. В Луковский лес. Полдня они загорали, купались. В расположение части они вернулись, в самый раз,           к обеду.
Супрунов ждал их у ворот автопарка.
– Ну, что? Работники-бездельники!
– Товарищ подполковник! – докладывает лейтенант. – Приехали туда! Ждали, ждали у ворот полдня. Так, к нам никто и не вышел…
– Всегда они так, эти долбанные подшефные. Закажут машину и сами не знают, что с ней делать…

…У Супрунова жена уехала в деревню к маме. К его любимой тёще. Ему впервые оказано доверие, отвести пятилетнего сына в детский садик.
А что? Почему не отвести? Он отец? Или кто?
Батальоном командует. Войска на учениях по компасу и карте водит.   И днём, и ночью. А здесь – сына отвести. В какой-то вонючий детский сад. За пару кварталов от дома.
Идут. Чинно. Благородно. За впереди идущей мамой с сыном. Который тянет на веревочке за собой игрушечную машинку. Так и пришли они в детский сад: мама чужая с сыном и Супрунов со своим карапузом.
– Ну, что? Где твой шкаф-то? Что на нём нарисовано? И почему в нём какие-то вещи? Весь твой шкаф забит чужими вещами!
Недолго думая, папаша выбрасывает в угол чужие вещи и помогает раздеваться сыну. На шум прибегает воспитательница и прямо с порога заявляет:
– Это не наш ребенок!
– Знаю! Что не ваш! Это – мой ребенок!!!
– Я ещё раз вам объясняю, что это не наш ребенок! – со слезами на глазах доказывает воспитательница, которой на помощь спешит директриса детского садика.
– Конечно, не ваш! У него своя мать есть! И похож он на меня!
Минут через пятнадцать ему всё-таки доказывают, что он ошибся детским садиком. И сына следует вести в его родной садик.
Следует звонкий воспитательный подзатыльник:
– Довёл, Сусанин?!.

…После увольнения в запас Супрунов устраивается на работу в цирк. Заместителем директора Рязанского цирка. Проработал он там недолго.
Всё по порядку.
Приезжает как-то в Рязань «крутой» дрессировщик хищников со своими питомцами: тиграми там, львами, прочей мелочью. По старой памяти, в порядке шефской помощи Супрунов берет солдат в своем родном полку. На разгрузку клеток с хищниками с железнодорожных платформ. На станции «Рязань-2». Сам с дрессировщиком (ясен пень, не с самым главным,                а с ответственным за выгрузку) в три часа утра отмечают такое дело в буфете гостиницы «ЛОВЕЧ», что рядом с вокзалом.
Уйдя на «дембель», Супрунов начисто забывает, что солдат без присмотра оставлять, как малое дитя, ни в коем случае не рекомендуется. Да, потерял он за каких-то полгода нюх. Расслабился, видимо, от коньячка            с лимончиком.
Разгрузка идет своим чередом. Хищники, в большинстве своем, особых хлопот не доставляют. Этот, их главный, то ли царь, то ли король, вообще, рылом своим не ведет. Наглый до предела. Его таскай-перетаскивай, а он знай, дрыхнет без задних ног. Похрапывает скотина безрогая. И, во, борзота какая – усищи свои огромные выставил на всеобщее обозрение. Беспредел,      в натуре…
И один солдат, любопытства ради, дёргает спящего льва за один ус. Лев продолжает нагло наглеть! Даже глазом не моргает, продолжая храпеть.
Второй солдат дёргает. Посильнее дёргает. Любопытно же! Опять никакой реакции. Сдох он что ли? Нет, нет, не сдох – храпит окаянный.
Третий солдат дёргает изо всех сил. Опять никакой реакции. Когда,       в конце концов, эта его борзота-то закончится. Кто знает?
Тогда четвертый, самый смелый, самый дотошный солдат, задетый за живое таким поведением то ли царя, то ли короля зверей, наматывает один ус на указательный палец правой руки, дёргает изо всех своих дембельских сил. Вырвав при этом ус вместе с клоком кожи из щеки зверя.
От рёва – царь или король, он и в Африке царь или король – раненого, ошарашенного несправедливой, незаслуженной болью, звезды Советского цирка Супрунов с дрессировщиком одновременно давятся очередной порцией коньяка. Под всё усилившиеся звуки иерихонской трубы пулей вылетают из «Ловеча»…
На следующий день льва пристреливают на полигоне в Дубровичах. За профнепригодность. И агрессию. Супрунова за это же самое, за профнепригодность увольняют из цирка. По собственному желанию…

…Вячин.
Вячин Михаил Максимович. Полковник. Начальник медицинской службы Воздушно-десантных войск. Последний из «Могикан». Поэт.
Первая моя с ним встреча. Апрель. Одна тысяча девятьсот восемьдесят второй год. Весенняя итоговая проверка. Дивизию проверяет штаб ВДВ.        В том числе, медицинскую службу проверяет полковник Вячин.
Так оказалось, что начальник медслужбы (не мёд, а медслужбы), в то время – майор, Щербин Владимир Иванович и эпидемиолог, мой непосредственный начальник, майор Хаустов Игорь Иванович вдруг стали сами сдавать, вместе со всеми офицерами штаба, все дисциплины на этой проверки. Куда-то уезжали с утра и возвращались поздно вечером,                в основном, после окончания рабочего дня.
Под танк, под каток проверяющего без гранат, без инструктажа, как       с этим самым проверяющим, с этим докой в своей службе, с этим придирчиво-скрупулезным Максимычем себя вести, бросили меня. Капитана медицинской службы, стоящего на старшелейтенантской должности бактериолога Санитарно-противоэпидемического взвода (СПЭВ) медсанбата.
Выживешь – честь и хвала! Не выживешь – знать, карты у судьбы легли в другую сторону.
Началась проверка. Вначале документы. Проверялась каждая буква, каждая запятая в каждом плане, в каждом отчете, в каждой директиве. По нескольку раз. Два дня мы с Михаилом Максимовичем (вернее, он со мной) не выходили из кабинета.
К этому времени (к началу проверки) так получилось (бактериолог – это «мальчик» на побегушках, хотя по возрасту мы были почти все трое одногодки), что всю документацию: от простой справки в детский сад до годового отчета и боевого планирования пришлось вести мне. Самостоятельно! Никакой помощи ни от Щербина, ни от Хаустова, естественно, не было. Не царское это дело – ковыряться… в бумажках.                О чем, кстати, ни грамма не сожалею.
Это пригодилось, очень даже пригодилось на этой проверке. Придраться к документам полковник Вячин по-настоящему так и не смог. Были, правда, незначительные грехи. Которые тут же, не отходя от кассы,      т. е. не отходя от Вячина, и исправлялись. «Копал» он скрупулезно. Требуя обосновать каждый документ. И если я что-то недопонимал, что-то не так рассказывал, он спокойно, вежливо, как старший брат, поучал меня, объясняя все нюансы и специфику нашей медицинской службы.
В дальнейшем, когда приезжал на проверку, бальзамом для его души были слова:
– Михаил Максимович! Вот, вы уйдёте на пенсию – кто же нас после вас будет так учить?..
Эту проверку я выдержал с честью. Уроки Максимыча пригодились          и в дальнейшем. Начальники-проверяющие из штаба ВДВ проверили раз, проверили два дивизионную документацию по медицинской службе, придраться не к чему, а на третий раз и далее всегда спрашивали только:
– Документацию делал ты?
На этом, как таковая теоретическая часть проверки заканчивалась. Мы ехали по частям заниматься практической работой. Но это – отдельная тема, отдельный разговор. Пока – он ни к чему.
А Михаилу Максимовичу Вячину огромное спасибо!..

…Кротик.
Кротик Владимир Иванович. Гвардии полковник. Заместитель командира дивизии. При комдиве Лебеде. Хороший человек. Добродушный. Бесхитростный. Исполнительный, как танк. Энергии – на десятерых хватит. А если её ещё и направить куда следует…
…В отсутствии комдива он проводит КШУ (командно-штабные учения) с Тульским полком. В Тесницких лагерях. Сидим в бункере. Вокруг – июльская послеполуденная идиллия. Солнышко сквозь листву. Птички поют. Пчелы жужжат. Легкий ветерок смягчает нестерпимый зной.
Неожиданно в тактический класс, где идет напряженная работа военной мысли, врывается дежурный офицер по связи.
– Там!.. В Туле!.. На вокзале!.. Московском!.. Две цистерны!.. Взорвались!.. С цианистым калием!!! Разговор связисты перехватили.
Немая сцена из финальной части бессмертной комедии Гоголя длилась мгновенье.
– Срочно всех сюда!
Картину в это время надо писать с полковника Кротика. Целеустремленность и воля. Непоколебимость в своих решениях. Готовность идти до конца. Любого!
– Химику и доктору подготовить свои соображения и доложить немедленно!
И рассуждая вслух, сам с собою:
– Сколько же это – погибших и отравленных. И куда их девать? – секундное замешательство и:
– Слушай приказ!
Кому адресованный, непонятно.
– Всех пострадавших разместить в артучилище. Курсантов –                в палатки…
И понеслось, и поехало всё, набирая обороты.
– Коменданта города на связь! Потом – Первого секретаря!..
Тут в моей голове всплывает вчерашний разговор с химиком из городского штаба Гражданской обороны подполковником Альбертом Петровым, моим давним приятелем. То да сё, как жизнь, как успехи. Учения, мол, у них завтра начинаются. На картах. Во, и у нас – тоже завтра. На том     и разошлись, даже не выпив по кружке пива после работы…
– Комендант города на связи!
Еле успел перехватить инициативу, у разгоряченного азартом спасения людей, полковника Кротика.
– Владимир Иванович! Это и «Гражданская оборона» свои учения проводит. У них тоже – КШУ. Скорее всего, у них – такая вводная. Пусть связисты с ними переговорят…
Видели бы вы разочарование на лице Кротика: не дали, ох, не дали Владимиру Ивановичу развернуться во всю мощь его неукротимой энергии и всё сокрушающему напору…

…Командовал одно время Воздушно-десантными войсками генерал-полковник Ачалов. «Фотограф» – звали его в войсках. Крутой, страшный был человек. За малейшую провинность головы с подчиненных летели налево        и направо. Снимал с должностей за малейшую провинность.
Новый командующий ввёл такую практику. Каждый понедельник. Утром. Оперативный дежурный по ВДВ собирал по частям информацию.       В каждой дивизии из одного какого-нибудь полка выборочно требовал информацию по какому-то одному вопросу. Полную, исчерпывающую информацию.
Очередной понедельник. Полковник Кротик остается за комдива.          В кабинете комдива в 7.30 начинается совещание с замами и начальниками ведущих служб. Раздается звонок телефона «ЗАС» (Закрытая Аппаратная Связь). На проводе командующий. Кротик стоит по стойке «смирно»               с трубкой во вдруг вспотевшей руке. С затравленными глазами, как будто кролик перед удавом. Включена громкая связь. Чтобы заинтересованным лицам моментально включиться в разговор и помочь отвечать на вопросы командующего.
– Что-то ты, Владимир Иванович, много дистрофиков в Рязани развел? Весь медпункт ими завален!
– Мы, это, больше не будем их кормить – разжирели понимаешь… – на полковнике нет лица, глаза того и гляди вылезут из орбит. Пот градом моментально заливает лицо. Промокнуть некогда.
– Наоборот! – шепчу ему. – Дистрофикам нужно усиленное питание.
– Короче! – гремит динамик голосом командующего. – Разобраться       и в шестнадцать ноль-ноль доложить! Мне, лично!
Весь взмыленный, взъерошенный, но готовый сей секунд ринуться         в бой, исполняющий обязанности комдива падает в кожаное кресло. Выпивает залпом стакан воды, второй.
– Доктор! Срочно – в Рязань! Устранить! И доложить! Командующему!
Меня такая перспектива, естественно, не устраивает. Попасть под горячую руку «Фотографа».
– Может, я вам доложу? А вы – командующему?
– Твои больные – ты и докладывай.
Он облегченно вздыхает, а я срочно выезжаю в Рязань.
Приезжаю. Разбираюсь. Настоящих, требующих стационарного лечения в лазарете медицинского пункта, больных всего четыре человека. Остальные – «команда выздоравливающих». Так, называемая. На самом деле, предназначенная для всевозможных работ на разнообразнейших объектах.     В общем и целом, ничего серьезного, ничего сверхординарного                в медицинском пункте не обнаружено. Ежедневная, рутинная текучка. Не более того.
Вначале обо всем довожу до сведения командира полка. Затем,               с чувством глубокого требования обеда, направляюсь в полковое кафе, где     в «греческом зале», оказывается, обедает заместитель командующего по вооружению генерал-лейтенант Зимин. Со своими тремя подчиненными.
– Садись, доктор.
Присев на стул, докладываю ему о цели своего визита. Объясняю ситуацию. Никакого «криминала», мол, нет. Всего-навсего – четверо больных. Наверное, неправильно кто-то проинформировал командующего.
– Ладно! Считай, что разобрался! – и наливает мне полстакана пятизвездочного «чая».
– А Вы, товарищ генерал-лейтенант, доложите за меня командующему?
– Твои больные – ты и докладывай! 
  – Тогда, от «чая» отказываюсь!
Ровно в шестнадцать ноль-ноль звоню по закрытой связи в штаб ВДВ. Московская телефонистка переспрашивает, удивляясь моему званию (майор) и должности (эпидемиолог дивизии, исполняющий обязанности начальника медицинской службы) и нахальству, с каким я обращаюсь к ней с просьбой соединить с генерал-полковником Ачаловым.
– Ачалов слушает!
– Эпидемиолог 106-й дивизии гвардии майор Макаров! Докладываю      о больных Рязанского полка!
– Разобрался? – слышу в ответ.
– Так точно! Обо всем Вашему заместителю, генерал-лейтенанту Зимину доложил.
– Благодарю за службу! До свидания!
Вот, дословно, весь мой разговор с командующим. С генерал-полковником Ачаловым. И какой же он мне после этого «Фотограф»?
На следующий день, утром, о нашем диалоге докладываю полковнику Кротику Владимиру Ивановичу. У него круглые глаза, отвисшая челюсть.
– Он… так… с тобой… разговаривал?
– Слово в слово…



…Бабушкин.
После полковника Жукова тыл дивизии возглавил только что окончивший Академию тыла и транспорта, подполковник Бабушкин Сергей Александрович. Умнейший и грамотнейший офицер. Суворовское училище. Тыловое училище, Академию – всё закончил с «золотой» медалью. Но… Но – грубиян и матершинник, каких свет не видывал. Абсолютно незлопамятный человек.
Как-то весной он уехал на очередные свои, тыловые сборы. В другую дивизию. В это время, мне по своим эпидемиологическим делам пришлось выехать на наш Тульский полигон, что неподалеку от санатория «Слободка»!
Приезжаю. Вижу: рота солдат в оттаявшей земле копает какую-то непонятно для чего предназначенную траншею. Один конец траншеи упирается в горловину заброшенной артезианской скважины, из которой когда-то качали питьевую воду.
Куча вопросов: кто распломбировал эту горловину? По чьему приказу направляются талые воды в эту скважину? Кто додумался до такой дури?
Спрашиваю старшего по полигону и слышу в ответ:
– Подполковник Бабушкин приказал!
Предлагаю прекратить заниматься этим неблагодарным делом. Опасным, чреватым непредсказуемыми последствиями, делом.
Армия есть армия. Не может подчиненный отменить приказ вышестоящего командира и начальника. Предлагаю компромисс: пусть солдаты сделают перекур на 10–15 минут, а мы пойдем и позвоним комдиву.
По телефону докладываю обо всем комдиву генерал-майору Лебедю Александру Ивановичу. Объясняю, что через распломбированную заброшенную скважину в подземные воды попадет всяческая гадость, в том числе и возможные патогенные микробы.
Лебедь тоже предлагает компромисс: на сутки приостановить работы,   а мне представить в письменном виде все аргументированные обоснования этих антисанитарных мероприятий, которые могут привести к вспышке желудочно-кишечных заболеваний.
Мне – что? Пара пустяков – такая работа. Заезжаю в СЭС Ленинского района: там дают справку о недопустимости подобного безобразия, дают наглядные схемы водоснабжения из артезианских скважин.
Затем заезжаю в Тульскую КЭЧ: здесь также подтверждают                в письменном виде мои опасения.
Беру «буквари» по гигиене воды (не все же цифры можно помнить).
На следующий день, утром докладная развернутая записка – на столе     у комдива. Следует приказ начальнику полигона об опломбировании заброшенной скважины, о прекращении рытья траншеи. Также следуют нелицеприятные эпитеты в адрес подполковника Бабушкина, которые Лебедь по приезду последнего со сборов, ему и выскажет.
Бабушкин после этого разговора, ворвавшись в кабинет начмеда, обвинит меня во всех смертных грехах: в моей некомпетентности, в моей тупорылости, в моем черносотенстве и т. д., и т. д.,  и т. п., и т. п., выражаясь десять к одному – десять ненормативной лексики к одному нормативной.          И что в КЭЧ, и в этом Ленинском СЭС сидят одни уроды, ничего не понимающие и не смыслящие в водоснабжении…
Полчаса «срывания масок» завершились хлопаньем дверей…
По окончании рабочего дня, нагло ухмыляясь, он заглядывает                в кабинет:
– Тебе что? Особое приглашение? Стол накрыт! Все ждут одного тебя! Начальник со сборов приехал, а это праздник для подчиненных!
Ну, ни капли, ни каплюшечки у него не было злопамятства. Но свои ошибки, свои промахи (а у кого их нет!) он переживал на «всю катушку». Тем более ошибки, исправленные его подчиненными…

…Чмуневич.
Чмуневич Аркадий Алексеевич. Нынешний (май-июнь 2007 года) заместитель губернатора Тульской области по социальным вопросам. После окончания Первого факультета Военно-медицинской академии в Ленинграде был назначен в 1989 году начальником медицинской службы                106-й гвардейской воздушно-десантной Краснознамённой ордена Кутузова      2-й степени дивизии. Моим непосредственным начальником. Моя должность официально называлась «заместитель начальника службы, командир СЭЛ – эпидемиолог дивизии».
Работали с ним нормально. В принципе, у него ко мне претензий не было. К тому же на втором году пребывания в должности его избрали секретарем парторганизации дивизии. Фактически и практически вся текущая и перспективная работа (как при Щербине и Хаустове) – планы, справки, доклады, отчеты, планирование, указания – лежали на мне. Все бумажные дела, вся писанина и переписка проходила через мои руки.
По первости Чмуневич пытался ходить подписывать все документы к начальнику штаба дивизии сам. Но полковник Попов Юрий Юрьевич их почему-то не подписывал и возвращал на доработку, не объясняя причины.
Взяв неподписанные документы, иду сам к начальнику штаба.
– Вот, Юрий Юрьевич – подписать надо.
– Кто готовил документы?
– Мне пришлось…
  Следует росчерк пера на одном листе, на другом, на третьем…
Следующий раз начальник штаба разрисовывает принесенные Чмуневичем документы красным фломастером и возвращает на доработку. Это ж сколько переписывать и перепечатывать надо заново!
Опять иду в кабинет начальника штаба, взяв, полчаса назад перечёркнутые им самим, документы.
– Вот, Юрий Юрьевич, подписать надо…
Не задав ни одного вопроса, даже не взглянув на содержание документов, полковник Попов махом подписывает последние страницы всех представленных документов.
Третий раз… Не было третьего раза. К Попову Чмуневич больше не носил документы на подпись…

…В конце декабря, прямо перед самым Новым годом водитель санитарной машины лаборатории, мой подчиненный просит отпустить его      в отпуск, на свадьбу сестры. Уважительная, дескать, причина. Надо отметить, что рядовой Рыжий (такая у него фамилия, а не прозвище) был родом из Западной Украины, земляк Чмуневича, которого он постоянно и возил на «санитарке». Но это так, к слову.
Пишу, как положено, рапорт с ходатайством о предоставлении своему подчиненному краткосрочного отпуска с выездом на родину. Отдаю рапорт Чмуневичу. Тот его подписывает. И далее должен был сам идти подписывать этот рапорт к Попову. Но…
  Но меня-то он перед этим отправил в командировку в Рязань. А рапорт отдал в АХЧ (административно-хозяйственную часть). Не придерёшься – всё сделано по Уставу. Даже ради своего земляка он не пошёл к Попову                с рапортом.
Тридцатого декабря, по возвращении из Рязани, рядовой Рыжий встречает меня со слезами на глазах. Не отпустили! Не подписал начальник штаба рапорт.
Спрашиваю у своего начальника при солдате:
– Аркадий Алексеевич, вы ходили к Попову? Почему он не подписал?
Из его невнятного бормотания, с отводом глаз, выясняю, что он               к эНШа не ходил, да, и вообще-то, рапорт написан неправильно и он зря его подписал. Себе, мол, только неприятности.
Рыжий чуть не рыдает.
Иду в АХЧ. Беру злополучный рапорт (весь в красном фломастере          с подписью Попова и вердиктом: «Отказать»!). Приношу рапорт Чмуневичу и прошу его сходить к начальнику штаба и подписать документ.
– Рыжий – ваш подчиненный, вы и идите к Попову. Всё равно он не отпустит его в отпуск!
У Рыжего, у рядового Рыжего, одна за одной по щекам потекли огромные слезинки. Подбадриваю его.
– Ещё не вечер!
Была суббота – двойной предпраздничный день. Захожу в кабинет начальника штаба.
– Здравия желаю! С Новым годом!
Подхожу вплотную к столу. Попов отрывает взгляд от каких-то бумаг, протягивает мне руку.
– Садись! Что у тебя?
– Солдата нужно в отпуск отправить!
Встав из-за стола, он начинает мне «разводить бодягу», что и так мало личного состава осталось – все в отпусках; что второго января занятия по боевой готовности; что – пятое, десятое…
– Отпустим 23 февраля. Ничего с ним не случится.
Встав вместе с ним (как же: начальник встал, и подчиненный не должен сидеть!), доказываю ему, что солдату необходимо уехать сегодня,     30 декабря.
Попов, не повышая голоса, начинает по второму кругу убеждать меня   в обратном, но я его перебиваю на полуслове (чего не сделаешь ради своих подчиненных!).
– Юрий Юрьевич! В конце-то концов! Из-за какого-то солдата мы будем друг другу праздничное настроение портить?
Он задумчиво посмотрел на меня и…
– Николай! А ведь ты верно сказал. Давай рапорт.
Я подаю ему рапорт. Рапорт со вчерашней отказной визой, весь перечеркнутый красным фломастером.
– С какого числа отпуск?
– Сегодня он вряд ли уедет – пишите с 31 декабря.
По возвращении в кабинет начальника медицинской службы, Чмуневич, с ехидной подковыркой, интересуется:
– Что? Подписал вам, Николай Алексеевич, Попов рапорт?
– А то – нет!
Рядовой Рыжий просиял, а у подполковника Чмуневича А. А. отвисла челюсть…

…Подхожу к КПП дивизии, чтобы сходить в книжный магазин. Навстречу мне мой начальник, подполковник Чмуневич. То да сё – в общем, минут пять разговор ни о чём. Он пошёл в кабинет, я – через КПП на улицу. На КПП меня останавливает прапорщик из комендантской роты и давай обзывать Чмуневича самыми непотребными словами. Вступаюсь за «честь мундира», пытаясь понять такую реакцию прапорщика.
– Алексеич, понимаешь! Этот, ваш начальник, такой козел, что искать-поискать. Там, – следует кивок в сторону улицы, – гражданскому нужно помочь, а он даже слушать не стал. Послал меня…
Опять непечатные эпитеты в сторону моего начальника.
Успокаиваю разбушевавшегося прапорщика:
– Давай этого гражданского. Разберёмся без начмеда.
Знакомит нас. Гражданский объясняет мне свою проблему.
Проблема оказывается трудная, и решать её надо в два-три дня. Но выполнимая. Садимся в его машину и едем в гарнизонный госпиталь (тогда так назывался нынешний ЦВГ ВДВ). Заходим к начальнику одного отделения. Объясняю проблему.
Но он же – начальник! Целого отделения! Подполковник медицинской службы!
– Это – сложно! Не знаю: получится или нет? Ни разу с таким случаем не сталкивался.
И пошло, и поехало. Минут десять этой тягомотины пришлось выслушать. Моё терпение лопнуло.
– Василий! Хорош, трепаться! Тебя в Академии чему учили? Перед тобой проблема моего хорошего давнишнего приятеля, близкого друга. Её надо решить.
Проблема, правда, за неделю, была решена в самом наилучшем виде.
С тех самых далеких времен мы с этим гражданским (и сам давно гражданский) – очень хорошие друзья-товарищи…

…Ещё один эпизод, характеризующий Чмуневича.
В декабре 1992 года – мой «дембель». Ровно два года назад, в декабре 1990 года он отправил меня перед самым Новым годом в командировку           в Рязань. Неизвестно зачем. Тем более, что в это время составлялся годовой отчет за службу, который Чмуневич только подписывал (!). Поехал. Всегда был лёгок на подъем. Внезапные командировки меня абсолютно не пугали      и не страшили.
В моё отсутствие, за какие-то два-три дня, в штабе дивизии распределяли земельные участки среди офицеров штаба дивизии для застройки индивидуальным жильем. Взяли все, кому не лень. Некоторые умудрялись захапать по два-три участка. Взял себе участок и Чмуневич. И по моему приезду стал этим передо мной хвастаться.
– Аркадий Алексеевич, а что же вы меня-то не записали? – задаю ему наивный вопрос, зная наперед ответ.
– Я думал, он вам не нужен. Но будут ещё давать – я походатайствую за вас.
И это переживём. Пережили! Как говорится, тут же включается мозговой компьютер. Через какое-то время мне в Привокзальной Администрации выделяют участок в географическом центре Мясново. Где      с 1993 года стоит мой дом, в котором живу с семьей.
Это присказка, впереди…

…В конце августа 1992 года подходит ко мне старший прапорщик из химроты Боря Райский.
– Мой шеф, – (то есть начальник химической службы дивизии подполковник Уваров Александр Павлович), – надыбал спирт. Разливать его негде. Нельзя ли у вас, во дворе баклаборатории провести процедуру?
– О чем речь! Палычу – всегда, пожалуйста.
Не знал я, что спирта будет всего-навсего пять тысяч (!) литров. Полная цистерна АРСа (АРС – это такая машина, типа поливальной, которая предназначена для дегазационных работ). Правда, на спирт все документы      в наличии. Не левый, не ворованный.
Предлагаю Чмуневичу взять и себе спирту. Как никак, на нашей территории будет проходить мероприятия по разливу. Он отказался, заявив, что в этих мафиозных играх, как честный коммунист участия принимать не будет.
И не надо – баба с возу и далее по тексту.
Райский разливал спирт почти весь день, закончил поздно вечером. Ну, разлили и разлили, невидаль какая.
Проходит неделя. Химики вошли во вкус. И без моего разрешения, самостоятельно заехали во дворик, и процедура розлива спирта по меньшим емкостям должна была начаться снова.
На этот раз налетел на Райского Чмуневич, угрожая прокуратурой, милицией, комдивом, всеми карами земными и небесными. Боря с дуру предложил ему вначале пару-тройку фляг сорокалитровых спирта, а затем – денежные знаки. Что было? Визг стоял по всей улице. На этом он, естественно, не успокоился. Обо всем рассказал новому начальнику штаба дивизии полковнику Семенюте. В присутствии заместителя командира дивизии полковника Савилова, начальника политотдела полковника Бастанова, заместителя командира дивизии по тылу полковника Ярославцева.
Через полчаса об этом разговоре сообщает начальник политотдела дивизии полковник Бастанов Олег Эдуардович, встретив меня около здания штаба.
– Николай, тебя и Уварова только что заложил Семенюте твой начальник. Конспективно расскажи, что произошло.
Чего скрывать-то? Криминала нет. Дал химикам в аренду территорию лаборатории. Разлили химики АРС спирта по маленьким емкостям. Дел-то!
– Да, повезло тебе со своим начальником, – заметил Эдуардыч. – Смотри: Семенюта злой на вас. Он же с Чмуневичем раньше служил – приятели они.
На следующий день, в субботу, группа офицеров во главе                с полковником Семенютой, отбывает срочно в Рязань по вдруг появившимся обстоятельствам.
Прихожу в штаб дивизии около шести утра. На крыльце штаба стоит полковник Семенюта, другие офицеры. Докладываю о прибытии. Семенюта в дивизию прибыл совсем недавно, в лицо меня видит впервые.
– Значит, это ты продавал спирт медсанбата и себе взял четыре сорокалитровые фляги?
– Товарищ полковник! Вам плохо меня заложили! Во-первых, такого количества спирта в медсанбате никогда не было. Во-вторых, себе взял не четыре фляги, а шесть!
Такой наглости начальник штаба, естественно, не ожидал. Опешил. Потом продолжил.
– Приедем в Рязань – напишешь подробную объяснительную. – Немного подумав. – Если мне твоя объяснительная не понравится – оставлю в Рязани.
– И будете потом неделю меня искать!.. – Семенюте не было чего сказать.
Мы уехали в Рязань. К девяти часам в штаб приходит подполковник Уваров, которому его подчиненный Боря Райский всё рассказал. И идёт Саня Уваров, будущий «контрреволюционер» разбираться к Чмуневичу. Что           в кабинете начмеда происходило, не знаю, не буду сочинять. Но                в понедельник утром перед разводом, Чмуневич ошарашивает меня вопросом:
– Николай Алексеевич, почему вы сказали Уварову, что это я про вас рассказал начальнику штаба?
Я усмехнулся:
– Аркадий Алексеевич! Вы, в присутствии Савилова, Бастанова, Ярославцева, в таких красках всё расписали Семенюте, что дальше некуда.
– Не может такого быть? – он покраснел до корней волос.
– Как не может быть!?. Один из присутствующих там, а вас и было-то всего пять человек, через полчаса обо всём рассказал мне.
Он молча повернулся и пошел на развод…
После развода полковник Семенюта (командир дивизии в это время находился в командировке) вызывает к себе Уварова. На «ковер».
– Палыч! – спрашиваю его, – какие санкции намерен против нас применить начальник штаба?
– Какие, какие? Спирта пару фляг попросил!..
– А ты?
– Сказал, что источник иссяк по его, начальника штаба, вине…
На том вся эта мышиная возня вокруг спирта и закончилась. Хотя, нет. Вечером, по окончании рабочего дня, подполковник Чмуневич А. А., мой непосредственный начальник, предложил по сто грамм коньяка. На «мировую»…

…Пронюшкина.
Привожу статью из газеты «Молодой коммунар» от 13.09.2007:

«У рекордов славные имена

Наши тульские

– Обидно, Нин?
Нина – это моя лаборантка, санинструктор бактериологической лаборатории медсанбата, сержант сверхсрочной службы, гвардии сержант, мастер спорта, трехкратная рекордсменка мира по парашютному спорту, коренная тулячка, родившаяся в Дубенском районе. В далеком прошлом – аж, в 1977 году – она установила эти рекорды, которые до сих пор никем не побиты.
Сейчас мы оба давно на пенсии. Сидим с ней за рюмкой «чая». Листаем книгу «Сто лет Тульскому спорту». Где о ней не сказано ни слова. О моей лаборантке, Нине Васильевне Пронюшкиной…
– Видно, не заслужила, – смеется она.
За свою спортивную карьеру она много чего «не заслужила». Хотя бы по этим рекордам.
…Всего в октябре 1977 года было установлено нашими спортсменами-парашютистами из Воздушно-десантных войск четыре мировых рекорда.
Первый прыжок – дневной одиночный рекорд установила спортсменка из ЦСПК (Центральный спортивный парашютный клуб). Вот как об этом прыжке написано в «Книге рекордов Гиннеса» за 1999 и 2000 годы (через двадцать с лишним лет после установления): «Эльвира Фомичева (СССР) совершила самый длительный затяжной прыжок среди женщин, пролетев расстояние в 14, 8 км в небе под Одессой 26 октября 1977 г.».
Второй прыжок – групповой (10 человек) дневной с высоты           15 300 метров. В этот же день – двадцать шестого октября. Среди этой отважной десятки была и Нина Пронюшкина. Опять мировой рекорд.
Третий прыжок – ночной, одиночный, на следующий день, 27 октября. С высоты 14 800 метров, преодолев в свободном падении 14 400 метров (всего на четыреста метров меньше дневного рекордного прыжка  Эльвиры). В ГэДээРовском журнале на немецком языке «Авиаобозрение, 78», в седьмом номере об этом прыжке (правда, с небольшими неточностями) было напечатано рядом с её фотографией: «Новости: Слева – мужественная советская парашютистка, которая в конце прошлого года на транспортном самолете Ил-76 поднялась в стратосферу – Нина Пронюшкина. 28-летняя спортсменка из Тулы совершила ночной прыжок      с высоты 14 000 метров и только через 4,5 минуты на высоте 500 м она раскрыла парашют и тем самым установила мировой рекорд. Её мировой рекорд, а также рекорды других советских парашютисток были признаны Международной организацией парашютного спорта».
Четвертый прыжок – ночной групповой (10 человек) 28 октября            с высоты 14 125 метров, пролетев в свободном падении 13 580 метров.        И вновь – рекорд Пронюшкиной.
Она и Эльвира Фомичева за эти дни установили по три мировых рекорда. Остальные  (8 человек) спортсменки – по два рекорда.
И что памятное? Что материальное осталось у них, этих отважных спортсменок, от тех рекордных прыжков?
Нина Васильевна раскладывает передо мной свои реликвии, комментируя каждую из них.
  «Книжка учета прыжков с парашютом личного состава», в которой на одной странице красными чернилами записаны мировые рекорды:       1821 прыжок; 1822 прыжок, 1823 прыжок.
– Это моя четвёртая «Книжка». А всего их у меня – шесть штук          с 2340 прыжками.
Я это знал. Она же – моя бывшая подчиненная. С начала весны она всегда уезжала на спортивные сборы, тренируясь и выступая за команду Тульской Воздушно-десантной дивизии. А за два года до рекордных прыжков, естественно, приуроченных к очередной «круглой» дате –            60-летию Октября, – она вдобавок отлучалась со службы на всевозможные медицинские комиссии, на тренировочные высотные прыжки.
– И на примерку неоднократно ездила, – вспоминает она. – Нам двоим: мне и Элке для одиночных прыжков готовили специальные антиперегрузочные скафандры как для летчиков-высотников. В них-то мы   и сделали свои одиночные. А групповые совершали как все. Напяливая на себя как можно больше тёплых вещей, смазывая лицо толстым слоем гусиного жира. С кислородными масками.
Следующими на столе появляются три большие медали «Рекордсмен СССР» на красных ленточках, три жетона с аналогичной надписью и три Диплома рекордсмена СССР от Комитета по физической культуре и спорту при Совете министров СССР. На одном из которых напечатано буквально следующее:
«Награждается
Мастер спорта СССР
Пронюшкина Н. В.
установившая рекорд в ночном высотном затяжном прыжке                с парашютом (одиночный) с Н =14 800 м.
Расстояние, пройденное в свободном падении = 14 400 м.
26 октября 1977 года».
У меня сразу возникают вопросы:
– А где подпись на Дипломе? Почему её нет?
Почему на медалях и в Дипломах указано, что установлены всесоюзные, а не мировые рекорды?
– А ты спрашиваешь: «Обидно, Нин?», – она грустно улыбается. – Не знаю я, почему нам не вручили тогда хоть какое-то удостоверение, хоть какаю-то справку, что мы установили мировые рекорды.
Да, ТАСС сообщал об этих рекордах, газеты и журналы писали, в том числе и иностранная пресса.
– Чиновников от спорта надо спрашивать. Но тогда мы разве думали о таких нюансах. Главное: рекорды – наши!.. Нашей страны!!. Нашей Державы!!!
И она, явно предвидя вопрос, опережает меня:
– За каждый рекордный нам заплатили как за простой прыжок – по двадцать (!!!) рублей. И ещё по пятьдесят рублей, как за испытательный. Я даже не знаю, получила ли (а положено?) Фомичева, нынче носящая фамилию нашего тогдашнего тренера Петриченко, от «Гиннеса» что-нибудь.
Мы разливаем остатки «чая» по бокалам:
– За нас! За Воздушно-десантные войска!..
Я добавляю:
– За тебя. За твои никем не побитые Рекорды Мира!..

Николай МАКАРОВ,
Гвардии майор медицинской службы».

…Капитонов.
Служил в медсанбате прапорщик Капитонов. Среди друзей – «Братиш». Завсклад! Т. Е. начальник склада «НЗ» медикаментов. Ростом – метр  пятьдесят с фуражкой. Уважаемый человек!
...Из округа вдруг нагрянула неожиданная проверка, а контрразведка     в этот раз не сработала должным образом; да и они, эти проверяющие, оказались беспардонно-бессовестными, мягко говоря, – не предупредили заранее о своем неожиданном визите. И приехали они проверять в основном «НЗ». В частности, «НЗ» медицинское. В том числе яды, наркотики, спирты.
Вот, спиртов-то как раз... может и недоставало. А может, были               и излишки (смех в зале!).
Капитонов несёт из аптеки с третьего этажа на склад по лестнице полупустую (или наполовину полную?) двадцатилитровую бутыль со спиртом (или только с запахом спирта?) для измерения количества и качества имеющейся в ёмкости жидкости (может и спирта!).
По закону жанра, на лестнице между третьим и вторым этажом, Братиш спотыкается. Падает. Падает и бутыль с чем-то. У прапорщика – синяк. Бутыль невредима, цела-целехонька. У, проклятая.
Опять, по закону жанра, на пролете лестницы, между вторым и первым этажом, Братиш падает. У прапорщика – очередной синяк. Бутыль, проклятая, насмехается над ним, вот, зараза.
Дальше Братишу отступать некуда. Впереди – склад, дверь на склад, где его ждут проверяющие, недовольные его длительной задержкой.
Законы жанра зачем-то ведь существуют. Не могут эти законы идти против советского, умудренного богатейшим опытом, прапорщика. Завсклад, к тому же. Не может какая-то судьба-злодейка диктовать свою волю советскому прапорщику. Завскладу! Не может!
Капитонов, подняв бутыль над собой, изо всех сил бросает злосчастную на бетонный пол. Звон стекла. После этого падает сам. Стоны прапорщика (очередной синяк – Станиславский с Немирович-Данченко отдыхают). И... запах (!!!) спирта. Его, родного, запах. Запах целых (!!!) двадцати литров спирта, (хотя, спирт и измеряется в килограммах и граммах, а не в литрах. Но это – так, к слову сказать, ради эрудиции читателя).
Как всегда, проверка была сдана на «хорошо» и «отлично».                И проверяющие – ничего, своими мужиками оказались, всё понимающими, тоже умудренные богатым опытом. Знакомые, не понаслышке, с законами жанра...

...Теплый субботний августовский вечер. Где-то около восьми часов. Прапорщик Капитонов – дежурный по медсанбату. Дежурный по части.         В портупее с кобурой. В кобуре – пистолет «Макаров» – «ПМ». И две снаряженные обоймы. Боевыми патронами. На руке – красная повязка             с белыми буквами: «Дежурный». Тишь и благодать. Пора и телевизор             в «Ленинской комнате» вместе с личным составом смотреть.
И эту вот умиротворенную, после сытного ужина, идиллию вдруг нарушает какой-то гражданский. В мятом, замызганном, с пузырями на коленях трико, в шлепанцах на босу ногу, небритый, опухший, с красными глазами, буром прущий мимо дежурного к лестнице. Нагло игнорирующий почти офицера, находящегося при исполнении.
– Ну, ты, мля, Братиш! Куда, мля, Братиш, на фиг, прёшь?
Надо отдать должное прапорщику Капитонову: на этих словах вся ненормативная его лексика и заканчивалась. Не чета другим виртуозам              в погонах.
Гражданский опешивает. Вроде, как и конфузится. И всё же, глядя на помеху под ногами, сам, не ожидая, гаркает:
– Ты, что, мля, Братиш? Командующего не узнаешь?
Этим ли смутить дежурного прапорщика, спокойно расстегивающего кобуру:
– Много вас тут таких, мля, Братиш, «командующих» ходит! Ты – кто? Пьянь! А наш Командующий? Орел! Беркут! Тоже мне, понимаешь, мля, Братиш...
Вдруг, со второго этажа (как потом выяснилось – увидел в окно «ЗИМ» Командующего) раздаётся громовой голос командира батальона, майора медицинской службы Золотова Валерия Павловича:
– Т-о-в-а-р-и-щ Командующий!..
Вслед за голосом перед Командующим вырастает Золотов, ростом под стать Василию Филипповичу.
– Вольно!
Братиш с открытым ртом и наполовину вытащенным из кобуры пистолетом стоит соляным столбом. Лихорадочно перебирая в уме варианты наказания.
– Этому! – Командующий, небрежно кивнув на дежурного, начинает подниматься по лестнице вместе с командиром батальона. – Десять  суток! Ареста! За незнание своего Командующего в лицо. Ещё пройдя пару ступенек:
– А за то, что командующего назвал «Орлом» – объявляю амнистию. За «Беркута» – благодарность!
– Служу Советскому Союзу!
Братиш стоит навытяжку перед своим Командующим, никак не ожидая такого благополучного для себя исхода.
Ларчик, как всегда, открывался просто. Генерал армии Маргелов Василий Филиппович на своем «ЗИМе» ехал из Крыма после отпуска. Перед Москвой решил заехать в попутный медсанбат хлопнуть одну, вторую, третью рюмку пятизвездочного чая.
Вот такие, мля, Братиш, дела...

…О политзанятиях и политрабочих.
Самой главной дисциплиной в Советской Армии, по которой сдавали проверку, являлась ППР (партийно-политическая работа). Для офицеров – Марксистско-ленинская подготовка. Для солдат – политическая подготовка. Итоговая оценка проверок (а их каждый год «случается» дважды: весной        и осенью) за период ставилась не выше оценки по «политике».
Что от нас требовалось? Т. е. от офицерского состава.
 Знание работ классиков (Маркса, Энгельса, Ленина. Чуть-чуть других)       с обязательным конспектированием огромного списка их работ.
Знание всех Пленумов, Съездов, Конференций КПСС (Коммунистической партии Советского Союза), опять же с обязательным конспектированием всех документов принятых на этих сборищах.
Знание всех опусов (не из области музыки – там свои, музыкальные, опусы) деятелей ЦК КПСС, а особенно – Генерального секретаря, самого главного политрабочего страны.
Сколько на это уходило времени – ужас! И бумаги – тонны!
Дважды в неделю по два часа занятий (попробуй только без уважительной причины отсутствовать!). Горы исписанных тетрадей. Плюс ко всему – конспекты лекций, которые якобы, нам читали. Хотя, нет, правда – читали. Вернее зачитывали, не рассказывали своими словами, не комментировали и не разъясняли, а именно зачитывали напечатанные лекции в различных партийных журналах. Типа – «Политическое самообразование».
Оказалось, как и всё в нашей жизни, что и на эту самую хитрую часть тела всегда отыщется болт с левой резьбой.

...Все работы классиков писались (мной, по крайней мере) крупным почерком. Разными цветами. Заголовок – чёрный, жирный фломастер, дважды подчеркнутый красным. Текст – синие чернила. Цитаты – выделены одиночной красной чертой. И не важно, что там написано. Ни один проверяющий, ясное дело, этого не читал. Главное – написано. Главное – написано много. Главное – написано красиво. Главное – чтобы написанное соответствовало списку работ. Утвержденному!
С материалами текущих партийных форумов – дело обстояло намного проще. Вырезалось из газет нужное количество текста. Подклеивалось всё      в отдельную общую тетрадь. Что надо и что не надо опять же подчеркивалось. И оставалось только от руки написать и красиво оформить заголовок. И опять же – эту галиматью никто не читал. Главное... чтобы «костюмчик сидел»: красиво, объемно, всеохватно... Зачет сдан.
А многим офицерам, у кого в подчинении был личный состав, всю эту дребедень переписывали подчиненные солдаты. У кого был красивый почерк. И эти солдаты первыми уходили в отпуск, постоянно бывали               в увольнении, первыми увольнялись в запас.
Была ещё одна лазейка (с левой резьбой!). Университет Марксизма-Ленинизма! Даже ромбики («поплавки») были такие, вроде бы как о высшем образовании. Наши прапорщики залихватски щеголяли в них, прицепляя между «Гвардией» и знаком «Инструктор-парашютист». Срок обучения          в этом университете – два года по два часа два раза в неделю. В гарнизонном Доме офицеров. В Университете пропуск занятий без уважительной причины карался строже – вплоть до партийного взыскания с занесением. Я в этот Университет ходил пять (!) раз. Перечитал все интересующие меня книги из библиотеки Дома офицеров. При этом, не написав ни одной лекции, ни законспектировав ни одной работы классиков. И если первый раз посещал добросовестно все занятия и сдавал все зачеты и экзамены, то последующие, четыре раза, все пропуски, все зачеты-экзамены сдавал лично руководителю Университета (из врожденной скромности промолчу о его ФИО). В буфете Дома офицеров или в его кабинете сдавал. Исключительно – на «отлично».
Как нас дурили и оболванивали повсюду и повсеместно, так и мы,        в силу своих возможностей, способностей и смекалки. Профанация, она          и в Африке, профанация...

...Этот эпизод вначале был написан со всеми фамилиями, именами, отчествами. Но ...по «просьбе трудящихся» этого делать не стал.
Идет партийно-хозяйственный актив дивизии. Присутствуют практически все командиры, начальники, политрабочие (т. е. политработники всех мастей и оттенков) – одним словом: всё командование частей и весь офицерский состав штаба дивизии вместе с комдивом.
Собрание актива идет своим чередом. Выступающие клеймят позором недостатки, клятвенно заверяют верности делу партии и правительства... Первый... пятый... восьмой выступающий... Девя...
Девятого выступающего опережает начальник политотдела дивизии, выползший (да, да, выползший!) откуда-то из-за кулис. И шатающейся походкой вдруг оказывающийся у микрофона. Зал притих. Как по команде. Президиум растерялся. Всё внимание – на трибуну.
Пока командир дивизии понял, что у микрофона, деликатно выражаясь, невменяемый НачПО, тот минуты три нёс неразборчивую ахинею, из которой членораздельной являла собой только ненормативная лексика. Наконец поняв и сообразив в чём дело, комдив дал команду и два офицера из президиума вывели под белы ручки несостоявшегося оратора. Из зала.           В «санитарку». И – в госпиталь.
Залу, т. е. нам, комдив прокомментировал поведение главного марксоленинца дивизии следующими словами. Дескать, у НачПО случилось отравление. Грибами. Возможно, мухоморами. Или бледными поганками. Которые собрала его теща. По незнанию. В лесу. В Тесницких лагерях. Буквально, неделю назад.
Неделю назад, как раз, в аккурат, начался знойный летний месяц... февраль. Во, как!
Последствия этого отравления были адекватными. Даже черезчур!
НачПО был вскоре переведен в Москву. На вышестоящую должность. Генеральскую. Получил квартиру, как и все истинные ленинцы, по отдельной, только для них существовавшей очереди. В Москве получил квартиру.
Так что – знай наших...

...Государственный экзамен на шестом курсе по «Научному коммунизму» и К° в Томске.
Накануне экзамена, вечером я оказался случайно (или наоборот, совсем и не случайно?) в ресторане за одним столиком с доцентом кафедры             (не помню, как эта кафедра точно называлась), которая завтра должна была     в нашем взводе принимать этот самый экзамен. Вот такие, брат, дела.
Под утро она мне и говорит:
– Смело берёшь билет. Чётко докладываешь. И... отвечаешь громко, но не оглушительно. Говори, что хочешь, но чтобы через пять-шесть слов обязательно звучало «Ленин», а через десять-пятнадцать – «Брежнев».           И главное: после каждого вопроса, по-военному, докладываешь, что ответ закончен.
Вся технология.
В девять утра в числе первых (договорился со взводом, кому пойду сдавать, чтобы накладки не получилось) захожу в аудиторию. Три или четыре экзаменационных стола. Моя экзаменаторша (кстати, единственная женщина, к тому же – с гражданской кафедры мединститута, довольно молодая доцентша) сидит в окружении трех полковников, разливая из термоса ароматный кофе и вручая им, т. е. полковникам свежие газеты. Когда только успела газеты-то купить? Ко мне подходит начальник Политотдела Факультета – полковник Оносов Василий Сафронович и спрашивает:
– Работу Ленина знаешь?
– Первый раз вижу! – Отвечаю.
Он вчитывается в мой билет и виновато пожимает плечами:
– Сам в первый раз вижу...
Первым подхожу сдавать экзамен. Всё идет по сценарию. Члены экзаменационной комиссии (три полковника) все, как один, уткнулись            в газеты, попеременно поднося к губам то чашечку с кофе, то стакан                с боржоми.
– «Хорошо»!
Моему удивлению не было предела. Мы же договаривались на «отлично!».
Доцент (или доцентша) потом объясняет мне сей «казус Кукотского».
Оказывается нас (т. е. «в основном» её) должны были фотографировать для областной газеты, как она принимает экзамен у первого – почему у первого? – слушателя Военно-медицинского факультета. Трудно, что ли сфотографировать любого, а написать, что – он первым вытянул билет? Кто их, этих журналистов разберёт, корреспондентов разных.
Тем более, что этот фотограф припылил где-то к концу экзамена...
Вот вам и загадочная женская душа. Вот, иногда отчего может зависеть наша судьба. От не вовремя сделанной фотографии...

…Однообразие.
Чем, в принципе, отличается военнослужащие от гражданского населения?
Однообразием. Одинаковая форма одежды, одинаковый строевой шаг. Одинаковая... Одинаковый... Одинаковое... «Безобразно, но однообразно!» Правильно, этим и сильна Армия.
Но, однообразие до разумных пределов. Не до маразматических выкрутасов и вывертов разнообразных. И что характерно, чем ниже по званию начальник, командир, тем изощреннее, тем унизительнее он старается задавить своих подчиненных. А если вдобавок не хватает знаний, не «тянет» интеллект – пиши, пропало.
Вместо того, чтобы заниматься боевой подготовкой: (стрельбой, рукопашным боем, тактикой), можно (что намного проще) проводить бесчисленные заседания и собрания, по всякому пустяку строить личный состав.
Или, ну, не маразм ли? Заниматься до виртуозности приемами владения оружием, крутить автомат во всех плоскостях, вокруг своего тела (может, я что-то не понимаю?). Но такие виртуозные приемы нужны были во времена Очаковские и покоренья Крыма. Но не сейчас. Нужно тебе потешить самолюбие – натренируй отделение солдат и показывай цирковые номера. Нет, всех под одну гребенку. Все должны не только владеть автоматом, как д'Артаньян шпагой, но ещё и сдавать по этому предмету зачёты. А то, как же врага-то победить? Мало ли что, по стрельбе сплошные двойки, зато строевые приёмы сданы на «хорошо» и «отлично».

Или, однообразие формы одежды. Конкретный пример. В тактическом классе проходит разбор командно-штабных учений. Жара в помещении неимоверная, градусов под 35 Цельсия. Тени нет. Форточки задраены на зиму. Все офицеры штаба дивизии, обливаясь потом, – в сапогах, кителях        и портупеях.
Входит начальник штаба дивизии, полковник Попов Юрий Юрьевич (умнейший из умнейших человек, но здесь он поддался магическому присутствия командующего ВДВ) и сразу замечает моё отличие от остальных. В параллельных брюках (надо сказать, что о форме одежды никаких указаний дополнительных не было, в чём прибыть на это мероприятие), без портупеи, естественно, без кителя (!!!).
Пытается что-то сказать (сделать замечание? удалить из класса?), но следом за ним входит командир дивизии, генерал-майор Лебедь Александр Иванович. Здоровается за руку с Поповым и спрашивает:
– Всё готово?
Юрий Юрьевич кивает в ответ и произносит первые буквы моей фамилии, как появляется командующий ВДВ генерал-полковник Подколзин Евгений Николаевич.
– Здравствуйте, товарищи офицеры!
Поднявшись, как один из-за столов:
– Здрав... жел... тов... команд!..
Заслушивание проходит своим чередом. Наступает моя очередь.
Докладываю. Командующий, как и всем, предыдущим и последующим офицерам говорит мне:
– Спасибо! Благодарю за службу!
И всё! Никаких замечаний о моей рубашке, о моих не в сапоги брюках.
По большому счету – оно ему надо!
Знания-то и умение каждого офицера, каждого военнослужащего находится в голове, а не в портупее.
Как жалко, что эту истину до сих пор некоторые (может даже                и большинство – ничуть не утрирую) офицеры не понимают. Или, не хотят понять...

…Афганистан.
Ноябрь 1982 года. Месячная командировка в Афганистан. Нас – восемь врачей. Из разных дивизий ВДВ. Исключение: Тульская дивизия – я и Вася Халюк, хирург из медицинского батальона. Кстати: все – хирурги, кроме меня, эпидемиолога. У каждого с собой, кроме личных вещей, посылки сослуживцам, которые находятся там. За Речкой. Особенно много посылок     у меня. Основная масса замены офицерского состава Витебской дивизии идёт из Тулы. Нашей родной, 106-й гвардейской воздушно-десантной Краснознамённой ордена Кутузова 2-й степени дивизии.
Посыпки, в основном, состоят из писем и из спиртного (как будто там пить нечего?!!). Спиртного много – около двадцати бутылок различного калибра и различного содержимого. Хотя, через таможню разрешалось провозить не более двух бутылок. Но любой емкости.
Как всякий настоящий русский человек, к тому же детство                и юношество проживавший в сельской русской глубинке, понадеялся – (или, это была наглая самоуверенность?) на русское «авось».
До нас (во время нашего пребывания на таможне в течение целого дня) никому этот самый «авось» так ни разу и не помог. У кого было больше двух бутылок спиртного, тут же, за углом здания таможни, излишек                и приканчивали (не пропадать же добру!), угощая всех желающих.
Так что, дожидаясь своей очереди предстать перед бдительным оком таможни, я был очень и очень, даже чересчур, изрядно «угостившись». На вопрос старшей таможенницы о провозе количества спиртного, честно признался:
– Везу много!
Она тут же отреагировала по-своему:
– Из многого две бутылки – мне!
Лезу в одну из двух огромных сумок («мечта оккупанта») и достаю две бутылки пятизвездочного армянского коньяка (всю передачу начальнику медицинского снабжения дивизии майору Селиванову, моему сослуживцу по медицинскому батальону). Т. е. «две бутылки» – две сказано. Достаю               и подаю ей (и она, со смехом, забирает) две стограммовые бутылочки              с коньяком. Пятизвездочный, армянский.
Забираю свои документы и с остальным грузом, в том числе                и с оставшимся спиртным, спокойно прохожу (точнее, передвигаюсь)                к самолету. Что ещё всех нас удивило: таможенники, основательно перетряхивая поклажу остальных пересекающих границу, в мои сумки даже не заглянули. Таможня мне «дала добро»... «Авось» сработал?..

…Через месяц наша группа возвращается обратно. В Союз. Опять эта же таможня. В Ташкенте. Только работает на этот раз в обратном направлении. Не на выпуск, а на впуск. У меня теперь не две, а три сверхнабитых «мечты оккупанта». Подарки и презенты сослуживцев. Оказалось, что я ввожу в страну «барахла» больше, чем все остальные семь человек. Только одно кожаное пальто, купленное мне в подарок «благодарными» больными, в мои сумки не полезло. Попросил Ваську Халюка положить его в свой чемодан. Сверх своих вещей, купленных на    380 внешпосылторговских чеков (такие были командировочные, выданные нам в предпоследний день пребывания в Кабуле).
Кроме всего прочего, у меня с собой было более десяти тысяч этих самых чеков в боковом кармане кителя. Плюс – жмень каких-то то ли драгоценных, то ли полудрагоценных камней: посылка офицеров своим женам.
Опять надежда на русский «авось». На вопрос таможенника, ввожу ли       я в страну чеки, отвечаю ему с подкупающей простотой и правдивостью:
– Конечно! Десять тысяч!!!
Представляете? Ни один мой карман (!), ни одна моя сумка (!) не были проверены. Даже на мои документы взглянули мельком. Прошел таможню, как раскаленный нож кусок масла.
За мной проходил таможенный осмотр (досмотр!) Халюк. К нему-то придрался тот самый таможенник, что пропустил меня.
Пересчитал, перебрал, переложил каждую вещь. Личные вещи. Купленные вещи. Купленные ровно на 380 чеков. На какие такие шиши куплено пальто? (Мое кожаное пальто!) Откладываем, значит, это пальто        в сторонку. Начинаем разбираться с этой контрабандой (!!!).
Василий стоял, не зная, как объяснить наличие у него этого злополучного пальто. Сейчас начнут писать протокол об этом изъятии, другие обличающие документы, с вытекающими из этого нелицеприятными последствиями. Сейчас...
А где же – «авось»? Что-то он задержался?
Да, не было бы счастья, да несчастье помогло. Один из нашей восьмерки был мусульманином (не помню, из какой дивизии, фамилии также не помню). Из Афганистана прихватил какую-то книжку на арабском языке (может и Коран).
И всё! Вся таможня с вдруг материализовавшимися людьми из Конторы Глубокого Бурения взяли за надлежащее место нашего иноверца     и куда-то увели. Целый день мы сидели у таможни, поджидая нашего товарища. Только затемно все (слава Богу!) попали в Ташкентский аэропорт.
Мне таможня опять «дала добро»... Или, русский... «авось»?

…Будка.
По штатному расписанию у меня во взводе (СПЭВ, затем СЭВ – санитарно-эпидемиологический взвод) имелась передвижная бактериологическая лаборатория. Древняя, как анализы мамонта. Небольшая будка на шасси «ГАЗ-66». Отслужившая два с лишним срока, и давным-давно списанная за профнепригодность и износ. Сданная в металлолом. По документам. Все акты, справки, решения – имелись в наличии. Из округа за подписью начальника медицинской службы, из вторсырья. Хлам, одним словом, а не будка.
И этот «хлам», лишённый внутреннего оборудования и немного переоборудованный стал использоваться по своему прямому назначению. Санитарная машина на прыжках. Автобус для перевозки личного состава. Передвижной штаб медицинского батальона на учениях. Но, в основном, её использовал новый комбат, майор Степан Ушаков для охоты и рыбалки: незаменимая вещь! Ездил на ней по всей Тульской области почти каждую неделю. Так как был родом из каких-то там сибирских «чукчей».
Однажды он вызывает меня «по тревоге» в свой кабинет:
– Чтобы через полчаса будки не было на колесах!
– Есть! – Моё дело маленькое. Выполнить приказ.
Через полчаса будка стояла на земле во дворике лаборатории. «ГАЗ-66» (кабина, шасси, рама, двигатель) – отогнана в автопарк батальона. Через эти же полчаса прояснилась подоплека такой спешки.
Оказалось, Степан (мой, кстати, очень даже неплохой приятель) «наехал» за что-то на своего подчиненного, начальника медицинского снабжения дивизии, капитана Жору Никорича. Тот, не оставшись в долгу, пообещал «стукнуть» куда следует об использовании будки в сугубо личных, его комбата, целях.
Ладно. Сняли будку и сняли. Дел-то. Пусть стоит, валяется во дворе. Места много не занимает. Кушать не просит. Год стоит. Второй пошел. Ушаков уехал поступать на Первый факультет в Военно-медицинскую академию в Ленинград. Командиром батальона назначается майор Бокатюк, бывший командир медицинской роты. А будка всё стоит себе и стоит во дворе лаборатории. «ГАЗ-66» давно переделан в грузовой вариант и передан в другую часть. Из округа получена новейшая передвижная бактериологическая лаборатория (муха не сидела). У меня к этому времени (заместителя начальника медицинской службы дивизии и командира СЭВ) появился дачный участок. Друзья советуют отвезти безхозную, давно списанную будку на дачный участок. Что и делают в одночасье. Имеются такие у меня друзья-товарищи, до сих пор имеются.
Проходит полгода. Мой начальник, подполковник медицинской службы Щербин Владимир Иванович вдруг вспоминает об этой будке.
– Где будка?
Доброжелателей у нас всегда находилось в переизбытке. Нашлись         и сейчас, опередив меня с ответом. Утрированным, завистливым ответом.
На меня началось со стороны Владимира Ивановича нешуточное давление. Что я – негодяй, преступник, расхититель и т. д., и т. п. Неделя «террора», вторая... Нервы на пределе. Ни о какой работе и думать нечего. Давление усиливается. Друзья-товарищи советуют не обращать на него внимания. Начальник особого отдела, сосед по подъезду, (друг Владимира Ивановича) также советует не обращать никакого внимания на эту «мышиную» возню. А давление усиливается (куда дальше?).
Терпению моему наступает предел. Заказываю на завтра автокран           и грузовой «Урал», чтобы привезти с дачи эту будку. Жена философии замечает, что и без будки проживем. Это – завтра.
А сегодня... Сегодня Щербин меня обрадовал. Вопрос о «похищении» будки будет рассматриваться на парткомиссии (!!!). С формулировкой            о «подрыве боеготовности». Ничего себе! Приплыли, называется. Будка, оказывается, вернее, отсутствие будки, подрывает боевую готовность всей медицинской службы дивизии в целом и начальника этой службы,                в частности. Да, шутки плохи с Владимиром Ивановичем Щербиным. Ох, плохи.
Парткомиссия назначена на семнадцать часов. За час до неё встречает меня секретарь парткомиссии, подполковник Выродов и просит прояснить ситуацию, прежде чем начать «срывать маски» кое с кого.
Всё ему, без утайки, рассказываю, добавляя, что завтра эту заклятую будку привезу и брошу к ногам своего начальника.
Выродов размышлял не более минуты. И выдал:
– Знаешь, Николай?!. Если ты завтра привезёшь будку, я перестану тебя уважать. А своего начальника можешь послать... сам сообразишь – куда.
На этом закончилось «заседание» парткомиссии, и вся эта нелицеприятная, вонючая возня вокруг будки, попортившая мне определенный метраж нервов и литраж крови...
P. S.: Да, а будка-то, из-за которой возник весь сыр-бор, была Щербиным обещана кому-то в Москву. Повышать боевую готовность на генеральской даче...

…«Партизаны».
В 1985 году на базе нашей дивизии проводились грандиозные сборы запасников. «Партизан» – в простонародье. Меня приказом отдали на эти сборы начальником медицинской службы. Сборы – летом. Приказ – в марте. В мае приходит вызов из штаба ВДВ, чтобы меня откомандировали такого-то числа (не помню какого) в Дубулты. Что на Рижском взморье, в составе Юрмалы. На очередной Всеармейский семинар молодых военных писателей. «Из народа».
Так как сборы, «партизан» были важнее всего на свете, то начальник медицинской службы дивизии, подполковник Хаустов И. И. принимает «соломоново решение». За подписью командира дивизии шлёт ответную депешу в политотдел войск. О том, что в связи с тем-то и тем-то,                с напряженной обстановкой, невозможностью замены (причин нашлось вагон и маленькая тележка) Макарова необходимо никуда не «пущать»,           а оставить в Туле (в Тесницких лагерях).
Второй раз (первый – в 1982 году на аналогичные сборы в Пицунде, когда я был на учебе в Ленинграде, все тот же Хаустов, мой начальник, не соизволил мне об этом сообщить и переслать в Питер это приглашение-приказ) подряд я не попадаю на эти сборы. Обидно. Но ничего не поделаешь. В Армии не рассуждают, а выполняют приказ. После выполнения которого, можешь жаловаться кому угодно и сколько угодно. Как гласит «Устный устав» военнослужащего:
«Пункт первый. Командир всегда прав.
Пункт второй. Если командир не прав – смотри пункт первый»...
Семинар в Юрмале начинается в понедельник. В субботу, с офицерами-запасниками, совершаю два прыжка. Полковник Чиндаров Александр Алексеевич – «главком всех «партизан» – отпускает меня на законно заслуженные выходные. В Тулу.
В это время в клубе Тульского полка проходит очередной партийно-хозяйственный актив дивизии, на котором присутствует приехавший из Москвы начальник политотдела ВДВ генерал-лейтенант Смирнов. Перед началом заседания имеет беседу с командиром дивизии генерал-майором Сердечным.
Что, это, дескать, ты меня, Фёдор Иванович, подставляешь из-за этого Макарова. Мне что, второй раз дергать задницей гвозди у начальника ГЛАВПУРа из-за него? Три года назад его не было, разберемся ещё, почему его тогда не было. И теперь ты какую-то филькину грамоту мне прислал.
Ответ Сердечного был предельно краток:
– Да, я его! В бараний рог! Уволю! Посажу!..
– Нет, Фёдор Иванович! Ты мне завтра доложишь, что Макаров уже находится в Юрмале. На семинаре. А то – ишь: незаменимых нет.
Вот, что значит армейская выучка: не теряться ни при каких внезапно возникших неожиданных препятствиях. Сердечный отреагировал мгновенно:
– Найти! Выписать все документы! Через два часа отправить! Доложить!
Через два часа меня отыскали (дома, дома, где же ещё). Вручали все документы. Осталось подписать их командиром медсанбата (тогда СЭВ – санитарно-эпидемиологический взвод  находился в составе МСБ) и заверить печатью.
Бывший комбат (идет передача должности) подполковник Белый Валерий Иванович и исполняющий обязанности комбата майор Бокатюк Виктор Феофилович в бане батальона передают друг другу должность.
Докладываю обстановку. Протягиваю документы на подпись Бокатюку и что же слышу в ответ? Какой маразм с брызганьем слюной из уст ещё не комбата?
– Как ты смел? Почему я не знаю? Почему без моего разрешения писал? И посылал на конкурс?
Это – да! Это – что-то! Это, с этим-то Витькой – неужели с ним? – были в Афгане, работали по космосу (об этом, отдельно), пили пиво и не только? Неужели так резко меняет человека должность? Даже ещё и не утвержденная?..
Белый предлагает компромисс:
– Ехать надо! Но на второй день, под любым предлогом, с этого семинара необходимо вернуться.
Ага, как же – щас...
...По приезду из Юрмалы меня ожидает очередной сюрприз.
Дело в том, что обеспечение «партизан» медикаментами в нормах снабжения не было предусмотрено. И из денег, выделенных на проведение этих сборов, полковник Чиндаров вручает мне четыреста рублей на медикаменты. Чтобы я их закупил в любой городской аптеке. Что и делаю, отчитавшись за каждый рубль, каждую копейку соответствующими документами. Всё, как учили.
Хотя на две с половиной тысячи человек этой суммы и этих медикаментов было, явно, недостаточно. Выход оказался до банальности простым! Среди офицерского состава запасников было около двадцати гражданских врачей. Они-то и пополняли всевозможными лекарствами                и перевязочным материалом, привозя всё это из своих лечебных учреждений. Ибо на воскресные дни, с разрешения полковника Чиндарова, как                и остальных офицеров, их отпускали по домам (предвижу вопрос – да,             и спирт они привозили. Но не наркотики).
Естественно, всё то, что они привозили, нигде не учитывалось и никуда не записывалось. Честно говоря, не до этого было. Да, и посоветовавшись        с дивизионными снабженцами решили, что это пустая трата времени. И на баланс дивизии не поставишь. Тем более,  что приём больных вели два врача, которые оказались не годные к службе в ВДВ. И которых я оставил, не отправил со сборов, а оставил специально для работы в палаточном медпункте.
Работа была отлажена чётко, грамотно. Ни у Чиндарова, ни                у Сердечного (!), ни у московского начальства претензий ни к медицинской службе, ни ко мне лично не было даже и намека.
Но, так как меня по тревоге «выдернули» с этих сборов, то моя замена проходила чисто формально. Я уехал в субботу. Вместо меня в Тесницкие лагеря лишь к вечеру понедельника прибыл капитан Гандзюк (мой бывший подчиненный). Возглавить медицинскую службу, оставленную на старшего лейтенанта Супрунова.
И они там «нарулили». Медикаменты у них быстро все закончились.      С «партизанскими» врачами общего языка найдено не было. Гандзюк стал трезвонить во все колокола, а Супрунов ему подпевать, что работать нечем,   а больных много и т. д., и т. п. Все стрелки своей беспомощности, своей некомпетентности и профессиональной несостоятельности были переведены на меня, отсутствующего!
Исполняющий обязанности комбата майор Бокатюк (совсем недавно –«рубаха-парень»), весь сияя от нетерпения близкой расправы надо мной, жизнерадостно сообщил:
– Или плати за все медикаменты, или передаю дело в прокуратуру! –        И подает мне заверенный список закупленных препаратов.
Мало того, к этому списку прилагается ещё список лекарств (раз             в десять больше первого), которые привозили из своих больниц врачи-«партизаны».
Беру оба эти списка и нахожу полковника Чиндарова (сборы благополучно закончились, буквально, за день до моего возвращения). Объясняю ему сложившуюся ситуацию. Слышу от него следующее (привожу в приблизительном звучании, опуская ненормативную лексику):
– Если дойдёт дело до прокуратуры, то этот ваш... такой-то и растакой-то медсанбат сравняю с землей. Вместе с... Бокатюком.
Следующий визит – в военную прокуратуру. Объясняю суть дела. Реакция заместителя прокурора была намного сдержаннее, чем у Чиндарева, но в общих чертах похожая:
– Какая прокуратура? Вы что там спирта обпились? Пусть Бокатюк этой бумажкой...
Не было в моих действиях не только криминала, но и нарушений Уставов Советской Армии.
Мой непосредственный начальник, подполковник Хаустов Игорь Иванович, в мою защиту (а отчего защищать-то?) не высказал даже полслова.
Бокатюк в этот раз так и не стал комбатом – не понравилось кому-то     в верхах его столь ретивое поведение, будучи в должности И. О.
Но про будку-то он «информировал» потом подполковника Щербина...

…Ситро.
Лето выдалось очень жаркое. Военторг, вернее, ситровый цех военторга гнал в три смены прохладительные напитки. Гнал... с нарушением всех и всяческих санитарных норм.
Взял анализы (смывы с различного оборудования, стеклотары и пр.): результат положительный. Сделал начальнику цеха предупреждение. Заверили, что исправят.
Второй раз взял анализы. Результат тот же. Реакция та же.
Третий раз взял смывы. Результат прежний. Сделал третье, последнее, китайское предупреждение. И...
Немного разъяснений: военная медицина дивизионного звена, в лице эпидемиологической службы, рублём нарушителей наказать сама не могла.      В принципе, могла: надо было составить акт о санитарном нарушении; отослать этот акт в окружное СЭО (Санитарно-эпидемиологический отряд); тогда оттуда приходил нарушителям штраф в 20 (двадцать) рублей. И всё!      С военторгом больше борьбы никакой не было. Продолжай нарушать дальше. Что для общепита 20 рублей? Да, пока этот «круговорот воды»,         т. е. акта в природе произойдет: ого-го сколько пройдет времени.
Честно говоря, такой большой конфликт в моей эпидемиологической практике был один. Обычно, работники военторга всегда моментально реагировали на мои замечания, устраняя немедленно любые нарушения          (в какой работе их нет, нарушений-то? Поэтому и щука в реке, чтобы карась не спал!).
С ситровым цехом вышло иначе (не помню почему, не буду гадать, хотя и догадываюсь о причине такого опрометчивого поступка начальника ситрового цеха).
Звоню в КРУ. Договариваюсь с главным специалистом по ситровым цехам области. И мы (т.е. фактически – специалист) закрывает (у них-то как раз было такое право) этот рассадник микробов на десять суток. Опечатывает оборудование. Опечатывает двери. Выдает предписание.
И это – в непрекращающуюся жару. В летний зной. Когда военторг без зазрения совести, выражаясь современным сленгом, «рубил бешеное бабло»! Вот так!
Реакция руководства Тульского военторга, в лице начальника Фридлендера Владимира Израилевича, последовала незамедлительно.
Часа в три дня цех был закрыт. Через час после этого Фридлендер уже выходил из кабинета заместителя командира дивизии по тылу, полковника Жукова Вячеслава Евгеньевича. Встретившись со мной на КПП, он сделал вид, что мы с ним незнакомы. Лишь злорадно ухмыльнулся.
Ухмыляйся, ухмыляйся – щас, взял эпидемиолога голыми руками.
Зайдя в свой кабинет, тут же был вызван в соседний, зампотыловский.
– Вы что себе позволяете, майор?!.
Жуков смотрит в потолок – признак его сверхбешенства.
– Чтобы через час ситровый цех работал!!! Вы знаете, что оставили весь гарнизон без воды?
Ещё один признак сверхбешенства – обращение к подчиненным на «Вы».
– Открывайте сами! – Контраргумент у меня «железный». По правде говоря, у него аргументов-то и не было.
Кладу ему на стол результаты трёхкратных анализов.
– Сплошное дерьмо! Всё подчеркнуто красным цветом! И никакой реакции со стороны всяческих военторговских начальников. А гарнизон оставил без воды человек, только что вышедший из вашего кабинета. И ещё: не надо на меня орать. Будете открывать – вот копии рапортов комдиву           и прокурору!
Зам по тылу взял листы с анализами (как будто в них что понимал, но красный цвет не мог не увидеть), взял копии рапортов.
– Ну, Израильч! Ну, Израильч! Ну, бестия! – И обращаясь ко мне. – Чего стоишь, садись!
Я скромненько присел на краешек стула.
– Вот, ведь, гад: всё извратил, всё перевернул с ног на голову. Внимательно прочитав оба рапорта (я предвидел такой поворот хода дела: поэтому все необходимые документы были у меня с собой, и не только эти), Жуков подводит черту:
– Всё! Доложить лично мне об открытии ситрового цеха ровно через десять дней! Благодарю за службу!
– Служу Советскому Союзу!
Фридлендер потом сетовал: дескать, доктор, разве нельзя было разойтись тихо-мирно, договориться по-хорошему; пришел бы, сказал ему, и все вопросы были бы решены...
Ситровый цех открылся ровно через десять суток. Солдаты стали пить чистый доброкачественный лимонад...

…Сердцев.
С очередной проверкой в Тулу приехал заместитель начальника медицинской службы ВДВ, полковник Сердцев Александр Иванович. Остановился в гостинице «Центральная» (была тогда такая гостиница              в Туле).
Весь день мне пришлось с ним мотаться по частям Тульского гарнизона. «Матёрая щука» – этот Александр Иванович. «Карасям» из продовольственной службы, из вещевой, своим медицинским «карасям» попало по первое число. Да и мне досталось на орехи.
Тем не менее, к себе в номер вечером он пригласил ни начмеда дивизии, подполковника Щербина, ни командира медсанбата, майора Ушакова, а меня, эпидемиолога дивизии. На рюмку «чая».
Выпили. Закусили. Сели играть в шахматы. Первая партия – за мной. Вторая тоже. Не стал я её выигрывать. Незаметно проиграл. Мы почти на «ты». Выпили. Закусили. Разошлись. Я – домой, он – в койку.
Наутро захожу за ним в номер, чтобы идти продолжать шевелить «карасей». И немножко допустил фамильярности по отношению к нему. Чуть-чуть. Самую малость.
Как он начал меня воспитывать. Поставил по стойке «смирно».              И в хвост, и в гриву. И так, и эдак. Корректно. Исключительно на «Вы». Без единого матерного слова. Качественно. До глубины души. С чувством,            с толком, с расстановкой.
А вечером опять мы с ним играли в шахматы. Опять счет был: один-один. Опять пили из рюмок «чай». Опять были почти на «ты»...
Уяснили?
Не надо путать работу с отдыхом... И наоборот...

…Детская книга.
На семинаре армейских писателей в Юрмале в 1985 году                я познакомился с литературной дамой из одного военного журнала. Прочитав мои детские рассказы (мы все там рецензировали работы друг друга), она предложила показать их своей подруге в Москве, работающей в издательстве «Малыш». Каким-то начальником.
Через месяц, предварительно созвонившись со мной, ознакомившись      с моей рукописью (рассказы для детей дошкольного возраста, написанные мной во время пребывания в Афганистане), дама из «Малыша» предлагает такой вариант.
Вначале издать их в Туле. В любой газете. В любом журнале. В любом издательстве. У них моя рукопись, даже под её бдительным оком может просто пропасть. И через некоторое время выйти массовым тиражом под чужой подписью. Не исключена возможность, что и под фамилией знаменитого детского писателя. На том и порешили.
По приезду в Тулу рассказы были опубликованы в «Ясной Поляне», литературном приложении газеты «Молодой коммунар». Всю рукопись, обещав внеплановый выпуск книги, взяли в Приокском книжном издательстве. Вроде, всё складывалось, как нельзя лучше. Это я так предполагал, а Горбачев (отнюдь, не Бог) располагал по-другому.                С перестройкой рухнуло издательство в Туле, рухнул «Малыш». Мне пришлось частным порядком издать мизерным тиражом в 500 экземпляров эту детскую книжонку. Издать и сдать весь тираж в «Союзпечать», где её вскоре и продали.
Выпуск большим тиражом с красочными иллюстрациями вдруг замаячил в начале нового тысячелетия. Договорился с новым директором Приокского книжного издательства Лагодой Г. Е. (женой моего приятеля Мишки Лагоды, вместе прослужившего в десантных войсках ни один год) об издании написанного мной «Медицинского телефонного справочника города Тулы и Тульской области», а вместо положенного гонорара, она издаст           и  мою детскую книгу.
По рукам? По рукам! Джентльменское соглашение? Джентльменское соглашение! Никаких договоров. Никаких письменных обязательств. Жена офицера. Жена моего друга. Какие могут быть сомнения в порядочности        и честности директора издательства. Тем более, что деньги, по её словам, не то шестьдесят, не только восемьдесят тысяч, под проект выделили из бюджета. Ещё раз повторяю, по её словам. Ну, не личные же деньги она тратила на тираж справочника.
Справочник, за год переписанный мной четырежды (!) (а денежки-то где-то как-то, видимо, в это время совершали свой кругооборот? Да, Бог с ними, с этими деньгами), вышел в 2000 году. В 2001 году подобный справочник выпустил Департамент здравоохранения Тульской области.
Детская книга моих рассказов? Джентльменское соглашение?
До сих – одни обещания, одни заверения о том, что вот-вот, ещё немного и книжные магазины получать долгожданные рассказы для детей дошкольного возраста. Мало того, я за свои деньги покупал у Лагоды Г. Е. свой же справочник! Верх цинизма и непорядочности. В настоящее время делаю третью попытку издать книгу для детей. Хотя, в первом номере журнала «Приокские зори» за 2007 год эти рассказы увидели свет...

…Лебедь.
После неназначения меня начальником медицинской службы дивизии, мне пришлось восемь месяцев выполнять обязанности этого самого начальника.
И ничего – неплохо справлялся. Даже с командиром дивизии, генерал-майором Лебедем сыграл две партии в шахматы. Его отношение ко мне, после навета Щербина, очень скоро стало, как и прежде. Поэтому в его кабинете между нами шли разговоры не только на служебные темы.
Первая партия. Лебедь играл скорее всего где-то между вторым                и первым разрядом. По крайней мере, редко кому проигрывал. Предложил мне фору в ладью. Я отказался. Предложил фигуру. Опять мой отказ.
– Хорошо. Начинай белыми.
Играем. Взято, схожено. В середине партии просчитываю четырёхходовую матовую комбинацию. Делаю первый ход этой четырёхходовки. Заметит Александр Иванович или нет. Не заметил...
– Не ожидал, не ожидал такого от себя, – наливая по пятьдесят грамм коньяка, сокрушался он.
Вторая партия. Играю черными. Опять в середине партии проглядывается комбинация, не хуже предыдущей. Делаю первый отвлекающий ход. Лебедь опять не замечает. Хочу сделать второй и...
О, ужас! Не дай-то Бог выиграть у комдива и вторую партию. Не простит. Точно, не простит. Тихо «сливаю» начатую комбинацию. Делаю «зевок». Визави великодушно предлагает взять ход обратно. Но... «взято – схожено». Партия за ним.
Наши ровные, служебные отношения продолжались до времен ГКЧП. Потом всё изменилось. Произошла переоценка ценностей...

…От кого охрана?
В мае 2006 года Тульскому полку вручали какой-то памятный знак, связанный с именем Дмитрия Донского.
Гостей наприглашали: тьма-тьмущая. Одних церковнослужителей более десятка. Ждали губернатора, ждали командующего ВДВ, ждали то ли Миронова, то ли Грызлова. Не дождались.
Но нас, ветеранов Воздушно-десантных войск, поразило другое. Ни       в жизнь не догадаетесь!..
Нас поразило обилие людей... в милицейской форме. Они стояли везде. На каждом шагу, регулируя движение не только гражданских, но и военных, стояли в оцеплении в несколько рядов. Куда ни плюнь, попадешь в му.., т. е. милиционера.
И это – на территории воинской части, боевого десантного полка.
Маразм?
Абсурд?
То и другое? Вместе взятое?
Дожили!
Власть от остатков оплеванной, обескровленной, когда-то легендарной Красной Армии, охраняла милиция...
Без комментариев...




ЭТЮДЫ АРМЕЙСКОЙ ЖИЗНИ…
И ЧУТЬ-ЧУТЬ ГРАЖДАНСКОЙ


…Накануне Нового 1973 года с группой офицеров, находясь на полигоне, глубокой ночью поехали за ёлками. Километров за пять-шесть от военного городка. Приехали. Вот они, ёлки метрах в пятидесяти. Идём к ним. По промёрзшей с едва кое-где заметными следами снега, земле. Не было            в декабре  тогда снега. Вокруг в земле видим непонятные (Луна рядом – рукой подать, россыпь звезд в морозном воздухе) круглые воронки. Одинаковой формы. Много их!
Припоминаю свой разговор с комбатом, когда впервые увидел крупномасштабную карту полигона и на ней в одном квадрате массу мелких кружочков со штришками внутрь. Окопы? С войны? Не похоже? Воронки     от снарядов? Майор Нестеров подтвердил мою догадку. Воронки, но не от боевых снарядов, а от испытательных болванок.
В этот миг со стороны нашего военного городка появляется всполох огня и в небо уходят трассеры снарядов (завораживающее зрелище, надо отметить). Через некоторое время раздаются звуки стрельбы … корабельных зенитных пушек. Мы совсем забыли, что рядом с казармами находится           и испытательная лаборатория одного из Тульских «почтовых ящиков».
Через какой-то промежуток времени новый трассер уходит в небо.        В «зенит». А болванки от первой серии начинают падать рядом с нами.          В районе тех самых, вначале нам непонятных воронок.
Теперь предельно понятных, этих чёртовых воронок. Мы бросились врассыпную. Залегли за толстыми деревьями. Пролежали так на декабрьской промерзлой земле минут тридцать, пока продолжалась эта какофония.          Из фейерверка трассеров и падающих рядом пусть не боевых снарядов,           а болванок.
Ощущение, надо признать честно, было очень и очень не из приятных.
Ёлок? Нарубили мы ёлок. За ними же поехали…

…Прослужив всего полгода, я на санитарной машине попал в аварию. Вина была полностью на водителе гражданской машины. Но правой дверце «санитарки» от этого было не легче. Восстановлению она не подлежала.
Несмотря на то, что я на третий день из ВАИ принес копию заключения о невиновности водителя (Тем более, старшего машины. То есть, меня), заместитель командира полка по технической службе (зампотех) подполковник Иващенко устроил мне получасовой разнос. С последующим напутствием:
– Ищи, где хочешь правую дверь. Неделя срока.
За неделю я с водителем побывал во всех гаражах города Тулы:              в гаражах ГАИ; в гаражах «Скорой помощи», в гаражах «Союзпечати»;           в гаражах больниц; и так далее и тому подобное.
Предлагали вс;: левую дверцу; дверцу в салон; задние двери; движок; оба моста; и так далее, и тому подобное. Но – не правую дверцу. Нигде ни       у кого не было правой дверцы.
В субботу докладываю зампотеху о неудачных результатах поиска. Докладываю о всех местах, где пришлось искать злополучную дверцу.
– Уважаю! Не напрасно поработал. – Впервые вижу зампотеха улыбающимся. –  Скажи своему водителю, чтобы шёл на склад и получил правую дверцу. Накладную я уже подписал.
Я стоял пораженный. Дверца была на складе, а он гонял меня по городу, не знамо зачем?
– Это тебе – наука! На будущее… Затем и старших машин назначают, чтобы меньше было аварий…

…После ночных стрельб в марте месяце (шла очередная, весенняя проверка боевой и политической подготовки войск за полугодие) еду на санитарной машине (был дежурным врачом на этих стрельбах) в Тулу. Два часа ночи. Трасса пустая. Только вдали светят фары приближающейся машины. Скорость – под семьдесят. И на подъёме, перед населенным пунктом Семёновское, мы встречаемся с грузовиком. На разных полосах, конечно же. И только грузовик проносится мимо, нашу машину резко бросает влево, на противоположную сторону. «Санитарка» (УАЗ-452-А) наклоняется тоже влево, а перед машиной катится переднее левое колесо (!). Плохо, оказывается, закреплено было это колесо (Водитель с машиной был не с первого батальона, а с медицинского пункта полка). И я доверился ему, как полностью доверял своему водителю. Вот результат – мгновеньем раньше случись авария и… Ни к чему здесь сослагательное наклонение…
Следующей ночью опять после стрельб еду в Тулу уже на другой «санитарке» с другим водителем (опять из медицинского пункта полка). Два часа ночи. Трасса пустая. Только вдали светят фары приближающейся машины. Скорость – под семьдесят. Приказываю водителю сбросить до минимума скорость. И на том же самом подъеме, перед населенным пунктом Семёновское, мы встречаемся с грузовиком. На разных полосах, конечно же. И только грузовик проносится мимо, наша машина резко… останавливается.
На том же самом месте. Метр в метр! Правда, сейчас причина другая – кончился бензин…
Мистика?

…Однажды зимой выдвигается с «боями» на полигон второй батальон. Метель. Холодно. На середине пути, в деревушке Волоть, на окраине стоит коровник. Большой. Огромный. Буквой «Т». В коровнике, естественно, тепло. Первым, облюбовав ближнюю половину «перекладины буквы «Т»,       в тепло коровника проник с радистом начальник штаба батальона, майор Пуцята. Дальнюю, по ходу движения вторую перекладину буквы «Т» тут же занимает с личным составом заместитель командира шестой роты старший лейтенант Серёга Львов.
  Пуцята по рации диктует вводную, отмечая на карте своё местонахождение.
Львов в ответ передает, что выдвигается в заданный район, согласно ранее утвержденному плану.
Пуцята вновь дает вводную и просит уточнить координаты шестой роты.
Львов вновь отвечает о своем успешном наступлении на «противника»…
И так они переговариваются около часа, «воюя» на картах, находясь друг от друга метрах в пятидесяти в тепле коровника. С двух сторон. Незаметно подошло время дойки коров. Что и стали делать местные деревенские доярки.
Одна приглашает майора Пуцяту попить молочка. Другая приглашает старшего лейтенанта попить молочка. И они оба с важным видом, переговариваясь по рации, движутся навстречу друг другу к вертикали буквы «Т», где их ждет парное молоко. Нет, встретились они, не могли не встретиться. Немая сцена – финал комедии «Ревизор».
А молока попил один майор Пуцята с радистом…

…Приём в партию. В КПСС. Вернее – кандидатом в члены. Дивизионная парткомиссия. Последняя инстанция и я – в рядах её. Партии, то есть. Вернее – на ближайших подступах. Пока – вопросы. Один маразматичнее другого. И последний вопрос. Козырный вопрос члена парткомиссии начальника артиллерии дивизии полковника Одринского. Вопрос, который он задавал всем и каждому:
– Какие газеты выписываешь? И журналы?
Не читаешь, а, именно, выписываешь (!?).
Перечисляю:
– «Комсомолка» – каждый комсомолец обязан;
  «Правда» – как будущий коммунист обязан;
  «Красная Звезда» – каждый военный обязан;
  «Политическое самообразование» – темы лекций и занятий по ППР (ППР – партийно-политическая работа или, «потрепались, покурили                и разошлись»), обязан;
  «Медицинская газета» – как врач обязан;
  «Военный вестник» – как военный обязан;
  «Красный воин» – газета МВО (МВО – Московский военный округ), обязан;
  «Советский спорт» – для души, не обязан, но выписал;
  «Крокодил» – для жены, не обязан, но выписал;
  «Мурзилка» – для старшего, не обязан, но выписал;
  «Веселые картинки» – для младшего, не обязан, но выписал…
– Ну, это ты заливаешь? – следует негодующе возмущённая реплика Одринского.
– Ничуть! – Протягиваю председателю парткомиссии, полковнику Замятину Александру Васильевичу дюжину квитанций.
С моим адресом. С каждым наименованием. С подписью. С печатью. На целый год. Из «Союзпечати» (!!!).
Парткомиссия в шоке.
– Все читаю, – добиваю уважаемых членов парткомиссии веским аргументом. – И конспектирую…
– Единогласно!
Так я был принят кандидатом в члены. Благодаря дюжине квитанций из «Союзпечати». Где директором этой самой «Союзпечати» работал мой друг. Который за пять минут наштамповал мне эти квитанции…
А то, понимаешь,  какие газеты выписываешь?..
 
…Лето одна тысяча девятьсот семьдесят четвертого года. Парашютодром. Двадцатое Первенство страны и пятнадцатое Первенство Вооруженных сил по парашютному спорту.
Завтра торжественное открытие. А сегодня уже начаты прыжки. На огромном стенде развешаны списки участников всех команд. У фамилий тех, кто совершил прыжки, стоят какие-то цифры, отображающие результат прыжков. И абсолютно непонятные мне цифры, впервые присутствующему (вернее, выполняющего медицинское обеспечение этих мероприятий на подобных соревнованиях).
Около стенда в старом застиранном трико, в соломенной шляпе, шлёпанцах на босу ногу (вон, на трибунах – полно таких дедков-отдыхающих из рядом находящегося военного санатория «Слободка») стоит один из них и внимательно изучает записи. Подхожу.
– Отец! Ты что? Разбираешься в этой писанине?
Он с усмешкой глянул на меня:
– Немного кумекаю!
– Растолкуй тогда мне…
Минут двадцать он мне рассказывал все нюансы соревнований по парашютному спорту. Еле успевал за ним записывать.
– Зачем записываешь? Так не можешь запомнить?
– Да, понимаешь, отец, пишу репортаж об этих соревнованиях                в несколько газет. И чтобы не напортачить, не попасть впросак, надо всё досконально изучить.
– Это, правильно…
– Отец, – задаю ему новый вопрос, – а ты Лисова Ивана Ивановича не знаешь случайно.
– Как тебе сказать? Приходилось встречаться. Завтра, на официальном открытии он будет передавать свою должность Председателя Федерации парашютного спорта страны космонавту Горбатко.
– Ну, отец, ты и даёшь! Всё знаешь!..
Основная газета, куда я писал об этих соревнованиях, была «Молодой коммунар», молодежная газета Тульской области. В газете, порой, в одном номере, печатали три-четыре-пять моих материалов.
В следующий номер газеты нужно было давать интервью с генерал-лейтенантом Лисовым, заместителем Командующего ВДВ. А получится –       и с космонавтом Горбатко.
Получилось. Получилось после торжественного открытия соревнований. С вступительной короткой речью, на котором выступил           в полной форме генерал-лейтенант Лисов Иван Иванович. Мой вчерашний «дедок» у стенда.
Жаль, что у меня не сохранились ни интервью с Лисовым, ни интервью с Горбатко…

…Зима семьдесят четвертого или семьдесят пятого. Полковые учения. Десантируемся на знакомую площадку в Гороховецких лагерях. Быстро собираемся в районе сосредоточения и с хода выполняем «ближайшую задачу». Опять собираемся. Проверяемся. Подкрепляемся. Оправляемся. И – готовы совершать рейд по «тылам противника». И…
Командир взвода связи старший лейтенант Толя Лутц докладывает комбату, что во взводе потерян … автомат.
«ЧП»!!!
Полчаса ищем своими силами. Чуть не до нижнего белья раздевая каждого солдата. Безрезультатно. Перетряхиваем всю технику батальона. Безрезультатно. Вычисляем, где может быть потерян злополучный автомат. Прочесываем местность. Безрезультатно.
И только тогда комбат докладывает об утере оружия командиру полка. Для нас, для первого батальона, на этом учения заканчиваются. Разбиваем лагерь. Готовим горячую пищу. На подмогу прибывают саперы                с миноискателями. Но вышестоящее начальство, к счастью, не появляется – основные-то силы полка продолжают «воевать». Пока – не до нас.
Уточняется, корректируется район поисков: где-то с километр пробитой в снегу полевой дороги. Плюс сто метров (для страховки) по обе стороны этой дороги. Батальон, т. е. личный состав батальона, в шеренгу по одному утюжит эту снежную целину несколько раз. Безрезультатно. На следующий день на поиски привлекается местное население в виде тракториста с трактором и примитивными боронами. Безрезультатно.
Третий день. Батальон в очередной раз (какой?) готовится просеивать этот чёртов снег. Появляется, уже такой родной трактор с боронами. И …
И метрах в десяти (!!!) от нашего лагеря раздается звук удара металла    о металл. Неужели? Да, здесь же миллион, миллиард раз хожено-перехожено… Не может быть! Это не…
Нет, это был, вернее, это нашелся автомат…
Батальон за учения получил оценку – «удовлетворительно». Полк – «хорошо»…

…«Разлагались» мы как-то в Ефремове. Перестройка семимильными шагами мчалась по стране, зажигая повсюду пожары межнациональных конфликтов. Очередной раз подняли по тревоге нашу дивизию. Выдвинули войска поближе к аэродромам. И оставили ждать команды «фас».                А «тушить» очередной пожар нужно было где-то в Средней Азии.
Команды не было день. Не было два. Не было три. И тогда с подачи взвода  СПЭВ (СПЭВ – санитарно-противоэпидемиологический взвод, тогда организационно-штатно входивший в структуру медсанбаты) затеваются соревнования среди офицеров батальона по различным видам спорта, какие можно было придумать в тесноте казармы.
В общем зачете, где всего-то, по штату три офицера, побеждает мой взвод.
Токсиколог, старший лейтенант Пугачев Славка – чемпион по гиревому спорту.
Бактериолог, старший лейтенант Петро Голобородько – чемпион по отжиманию от пола (упал – отжался).
Командир взвода («тире» – эпидемиолог дивизии), майор, т. е. ваш покорный слуга – чемпион по шахматам и по удержанию «уголка» на спинке кровати (спиной, естественно, не на сетку кровати).
По остальным видам… не производились соревнования.
Судьей был начальник медицинской службы дивизии, гвардии подполковник медицинской службы, Щербин Владимир Иванович…

…В кабинете сидят: эпидемиолог войск полковник Солнцев Вячеслав Леонидович (для меня – просто Славка: на год позже моего, Томского выпуска), начальник медицинской службы дивизии, подполковник Щербин Владимир Иванович, командир медсанбата подполковник Белый Владимир Иванович.
Вхожу в кабинет. С огромным портфелем (как всегда). Который называю «мой кошелек». И Щербин, мой непосредственный начальник, делает попытку меня как-то показать в невыгодном свете перед начальством (т. е. Солнцевым Славкой) из ВДВ.
– Вот, Леонидыч, моду взял – с таким большим портфелем везде ходит…
Какую он хотел увидеть и услышать реакцию Солнцева – не знаю. Но ответ эпидемиолога Воздушно-десантных войск поверг моего начальника просто в какое-то шокирующее недоумение:
– Владимир Иванович! Только эпидемиологам и положено ходить           с такими большими портфелями… Вот он и ходит…

…12 сентября 1981 года. Всего две недели прошло после моего перевода из полка  с должности врача батальона на должность бактериолога медсанбата.
12 сентября 1981 года. День рождения моей лаборантки Смирновой Анфисы Ивановны. Ровеснице моей матери, которая ещё год назад получила медаль «Ветеран труда». Медаль, вручаемая женщинам, в основном, после 55-летнего пенсионного возраста.
Сидим. Отмечаем в узком кругу сотрудников лаборатории День Рождения. На мой наивный вопрос (она теперь моя подчиненная, хотя             и вольнонаемная, гражданская, не военная), почему нет такой медали и у неё, тем более год прошёл с её пенсионного юбилея, она грустно отвечает:
– Наверное, служащим Советской Армии не положено…
Возмущаюсь, напрасно сотрясая воздух:
– У нас что, для служащих Советской Армии в стране особые законы?
Обращаюсь к своему непосредственному командиру, майору Хаустову, эпидемиологу дивизии:
– Игорь Иванович, какие-то телодвижения в этом направлении были предприняты?
Отвечает буквально следующее, благо Анфиса Ивановна вышла из-за стола в другую комнату:
– Оно тебе надо?..
На следующий день прихожу к начальнику штаба батальона. Начальник штаба от удивления вытаращил на меня глаза: впервые о подобном слышит.
Командир батальона тоже не в курсе дела. В гарнизонном госпитале также – без понятия.
Добираюсь до начальника отдела кадров дивизии – та же картина!
Круг замкнулся?..
Значит, надо этот круг как-то с другой стороны разрывать.
Иду в Обком профсоюзов медицинских работников. Там популярно объясняют (не посылают!)… какие нужно собрать документы, чтобы моя подчиненная получила заслуженную награду.
Вперёд, на Дарданеллы!
Месяц уходит на сбор разных справок, справок для справок, подписей, печатей. Скептики (главный скептик – майор Хаустов, как ни странно?) не верят в мою затею. Никто не верит.
Проходит ещё месяц (да, и в то время была бюрократия!) и, аккурат,               к Новому году, Анфиса Ивановна получает медаль «Ветеран труда». Награда нашла героя!.. Или – героиню?
После этого случая мне пришлось целый год быть консультантом ветеранов не только медсанбата, где служил, но и  штаба дивизии, других частей.
И стал, конечно же, очень уважаемым человеком. Хотя, и не завсклад, понимаешь…

…На ЗКП (ЗКП – загородный командный пункт) – проходят КШУ (КШУ – командно-штабные учения). На картах. Зачитывают вводную. Это мои первые КШУ, где мне приходится выступать в роли начальника медицинской службы дивизии. И для меня всё в диковинку, всё новое, всё незнакомое. Хотя, даны цифры и твоя задача – простая арифметика. Ни алгебра, ни тригонометрия, ни высшая математика, а простая арифметика.
«Ядерным ударом» накрыли один из полков дивизии на марше. В том числе уничтожено всё медицинское имущество полка. Вместе со всем личным составом медицинской службы.
Задача простая. Откуда и сколько необходимо людских                и материальных ресурсов взять для доукомплектования медицинской службы полка.
С личным составом всё ясно, всё понятно. Проблем нет. Но                с медицинским имуществом что-то непонятно. Ядерным взрывом уничтожено медицинского имущества полка в пять (!!!) раз больше по весу, чем имеется на самом деле. Вот, те раз. Достаю медицинские «буквари». Точно, не может такого количества быть в полку медицинского имущества.
Подхожу к «операторам» (офицеры оперативного отдела штаба дивизии, разработчики всяческих планов и всякой другой  документации штаба дивизии, в том числе и разработчики КШУ). Показываю им явную галиматью. Они (три офицера в чине подполковника) непонимающе смотрят на мои выкладки. Листают свои «талмуды». Заглядывают в ответ нынешних учений. Нет, у них всё правильно. У них, по их вводным, в полку в пять (!!!) раз имущества больше, чем положено по штату. Спрашиваю у них, а на чём, собственно, этот излишек имущества десантируется? Всё же расписано до килограмма по каждой платформе, на которых десантируется вся техника      и всё имущество…
В общем, морщили они свои многострадальные «репы», морщили         и нашли компромиссное решение:
– Мы доложим начальнику штаба (начальник штаба дивизии – руководитель КШУ). Что у тебя решение правильное и медслужба получает «зачёт». А ты ему не докладывай.
На том и порешили. Но не думайте, что на этом всё закончилось. Через полгода – очередное КШУ. На том же ЗКП. Только зимой. И та же вводная. Изменены только…  названия населенных пунктов. А «уничтожено»  ядерным взрывом опять в пять (!!!) раз больше медицинского имущества, чем десантируется в тыл противника…
Это я о том, что крепка, крепка и в Российской Армии оборона. Ибо – чем больше в армии дубов …

…Как всё-таки бумажка, простая заверенная бумажка, по крайней мере, может изменить мнение о человеке.
Рязанский полк. Лето. Жара. Готовимся к полковым учениям                с десантированием. Офицеры штаба дивизии приезжают в Рязань за неделю до учений. На рекогносцировку. Проверку подчиненных по своим службам     о готовности к учениям. В общем, работы хватает.
За неделю пребывания, перед завтрашним десантированием, всех офицеров штаба дивизии и офицеров полка собирают в клубе. Чтобы заслушать каждого начальника о подчиненной ему службе. Впервые перед нами появляется и командир дивизии – генерал-майор Сердечный                и заместитель Командующего ВДВ генерал-лейтенант Курочкин.
Первый докладывает. Все нормально. Курочкин задает вопрос:
– А где ваш план учений?
Увы, плана нет.
– Не готов к учениям…
Второй – та же картина. Пятый – то же самое. Доходит моя очередь.
Докладываю, как положено и в заключении заявляю, что план остался    в медицинском пункте полка. Сердечный ехидно улыбается, а Курочкин с не менее ехидством подначивает, предвкушая расправу над офицером так нагло врущему в глаза генералам:
– Иди и принеси!
Всё, сейчас, этот докторишка начнёт юлить, изворачиваться и тут мы его – под орех.
К их удивлению я встаю, выхожу и через пяток минут кладу перед ними на стол тетрадь за две копейки, в которой расписаны все этапы учений по каждому пункту и подпункту. С утверждающей план подписью начальника штаба дивизии. С синей дивизионной гербовой печатью.
Резюме генерал-лейтенанта Курочкина:
– Единственный офицер, который готов к учениям.
Генерал-майор Сердечный с досады  аж, крякнул…

…Еду на санитарной машине из гарнизонного госпиталя по Оборонной улице в медсанбат. Впереди еле телепается трамвай. На сорока километрах скорости (на дороге яма на яме) обгоняем трамвай. Едем рядом. Равняемся      с передними колесами трамвая. Вдруг спереди из-под трамвая прыгает мужик. Прямо под нашу машину. Трамвай, трезвоня своим сигналом, проезжает дальше. Водитель «санитарки» резко крутит руль вправо. Бьёт по тормозам. Мужик разбивает правой рукой лобовое стекло машины, бездыханно падает перед передними колесами «санитарки».
Вмиг собирается толпа. Даю команду трясущемуся от страха водителю:
– Быстро носилки! – Кладем бедолагу еле дышащего на них. Несём к машине. Из толпы – советы:
– Оставь, как было. Жди ГАИшников. Врача надо.
С ГАИшниками потом разберёмся. Врач на месте. Мчимся без лобового стекла в «Семашко», сдаеё в реанимацию. Едем обратно.
На месте аварии – ГАИ, ВАИ, толпа (но меньше) народа. Рассказываем, как было дело. Составляют протокол. Пишу, как свидетель, объяснительную. Предварительное заключение об аварии: «Водитель санитарной машины не виновен». Но… но нужен второй свидетель. Где его взять-то?
А трамвай? А вагоновожатый, многоуважаемый, трамвая?
На другой машине (пострадавшую машину отогнали в автопарк батальона, даже не на площадку для оштрафованных машин) еду                в трамвайное депо на Оборонной. Нахожу диспетчера. Объясняю ситуацию. Диспетчер смотрит графики движения трамваев. Связывается                с многоуважаемым вагоновожатым.
– Завтра она (забыл её имя, к сожалению) будет вас ждать в десять часов.
Завтра беру у неё объяснительную о случившемся  (как-никак – второй свидетель), мчусь в реанимацию «Семашко».
В реанимации меня ошарашивают известием:
– Ваш сбитый сбежал (!) из отделения в одних трусах (!). И ничуть он не пострадавший: царапины на нём ни одной нет. Пьяный в усмерть!
Вот это номер! Вот удружил. Мало того, что разбил ветровое стекло. Мало того, что столько перепортили с ним нервов. Вдобавок исчез, оставив     в кармане пиджака только справку из мест  не столь отдаленных, где проходил отсидку в шесть лет. Из которых, из этих самых мест, вышел (!!!) неделю назад. Где его искать? Без его заявления об отсутствии претензий к водителю военная прокуратура не закроет уголовного (!) дела (как быстро они его, это уголовное дело, оформили-то!) на водителя-то.
Рассуждаю логически: без одежды, без документов (справки-то есть) он никуда не денется. Сажаю в «засаду» в приемном отделении реанимации водителя. И к вечеру он приносит заявление бывшего ЗеКа об отсутствии претензий у последнего.
Всё? Как бы не так.
На первом же партийно-хозяйственном активе звучит моя фамилия и за медсанбатом числится одно «ЧП». Мои объяснения о том, что никакого «ЧП» нет, «дела» нет, абсолютно не принимаются во внимание:                «Из прокуратуры дали сведения, что в медсанбате имеется одно «уголовное» дело. Не закрытое!»
Иду в прокуратуру. Там – народ простой:
– Что ты ходишь со своей мелочёвкой? У нас – убийства, насилие, грабежи, хищенья! Подожди малость – закроем! Тем более никакого преступления-то и нет!
Закрыли они это «дело» только под Новый год, через шесть месяцев после аварии. Водитель давно уволился в запас. А меня каждое собрание, каждое совещание склоняли по всем падежам за «палку» (т. е. случай) уголовного дела… Несуществующего, однако, существующего…

…Сколько может молодой солдат съесть порций за обед? Если его ни   в чём не ограничивать? Ни в количестве блюд?.. Ни во времени, потраченном на трапезу?.. Ни на другие всевозможные ограничения?..
Но по порядку...
Пришел во взвод связи служить, только что из «карантина», солдат. Нелюбин – его фамилия. Увалень увальнем. Топором обтёсанное лицо. Русая поросль на голове после сверхмодной стрижки «под Котовского». Ручищи до колен с натруженными крестьянскими ладонями. Сапоги сорок шестого или сорок седьмого размера. Телосложения, отнюдь не богатырского. И рост – чуть больше ста семидесяти пяти сантиметров. И глаза – голубые, голубые глаза. Голубее – гордости каждого десантника –  берета и полосок на тельняшке.
И, невероятный, патологический какой-то аппетит. Какая-то звериная жадность и быстрота поедания всякой пищи. Постоянная готовность смести всё, что оставалось недоеденным на столе взвода связи. Дембельское дополнительное питание (за сто дней до приказа – не знаю, как в других войсках, но в Воздушно-десантных в мою лейтенантскую пору происходило все именно так: все дембеля отдавали солдатам свое сливочное масло) – также моментально пропадало в его ненасытной утробе.
– Молодой! – Ворчали добродушно дембеля взвода связи. – Прослужит год – наестся.
А Нелюбин всё никак не мог наесться и постоянно что-нибудь да жевал. На полигоне, когда взвод связи во время стрельб стоял в оцеплении, он всегда выбирал (демократия, понимаешь, была во взводе) пост на «Вышке». Поближе к столовой. И, приходя первым, в каком-то наваждении съедал подчистую или завтрак, или обед, или ужин... всего взвода. Всё съедал! Дюжину порций!!! Один!!! Так объел весь личный состав взвода один раз. Объел второй раз. Объел тре... Нет, третий раз объесть взвод ему не дали. Его не наказывали. Не объявляли строгий выговор с занесением...        «в грудную клетку». С ним поступили по-другому. Совсем неожиданным       и неординарным способом.
...Стоял воскресный солнечный день. Стрельб не было. Не было             и оцепления. По столовой дежурили «свои» повара. Из первого взвода снабжения.
Поэтому на стол взвода связи «Бог послал» ни много ни мало: полный восьмилитровый бачок наваристого борща... полный шестилитровый бачок гречневой каши... огромную с верхом тарелку (специально позаимствованную у поваров для такого случая) жареной свинины... полный пятилитровый чайник компота... буханку ржаного и буханку пшеничного хлеба.
– Ешь!
Личный состав взвода расселился вокруг ненасытного Нелюбина, готовый в любой момент заклеймить его обжорство безжалостным солдатским сарказмом и высказать всё то нелицеприятное, что накопилось за последнюю неделю, когда этот молодой солдат буквально обжирал весь взвод. Не припоминали «ветераны» подобного случая не только во взводе, но и в батальоне и даже в полку. Не было похожих уникумов. Вундеркиндов от обжираловки. Не было. И сейчас они проучат, набьют его безразмерное брюхо. Силой заставят его съесть выставленное на столе. Через «не могу», через, если надо, и блевотину...
– Всё! Больше не осилю! – Нелюбин расстегнул бляху ремня                и блаженно-умиротворенная улыбка заиграла на его всегда хмуро-озабоченном лице. – Благодарю, ребята. Не поверите, я первый раз в жизни наелся по-настоящему.
По его порозовевшим щекам (то ли от обилия еды, то ли от тепла столовой) прокатились две слезинки.
– Нас в семье – восемь детей. Сейчас, наверное, уже девять, и мне, как старшему…
Он не договорил и по щекам прокатились ещё две слезинки. Личный состав взвода потрясенно молчал...
– Благодарю!..
...От того знаменитого обеда остались одни воспоминания. Солдатские будни приближались к неизбежному дембелю.
Ефрейтору Нелюбину теперь вполне хватало обычного солдатского пайка. За сто дней до приказа он, как и все, своё масло отдавал «салагам». Семейство Нелюбина к этому времени ждало пополнение десятым ребенком.
А у читателя, наверное, на языке так и вертится вопрос:
– Неужели Нелюбин всё съел в тот обед?
Хочу вас разочаровать. Нет, не всё он съел. Не мог он всё съесть. Недоеденными остались... два с половиной стакана компота...





























КАК Я НЕ СТАЛ…

…Военным корреспондентом.
1974 год. В январе меня направили на пятимесячные курсы по терапии                в 75-ю Интернатуру медицинского состава Московского военного округа        в Хлебниковский военный госпиталь. Севернее Москвы на берегу Клязьминского водохранилища. До этого я постоянно писал заметки               в окружную газету «Красный воин». И однажды, взяв несколько своих материалов, после занятий в госпитале, посетил редакцию.
Встретили меня приветливо, напоили чаем с лимоном, взяли все мои рукописи. И я стал раз в неделю привозить свои материалы в газету. Где их регулярно и печатали. Одним таким материалом был и очерк о враче третьего батальона Тульского полка, старшем лейтенанте, Сашке Колокольцеве. На два года раньше меня окончившего Томский факультет.
Напечатали и хорошо. Продолжаю еженедельно посещать редакцию. Продолжают еженедельно печатать мою «продукцию». Ответственный секретарь недвусмысленно даёт понять, так как в штате их газеты нет журналиста-врача, то к окончанию моей учебы в интернатуре решится перевод (если я, конечно, согласен) в штат газеты. Отлично!.. Великолепно!!. Прекрасно!!!
Напрасно музыка играла!
Однажды меня в редакции встречают, как врага народа, как зачумленного, как… Иду к ответственному секретарю и впервые (!) жду             в приемной. Полчаса жду.
Через полчаса (забыл, забыл его фамилию) он меня огорошивает сообщением, что в газету пришло письмо за подписью начальника медицинской службы дивизии, подполковника Крапивного. В котором чёрным по белому написано совсем противоположное тому, что я писал,                а газета опубликовала о Колокольцеве.
Причина такой реакции Крапивного оказалась до банальности простой. Получив газету с очерком о себе, Колокольцев изрядно, очень изрядно «принял на грудь» (это полбеды) и пьяный уснул в изоляторе медпункта. Где иногда, после обеда, отдыхал сам начальник медицинской службы дивизии. И, увидев Колокольцева в сапогах, спящего на «его» койке, возмутился до глубины души. А Колокольцев, вместо того, чтобы покаяться, пустить слезу, сказал, что напоил его автор очерка (который в это время находился на учебе и «напоить» его просто физически не мог, при всём желании). Он даже не предупредил меня, хотя телефонная связь существовала.
– Мы, конечно, опровержение писать не будем, – сказал мне на прощание ответственный секретарь газеты, – но сам понимаешь…
Год! Целый год газета «Красный воин» печатала мои материалы под псевдонимом…




…Как я не стал начальником медицинской службы дивизии.
Завтра документы о назначении меня на должность начальника медицинской службы дивизии должен был подписать командующий ВДВ генерал-полковник Подколзин Евгений Николаевич. И завтра же два полка Тульской дивизии  и офицеры штаба дивизии по тревоге улетали Баку.            А накануне. Накануне, за день до отлета с обеденного перерыва мой начальник, подполковник медицинской службы Щербин Владимир Иванович появляется в кабинете с расцарапанным лицом, с загримированным синяком под левым глазом и начинает на меня орать. Брызгать слюнями. Топать ногами. Обвинять меня непонятно в чём. И так – три часа до окончания рабочего дня.
Хотя, до обеда у нас с ним и в помине не было какого-то даже намека на подобное. Никаких разногласий. Никаких недомолвок. Он с моими подчиненными улетает в Баку. Я остаюсь в Туле «на хозяйстве», чтобы заменить его через месяц (если того потребует ситуация). Тем более что          в ближайшем будущем  (может завтра-послезавтра) ожидается приказ о его переводе для дальнейшей службы в Германию, на полковничью должность.
Ничего в его поведении мне тогда было непонятно. И угрозы: вплоть до увольнения, вплоть до – прокурорского вмешательства. Н-е-п-о-н-я-т-н-о!
Почему? Месяц назад подписавшего рапорт о моем назначении на должность, сейчас он мне так угрожает. Почему? Офицеры штаба дивизии также в большом недоумении. На все их вопросы он отвечает только угрозами в мой адрес. Все поражены его такой реакцией непонятно по каким причинам.
Короче… Он убеждает комдива, генерал-майора Лебедя (а говорить он умел, очень даже умел) в каких-то мифических моих злодеяниях… и мои документы отозваны.
До увольнения в запас прослужил я в должности эпидемиолога дивизии. О чём нисколько не жалею и не тужу. На моё место (помните анекдот о Никите Сергеевиче, когда он хотел дать Героя Советского Союза, посмертно, Николаю II за создание революционной ситуации в стране?), созданное таким невероятным совпадением приходит Чмуневич А. А. Нынешний заместитель губернатора Тульской области по социальным вопросам, напрочь забывший обо мне. Сейчас. Ну, Бог с ним! Оно мне нужно?.. (пишу в мае 2007 года).
…Только через 12 (двенадцать) лет  после увольнения из рядов Советской Армии (ни Щербина, ни Лебедя – нет в живых. Пусть земля им будет пухом!), я узнаю подоплеку той истории.
Оказывается, у Щербина была любовницей военнослужащая женщина из соседнего кабинета (ни сном, ни духом – во! Конспирация!). И он перед отъездом в Баку в обеденный перерыв повёз её к себе домой. На прощальное рандеву. Её подруга, тоже военнослужащая женщина, Елена Новгородцева, из-за вредности и склочности своего характера, позвонила жене начмеда на работу. Вот и стала ясна причина царапин на лице, загримированного синяка под левым глазом.
Ясна, да не совсем его реакция и действия против меня.
Ещё раз повторяю: обо всем случившемся узнал только через двенадцать лет после увольнения. И ни на кого не держу зла. Кроме того, всех прощаю.
А ларчик, как всегда, просто открывался.
Эта пресловутая Новгородцева сказала Щербину, что его жене позвонил Макаров…

…Как я не стал народным целителем.
После увольнения в запас, я стал немного заниматься психоанализом. Не тем, что придумал Фрейд, а намного эффективнее и действеннее. Обо мне узнали и пригласили в клинику доктора Л. Назначили испытательный срок.
В первый день выделили трех самых тяжелых пациентов. Мои сеансы понравились руководству. Провел сеанс и с самим доктором Л.
– Да, это – очень перспективнейшее направление. Ваш метод нам подходит. После испытательного, вместо двух – одного месяца, будем оформлять на постоянную работу.   О, кей?
– О, кей! 
И в продолжение разговора:
– К нам ходит один больной. Полгода. Болят суставы. Не можем его вылечить. Не посмотрите его в следующий приём?
– Нет проблем. Тем более – у него болезнь Рейтера.
Доктор Л. ошарашено уставился на меня. Дескать, откуда? Первый раз, слыша о больном ту информацию, что он только сказал. Более того, совсем не видя больного – и сразу диагноз?
– Не понял? И что это – за болезнь?
Не пальцем всё же деланный. Объясняю ему популярно про эту болезнь суставов и других органов.
На следующий день ко мне в кабинет входит этот самый больной; персонал клиники, собравшись в холле, ждёт результата. Как же! Не успел прийти, не видя больного и – диагноз. О котором слыхом никто не слыхивал, ни один наворочено-компьютерный прибор ничего не показал, а он, глянь-ка, что творит.
Тщедушный мужичок протягивает мне распечатку с компьютерно-диагностического аппарата, где около двадцати диагнозов и каждый диагноз гарантирует скорейший летальный исход.
Мельком глянув на эту «филькину грамоту», задаю ему вопрос, совсем не касающийся его суставов.
– Глаза, перед тем как заболели суставы, гноились?
Больной посмотрел на меня с испугом, как на непонятное, странное явление природы.
– Да, было такое.
Следующим вопросом добиваю его окончательно.
– После глаз, но перед болями в суставах из (простите, великодушно за натурализм) конца капало?
Он чуть не убежал из кабинета, в откровенном страхе уставившись на меня.
– Было! – еле слышно произнес он. – Ровно полгода назад. Перед тем как заболели суставы. И глаза, и этот, член… половой. Но меня никто до Вас об этом не спрашивал.
– Чем лечился?
Он подает мне список, якобы, лекарств, которые оказались биологическими добавками (БАДами). Очень дорогими, кстати говоря.
– Вот тебе рецепт. Пойдёшь в любую аптеку и купишь. Стоит дёшево. Со следующего приёма начну лечить. Вдобавок свожу к знакомому ревматологу. Бесплатно.
– А куда мне все эти лекарства деть? Какие мне продали здесь? Они же очень дорогие. Я и так на них за полгода весь поистратился.
Не люблю, когда дурят больных. Особенно, когда обдирают до нитки. Особенно, бедных.
– Выбрось в урну или засунь их доктору, который их тебе прописал… ну, ты сам знаешь куда…
Через полчаса я был уволен, не пройдя испытательного срока. Очень большого срока – в одну неделю…

























О МЕДИЦИНЕ... И НЕ ТОЛЬКО

В воздушно-десантных войсках врачи не только прыгают с парашютом, но и занимаются своими профессиональными обязанностями.

...Тесницкие лагеря. Полигон. Лето. Одна тысяча девятьсот семьдесят третий год. Только год моего офицерского и врачебного стажа. Тёплые, июльские сумерки около медицинского пункта вдруг нарушаются – откуда? – цыганским гвалтом.
Выхожу. Стоит «копейка», рядом с ней, как саранча, вылезшие цыгане. Восемь человек. Из «копейки». Восемь мужиков, более чем средней упитанности. Девятый, пожилой цыган, полулежит, закатив глаза, на переднем пассажирском сидении.
Увидев меня в белом халате, гвалт разом обрывается и ко мне подходит один из них. Объясняет ситуацию. Едут они, дескать, из гостей домой,            в Тулу. И отцу стало плохо. Умирает, мол, он.
В это время санинструктор Лёша Филатов, старший сержант, под метр девяносто, с дневальным, уложив на носилки болезного, направляются            в медпункт. Табор – за ними.
Естественно, не пускаю их. Ставлю диагноз. Оказываю первую помощь. Элементы реанимации. Другие профессиональные процедуры, необходимые при острой сердечной недостаточности. На всё про всё – несколько минут.
Цыганский вожачок (а может и барон?) жив-здоров. Лепечет что-то по-своему. Отходит от болевого шока. Постепенно «врубается» в обстановку. Делает телодвижения, пытаясь встать с носилок. Успокаиваю его. Предлагаю отвезти на своей «санитарке» в больницу.
– Нет! Нет! Всё хорошо! Гуд! Камрад, спасибо! Дальше – мы сами.
Цыгане бережно поднимают его с носилок, усаживают в «копейку» на прежнее место. Сами (семь человек) внедряются (точнее не скажешь) на заднее сидение. Водитель подходит к нам, доставая огромный кошелек из крокодиловой кожи.
Я скромно отказываюсь от протянутых денег. Простите. Что вы? Клятва Гиппократа!.. И вообще, у нас медицина бесплатная... Лучшая              в мире...
– Нет, доктор! Ты возьми деньги. Если не возьмешь – значит, плохо лечил нашего отца. Значит, не вылечил. За свой труд (во, филосов – не за работу, а – за труд) каждый должен получать по заслугам.
Цыган, цыган, а развёл... Слушай только.
Протягивает мне сторублевую купюру (моё денежное лейтенантское довольствие в ту пору равнялось ста двадцати рублям) и Алёше Филатову – пятьдесят рублей...
За добросовестно проделанный труд...
 

…Зимние квартиры. Место постоянной дислокации. Около Комсомольского парка. Июльская воскресная духота. Моё суточное дежурство по медицинскому пункту полка. Не отдыхает только ленивый. Тишина даже на территории воинской части.
Эту идиллию вскоре нарушает тарабарщина мужского и женского голоса на незнакомом языке. В медпункт врывается Васька Синицын, майор, начальник штаба батальона, стопроцентный цыган (за 25 лет службы               я больше ни разу не встречал цыгана-офицера) с окровавленной девчушкой на руках. Врывается и его жена, цыганка. Окровавленная девчушка (почему-то тоже цыганка?) на руках – их семилетняя дочь.
Бледная. Ни кровиночки на смуглом личике. Кровь на руках и белом ситцевом платье. И ни одного слова, ни одного всхлипывания от неё. Абсолютно сухие глаза. Это не болевой шок. Это не потеря сознания. Это сознательно стиснутые зубы, чтобы не закричать, не заплакать от боли.
Пострадавшую (раненую?) – в перевязочную. (Родители, куда прёте? Стойте за дверью). На перевязочный стол. Что там – у неё? Левая рука. Предплечье. От кисти вверх по внутренней стороне по направлению локтевой ямки четыре пятисантиметровые борозды распоротой кожи. Лоскуты кожи. Кровище.
Сухожилия. Мышцы. Вены. Артерии пульсируют. Слава Богу – ничего не задето. Кожа только порвана. Противостолбнячная сыворотка. Обработка раны. Тугая повязка. Зашивать раны не стал – ребенок. А я не детский хирург, не косметолог.
Так и объяснил отцу и матери, когда повезли их дочь на «санитарке»      в больницу «Семашко». Там, во время наложения швов на эти раны (жуткие, страшные для её семилетнего возраста) она опять не проронила ни словечка. Ни одна слезинка не упала из её по-цыгански очаровательных, прекрасных глаз.
Только возвращаясь из больницы домой, она попросила отца:
– Не наказывай Мурзика!
Оказывается, в её ранах был виноват домашний любимец, сиамский кот Мурзик. Которого она вынесла на улицу поиграть с другими кошками.            А когда собралась уносить его обратно домой, Мурзик всего один раз махнул лапой с острыми, как лезвие бритвы, когтями...
Через пару недель на Маринке все зажило, как... на цыганке. Маленькой, симпатичной цыганке...

…Это же душно-томное лето. Опять моё дежурство (Везёт мне!). На этот раз субботний вечер. Время после солдатского ужина. Очумевшие от ужаса глаза полуголого солдата.
– Там... Девочка... Утонула...
Сумка неотложной помощи через плечо. С места, как на стометровку    с низкого старта. Сзади – Лёшка Филатов, санинструктор, мой земляк. Тоже  «тамбовский волк», из соседнего села.
До озерца, прямо за территорией части, – рукой подать. Вон, белеет на берегу, комочек бесформенного тельца в окружении растерянной детворы       и полдюжины солдат.
Не отдышавшись, с места «в карьер», кладу этот «комочек» (возможно ещё живого тельца) животом себе на колено. Нажимаю на её хрупкую спинку.
Ух! Пошла вода изо рта и носа. Жму ещё. Ещё пошла вода. Переворачиваю её на спину. Кладу на кем-то подстеленную гимнастерку. Делаю искусственное дыхание. Изо рта в рот. Лёша синхронно производит непрямой массаж сердца.
Минута. Другая. Без изменений. Включается «автопилот» – протягиваю руку. Санинструктор ужё приготовил адреналин и шприц с длинной иглой.
Готово? Ну, с Богом! Делаю внутрисердечную инъекцию адреналина (до этого случая изучал эту манипуляцию только по учебникам). Филатов вместо меня продолжает делать искусственное дыхание.
Неужели – всё? Неужели?..
Ура!!! Пульс есть. Маленький, нитевидный, еле заметный! Но есть! Сердце вновь забилось в грудной клетке. В её маленькой клеточке. Она закашляла. Задышала самостоятельно. Процесс пошёл...
В подъехавшую машину «Скорой помощи» мы передали живую девочку. Живую!.. К сожалению... не узнал ни её адреса, ни как её зовут...

...Без году неделя как перевелся служить в медсанбат. Бактериологом     в СПЭВ (СПЭВ – санитарно-противоэпидемиологический взвод, за время службы в котором название менялось раза три-четыре. Но не в этом суть).
Первое моё врачебное дежурство в медсанбате (сейчас имеет гордое название: «Аэромобильный госпиталь»). Пятница. Окончание рабочего дня. У офицеров и прапорщиков – физическая подготовка. Волейбол. Я сижу          в приемном отделении (вначале этот случай хотел описать без кое-каких подробностей, но... истина дороже).
Итак.
Привозят больного солдата из саперного батальона. Болит живот          (В моей голове сразу что-то щёлкнуло: «прободная язва»). Укладываю на кушетку. Пальпирую живот. Больной орёт. Сам живот – твердая «доска». Точно. Мысль, неизвестно откуда влетевшая в мою голову ещё до осмотра солдата, оказалась пророческой. Прободная язва!
Иду в спортзал. Говорю хирургу – Валерке Пыхтунову – хирургу от Бога! (мой однокашник по Томску).
– Хорош играть! В приемной – «прободная»!
Игра в разгаре. Мяч мечется над сеткой. Азарт. Как бросить игру? Некогда!
– Смотри сам! Чему тебя учили?
Через десяток минут иду снова в спортзал. Теперь силой уволакиваю его из игры. С неохотой идёт за мной. Мнёт, щупает живот. Опять мнёт. Больной в полудрёме. Что странно – не орет. И живот, вроде, мягкий.
– Не сс..! Не паникуй! Ничего страшного. Простая кишечная колика. Под наблюдение дежурного врача. Под твоё наблюдение. Больного –               в палату.
После волейбола – баня. Пивцо. Винцо. Продолжение банкета. Если что – вызывай. Телефоны. Домашний. Ещё – один. Ещё – другой. Адрес. Ещё – адрес. Ещё – другой адрес. Водила знает. Если что, присылай машину.
Все уехали. Остался один. С дежурными медсестрами, с дежурным по части (прапорщик Цьока), с личным составом эвакороты (было такое подразделение в медсанбате – эвакуационная рота), с более полусотней больных (в хирургическом и терапевтическом отделениях). Так что выходит, остался не один.
Делаю вечерний обход. Захожу в палату, где лежит мой «крестник». Он стонет. Ощупываю живот. «Доска»! твердая, жёсткая «доска»! А не мягкие мышцы живота. Консилиум (?) с дежурной медсестрой: надо срочно оперировать.
Двенадцатый час ночи. Посылаю дежурные машины. Одну – за Пыхтуневым. Другую – за операционной сестрой: Любой Дерябиной.
На первой машине приезжают двое: мой друг-приятель (с Валеркой ещё в Томске забирал его сына с женой из роддома) и Володька Агапов, хирург-анестезиолог.
Идём к больному. Мой диагноз: «прободная язва». Их диагноз: «аппендицит». Кишечной колики, однозначно нет. Всё равно: на стол!
Агапов оперирует. Макаров ассистирует. Пыхтунов осуществляет общее руководство из ординаторской. С дивана, устав от «продолжения банкета», (это мое первое участие в подобной операции, не считая институтских тренировок на собачках. Хирургия – не моя стихия. Ничего тут не поделаешь. Но если Родина прикажет. Не зря же шесть лет учился чему-то в медицинском).
Мы в масках. Больной на столе. Операция началась. Новокаин. Разрезается кожа. Новокаин. Вновь разрез. Новокаин. Вскрывается брюшина. И... фонтан жидкости. Из этого разреза.
Перитонит!!! От прободной язвы!
Санитарка – за Пыхтуневым. Мы с Агаповыми и Дерябиной                в напряжении, не зная, что предпринимать дальше.
Возвращается санитарка. Появляется Пыхтунев. Помятый. Небритый. Глаза мутные, красные. Маску держит рукой. Мельком глянув на больного, Агапову:   
– К аппарату! – И вышел.
У меня на языке вертится вопрос: «Как он будет в таком состоянии оперировать?»
Через десяток минут он опять появляется в операционной. Он или не он? Собранный, напористый, жестокий, в любую секунду готовый броситься и разорвать в клочья, хищник.
Пахтунов оперирует. Макаров ассистирует. Агапов – общий наркоз. Операция началась. По поводу прободной язвы желудка.
Я никогда не видел, как настоящие Художники пишут свои картины. Создают Шедевры. Наверное, так же, как оперировал (надеюсь, и сейчас оперирует) Валерка Пыхтунов. Из восьмого десантного взвода Томского военмедфака.
Операция закончилась благополучно. Основные действующие лица: больной – в наркозном сне в послеоперационной палате; хирург                с анестезиологом – в ординаторской пишут «оперу»; дежурный врач готовится к встрече командира батальона Белого Валерия Ивановича и начальника медицинской службы дивизии Щербина Владимира Ивановича.
Начинается новый рабочий день.
Приемный покой. Я докладываю о случившемся ночью Щербину        (он самый большой медицинский начальник в дивизии). Белый стоит рядом. Рассказываю о ходе операции (только деловая часть, никаких лирических отступлений). И... не понимаю реакции начмеда.
– Как ты смел? Кто приказал? На каком основании? Почему? Бактериолог и оперировать? Его что ли нельзя было вызвать?
Я молча смотрю на Белого: что, дескать, за беспредельщина такая?
– С тобой ещё разберемся! И накажем! По всей строгости! Чтобы неповадно! Другим! А где – эти? Негодяи!
Пытаюсь влезть в гневный монолог Щербина.
– Отдыхают после операции. Заслуженно.
Командир батальона, подполковник медицинской службы Белый Валерий Иванович, мой непосредственный начальник, командирским резким чётким голосом подводит резюме:
– За проявленную смелость и решительность во время  несения дежурства объявляю гвардии капитану медицинской службы Макарову Николаю Алексеевичу благодарность в приказе с награждением денежной премией!..
– Служу Советскому Союзу!..

...Очередные показные занятия. Прохождение штурмовой десантной полосы ротой разведки. На глазах у генералитета из Министерства обороны. На глазах у Рауля Кастро.
Всё в огне. Всё в дыму. Всё стреляет. Всё взрывается. Кусочки самбо. Кусочки каратэ. Кусочки рукопашного боя. Мельканье кулаков. Мелькание подкованных сапог. Мелькание штык-ножей. Мелькание саперных лопаток.
На последнем рубеже, около горящего полуразрушенного здания, перед глазами высокопоставленной публики (дым вдруг рассеялся), вместо того, чтобы откатиться влево (как на тренировках) один солдат откатывается вправо (забыл, наверное, в этом огненном азарте). Откатывается вправо          и получает, со всего размаха, удар штык-ножом. В область сердца...
Крики?.. Нет, криков не было. Западло русскому десантнику кричать от боли, от какого-то там удара штык-ножичка. Тем более, на глазах у нашего  лучшего братана-министра обороны Кубы.
Опять дым повалил в сторону зрителей, которые так и ничего не поняли. Мне в этой огненно-дымовой свистопляске приходится делать бойцу обезболивающее, накладывать тугую повязку на грудную клетку. На носилки пострадавшего и – в медсанбат.
Какие-то доли миллиметра отделяли сердце (был слегка задет перикард – оболочка сердца) от лезвия штык-ножа. Через месяц десантник поехал          в отпуск...

…Похожий случай. Почти похожий.
Слякотная мартовская ночь. Ротные стрельбы из всего штатного оружия. Автоматы, ручные пулеметы, ручные гранатометы, противопехотные наступательные гранаты, пулеметы и пушки всех ротных БМД (БМД – боевая машина десанта): шквал огня в кромешной темноте. Свет только от трассеров; горящие фонарики на спинах командиров, да подсветка мишеней, габариты боевых машин.
Цепь солдат и БДМ растягивается по фронту почти на километр. Кто-то на пяток метров впереди, кто-то на эти же метры отстаёт. Днем-то трудно держать более-менее равнение при ротных стрельбах (хотя, идеальное равнение, в принципе, и не нужно), а что тогда говорить о ночных стрельбах. Когда практически не видно ни соседа слева, ни соседа справа. Какие-то только огоньки. То ли мишенная подсветка, то ли фонарик у кого на спине. Вальпугирева ночь, одним словом. Шабаш на Лысой горе. Так, ненароком, можно и попасть вместо мишени в кого-нибудь. Тьфу, тьфу, чур меня, нечистая.
Я еду сзади на «санитарке» (УАЗ-452-А), рядом с БТРД (БТРД – бронетранспортер десанта, похожий на БМД, только без башни и пушки). На котором находятся, кроме механика-водителя, руководитель стрельб               и посредник из штаба дивизии. Мой первый комбат, подполковник Нестеров Виктор Васильевич (для ближайшего окружения и друзей – «Нестор Петрович»).
В какой-то момент, неуловимый миг (а можно ли этот миг уловить?) меня «накрывает» какая-то вязкая чернота весеннего уплотненного (можно даже потрогать) воздуха. В тревоге бьётся сердце. Время остановливается.
Сейчас что-то произойдет. Что-то случится непоправимое. Нужно остановить эту огненную ночную свистопляску. Срочно прекратить стрельбу. Иначе – быть беде.
Перебираюсь на БТРД. Прошу Нестерова прекратить стрельбу. Он, естественно, посылает меня с моими ощущениями к батьке Махно. И...
Прямо перед нами в каких-то пяти шагах вправо от машины раздается вскрик... Звуки замирают. Всё замирает. Мёртвая тишина. И скулёж, невесть, как появившийся в этом шквале огня, собаки.
С сумкой неотложной помощи бегу (перепрыгиваю эти метры с брони) на крик.
Не подводит меня, к сожалению, предчувствие. На прошлогодней мокрой жухлой траве лежит солдат. Лицом в землю. Освещаю фонариком. Да БТРД направляет фары. На спине еле заметная дырочка. Сходу ставлю диагноз.
Сквозное пулевое ранение в правую половину грудной клетки. Задето правое легкое. Пневматоракс. Делаю обезболивающее. Тугую повязку на спину и грудь. Носилки. Матерю вокруг столпившихся. В том числе руководителя стрельбы – комбата Васю Поповича, и посредника со штаба дивизии – Нестерова, и командира полка – Сердечного.
Быстро в «санитарку». Медсанбат. Бригада хирургов на месте. Операция. Всё обошлось благополучно. Не смотря на то, что пуля была от «Калаша–5,45», со смещенным центром тяжести.
Раненому повезло. Выстрел был произведен почти в упор (случайно, конечно же) и особых бед, своим крутящимся-вертящимся моментом пуля не принесла. Как впоследствии выяснилось на следственном эксперименте: один солдат чуть-чуть опередил цепь «наступающих», другой солдат на чуть-чуть отстал от этой цепи. И никакой мистики... Или мистика?..

…Ещё о невероятном ранении. И о невероятном везении. Случай анекдотичный: нарочно не придумаешь.
Лето 1982 года. Тесницкие лагеря. Железнодорожная станция «Тесницкое». Погрузка в эшелон тыловой группы Тульского десантного полка, отправляющейся в Гороховицкие лагеря. В район предстоящих учений. В район десантирования. У меня почётная миссия: назначен старшим медиком на эти полковые учения (всего год назад, как перешёл служить          в медсанбат – вышестоящую организацию) и также отбываю с этим эшелоном с другими офицерами дивизии.
Личный состав, не задействованный на погрузке, отдыхает кто, как может. Спят. Гоняют футбол. Курят. Слоняются туда-сюда без дела. Повара          с ПХД (ПХД – пункт хозяйственного довольствия) кормят сухарями местного привязанного к дереву небольшого бычка. С острыми рогами.
Один дотошный повар даёт этому бычку покурить. Зажжённую сигарету. И то ли повар растерялся, то ли бычок не знал с какого конца надо брать сигарету, но получилось точно по Чеховскому «Хамелеону». Горящий уголек «бычка» (Здесь: «бычок» – остаток сигареты) попадает в ноздрю настоящему бычку.
Рёв раненого на корриде зверя. Оборванная веревка. Резкое движение головой. С острыми рогами...
Рёв раненого на корриде тореодора. Потоки крови. Руками зажатая мошонка.
В медсанбате, на операционном столе констатировали: повреждена только исключительно (!!!) кожа, кожный покров мошонки. Остальные очень и очень жизненно-важные органы под этой кожей не повреждены. И даже – не задеты.
Мистика?..

Были в моей практике два случая со смертельным исходом.                К сожалению... Похожие случаи... Как говорится: медицина оказалось бессильной...

...Направляясь строем на завтрак в батальоне связи, рядом со столовой, внезапно попадает солдат. И умирает. Солдату до «дембеля» – рукой подать, каких-то три месяца. Тело солдата увозят в морг. На Дрейера. В судебную экспертизу. Военная прокуратура возбуждает уголовное дело по факту смерти. Дивизионного медицинского начальства никого нет (не помню причины их отсутствия: начальник медицинской службы, командир медсанбата, эпидемиолог дивизии). Меня оставили у «руля», неделю назад вступившего в должность бактериолога – правой руки Игоря Хаустова, эпидемиолога дивизии. Со всеми вытекающими отсюда последствиями           и следствиями.
Через тридцать минут после трагедии, как только получил информацию, находясь в кабинете начальника медицинской службы, звоню     в Москву. В штаб ВДВ. Полковнику Поцыбину – начальнику медицинской службы войск.
– От чего умер солдат? – Следует его первый и последний вопрос. Кто его знает, от чего. Так ему и доложил.
– Объявляю вам выговор! – И вешает трубку.
К выговору отнёсся философски: не только с выговором живут. Даже – с выговором от большого начальника.
Через час он звонит сам. Ни здрасьте вам, ни до свидания нам:
– От чего умер солдат?
– Наш нештатный патологоанатом находится в морге.
– Объявляю вам строгий выговор!
И со строгим выговором тоже живут. Даже – от такого высокого московского начальника.
После обеда опять звонок из Москвы.
– От чего умер солдат?
От чего, да от чего. Вскрытие недавно только началось. Ясности-то пока никакой нет. Ляпаю в телефон, не думая о формулировке ответа.
– Вскрытие покажет!..
– Предупреждаю вас о неполном служебном соответствии.
Не хило! Хотя, если разобраться, если кое-чего прикинуть к носу, он,   т. е. полковник медицинской службы даже моей фамилии не спросил. Не поинтересовался даже, кто ему докладывает. Ну, цирк!
Раздается звонок из морга. У солдата обнаружена гипертрофия вилочковой железы и отсутствие надпочечников. Редко, но такое бывает.       (В подробности диагноза не буду вдаваться). Короче, с такой патологией (врожденной!) не живут.
Докладываю начальнику штаба дивизии. Рассказываю попутно о трех взысканиях от Поцыбина.
– Солдата, конечно, жаль. Но ничего не поделаешь. А твои взыскания?.. Пусть он... (далее следует ненормативная, непереводимая игра слов). Мы тут сами разберемся, кого и за что наказывать...

...В ноябре прибывает из Каунасской учебной дивизии команда сержантов. Под двести человек. Во главе трёх врачей из медицинского батальона (так теперь называется медсанбат, а у моя должность – заместитель начальника медицинской службы дивизии) встречаем                и осматриваем их в клубе военного городка на улице Фрунзе.
Сразу обращает на себя внимание своим болезненным видом один младший сержант. И старший этой команды, майор Витька Кудрявцев, подтверждает: странный он какой-то. Вроде, не больной, но что-то в нём не так.
Выясняется. Он – москвич. Заболел, почувствовал себя плохо, ещё         в «Учебке», до отъезда в Тулу. Но... Но... родители (родственники какого-то большого военного чиновника в Москве), приехав за своим единственным ребенком в Каунас, уговорили медиков отпустить их сына уже находящегося на стационарном лечении (!). Под их, родительскую, ответственность. Нашпиговав, предварительно, сына кучей лекарств. И, продолжая его нашпиговывать всю дорогу до Москвы на поезде. Ишь, выискались, «сопровождающие их лица».
Осмотр и обследование терапевтом ничего существенного не обнаружили: температура нормальная, 36,8°С; легкие – чистые, хрипов нет; начинающийся насморк – у кого его сейчас нет. Показаний для госпитализации в медицинский батальон – абсолютно никаких. На всякий случай советую (считай – отдаю приказ!) начальнику медицинского пункта полка, старшему лейтенанту Скворцову, чтобы по приезду в полк он его положил в стационар медицинского пункта. Сказано – сделано.
Через двое суток этого солдата привозят в медицинский батальон, где он ещё через двое суток «благополучно» умирает. От гипертрофии вилочковой железы. И отсутствия надпочечников.
Военная прокуратура сразу возбуждает уголовное дело. По факту.
Родители умершего и их родственники оказывают жесточайшее давление и на командирование дивизии (командир – генерал-майор Сердечный Федор Иванович) и на военную прокуратуру, чтобы наказать по всей строгости советских законов виновных в смерти их единственного ребенка.
Начальник медицинской службы дивизии, у которого я числюсь замом, с согласия командира дивизии виновным «назначает» меня (!?!?).
В военной прокуратуре я стал ежедневным посетителем (пока не арестованным): сколько пришлось извести бумаги, расписывая до мельчайших подробностей каждый свой шаг, каждый свой вдох-выдох, каждое малейшее свое телодвижение при встрече той группы из «Учебки».
Moи, нет, не оправдательные, а объяснительные записи (не поставив меня в известность!) военный прокурор направляет в Центральный клинический госпиталь Советской Армии имени Н. Н. Бурденко. В Москву. Откуда приходит лаконичный недвусмысленный ответ, отнюдь не устраивающий родителей и родственников умершего солдата. Ответ,                в котором говорится, что гвардии майор медицинской службы Макаров Н. А. все действия с профессиональной и моральной точек зрения совершал абсолютно (!!!) правильно. И в смерти младшего сержанта не виновен ни         с какой стороны.
Но родители всё равно жаждали крови.
Поэтому... Поэтому меня и майора Кудрявцева командир дивизии предупреждает о «Неполном служебном соответствии». В приказе! Правда, без занесения в личное дело и без занесения в «грудную клетку» (шутка). За неделю до 23 февраля (Надеюсь, все знают, что это – за праздник). Накануне Праздника, 22 февраля, опять же в приказе, с нас эти взыскания снимают.       И поощряют ценным подарком. За нанесение морального ущерба (В приказе, ясное дело, ни о каком моральном ущербе и речи не было)...

…О бюрократии. В медицине. В военной медицине. Немного. Совсем чуть-чуть.
В мою лейтенантскую молодость в Маргеловских легендарных Воздушно-десантных войсках было семь полнокровных дивизий. Огромный кулак. Псковская ВДД, Витебская ВДД, Каунасская ВДД, Болградская ВДД, Кировабадская ВДД, Ферганская ВДД, Тульская ВДД, Каунасская учебная дивизия («Учебка»).
Отдельный полк связи.
И мелочёвка.
Плюс – Рязанское десантное училище.
Плюс – ЦСПК (Центральный спортивный парашютный клуб).
На всю эту громадину войск в штабе ВДВ было всего три офицера-медика: начальник медицинской службы – полковничья должность; заместитель начальника – полковничья должность; эпидемиолог – подполковничья должность. И прикомандированный старший прапорщик – фельдшер, бессменный Чиранов Владимир Иванович.
Всё. Объем работы у наших начальников был огромный.                И справлялись. И ещё как справлялись. И нас учили справляться. И мы справлялись. И учили своих подчиненных справляться. И они справлялись.
После развала державы, ВДВ тоже развалились (пишу в 2001 году). Личного состава войск, хорошо, если осталось в три раза меньше (!!!). Но... Но медицинский отдел возрос (одних офицерских должностей) до восьми человек. В бытность у «руля» всеми ВС РФ Грачева П. С. медицинский отдел ВДВ возглавлял даже генерал. Генерал-майор медицинской службы Солнцев Вячеслав Леонидович (для меня – Славка Солнцев). Добавьте к этому: СЭО BДB (санитарно-эпидемиологический отряд) в городе Иваново. Добавьте       к этому: Центральный военный госпиталь ВДВ в городе Туле. Где одних полковничьих должностей больше десятка. А уровень оказания помощи стал намного ниже, чем в былые времена, когда госпиталь именовался просто... «гарнизонный» и не было ни одной (!) полковничьей должности (!). Где сейчас всё сделано для удобства работы управления госпиталя. Но, отнюдь, не для больных. Сходите, посмотрите, убедитесь. Запасники (офицеры запаса, в том числе и ветераны ВДВ) предпочитают, в основном, лечиться        в гражданских лечебных учреждениях, чем в этом госпитале. Но для чиновников из штаба ВДВ – всегда, пожалуйста: палата «люкс», любые лекарства...
Добавьте к этому то, что вместо медсанбатов (одна подполковничья должность – командир части) сделали аэромобильные госпитали с десятком подполковничьих должностей. Задумка может и хороша, но что толку в этом, если в аэромобильном госпитале Тульской дивизии разучились делать даже аппендэктомию (в простонародии: «вырезать» аппендицит). Добавьте              к этому, что, когда я возглавлял СЭЛ (санитарно-эпидемиологическая лаборатория) у меня (майорская должность) в подчинении было всего два старших лейтенанта (впоследствии сделали эти должности капитанскими) и гражданская лаборантка. Сейчас: начальник подполковник и у него четыре (!) майора в подчинении. Плюс лаборанты, санинструктора, санитары.
И никто никогда в последнее время (начиная с окончания прошлого века) не успевают делать свою работу (в приватных беседах все, как один, жалуются на это – нет времени, нет того-то, нет сего-то)... Далее... Далее, без комментариев.
...Без комментариев...

...Вы верите в экстрасенсов? В возможность колдовского лечения?
Вот, и я не верил до определенного времени

...Жена у меня умирала. Худела, таяла на глазах. Падала в обморок: дома, на работе, на улице. Обследования во всевозможных поликлиниках, больницах, госпиталях, светилах Тульской медицины показывали один результат. Никакой патологии, абсолютно никакой, в организме жены не было. Хоть сейчас запускай в космос! А она умирала. Умирала на моих глазах. Глазах лейтенанта медицинской службы.
Так мы оказались у знахарки Бабы Пани. Только взглянув на жену, она спросила:
– У вас вещи недавно пропадали?
Мы удивленно пожали плечами: вроде, всё цело, все вещи дома, обручальные кольца на месте... Стоп... Месяц назад или больше от входной двери исчез коврик, в базарный день не стоивший и гроша. Пропал и пропал, не велика потеря. Взяли и постелили другой.
– Тебе, милая моя, навели порчу на смерть, – прямо в лоб ошарашила нас Баба Паня.
– Одна из твоих соседок!
Кто же может это быть? Эта? Или другая? Или третья?
– Не вычисляйте! Порчу той чёрной колдуньи я снять не могу – мы примерно равной силы. Перевести на того, кто тебя заказал, смогу. Помогу тебе. Ты – светлый человек. И муж у тебя светлый. И семья твоя вся светлая. Помогу!
– Колдунья эта больше в ваш дом приходить не будет, – продолжала Баба Паня. На улице встретишь – обыкновенная советская старушка-пенсионерка, опрятная маленькая старушка... с пронзительным, как сталь взглядом. – Ко мне больше приходить не надо. Сделайте то-то и то-то...
Всё! Жена стала поправляться. Все тревоги остались позади. Но... но мать одной соседки вдруг резко перестала приходить к своей дочери. Подойдет к дому. Покрутится. И уходит. И уходит, не заходя в дом. Даже когда умерла её дочь (по рассказам наших бывших соседей – мы в это время переехали на другую квартиру), эта колдунья (вот она, она – чёрная колдунья) к гробу подошла только на улице...
Верить после этого или нет в колдунов, волшебников, экстрасенсов?

... Второй случай.
С нашим сыном. С двухлетним Алёшкой.
В двенадцать часов ночи плюс-минус пятнадцать минут он начинал орать, биться в судорогах, не просыпаясь.
Показываем его детским специалистам. Устрашающий диагноз: «Эпилепсия». Куча лекарств. Если не поможет – стационарное лечение. Так   и не дав ему ни одной таблетки, не сделав ни одного укола, мы вспомнили Бабу Паню.
Поехали к ней. Не успела она открыть нам дверь, как сразу заявила:
– Несите своего сына в церковь. Крестить!
Это – в самый расцвет «застоя». Военному – в церковь? Члену КПСС? Карающий меч партии не дремлет! Всегда готов! Всегда начеку!
Найдя батюшку через третьих-пятых знакомых, переодевшись                в «гражданку», на такси приезжаем к Храму. Зайдя с «черного» хода, быстренько проделав обряд «Крещения» (крёстная была своя, а крёстным отцом попросили стать таксиста. Во – конспирация!), возвратились домой.
Ночью Алёшка опять орал и бился в сонных припадках. На утро поехали второй раз к Бабе Пане.
– На вашего сына навёл порчу плюгавенький мужичонка, живущий        в вашем подъезде.
Да, с этой колдуньей не соскучишься. Жил в нашем подъезде такой гнусный тип. Но откуда? Откуда она, наша спасительница могла это знать? Как знала когда-то о случившемся с женой...
– Делайте то-то и то-то. Все пройдет. И больше ни к каким врачам его не носите.
С этой ночи крики сына и судороги как рукой сняло. Их не стало. Вот, вам и «эпилепсия». Вот, вам и современная медицина. Вот, вам и Баба Паня, за прием берущая от «Спасибо и выше»...




О КОСМОСЕ

…Шесть лет. Шесть лет, с апреля 1975 года по декабрь 1980 года меня привлекали по линии Поисково-спасательной службы ВВС для обслуживания космических полетов. В основном, запусков и спусков космонавтов. Привлекали, наряду с другими, в качестве врача-десантника. Из двадцати одного  запуска за это время мне пришлось пропустить только три. В октябре 1976 года (Зудов–Рождественский на «Союзе-23») и в июле 1978 года (Коваленок–Иванченков на «Союзе-29»–«Салюте-6» и Климук–Гермашевский на «Союзе-30»–«Салюте-6»).
В этих командировках мне приходилось встречаться и с нашим земляком (почему-то до сих пор в Туле не стоит его бронзовый бюст, как положено человеку, имеющему две Золотые Звезды Героя?), космонавтом Поляковым Валерием Владимировичем, в то время также принимавшим участие как врач в поисково-спасательных работах. К сожалению, с ним мне приходилось быть в разных точках дежурств. Встречались исключительно мельком. Ни я его, ни он, тем более, меня не помним.
Начну эти воспоминания о странных, невероятных совпадениях.
Первое совпадение. Один и тот же человек входил в экипаж как первого (неудавшегося, завершившегося аварийным спуском полета – об этом дальше), так и декабрьского восьмидесятого года полета (не поднимается рука – «последнего»), в обеспечении которых мне приходилось участвовать, бортинженер Олег… Макаров…
Второе совпадение. В том же декабре восьмидесятого командиром «Ми-8», на котором я летал, был человек с инициалами… МНА. Мозговой Николай… Алексеевич. Мало? Дежурили мы тогда на военном аэродроме «Домбаровский» в Оренбургских степях. Экипаж «Союза-3-М» (Кизим–Макаров–Стреканов) совершил посадку 10 декабря. Нас из-за непогоды          и позднего времени не выпустили на Кустанай. Одиннадцатое декабря. Мозговой и я (естественно, со всем экипажем) отмечали… наши дни рождения, равняющиеся, аккурат, возрасту Христа… Оба мы, Стрельцы, появились на свет в год Кабана, 11 декабря 1947 года.
Третье совпадение. Помните, нелепой гибелью трех космонавтов (Добровольский–Волков–Пацаев) завершился полет «Союза-11» в июне     1971 года. Первым, кто оказался у спускаемого аппарата и открыл крышку люка был врач-десантник (первого или второго выпуска Томского военмедфака) по фамилии… Дураков. Взявшего после этого фамилию жены…
Итак. Первая моя «работа». 5 апреля 1975 года. Запуск космического корабля «Союз-18-1» с космонавтами Лазаревым В. Г. и Макаровым О. Г. Позывной – «Урал».
Для меня всё было ново, незнакомо, жутко интересно, престижно,         в конце концов. Стоять, пусть и не у истоков, но почти на переднем крае того, чем мы «были впереди планеты всей».
На борту «Ан-24» мы (я и подчиненные мне, прапорщик и два солдата из ПСС ВВС) летели встречным параллельным курсом траектории запуска на высоте где-то шести тысяч метров в сторону Космодрома «Байконур». Прапорщик и солдаты (ветераны ПСС) мирно дремали в грузовом отсеке. Парашюты и наше снаряжение лежали в сумках. Не расчехлённые, упакованные для транспортировки. Я переходил от иллюминатора                к иллюминатору, заглядывал в кабину к летчикам, лез ко всем с разными вопросами.
Шутки-прибаутки. Штурман подтрунивает надо мной, над моей любознательностью. Экипаж занят привычной, рутинной работой. Очередной раз подойдя к иллюминатору, удивляюсь, что земля резко накренилась влево и мы стали разворачиваться на противоположный курс. Ничего не понимая, думая, что всё, работа на этом закончена и мы летим на аэродром взлёта, оборачиваюсь к борттехнику с каким-то пустяшным вопросом.
Он отмахнулся. Затем выругался трехэтажным.
Вот те раз – приплыли!
В это время из кабины выходит командир и сразу  на повышенных тонах, заглушая шум двигателей.
– Вы, таку и таку мать, почему без парашютов? Быстро приготовиться к десантированию!
Вначале я подумал, что это розыгрыш, обычная подначка.
– Авария – у них. – Со вздохом, обычным голосом добавил он. – Наверное, придётся вам прыгать.
Да, первая работа и сразу в пекло. Но, прыгать, так прыгать. Первый раз, что ли? Затем нас, врачей-десантников и прикомандировывают                к лётчикам, что с нашей квалификацией у них нет таких врачей-прыгунов.
Помогая друг другу экипироваться для десантирования, мы (группа ПДГ – парашютно-десантная группа – из четырех человек: я – с медицинской сумкой неотложной помощи и ключами от крышки  люка спускаемого аппарата; прапорщик с какими-то приборами и пистолетом; солдаты                с имуществом и автоматами) не заметили, как самолет снизился до тысячи метров. На земле уже стояла ночь, хотя на высоте и светило солнце.
Подойдя к нам, борттехник прицепил карабинчики вытяжных наших парашютов к тросу.
– На боевом! Скоро прыгать!
Загорелся красный плафон. Открылся люк, из которого в тепло салона самолета дохнуло… чем, вот там дохнуло-то?
– Аккуратней при приземлении! – борттехник нас перекрестил. –           С Богом!
И… люк захлопнулся. Красный плафон фонаря погас.
– Москва запретила прыгать. – Пояснил командир. – Космонавты обнаружены. Вроде пока у них всё в порядке, без травм. Не хватало ещё десантуру угробить. Внизу – ночь, горы, ветер под двадцать метров.
Самое интересное, драматическое, трагическое и комичное началось      с раннего утра следующего дня…
Все силы, участвовавшие в спасении космонавтов были сосредоточены на аэродроме города Семипалатинска. Среди них – несколько групп ПДГ         с врачами-десантниками. Самолеты «Ан-12», «Ан-24», вертолеты «Ми-6», «Ми-8». Всю ночь с космонавтами, совершившими аварийную посадку, поддерживалась устойчивая связь. Над местом, где они находились, постоянно на большой высоте кружился один из самолетов-ретрансляторов, обеспечивая связь с Москвой. На спускаемом аппарате работал радиомаяк      и световой маяк, вроде большой ГАИшной мигалки.
На КП военных летчиков всю ночь шла непрерывная кропотливая работа по выработке решения, как спасать космонавтов. Под утро командующий ВВС военного округа (как тогда назывался округ – не помню, то ли Средне-Азиатский, то ли ещё как, не суть важно) оглашает перед всеми участниками предстоящей работы решение.
– Первыми к космонавтам прыгает ПДГ с такого-то вертолета. Как только рассветет – готовность к взлету. Вопросы есть?
Не надо ходить в театр. Не надо смотреть Николая Васильевича. Его финала бессмертного «Ревизора». Когда на вопрос командующего ВВС прозвучал ответ старшего лейтенанта медицинской службы Сашки Рубановского, врача нашего Тульского батальона связи, которому предстояло первому оказаться у космонавтов, совершив парашютный прыжок во главе своей ПДГ. Для этого, для подобных случаев, нас (ВДВшников) и привлекали в Поисково-спасательную службу (ППС ВВС).
– А наши парашюты (Д-1-8) не приспособлены для прыжков                с вертолетов «Ми-8»!!!
Немая сцена (вот, он – «Ревизор»). Все в шоке. Командующий ВВС, наполовину поднявшийся со стула, так и застыл в непривычной, неудобной позе. Полковники Чеканов и Леонов, старшие военные медики из штаба ВВС страны разглядывают Рубановского, готовые живьем тут же проглотить его. Тишина, мёртвая тишина стоит пять, десять, пятнадцать, двадцать секунд.
Да, отчубучил, Санек. Позор на все ВДВ. На всех врачей-десантников. Надо спасать наше высокое реноме. Поднимаюсь с места и безапелляционно заявляю (энтузиазма, наглости, бесшабашности, молодости – девать некуда):
– Старший лейтенант Макаров. Воздушно-десантные войска! Готов прыгать!!!
Поднялся невообразимый гвалт. Все с облегчением вздохнули. Рубановский смотрит на меня как на смертника.
– Доктор, бери машину, – это голос командующего ВВС округа, – перевози своё имущество с самолёта на вертолёт. Пойдёшь с ПДГ своего… коллеги. Тьфу, твою мать.
На всё про всё ушло около часа. Пока я вернулся со стоянки «Ан-24», было принято совсем другое решение. Космонавтов поднять лебёдкой, зависнув одному вертолёту над ними. ПДГ Рубановского, также зависнув, на лебёдке десантировать (есть такой способ десантирования – «с вису»)               с другого вертолёта неподалеку. Москва дала «добро».
Все вертолёты, один за одним, поднялись в воздух. Всё начальство разместилось на «Вышке». «Ан-12» кружил на восьми тысячах метров.      «Ан-24» находился на стоянке. Моя ПДГ осталась не у дел, удобно разместившись на стульях в помещении, где совсем недавно бурлили страсти о принятии судьбоносного решения.
Так что всё дальнейшее, все этапы спасения космонавтов проходили на моих глазах. Вернее сказать, о всех этапах, о всех действиях, о всех разговорах по рации я слышал. Громкоговорящую связь никто не удосужился отключить.
Итак. Началось. Внимание! Приготовились?
Докладывает командир эскадрильи «Ми-8» полковник (или подполковник?) Кондратьев, первым подлетевший к месту предстоящей работы.
– Вижу объект! Лежит на крутом склоне горы. Купол зацепился за деревья. На спускаемом аппарате сидят: один, два… три исследователя,  (это так в открытом эфире называли космонавтов – конспирация, однако) и курят.
Вначале всё внимание и здесь на КП, и в Москве было обращено на последнее (помните, Штирлица?) слово: «Курят!». Откуда у космонавтов сигареты в космическом корабле? Может, ещё и водку пьют? Затем разом до всех дошло: «Трое!?»
Откуда? Кто? Белены вы там, тра-та-та, объелись? Запускали-то двоих? Уточнить, тра-та-та! Доложить, тра-та-та! Может это – Снежный человек? Может китайский шпион? Граница-то рядом. Может сбежавший ЗэК? Кто там ещё может третьим быть? Забыли, забыли самый народный вопрос: «Третьим – будешь?»
Докладывает командир второго вертолёта.
– ПДГ десантировали лебёдкой в пятистах метрах от объекта.
Докладывает Кондратьев.
– Все вертолёты, – (а их было пять или шесть), – летают вокруг скалы     с объектом, на котором сидят три исследователя. Что делать?
Опять: откуда трое? Тра-та-та. Паника, да-да, настоящая паника             в эфире, на КП аэродрома Семипалатинска, в Москве. Везде – паника.            И никто, ни на КП аэродрома Семипалатинска, ни в Москве, никто не принимает решения, как же всё-таки эвакуировать исследователей (космонавтов то есть; трёх космонавтов, сидящих на спускаемом аппарате      и раскуривающих, чего они там курят, ожидающих помощи. Не май месяц      и не Сочи – холодно).
Вертолёты продолжают кружить вокруг этой чёртовой скалы,                в ожидании команды для непосредственной работы. Которой всё нет и нет. Космонавтам-то – что? Подождут! А ты попробуй прими какое-то решение! Снимать, как раньше планировалось, лебёдкой зависнув над ними? Склон слишком крутой! Мало ли что экипажи вертолётов самые опытные во всем округе, все мастера или первого класса. Своя-то попа ближе. И роднее. Ни Семипалатинск, ни Москва не могут решиться отдать чёткий приказ об эвакуации двух… все-таки трех исследователей.
Докладывает командир второго вертолёта.
– ПДГ находится от объекта в полутора-двух километрах!
Колоссальное достижение: всего тридцать-сорок минут назад они от объекта были в пятистах метрах. Прогресс на лицо.
Вдруг в эфир врывается чужой голос:
– Посторонись! Не мешай работать!
С паническими нотками голос Кондратьева:
– Неизвестный вертолёт «Ми-8», нарушая наши ряды, буром (!) подлетел к объекту. Завис! Снимает!!! Первый космонавт (какая, к черту конспирация, когда из-под носа нахально умыкают какие-то самозванцы их спасаемых) поднят!..
– Второй поднят!!! Третий поднят!!!
Всё-таки была надежда, теплилась в головах начальников                и командиров всех рангов, что сведения о третьем «космонавте» – массовая галлюцинация, ну, в крайнем случае, затянувшаяся первоапрельская шутка. Но если подняли, если третий космонавт уже в вертолёте. Неизвестно каком, правда, вертолёте. Неизвестно куда, правда, улетевшим. Ищи теперь их, свищи.
Ребус на ребусе. Шарада на шараде. Головоломка на головоломке… Пойди, разберись.
В это время из Москвы прилетает «Ту-134» или «Як-40» (не помню)         с генеральским усилением. Космонавт Леонов – был. Космонавт Шаталов – был. Береговой? (Не помню).
Махнув рукой на доклад командующего ВВС округа, вся группа усиления (контроля-разноса) поднялась на «Вышку», откуда, обматерив (как только умеют материться лётчики и космонавты) оконфузившихся горе-спасателей, также  минут через десять улетела в неизвестном направлении.
«Контора Глубокого Бурения» доложила чётко, кратко, недвусмысленно.
«Третий космонавт» – лесник из «Ми-4», их же лесничего вертолёта, рано по утру летевшего куда-то по своим лесничим делам. Заинтересовавшись неизвестным природным явлением, они высадили для выяснения пожароопасности одного своего коллегу. А не сообщили по одной, вернее, по двум причинам: полёт был слегка пахнущий «левацким» отклонением от курса, плюс ко всему второй месяц рация на вертолёте барахлила.
«Буром» снявший космонавтов вертолёт «Ми-8» оказался из ведомства «стратегов» (Войск ракет стратегического назначения), летевшего то ли на «точку», то ли с «точки», то ли по каким-то своим амурным делам. Видя нерешительность ВВСников, решили «утереть им нос». Что и проделали виртуозно и мастерски, имея всего второй класс мастерства.
Докладывает командир второго вертолёта. Про которого в этой суматохе все забыли.
– ПДГ пропала из вида. Координаты неизвестны!
Об этом, конечно, в Москву докладывать не стали, обнаружили              и «спасли» в этот же день, к вечеру…

…По траектории запуска космонавтов от Байконура до Караганды существовали ППКП (передовые передвижные командные посты), в состав которых входили множество всяческих подразделений. В том числе и наши, десантные ПДГ. До предыдущей, аварийной посадки восточнее Караганды поисковиков обычно не посылали. Учитывая печальный апрельский опыт, двух врачей-десантников решают перебросить (и перебросили) самолетом         «Ан-12» в Семипалатинск. Один врач оставаются в Семипалатинске, второй – на «Ми-4» перелетает дальше, восточнее, в Усть-Каменогорск. Меня назначают старшим (в Армии таков порядок: если двое, то один из них обязательно старший) группы.
Высаживают нас на аэродроме Семипалатинска через грузовой люк, не глуша двигателей. Мы стоим на бетонке, пересчитывая свои вещи: личный баул – на месте; парашютная сумка с основным и запасным парашютом – на месте; вещмешок с ключами и десантной формой – на месте, медицинская укладка (более 30 кг) – на месте. Всё? Вроде, всё!
Но какой-то неприятный осадок на душе остаётся. Всё на месте,               а чего-то не хватает.
«Ан-12» в воздухе: обратным курсом на Караганду. За нами подходит автобус, чтобы отвезти на местное  КП. Загружаем свой багаж. Всё? Вроде бы всё! Да, не всё. Только сейчас мы осознаём, что оставили в самолете,               в гермокабине кислородные аппараты «Горноспасатель» для искусственного дыхания. Которыми обеспечили всех врачей-десантников в Рязани (вся наша экипировка происходила на базе Рязанского парашютно-десантного полка Тульской дивизии).
  Забыли! Т. е. – приплыли!!! Есть такая картина у Репина.
На КП находим старшего врача местного  полка лётчиков. И я прошу его помочь: сгонять быстренько в областную больницу (у них, наверняка, такие аппараты имеются в наличии) и попросить парочку всего на сутки. Он округливает глаза, уставившись на нас, как баран на новые ворота.
– Да, вы что – ребята? Если бы у нас были эти «Горноспасатели», вас бы сюда и не прислали.
Ситуация!!! Да, ещё: моё время вылета в Усть-Каменогорск – через десять минут.
Ситуэйшен!!!
Слыша наш разговор о забытых каких-то «Горноспасатетелях»               в самолёте, к нам обращается солдат в тёплом свитере, сидящий за столом, уставленный  приборами, микрофонами разными.
– Забыли чего?
– «Горноспасателей» в самолеёе забыли, – пояснил им местный военный эскулап.
– Проблем нет! Сейчас вернём самолёт!
Мы на этого солдата уставились как Волька ибн Алёша на старика Хоттабыча, увидев его чудеса впервые. Солдат-диспетчер (потом выяснили), что-то переключает, щёлкает тумблер и по громкой связи слышим разговор.
– Машка, привет! Верни-ка обратно наш «Ан-12», который только что взлетел. Передай им, что в самолете забыли горноспасателей.
Через несколько долгих, ох, каких долгих секунд, раздался голос этой неизвестной Машки:
– Они говорят, что всех горноспасателей только что высадили.
Солдат-диспетчер смотрит на нас в недоумении. Я ему разъясняю быстро, что «Горноспасатели» – это такая аппаратура в алюминиевых маленьких чемоданчиках. Которые стоят, вернее, которые мы забыли               в гермокабине самолета.
Он тут же передал эти сведения невидимой Марине и через двадцать минут самолет возвращается обратно. Борттехник, буквально на ходу               в грузовой люк выбрасывает наши забытые «Горноспасатели», сквозь шум работающих моторов, обещая разобраться с нами по всей строгости революционной беспощадности в Караганде. По нашему возвращению.
Быстро пересев на «Ми-4» улетаю в Усть-Каменогорск. Мой «подчиненный» остаётся в Семипалатинске. Старт 24 мая 1975 года «Кавказов» (Климук П. И. и   Севастьянов В. И.) проходит штатно!..
На следующий день за нами прилетает вновь «Ан-12», чтобы лететь        в Караганду. Меня одолевают грустные, тягостные расчёты. Сколько же            с меня «сдерут» (кроме, естественно, единственной шкуры) за тот расход горючки, что истратил самолет по моей вине (старший отвечает за все!), за его незапланированное возвращение с забытыми «Горноспасателями»? Во что это мне выльется?..
Выливается это всё для меня в ноль семьдесят пять «Трёх семёрок» для экипажа «Ан-12». Недостающее чуть-чуть количество до дюжины бутылок экипаж выставляет сам…

…О двух курьёзных случаях в Караганде. В той далекой семьдесят пятого года Караганде, во время полета «Кавказов» и стыковки           «Союз»–«Аполлон».

…Захожу в книжный магазин. Целый стеллаж заставлен страшным дефицитом. В зеленой, изумрудной обложке на шести полках стоял… Сименон (!!!). Никакой давки у этих полок не было. Вообще не было никого у этих полок (!!!). Десять, ровно десять беру книг и подхожу к кассе, на ходу доставая деньги.
Кассирша (я в начале не понял почему) ехидно так улыбается и задают мне вопрос:
– А вы на казахском языке умеете читать?..

…Полет «Кавказов» растянулся более чем на два месяца и ко мне во время отпуска на несколько дней прилетела жена. Пошли с ней                в центральный универмаг, в отдел «Ковры» (каких там только ковров не было – в России мы такого изобилия ковровых изделий никогда не видели!). Народу… – никого! Выбрали подходящий, под цвет обоев, три на четыре. Взвалив ковер на плечо, подхожу с женой к кассе. Опять та же ехидная улыбка.
– А у вас Карагандинская прописка имеется? Талончик на ковер имеется?..   

…Хохму хотите?
Случилось это в Кустанае, жарким летом. Полет у космонавтов длительный – всё на орбите идет нормально. Штатно. Никаких неожиданностей и неприятностей не ожидается. Тьфу-тьфу-тьфу. Готовность у нас – третья. Вторая – только на первые три суточных витка, приходящиеся на ночное время.
И мы активно отдыхаем. Доотдыхались так, что сидя в номере гостиницы и поднимая очередной тост за удачный полёт, вдруг слышим:
– Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!
Кроме одного из нас, все были предупреждены о том, что в шкафу поставлены часы с кукушкой. Поставил их туда доктор медицинских наук      Г. И. Б. (сегодня он – настоящий Академик настоящей Академии медицинских наук, с которым я постоянно общаюсь до сих пор) из института Медико-биологических проблем, возглавлявший в то время Московскую БНХП (Бригада неотложной хирургической помощи).
Поднеся емкость со спиртным ко рту, этот несведущий наш коллега, замер. Посмотрел на нас затравленным взглядом и сказал:
– Мужики, а вы ничего не слышали? Постороннего?
Все стали его уверять, что, дескать всё нормально, всё о,кей. Не стоит волноваться и т. д. и т. п. Пятнадцать минут пролетели быстро.
Г. И. Б. произносит очередной предпоследний тост. Все готовы этот такой нужный тост поддержать…
– Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!
Все выпили, кроме одного…
– Не, мужики, вы и вправду ничего не слышали?
Проходят очередные пятнадцать минут. Новый предпоследний тост. Все поддерживают, никак не реагируя на посторонние звуки, еле сдерживая смех:
– Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!
– Всё! Допился! Галлюцинации слуховые пошли…
…На утро, за этим же столом собрался весь личный состав вчерашней субботней вечеринки, чтобы переложившись слегка пивком, решить проблему воскресного дня.
Только поднеся ко рту бутылку с «Жигулевским» пивом наш бедолага слышит, но слышит из уст Г.И.Б.
– Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!
Нет, в обморок он не упал, но долго сидел потрясенный тем, что         всё-таки у него не было галлюцинаций. Слуховых…

…Это – послеполетная история.
На сборах, на самых первых сборах, когда нас обучали всем премудростям поисково-спасательной службы, нас информировали, что          в Рязани (в Рязанском парашютно-десантном полку собирались все врачи-десантники со всех дивизий, чтобы дальше разлетаться по своим точкам), наряду с другим имуществом нам будет выдаваться и медицинская укладка. Укладка, в которой обязательной сдаче после возвращения подлежит только аппаратура, инструментарий и сильнодействующие препараты (даже таблетки от кашля с кодеином не входили в этот список). А всё расходное имущество списывается медицинской службой ВВС. И этим, расходным медицинским имуществом мы можем распоряжаться, как хотим (!).
Однажды, после очередной командировки, этого самого расходного имущества, у меня по разным причинам не оказалось совсем. Сдавал в аптеку медпункта в Рязани чехол-сумку, тонометр, фонендоскоп, инструменты, сильнодействующие препараты, пустую флягу от спирта. Всё, что положено сдавать, то и сдал.
Надо отметить, что медицинская служба полка на этих самых сданных расходных материалах, принадлежащих ВВС и списанных заранее, что-то естественно, имела. А здесь, здрасте, облом у них со мной вышел.
Начальник медицинской службы полка, старший лейтенант Володька Зубрицкий (на год раньше меня закончивший Томский факультет) начал на меня наседать, угрожая устроить весёлую жизнь.
Чуть ведь не устроил.
Через пару недель приходит депеша из Рязани начальнику медицинской службы дивизии полковнику (получил в связи с 30-летием Великой Победы) Крапивному, что старшим лейтенантом Макаровым Н. А. утеряны медикаменты и перевязочный материал. Подпись. Печать. Гербовая. Список утерянного прилагается.
Вызвав меня и вручив этот самый список, Крапивный напутствовал:
– Иди к снабженцам, они подсчитают ущерб.
Снабженцы подсчитали. Если по правилам, учитывая каждую таблетку, каждую ампулу, каждый бинт – сумма выходила в четыре моих месячных оклада, плюс звание, плюс надбавка. Если по «понятиям», т. е. учитывая только номенклатуру (название) и взяв всё по одной единице учёта, получилось всего сорок рублей. Всё равно по тогдашним временам приличная для старшего лейтенанта сумма.
На такую сумму (сорок рублей) мне и выписали квитанцию, чтобы        я у себя в полку в кассе финчасти оплатил надлежащим порядком.
Всё равно удрученный, перед тем, как после обеденного перерыва идти на службу, захожу в аэропорт. В буфете у стойки вижу: начальника финансовой службы полка капитана Саратовского Николая Самсоновича        и двух прапорщиков.
– Доктор, иди к нам! – протягивает мне стакан с одной четвёртой частью ноль семьдесят пять «Трёх семёрок», – что грустный-то?
Объясняю. Он берет у меня квитанцию. Даёт деньги. Говорит:
– Иди, возьми ещё одну!
Иду. Приношу ещё одну ноль семьдесят пять «Три семёрки». Прапорщик разливает. А Самсоныч, начфин рвёт мою квитанцию со штрафными санкциями и клочки выбрасывает в урну. Пораженный до глубины души, я еле мог выдавить:
– А как же?..
– Ты пей-пей! Штраф, считай уже заплачен. И отправлен в Рязань! – под смех прапорщиков, поднимаем стаканы.
– Да, кстати, зайди в финчасть. Распишись. И получи. Пришёл приказ из ВВС, как лучшего поисковика дивизии поощрить тебя пятьюдесятью рублями. С вычетом подоходного налога…

…В заключение пару небольших штришков.
…25 февраля 1977 года. Посадка «Тереков» (Горбатко В. В                и Глазкова Ю. Н.), проведших в космосе 18 суток на «Союзе-24»–«Салюте-5». За окном буран, как у Пушкина в «Капитанской дочке». Первый виток – буран. Второй виток – полный штиль. Мягкое приземление в районе Целинограда. Штатная управляемая посадка. Третий виток – буран (Разъяснение: управляемая посадка космических спускаемых аппаратов проводится только в первый, второй и третий суточный виток; в остальные – пятнадцать витков – происходит неуправляемый баллистический спуск).
Космонавт Горбатко спрашивает:
– Доктор, где я тебя раньше видел?
– В семьдесят четвертом в Туле я у вас брал интервью…
– Помню!.. Помню!..

…3 сентября 1978 года. Посадка «Ястребов» (Быковский В. Ф. и Йен 3. – ГДР), проведших в космосе 8 суток на «Союзе-31»–«Салюте-6»–«Союзе-29». Т. е. взлетевших на «Союзе-31», а посадку произведших на «Союзе-29», в районе Джезказгана. Жара – далеко за тридцать.
Сразу после приземления космонавт Быковский просит:
– Ребята, закурить найдётся?
– Как же врачи, ваши, Московские?
Жадно затягиваясь солдатским термоядерным «Памиром», все мокрые от пота, зайдя за спускаемый аппарат, они с наслаждением смакуют первые клубы дыма.
– Обойдутся! Их бы – туда!..






ГОРЯЧИЕ ТОЧКИ И ГКЧП

Горячие точки…
Пришлось, пришлось и мне побывать в них. Мало того, пришлось непосредственно участвовать в самых первых. К сожалению. Ещё в Союзе.     В Советском Союзе. В Союзе Советских Социалистических Республик.          В СССР…

…Сумгаит. 1988 год.
Рязанский полк с группой офицеров штаба дивизии десантируется посадочным способом через три дня после начала событий на аэродром «Насосный». Неподалеку от Сумгаита. И сразу, прямо с самолетов мы оказались в гуще событий. Событий, непривычных для десанта. Вообще, непривычных для военных. Выполнять функции полицейских! До чего дожили, до чего докатились…
С «листа», как говорят музыканты, приходилось вникать в обстановку, принимать решения. Наиболее целесообразные для каждой сложившейся ситуации.
Хотя в Сумгаит раньше нас прибыла дивизия внутренних войск.            И в этой дивизии были раненые (были ли убитые – не помню).
Жители Сумгаита и окрестностей на второй день после нашего прибытия почувствовали, что прибыла настоящая Власть, настоящая сила.      С которой необходимо считаться и, самое главное, бояться её. Что было продемонстрировано в ближайшую же ночь.
Пьяная «золотая» молодежь из местных (так и хочется назвать их туземцами) пыталась на навороченной иномарке миновать по полю наш блок-пост. И что? Миновали. Благополучно. Но плохо учили (или, совсем не учили) в школе физику. Радиоволны-то скорость имеют чуть-чуть больше, чем их крутая до беспредела иномарка. Значит, вырули они опять на трассу; скорость – под двести. Надо ещё было такому случиться, что вдруг откуда ни возьмись, посреди дороги у них на пути, появилась наша БМД. По чистой случайности легковушка не врезалась в броню. Чего не скажешь о сидящих     в ней. Которые были выдернуты, как морковки, из машины и… и размазаны по броне, вдобавок изрядно прочувствовав областью своих почек «нежность» солдатского сорок последнего размера обуви.
Эта «золотая» молодежь оказалась детьми и знакомыми местных заправил. Что не помешало им (детишкам) побыть под стражей на хлебе           и воде.
Пара-тройка таких случаев и всё… Тишь да гладь… Советская власть восстановлена. Полностью. Пусть и на незначительном кусочке одной шестой (тогда – одной шестой) части суши.
И никто ни разу за месяц нашего пребывания в Сумгаите десантника не тронул и пальцем. Одни улыбки, везде радушное гостеприимство. Никакой национальной вражды. Мир и дружба.
Всё почему?
Потому что мордой не по асфальту. Мордой – по броне. Это намного больнее и намного доходчивей. Для непонимающих или не желающих понять.
К сожалению, брони для руководителей Державы тогда не нашлось.      А сейчас, это броня интересно, есть для наших Российских рулевых?..

…Тбилиси. 1989 год. Апрель, начало месяца.
Всё не утихают страсти о пресловутых саперных лопатках. Не было тогда десантников там – мы прилетели на следующий день. А представить себе десантника в берете голубом, в тельняшке, в новом камуфляже                и ботинках с высоким берцем (в Советской Армии нам первым выдали новую такую форму одежды) и сапёрные лопатки в их руках против мирного, гражданского населения? Нонсенс!
Дали бы тогда просто командиру: «Фас!»… И не нужны были бы никакие саперные лопатки…
…Один десантный полк улетел на место постоянной дислокации. Тыловая группа второго полка выдвинулась на аэродром. Рязанский (второй) полк улетает завтра на рассвете. Вечером… Вечером заслуженный отдых, заслуженная расслабуха. Как всегда, в неподходящий момент, вся эта идиллистическая картина разом рушится.
  Рушится с приходом посыльного. Из штаба полка. Нехотя, но ускоренным шагом прибываю в штаб. За столом сидит командир дивизии, генерал-майор Лебедь, командир полка полковник Хацкевич. Перед ними, пытаясь стоять по стойке «смирно», расположилась живописная группа из трех офицеров.
Лебедь проясняет ситуацию.
В Политбюро ЦК КПСС недавно звонил Шеварднадзе, находящийся         в Тбилиси, и просил немедленно принять меры, самые жёсткие меры               к пьяным десантникам, избивающим мирное население.
К данному часу маховик государственной бюрократической махины вылился в звонок Министра Обороны командиру дивизии. Дебоширов            и нарушителей спокойствия мирных граждан выявили сразу. И сейчас они, трое, вот здесь стоят. А четвертый, по причине невозможности принятия вертикального положения, отправлен в горизонтальном – с тыловой группой на аэродром.
К моему прибытию в штаб полка, подробности инцидента выглядели чуть-чуть не так, а совсем даже наоборот.
Рязанский полк располагался в палаточном лагере на небольшой горке рядом с Тбилисской телебашней. Внизу, под горкой, плескались воды Тбилисского водохранилища. Хотя, до открытия купального сезона было очень и очень далеко, любители окунуться нашлись. Предварительно крепко разогревшись изнутри. С собой у них было тоже прилично взято вина местного разлива.
Так они купались, плескались в холодных водах, что не заметили, как один из этих «моржей» уснул, перебрав излишек спиртного. Уснул и уснул. Донесем и уснувшего до расположения.
Пошли. Раскачиваясь из стороны в сторону, бережно придерживая на своих десантных плечах спящего товарища. Шли, шли, никого не трогали. Но на их беду, на пути стоял местный Дом отдыха. Откуда незамедлительно высыпала толпа отдыхающих грузин. Мужиков не хилой комплекции. От словесных оскорблений и забрасывания офицеров камнями, они вскоре решили перейти к рукопашной.
Аккуратно положив спящего товарища (не будить же его из-за каких-то пустяков!) на землю, трое офицеров-десантников приняли неравный бой (не отступать же десантуре от каких-то местных папуасов, пусть даже                и грузинской национальности).
Через несколько минут поле боя (драки, вообще-то) выглядело плачевно. Результат этой незапланированной встречи оказался ошеломляющим: восемнадцать (!) человек получили средние и тяжкие телесные повреждения. Остальные отделались лёгким испугом и были рассеяны по ближайшим окрестным насаждениям.
Соответственно, тут же последовал и звонок куда надо. Цепочка звонков замкнулась в Политбюро. И оттуда, в обратном направлении, – на командире дивизии.
Главный-то вопрос заключался не в том, что избивали и избили. А кто избивал? Вернее: были десантники пьяные или нет.
– Доктор! Что тебе нужно, чтобы анализы крови на алкоголь у этих архаровцев были отрицательными? – Лебедь всегда недвусмысленно ставил задачу. – Команда из Москвы отдана в окружной госпиталь. Там вас ждут.
– Десяток тельняшек, пару-тройку беретов, литр спирта!
– Обеспечить! – Лебедь дает команду командиру полка.
С дарами «Данайцев», в санитарной машине, по пути в госпиталь, мы         с начмедом Рязанского полка выясняем  (путем опроса), что алкоголя в крови нет только у водителя. Голоса троих «мордобойцев», естественно, в расчёт не принимаются. Приходим к однозначному, неутешительному выводу: кровь за четверых (!!!) будет сдавать наш водитель. Даже за того парня, который принимал участие в драке чисто теоретически, даже не проснувшись.
В госпитале оказалось всё намного проще. Во-первых, дежурная медсестра приёмного покоя оказалась моей землячкой – «Тамбовской волчицей». Во-вторых, дежурный врач был выпускник Томского военно-медицинского факультета  (Томич Томича видит и узнаёт издалека).               В-третьих, у нас с собой было (!).
Главное, в-четвертых: в госпитале более года (!!!) наблюдалось отсутствие присутствия реактивов для определения наличия алкоголя               в крови…
Под утро в Москву ушла телеграмма за подписью генерал-майора Лебедя, в которой говорилось, что все четверо десантников были абсолютно трезвые. Справка с гербовой печатью окружного госпиталя прилагается.        А Шеварднадзе, наверное, неправильно проинформировали; он, естественно, неправильно, наверное, проинформировал Политбюро. ЦК КПСС.
Тогда оно ещё существовало. А вы говорите: «Саперные лопатки». Десанту всегда нужна только чёткая команда: «Фас»!..

…Баку.
Первое Баку. Второе Баку. Третье Баку. Так мы называли наши «пожарные» командировки в столицу ещё нашего Советского Азербайджана.
…Первое Баку. Мне пришлось участвовать, сменив там через месяц моего начальника, подполковника медицинской службы Щербина Владимира Ивановича и двух его помощников. Моих подчиненных: капитана Саню Казакова и капитана Славку Пугачева. Один менял трёх человек. С таким же объемом работы.
Чем запомнилось это «первое» Баку?
Уважение местного населения к нам! Мы (т. е. Советская Армия) тогда ещё была сила! Тогда нас ещё не предавали во Вселенских масштабах.           С нами считались во всем мире. В общем, особых запоминающихся судьбоносных моментов, каких-то экстраординарных ситуаций не было.
Однажды, правда, небольшая паника произошла. У представителей штаба ВДВ. У тыловиков.
У нас, в наших войсках. Вернее, в другой, по-моему, в Псковской дивизии (не помню точно), тоже работающей «пожарной командой» в Баку. Так вот, у них появились платяные вши. Педикулез – бич скученности личного состава, нехватки воды и банно-прачечного обеспечения.
И что?..
Ничего смертельного. Ничего страшного. И не такое проходили. Но паника была. Главный тыловик у нас в Баку из штаба ВДВ, полковник Шилин, срочно приехал за мной.
Так, мол и так, ты здесь среди наших всех десантников самый старший и самый опытный медик. Тем более, эпидемиолог. Выручай!
Но главное – не это! Главное, чтобы я не сообщал об этом в штаб ВДВ. В Москву. Туда, откуда этот самый полковник. А оно мне надо? Сообщать      в Москву. Сообщайте сами. Шилину через сутки доложил, что этот самый педикулез, как класс, полностью ликвидирован. Неча поднимать волну           и паниковать…

…Второе Баку. После Тбилиси.
Тишь и гладь. Месяц–другой полной «расслабухи». Почти санаторий. Или – Дом отдыха. По просьбе начальника окружной станции переливания крови (она дислоцировалась в Баку) меня на неделю прикомандировали в эту организацию. Для оказания помощи при заборе крови в отдаленных гарнизонах, вплоть на заставе погранцов, у которых через речку, на том берегу, была территория Персии. Ирана – по-нынешнему…
А так – сплошная рутина. Повседневная жизнь…

…Третье Баку.
Третье Баку до сих пор всё не могу вспоминать без содрогания. Здесь была настоящая война.
Костромской полк, где командиром был подполковник Савилов Евгений Юрьевич (за эту «блестящую военную операцию» получивший орден и «полковника» досрочно) брал штурмом Бакинский морской порт. Местные (непонятно только кто?) ожесточенно отстреливались с катеров, ушедших в море. По катерам вёлся огонь из всего табельного оружия полка.
В разгар перестрелки раздается крик:
– На пароме – раненый! Наш!
Вокруг нас (меня и Володьки Мартьянова, начальника медицинской службы полка) сразу образовался вакуум. Только что стояли врачи, фельдшеры, санинструкторы. И сразу – никого. «Санитарка» без водителя        и два БТРД с командованием полка и представителями штаба ВДВ.
С брони на нас смотрят десяток пар глаз,  в растерянности не зная что сказать, что приказать. Мартьянов хватает сумку неотложной помощи             и вприпрыжку устремляется по открытому месту к парому.
На броне вздыхают с облегчением. Перестрелка набирает обороты. Новый крик, ещё паническее первого.
– Раненый! В «зеленке»!
Опять десяток пар глаз, в которых было больше растерянности               и непонимания происходящего. Вакуум (уже только вокруг меня)                и не наполнился.
Хватаю сумку неотложной помощи и сквозь кусты несусь на крики (без «бронника» – не знаю почему, но бронежилеты игнорировал, за всю кампанию так ни разу и не надев). Вот он! Лежит. Истекая кровью, гвардии сержант Воздушно-десантных войск.
Делаю обезболивающее. Накладываю тугую повязку на раненого.         С помощью его товарищей под непрекращающуюся стрельбу с обеих сторон, вытаскиваем его к санитарной машине. Где Мартьянов первому раненому (своему раненому) наладил капельницу и ждёт меня.
Всё происходящее – на глазах командования полка и офицеров штаба ВДВ.
Моему раненому, положив его на вторые носилки, поставлена капельница. Заведён мотор «санитарки». Под конвоем БМД с отделением солдат направляюсь в госпиталь. Начальник медслужбы полка остается             с личным составом, продолжающим неизвестно с кем воевать, расстреливая весь боекомплект…
В госпитале нас ожидает сюрприз. Раненых ни под каким видом не хотят принимать. Не наши, мол, а «москали»,  вот и везите их в свою Москву. Это в приемном покое вольнонаемные азербайджанские врачи возмущаются.
Недолго думая, даю команду.
– Отделение! К бою!!!    
Щёлкнули передёрнутые затворные рамки автоматов, и под прицелом оказался весь приёмный покой госпиталя.
В это «третье» Баку люди там понимали только силу. Боялись. Но          и уважали. А настоящей-то команды из Кремля, команды «Фас»! так и не последовало…
Раненых прооперировали. «Крестник» Мартьянова выжил, после ранения поехал в отпуск. Мой «Крестник», к сожалению, вскоре умер             в Тбилисском госпитале. Такие, вот, брат, дела…
А тогда?..
Тогда, возвратившись из госпиталя в Морской вокзал, где во всю хозяйничала десантура (считай мародерствовала), я попал к шапочному разбору. Всё было разграблено. Всё более-менее ценное распихано, рассовано по боевым машинам и машинам тыловой группы подоспевшей, аккурат, к окончанию стрельбы. Особенно пострадали продовольственные склады и кабинеты  начальников.
Как не вспомнить великих полководцев древности: «Город на два часа ваш!».
Насилия, правда, не было. С этим – строго!
Когда весь сыр-бор утих, когда подсчитали потери, местные власти стали возмущаться и требовать компенсации. Кое-что возвратили. Кое-кому пригрозили (из местных). Кое-кого наказали (из своих). Всех участников героических событий поощрили: кому медаль, кому орден, кому звание досрочно, кому вышестоящая должность.
Нам с Володькой Мартьяновым, которые под пулями на глазах у всех вытаскивали вместо санинструкторов раненых, даже не сказали спасибо…
Бывает… Я ни на кого не в обиде. Живы… Целы… Солнце каждое утро встаёт… Что ещё надо? Чего не хватает?..
Державы, оказывается, не хватает…

ГКЧП.
– Теперь власть будет наша!
Так начал совещание оставшихся офицеров, начальник штаба дивизии, гвардии полковник Попов Юрий Юрьевич.
– Наведём в стране порядок!
Офицеров штаба дивизии на зимних квартирах осталось немного. Вся Тульская десантура во главе с генерал-лейтенантом Лебедем (находящегося     в те дни в отпуске в Туле, будучи заместителем чего-то там Командующего ВДВ) выдвинулась в Москву. Не за песнями, ясное дело, не за пенсиями. Зачем? Брать власть в свои руки? Наконец-то! Дождались! Надоел этот бардак в стране! За Державу обидно!
О том и говорил Юрий Юрьевич на первом совещании в первый день, как оказалось грандиозного фарса и мошенничества.
Поведал он нам также о том, что Лебедь всем оставшимся передаёт привет и держит руку на пульсе. Ещё немножко, ещё чуть-чуть... и власть будет наша. Военных власть!
На том и разошлись по кабинетам. На ночевку. С заряженными пистолетами под подушкой... Днём? Днём, пожалуйста, сдай пистолет дежурному и свободно выходи в город. Оставь телефон на всякий случай, где можно будет найти, в крайней необходимости. За три дня никого так телефонными звонками не вызывали. За ненадобностью.
Оставшиеся войска продолжали заниматься повседневной текучкой. Лишь ночью нас будоражили какие-то вопли из «матюгальников»                в проезжающих мимо штаба машин. И всё.
На второй день, второй день ГКЧП, опять ровно в 18.00 начальник штаба (педант невероятный: никогда никуда не опаздывал ни на секунду, умнейший офицер, пример честности и порядочности) начинает совещание. И опять Юрий Юрьевич передаёт привет от Лебедя. Что у них там,                в стольном граде, всё идет по плану. Ещё бросок – и мы у власти.
Хорошо! Отлично!
На третий день... На третий день ровно в 18.00 начальника штаба           в тактическом классе, где собрались офицеры, нет. Нет, через                7 («дипломатическое время») минут. Нет, через 15 («театральное время») минут. Нет через полчаса!
Кому необходимо – выступили с трибуны. Идёт непринужденный офицерский трёп, рассказываются анекдоты.
Школьный учебный урок – 45 минут прошло – Попова нет!
Кто-то на свой транзистор ловит «чужой» голос. Все ошарашены! Что он несёт? Этот гадюшник? Какую ересь порет? Не может быть! Чтобы Лебедь? Наш Лебедь! Предал? Сдал? Нас с потрохами! То есть, с батальоном десанта перешел на сторону Ельцина!..
В этот момент в тактический класс входит Попов. Входит тень от Попова. Серая, враз осунувшаяся тень эталона настоящего русского Офицера.
– Звонил Лебедь! Просил не считать его предателем! – гробовую тишину прервал тусклый с осипшим надрывом голос Попова. – Всем сдать оружие и по домам!
Хотите продолжение этой истории?
Пожалуйста...
На четвертый день войска возвратились на места постоянной дислокации. Утром пятого дня (отсчёт от начала бездарного ГКЧП) в кабинет начмеда входит старший прапорщик (когда писались эти строки, я связался      с ним, рассказал то, о чем пишу, и он просил меня не называть его фамилию), зная, что в нашем сейфе всегда имеется в наличии реанимационные средства.
Между первой и второй реанимационными дозами он рассказывает        о событиях минувшей ночи. Рассказывает о том, что, буквально, выносил      (! – может и чуточку приврал) из кабинета того-то и того-то (просил также не упоминать их фамилии) и... Лебедя, который, дескать, плакал и говорил, что его все считают предателем. Но хотя бы ты, Петро, не считай его таким...
Этому старшему прапорщику я полностью доверяю. Служил вместе         с ним ещё с одна тысяча девятьсот семьдесят третьего года. Когда он пришел в Армию восемнадцатилетним солдатом...
Вот, и всё... Весь сказ о ГКЧП... как я его помню, как на дальних подступах к Москве о нём помнят десантники-туляки…












































НЕПОНЯТКИ   В   ЖИЗНИ   БАТАЛЬОННОГО   ВРАЧА


11.12.1947 – дата моего рождения. Обычная дата. Таких дат в году – триста шестьдесят пять. Или – триста шестьдесят шесть, раз в четыре года. Обычная дата – до поры, до времени.

…Цифра 8 (восемь).
Окончательная сумма цифр даты моего дня рождения равна 8.
1 + 1 + 1 + 2 + 1 + 9 + 4 + 7 = 26,  2 + 6 = 8.
Через 8 (восемь) дней от моего дня рождения – церковный праздник «Никола Зимний», в честь которого и получил своё имя.
Из сельской школы после седьмого класса я перешёл в 8 класс школы номер 8 города Мичуринска.
Из семнадцати учеников выпускного, одиннадцатого «Б» класса моя фамилия стояла восьмой в алфавитном порядке.
Из двенадцати фамилий одиннадцатой группы в Рязанском медицинском институте моя фамилия стояла восьмой в алфавитном порядке.
Из пятнадцати фамилий первого отделения 8 десантного взвода Томского военно-медицинского факультета моя фамилия стояла восьмой         в алфавитном порядке.
На экзаменах более чем в  шестидесяти процентах  мне доставался билет под номером 8:
– даже билет на сдачу водительских прав в одиннадцатом классе;
– даже билет (на экзамене и на переэкзаменовке – один и тот же билет!) по факультетской терапии на четвёртом курсе, последнем моём экзамене        в Рязанском медицинском институте перед отбытием в Томск, где меня откровенно хотел «завалить» препод по фамилии то ли Рабинович, то ли Абрамович, то ли Кацман, то ли Лоцман.
Свою жену я впервые повстречал в августе (в августе у неё и день рождения) – восьмом месяце в году.
Квартиру мы получили в доме номер 16 (8 + 8).
Номер жребия (соответственно и номер гаража), собственноручно вытащенный из шапки председателя кооператива, оказался 88.
Первый парашютный прыжок в Симферопольском ДОСААФе был совершен из самолёта Ан-2 с бортовым номером 8.
Единственный раз (единственный раз за всю жизнь я ехал без билета) за безбилетный проезд в общественном транспорте в 88 году прошлого столетия я был оштрафован в троллейбусе под номером 88.
С одной очень замечательной женщиной я также познакомился              8 августа 8 года нынешнего столетия (об этом – ниже).
И… И 08.08.08 НАШИ показали всему миру, что рано, ох, как рано, списывать Россию со счетов…

…Совпадения.
…День рождения моих младших сестёр Татьяны и Ольги, моей невестки Елены, моей старшей внучки Саши приходятся на число 11.
…Дата рождения (11.12.1947) моего близкого приятеля Игоря Попова полностью идентична  моей дате рождения. Мы оба – Тамбовские волки: он родился в Тамбове, я – в Мичуринске. Мы оба имеем высшее медицинское образование. Мы оба – санитарные врачи: он – гражданский, я – военный. Мы оба пишем книги: он о социальных проблемах детей и подростков, я – рассказы и сказки для детей. Наши родители – учителя.

…Невероятные совпадения.
…Мою школьную подругу звали Ольга Ерохина. После замужества она стала Ольгой Алексеевной Макаровой – как и моя младшая сестра                в девичестве. Её сын – Алексей Николаевич Макаров – полный тёзка моего младшего сына. Мы с ней стали просто – просто! – однофамильцами                и остались хорошими друзьями.

 …Продолжение невероятных совпадений.
…08.08.08 я случайно познакомился с женщиной, у которой дата рождения  (Внимание!) – 11.12.1956. Сумма цифр даты, как и у меня, – 8.
Зовут её, как и мою мать, Макарова Татьяна Сергеевна.
Мужа её зовут, как и моего дядю – младшего брата отца – Макаров Александр Дмитриевич.
Моя первая квартира в Туле и дом её родителей в заштатном посёлке Тульской области – по улице Льва Толстого.
Её номер дома и номер квартиры совпадают с такими же моей дочери.
Её младшего сына и моего младшего сына зовут Алексеями, оба родились в июле месяце.
Её старшую дочь и мою невестку зовут Еленами.
Мало?
Родом я из Мичуринска, который раньше назывался Козлов. Так вот, её девичья фамилия (Внимание!) – Козлова.
Мало?
Восемь лет, как я держал в своём хозяйстве коз…











ПОСЛЕСЛОВИЕ

Прочитав рукопись, редактор был неумолим:
– Нет остренького! Нет «клубнички».
Поэтому, вопреки первоначальному замыслу, не писать об амурных приключениях, пару случаев расскажу. Тем более, от этих дам недавно по телефону получил «добро». Естественно полностью изменив их анкетные данные.

...Ноябрь одна тысяча девятьсот семьдесят четвертого года. Получив огромный (в четыре раза больше старшелейтенантской «получки») гонорар из газет за репортажи, очерки, заметки о чемпионате по парашютному спорту, я поехал в Каунас навестить своего друга Володьку Кузнецова. Где он служил в Воздушно-десантной дивизии. В медсанбате. Дерматовенерологом.
В Каунасе меня никто не ждал. Старший лейтенант Кузнецов находился на учебе в Риге. В интернатуре повышал свой профессиональный уровень. Не раздумывая долга, махнул и я, не глядя, в Ригу. Перед этим тщетно пытаясь разыскать военную комендатуру, чтобы отметить отпускной билет (выписан-то был до Каунаса). Ровно пять раз, после моих расспросов местных жителей-литовцев о нахождении комендатуры, меня вежливо (!),      с подробным объяснением (!) посылали по пяти разным направлениям (!!!). Через час безуспешных поисков (ни милиционера, ни военного, я в этот час    в центре Каунаса так и не встретил) прихожу опять в медсанбат. Только тогда мне объяснили, где находится эта неуловимая комендатура.
Рядом со мной в автобусе (Каунас–Рига) оказалась молодая, моих лет, симпатичная латышка. Знакомлюсь. В переводе на русский язык (как потом     её всё время называл, хотя она и злилась на это «прозвище») её имя звучало вполне даже по-Рязански: «Валька Берёзкина!» По десантной (всего два года в десанте!) привычке портфель мой укомплектован по полной программе.
В пригородах Риги она мне сообщает новость, типа того, что если её не придет встречать друг, то мы едем к ней. Если придёт, то надо будет                в понедельник звонить по такому-то телефону.
В Риге её встречает амбал под два метра ростом, с соответствующим размахом плеч, размером обуви, пудовыми кулаками. Она мило ему улыбается. Знакомит нас. И они провожают меня, нежно воркуя между собой, до трамвая.
Кузнецов же, мой приятель, Вовка Кузнецов, ничего лучшего не придумал, как на второй день моего приезда, в воскресенье, со своей женой убыть в Каунас. На парткомиссию. Вступать в члены КПСС. На два-три дня, которые вылились в десять дней его отсутствия и наличия у меня ключей от его снимаемой квартиры.
В понедельник звоню по телефону, данному мне Валентиной Берёзкиной. Отвечает... Рижский уголовный розыск (РУР!). Вот те раз! Ошибся, наверное, номером. Набираю повторно. Опять отвечает РУР! На всякий случай, прошу позвать Берёзкину.
– Здесь такая не работает, – слышу в ответ женский смеющийся голос    с небольшим акцентом.
За десять дней она показала мне всю свою Ригу. От Домского Собора до потрясающего Рижского зоопарка. И удивила. Как удивила!..
В пятницу вечером она предложила съездить на субботу и воскресенье к её подруге куда-то в Юрмалу. С посещением финской частной бани.          Не отказывать же было даме в просьбе. Тем более, за всё время пребывания      в Риге я так и не пересекался с тем, её встречающим амбалом. Хотя, всё свободное от службы (она работала или служила? – старшим лейтенантом РУРа) время, её свободное время, проводил исключительно с ней. Часто захватывая и служебные часы.
В бане нас оказалось три пары. (Кошмар!) Все раздеваются до... правильно: до – ню. Мне пришлось немножко замешкаться. Потому что мой организм (в отличие от организмов двух латвийских горячих парней) отреагировал на три голых женских тела мгновенно. Как и подобает молодому мужскому организму, не сачкующему при виде обнаженного женского тела. И готового к немедленным активным действиям.
Как они меня только не обзывали: и «тундра», и «рязанский лапоть»,     и «деревенщина необразованная», и так далее, и тому подобное. Заливаясь      в три журчащих колокольчика. Не знаю, как те две пары, а мы с Валькой Берёзкиной заснули только под утро. Хмурое, слякотное, моросящее прибалтийское утро.
Они меня удивили. Рязанского лаптя. Эти латыши. Долг платежом красен!
Поэтому перед тем, как сесть за стол завтракать, предлагаю им сходить освежиться в море. Искупаться в Балтике.
Пять пар глаз уставились на меня, как на сумасшедшего. Моя подруга стала меня отговаривать от этой затеи, всерьёз не принимая моих слов.
– На градуснике – ноль. Посмотри в окно – хлопья снега с дождем. Простудишься!.. Заболеешь!!! Умрёшь!!!
Под их недоумевающие взгляды раздеваюсь до трусов. Наливаю полный стакан коньяка какого-то заморского. Одним махом выпиваю. Закусываю ломтиком лимона. Они продолжают сидеть в шоке. Наливаю второй стакан. Отдаю его Берёзкиной. Вешаю ей на шею большое махровое полотенце. Обращаюсь ко всем с экспромтом:
– Не лаптем мы хлебаем щи в Рязани – в сельпо галоши завезли.
И выхожу на улицу. Укутавшись, кто во что горазд, все устремились за мной. Во – что десантник вытворяет! Похлеще вчерашней финской бани.
Море-то оказывается у них мелкое. Бреду, бреду, никак вода не дойдет до колен. Кое-как окунулся с головой. Замёрз ужасно. Но не бегу. Держу марку. Знай наших. Выхожу на берег. Валентина, Валька Берёзкина, бросилась растирать меня полотенцем. Отстраняю её деликатно-картинно. Опять одним махом вливаю в себя стакан коньяка. Смакую кусочек лимона     в сахарной пудре.
Отдых в Юрмале продолжался.
На десятый день приехал Вовка Кузнецов с женой. Посидели. Вспомнили Томск. Вспомнили Рязань. Вспомнили друзей. Вспомнили себя.
…В аэропорт меня, до регистрационной стойки провожала симпатичная милая латышка, старший лейтенант милиции, Валька Березкина... с тем самым амбалом под два метра ростом...

...Кустанай. Сентябрь. Одна тысяча девятьсот семьдесят шестой год. Обеспечение по линии поисково-спасательной службы ВВС полета космонавтов Быковского и Аксенова. По новой орбите. На корабле        «Союз-22». Старт которого состоялся 15 сентября 1976 года. Группа врачей-десантников была рассредоточена по линии трассы запуска космического корабля. Мне пришлось дежурить в Новосибирске. Экипаж «Ан-12». Доктор. Прапорщик и два солдата в моем подчинении. В Кустанае остался старший лейтенант медицинской службы Володька Колебаев («Али-Бабаевич»), мой командир отделения в Томске, на Военно-медицинском факультете.                В Кустанае все гостиницы были переполнены, и нашу группу врачей-десантников разместили в лазарете медицинского пункта в военном городке летчиков. А в медицинском пункте...
Перед отлётом в Новосибирск Али-Бабаевич, красавец-мужчина, поджарый, подтянутый мастер спорта по самбо, говорит мне:
– Она – моя!
Это он про медицинскую сестру, Лариску Великанову, жгучую брюнетку, с волосами чуть не до коленных ямочек, с бездонными чёрными ведьминскими глазами, бюстгальтером шестого размера, дочери хохлушки     и «юриста»...
После запуска космонавтов мы опять собираемся в Кустанае.                В лазарете медицинского пункта. Как побитая собака, Володька рассказывает мне потрясшее его до глубины души коварство медсестры и по совместительству ведьмы-колдуньи.
В её ночное дежурство он приходит к ней в процедурную. Всё располагает к логическому завершению уединенных в ночной тишине не закомплексованных молодых мужчины и женщины. В самый последний момент она и говорит ему:
– Принеси ещё подушку, я люблю, чтобы голове было высоко!
Он протяжно вздыхает и продолжает своё повествование. Как он оделся, открыл дверь. Пошёл в палату. Взял две подушки. Пришёл обратно. Дверь оказалась закрытой изнутри. На этом его амурные похождения              и закончились. Он опять протяжно вздыхает.
– Она сегодня дежурит! – Следует новый горестный протяжный вздох человека, который никогда не терпел (знаю по Томску) подобного фиаско.
– Володька! Надо спасать честь восьмого десантного взвода!
– Ящик «Трёх семёрок» – с меня!
Бьём по рукам. Ну, что пессимистические его вздохи. Не верит он! Ему не удалось! Куда там – другим.
– Вовка, ещё не вечер!
– Ну-ну! – Без капли энтузиазма в голосе напутствует меня.
Со мной происходит всё точно так же, как с ним. Тютелька в тютельку. За исключением маленького нюансика. Малюсенького такого нюансика. Когда она заговорила про подушки, я не подаю вида, что знаю про её «динамо». Спокойно выхожу из процедурной, слыша, как поворачивается ключ в замочной скважине. Спокойно иду за подушками. Возвращаюсь. Стучу в дверь. И жду. Через пять минут дверь передо мной распахивается...
На следующий день ящик «Трёх семёрок» стоял у нас в палате. Все оставшиеся дни командировки я проводил (свободное от нашего дежурства время) с медсестрой Лариской Великановой, черноокой, черноволосой, бесподобной женщиной-ведьмой.
Ах, а в чём нюанс-нюансик?
Али Бабаевич, перед тем как идти за подушками, оделся. А я вышел голый, в чём мать родила...





























ИЗ     ДЕМБЕЛЬСКОГО     АЛЬБОМА     ГВАРДИИ     ЕФРЕЙТОРА
ТРИФОНА     ОДУВАНЧИКОВА


В армии всё подчинено распорядку дня, даже ночные работы.

     Курилка – место проветривания мозгов.

     Порох держим сухим, штык – смазанным, язык – за зубами.

     Стороны света находятся за стенами тактического класса.

     Вы здесь – не Саврасов-Суриков, вы здесь карту под Пабло Пикассо не рисуйте.

     Строй солдат – не стадо баранов, а строй баранов – это стадо овец.

     Разговоры в строю снижают гармонию шага.

     Команда «Смирно!» от команды «Вольно!» отличается своей расхлябанностью.

     Невыносимые вещи может вынести только прапорщик.

     Половина роты купается, вторая половина считает первую, а третья половина держит спасательные круги.

     Вы мне, товарищ солдат, лапшу на уши не вешайте – у вас ещё усы до этого не доросли.

     Восток – дело тонкое, запад – загнил давно, на севере – болото,                а о других частях света лучше не заикаться.

     У вас, товарищи солдаты, на сапогах явно не хрестоматийный глянец.

     В армии автомобиль – не роскошь и ударять им в грязь лицом              не позволим.

     Прапорщику любой склад по плечу.

     Любимая команда прапорщика: «На плечо!», а более любимая – «На оба плеча!».

Шинели в скатках должны быть чистыми, сухими и аккуратно заправленными в сапоги.

     Вместо комнаты психологической разгрузки, товарищи солдаты, пойдёте разгружать вагоны с углём.

     Стрельба прошла в мирной, дружественной обстановке: солдаты живы, мишени целы.

     Автоматно-пулемётный огонь незаметно перешёл в нудный, монотонный, осенний дождь.
     Голенища сапог – зеркало души солдата.

     Бляха ремня – не бляха-муха, а пуп солдатского обмундирования.

     Разведка боем прошла тихо, скрытно и незаметно для противника.

     Полоса препятствий выводит солдата в люди.

     Лицо солдата должно быть гладко выбрито и нагуталинено.

     Кому – вечный бой, а кому – и вечный тыловой обоз.

     Товарищи солдаты, соблюдение правил личной гигиены – это ядерный удар по разным невидимым тварям и другим всяческим микроорганизмам.

    Танк – грозное оружие в умелых руках даже в разобранном виде.

     Длинная очередь «Калашникова» захлебнулась от радости.

     Вы, товарищ ефрейтор, гладко не стелите: всё равно упадёте там, где вам прикажут.

     Телеграфист должен быть подкован на оба уха.

     С вашим интеллектом не окоп копать, а отхожее место.

     Тяжело на учениях искать трофеи среди условного противника.

     Вы будете мерить плац и вдоль, и поперёк, и по диагонали, и по вертикали, пока не научитесь ходить строевой подготовкой.

     Мимомёт.

     Вы мне, товарищ солдат, ветошью не прикидывайтесь: вы не                в разведке, вам в казарме маскировка не нужна.

     Вы копаете траншею до забора, затем – под забором, а дальше – куда глаза глядят.

     Не закопавшийся солдат – стопроцентный труп.

     Волосы должны носиться аккуратной стрижкой, если даже у вас причёска «под Котовского».

     Не морщите лоб гармошкой, а лучше учите ноты.

     Наряды вне очереди зарабатываются не солдатским потом.

     Наблюдать за противником в оба глаза, вооружёнными до зубов.

     Путь от лейтенанта до генерала он проделал по-пластунски, нигде         и никогда не высовывая своей головы.

     Марш-бросок проходил по густонаселённой местности на рейсовом автобусе с пересадкой на конечной остановке.

     Вынужденную посадку совершили лётчики Н-ского полка: ввиду отсутствия керосина они на полевом аэродроме посадили картошку.

     Вы, товарищи солдаты, свои шеи под серые шинели не маскируйте – мыла на всех хватит.

     У вас товарищ солдат, под тумбочкой пыль веков и я не удивлюсь, если там обнаружу кости мамонта.

     Вы мне не полощите мозги – они давно промыты и отстерилизованы.

     Чем дальше в лес, тем крепче оборона.

     Чем больше в армии дубов, тем больше мебели дубовой.

     Военно-полевые романы в увольнении не заводить, отделываться одними анекдотами.

     Это, товарищи солдаты, страус прячет голову в песок при опасности,        а вы прежде подумайте хорошенько, а потом только зарывайтесь.

     Мозги даны солдату для того, чтобы переваривать команды и мысли командира.

     Как в увольнение идти – вы первые, а как наряд вне очереди получать – никого нет.

     Товарищи солдаты, вставать точно в шесть часов утра по сигналу полковой трубы и команды «Подъём!» – это ваша огромная привилегия перед гражданским населением.

     Солдатский сапог должен быть подкован на все четыре ноги.

     Солдаты пели строевым шагом.

     Товарищи солдаты, если вы не вписываетесь в ландшафт местности – значит, вы плохо замаскировались.

     Пуля, она только в поговорке – дура, а в умелых руках, товарищи солдаты, совсем даже наоборот.

     Товарищи курсанты, смотрите глубже: раздвиньте рамки своего кругозора за границу горизонта.

     Вы, товарищи офицеры, за глаза можете что угодно про меня говорить, но правду-матку режьте на моих глазах.

     – Увольнение, это, конечно, – хорошо, но дембель намного лучше. Правильно я говорю, товарищи солдаты?
     – Правильно, товарищ прапорщик, правильно!
     – Вот поэтому в увольнение никто не пойдёт и все будут ждать своего дембеля.

     Вы, товарищи солдаты, строевой шаг печатайте точно по компасу, а не рыскайте по плацу, как бродячие собаки.

     Солдат всегда должен держать руку на пульсе своего автомата.

     Полковая разведка растворилась в ночи без остатка.

     На турнике сосиской болтался солдат, а рядом – сарделькой прапорщик.

     Печатать шаг – не поле перейти вброд!

     В ранце сержантов маршальских жезлов не бывает.

     Сапоги зубной щёткой не гуталинить.

     Если развязать и дать полную волю рукам прапорщика, он вынесет даже не выносимые вещи.

     Прапорщик сдавал «полосу препятствий», но её никто не хотел брать.

     Прапорщик! Ты для своего запаса всё припас?

     И танки, и пехота по минному полю передвигались по-пластунски.

     Товарищи солдаты, для строевой подготовки сапоги надо подковывать так, чтобы летели искры из-под копыт.

     Товарищи солдаты, из всякой окружающей среды вы должны сделать себе союзника, а не противника и тогда простое чириканье воробья покажется вам соловьиным пением и танцем маленьких лебедей одновременно.

     Товарищи солдаты, по команде «Подъём!» вы должны моментально открыть глаза и вылететь из кровати как из катапульты, а не изображать из себя столетнего старика Хоттабыча.

     Товарищи солдаты, песни по вашим заявкам завтра вам исполнит ротный барабанщик за час до подъёма.

     Лишние волосы на голове необходимо состричь под «ноль» все как один.

     Солдаты печатали строевой шаг под непечатные слова старшины.

     Товарищи солдаты, воинские Уставы, как и гениальное творение Льва Николаевича Толстого «Война и мир», написаны одним и тем же могучим       и великим русским языком.

     Товарищи курсанты, в воинских Уставах непечатных слов                и выражений, к сожалению, нет, но в повседневной жизни без них не обойтись.

     Разведка доложила точно – все снаряды попали мимо.

     Свадебным генералам разрешили носить погоны с эполетами, неуставные носки и неуставные трусы.

     Вы мне зубы, товарищи курсанты, не заговаривайте – вставную челюсть не заговоришь.

     Усыновлю любой полк, но только без прапорщиков.

     Чем больше в армии дубов, то не только оборона крепче, но и больше дубовой мебели в кабинетах и квартирах военных чиновников.

     Швартовы никому не отдавать. Продать разрешаю.

     Строевым шагом с песней в полном обличии водолазы не ходят.

     Образцовое содержание войскового склада: выметено всё под метёлку.

     Товарищ прапорщик, а траву красить масляной или нитрокраской?

За одного сбитого самолёта двух не сбитых не дают.

     На первый-второй рассчитайся! А теперь, товарищи солдаты, рассчитайтесь с товарищем прапорщиком.

     Солдат! Не рой окоп другому солдату.

     У прапорщиков никогда ничего не валится из рук.

     Прапорщик, как муравей, может вынести со склада вес, превышающий собственный в двадцать и более раз.

     Старый конь глубоко не вспашет – дембеля не пашут по определению.

     Коробка прапорщиков на строевом смотре походила на переполненный спичечный коробок с анализами.

     Прапорщики – золотой фонд Армии. Но лучше бы они были золотым запасом.

     Товарищи курсанты, вы мне не забивайте голову чем попало – я вам сам что угодно головой забью.
     Мне по плечу любое дело, а если не по плечу, то позову другого прапорщика и вынесем со склада это дело.

     Вы мне строевой шаг не лепите под горбатого.

     Строевым шагом с песней наперевес.

     Вам в ранец маршальский жезл рано – носите пока там кирпичи.

     Солдат спал ночь, спал день, опять спал ночь, спал день, а служба всё не шла и не шла.

     Солдат просто нёс службу, а прапорщик выносил в двух огромных чемоданах.

     Вы, товарищи курсанты, не раскидывайте свои мозги туда-сюда,            а прикиньте их лучше к носу.

     С каждым годом завскладом прапорщику Лежебокову приходилось всё труднее и труднее переносить тяготы армейской службы: с одной стороны разрастался живот, с другой – рюкзак.

     Как «откосил» от армии? У меня большой опыт – в своё время «косил» и от яслей, и от детского сада.

В солдатской столовой разносолы стоят на каждом столе, а на некоторых имеется ещё перец и горчица.

В увольнении за просто так военную тайну не разглашайте.

В увольнении нецензурным рукоприкладством не заниматься.

Вы мне дурочку-то не валяйте, здесь и без вас её есть, кому завалить.

     – Командир, танки слева!
     – Ничего, ничего…
     – Командир, танки справа!
     – Ничего, ничего…
     – Командир, танки кругом!
     – Ничего, ничего – диффирент на корму! Срочное погружение!

Вначале идёте по азимуту, а когда кончится азимут, спросите дорогу    у местных жителей.

Вы мне Кузькиной матерью дурака-то не валяйте.

Вы у меня будете отжиматься до посинения каждого вашего внутреннего органа.

Дневальный по роте – это витрина всего подразделения.
Знаете вы, товарищи курсанты, или не знаете Закон Ома, но оказывать сопротивление электрическому току никому не рекомендуется.

Значит, нарушения нарушаем не по Уставу и водку тоже пьянствуем стаканами без закуски.

И солдат спал плохо, и служба еле телепалась.

Из увольнений приходить без опозданий и рукоприкладства.

Когда водку неуставную пьянствовать, так вы вдоль и поперёк прапорщика лезете.

    – Командир, от разведки донесение получили.
  – Читай.
– Аккумуляторы сдохли. На тысячу километров одно отделение связи работает час в неделю. Ждём от вас писем. Посылок и денежных переводов не посылайте – сопрут. Конец связи. Почтальон Печкин.

На вашу лапшу, товарищи курсанты, у меня для ваших ушей припасены макароны по-флотски.

На занятиях по ОМП не спите – проспите ядерный взрыв.

Нарушил дисциплину – доложи чётко, членораздельно, а не занимайся словоблудием, как корова на льду.

Не надо мне ля-ля про тополя вашими дифирамбами петь.

– Не нужен нам берег турецкий и Турция нам не нужна, – пели пьяные дембеля в бункере управления, невзначай облокотившись на кнопку пуска баллистических ракет с ядерными зарядами.

Огромный живот прапорщик нажил непосильным трудом на должности начальника солдатской столовой.

            От ворот поворот через левое плечо и копать до горизонта, а – не до обеда.

Перед Уставом все равны: и солдат, и сержант, и даже иногда товарищ прапорщик.

Поле перейти – не копать траншею от прапорщика и до заката.

Полосу препятствий надо преодолевать легко и непринуждённо, а не ломать и корёжить, как бульдозер.

Равнение в строю надо держать обеими руками и поворотом головы       в сторону генерала.

С девицами лёгкого поведения в увольнении не знакомиться – сделал дело и быстренько распрощайся.
С тобой прапорщик говорит или какой-то генерал?

Сегодня изучаем разборку вашего личного оружия, а завтра, естественно, – его сборку.

Сегодня срезать углы и другие неодушевлённые предметы и здания вам на кроссе не придётся – за вами на велосипеде поедет старшина роты.

Служить бы рад, да кто ж прислуживать-то будет?

Тумбочки в казарме должны походить на одно лицо или, проще говоря, на одну физиономию солдатского лица.

Ты мне объясни всё по-людски, по-человечески, может я что-нибудь из твоего детского лепета и пойму.

У десантника парашют – главный орган и член его организма и тела.

Упал и не отжался – в натуре, какое отжимание у дембеля лёжа на диване?

Упал и отжимался целый день, назло старшине.

Генерал офицеру:
– Я бы на вашем месте застрелился?!.
Офицер генералу:
– Становитесь на моё место – я отойду – и стреляйтесь!?.

Не только наша армия всё более америкосится, но и американская армия в последнее время стала больше походить на нашу по денежному довольствию: урезают им, бедолагам, и получку, и пенсию.

Пуля может и – дура, но «Тополь – 3 М» – далеко не дурак.

Я на ваши стрелы Амура из гранатомёта отвечу.






С   УЛЫБКОЙ   О   ВОЗДУШНО–ДЕСАНТНЫХ

ВДВ это:

ПРОПИСНЫЕ  ИСТИНЫ:

– Воздушно-десантные войска (естественно);
– Войска дяди Васи (ну, не тёти же Фроси);
– Возможно двести вариантов (то есть не спеши выполнять первую команду, ибо последует вторая, отменяющая первую, затем – третья, четвёртая и т. д., и т. п.);
– Вряд ли домой вернёмся (бывает и такое, когда включается «левый» поворот).

ОТ  НИКОЛАЯ   МАКАРОВА:

– Вероятно, дадут выговор (был бы десантник, а наказать его всегда есть за что);
– Вредно для вас (для тех, кто видел парашют только на конфетном фантике);
– Войска для вас (для тех, кто видел парашют не только на конфетном фантике);
– Вам дали выбор (или Орлом-Беркутом, или Ужаком ползучим);
– Ваши души восторгаются (без комментариев);
– Величие души вашей (без комментариев);
– Всегда держи выправку (даже с одной гранатой – против танка);
– Викинги, дикие варвары (в рукопашной иначе и нельзя);
– Вроде домой вернулись (хотя десанту, по большому счёту,       и под каждым листом и кустом всегда готов и стол, и дом);
– Воин, делай восемнадцать! (десантнику, совершившему            18 и более прыжков с парашютом, присваивается звание «Парашютист-отличник» с вручением соответствующего нагрудного знака);
– Васильки для вас (Голубой берет,
Как небо голубое,
Как цветочек в поле василёк…);
– Всегда десанту верь! (Кому же ещё и верить-то?);
– Ваш, десант, выход! (Как пионер – всегда готов!);
– Вообще-то, десантник великодушен (иначе и нельзя);
– Ваше десантное Высокопревосходительство (только так!);
– Вы десант вызывали? (Вызывать только нежно);
– Ветераны – десантники всегда! (Не ветеринары же!);
– Выкидыш для врага (С неба – на землю и в бой!);
– Весь  «дух»  вышел («Дух» – салага);
– Выпил, десантник, – веселись! (Одну, две, три выпил бутылки и остановись на этом – знай меру!);
– Вася, дядя Вася! (Ответ при знакомстве с Бондом, Джеймсом Бондом);
– Враги думают выстоять (и напрасно, кстати, думают);
– Высокая доля ваша (То есть: Победить и выжить, а не умереть оптимистически).


Выдернутое кольцо гранаты и выдернутое кольцо парашюта – две разные вещи.

Даже пролетая, как фанера над Парижем, не забывал брать парашют.

Два парашюта (основной и запасной) – хорошо, а третий – лишний.

Джентльмен всегда уступит даме последний парашют даже в терпящем аварию трамвае.

Джентльмен всегда уступит свой парашют даме, чтобы дама донесла его до самолёта.

Десантник, если тебе изменяет жена, радуйся, что не изменяет парашют.

Если у тебя парашют раскрылся только после твоего удара о землю, радуйся, что он вообще раскрылся.

И в старости десантник всегда вооружён до зубов, вставных.

И два нераскрывшихся парашюта не заменят один раскрывшийся.

И с небрежно уложенным парашютом можно приземлиться удачно,        и без парашюта – тоже, если прыгать с табуретки.

Икар – первый камикадзе, потому что Дедал допустил небрежную халатность, не позаботившись о парашюте для сына.

Новые виды парашютного спорта:
– воздушный стипль-чез на лошадях с грузовым парашютом;
– перетягивание запасного парашюта в свободном падении парашютистов без основных парашютов;
– прыжки с парашютом в длину с разбега;
– прыжки с парашютом в тихий омут головой;
– прыжки с парашютом на точность приземления с табуретки;
– синхронное плавание с раскрывшимися парашютами.

Парашют, как женщина, требует к себе бережного отношения                и повышенного внимания и не переносит равнодушия, безразличия и грубости в обращении.
 
Парашют – не жена: он изменяет только один раз.

Танец маленьких лебедей с парашютами и полной выкладкой десантника.

Десантник в ЗАГСе:
– А где обручальное кольцо для запасного пальца?

– Товарищ прапорщик, – волнуется солдат перед первым прыжком, – если основной парашют не раскроется?
– Приземлишься на запасном.
– А если и запасной не раскроется?
– Приземлишься на третьем парашюте.
– Где же я третий парашют возьму?
– Были бы деньги, а парашют тебе Рабинович продаст.

Два солдата из десанта
Уничтожат два пол-танка.
Три солдата из десанта
Подобьют уже два танка.
Отделение десанта –
Против взвода «Леопардов»-танков.

Перед первым прыжком молодой солдат волнуется:
– А если и основной, и запасной парашюты не раскроются?
– Старшина тебе из самолёта третий выбросит вдогонку.

Первый прыжок. Молодой солдат приземлился, аккурат, в только что «испечённую» коровью лепёшку. Собрал парашют, идёт, весь в коровьем дерьме, вонища от него на версту. Навстречу дедок, пасший коров:
– Как же ты, наверное, сынок, испугался.

Старый десантник рассказывает внукам:
– Выпрыгнул я из самолёта и пополз…
– Как пополз?
– Не перебивай! Пополз, чтобы противник не заметил. Ползу, ползу, значит, и чуть не забыл выдернуть кольцо – хорошо, товарищи подсказали.

















Библиотека  журнала  «Приокские  зори»




Николай  Макаров


ЗАПИСКИ
БАТАЛЬОННОГО  ВРАЧА



















Николай Алексеевич Макаров – военный врач Воздушно-десантных войск, гвардии майор медицинской службы в отставке, лауреат межрегиональной литературной премии «Левша» имени Н. С. Лескова (2010).
Родился в Мичуринске Тамбовской области. В 1972 году окончил Военно-медицинский факультет в Томске. Участник Всеармейского семинара молодых писателей в 1985 году в Юрмале.
С 1972 по 1993 год проходил службу в 106-й гвардейской воздушно-десантной Краснознамённой ордена Кутузова 2-й степени дивизии (Тула). В ноябре 1982 года – месячная командировка в Афганистан. Принимал участие в событиях на Кавказе (Сумгаит, Тбилиси, Баку – 3 раза). Привлекался с марта 1975 года по декабрь 1980 года для обеспечения космических полётов по линии Поисково-спасательной службы ВВС (18 полётов из 21 за указанный период).
Печатается в областных и центральных газетах, журналах, альманахах, сборниках.
Автор:
– книг рассказов и сказок для детей («Лето в деревне», «Сказки про Лес», «Сказки о Белозёре» в 4-х частях, «Полинкины рассказы»);
– книг «Пушкин и медики. Хроника болезней и встреч с медиками»; «Мои коллеги – военные медики»; «Десантники 106-й»; «Суворовцы Тулы»; «Алексей Чириков. Хроника жизни»; «Тульские медики в жизни                Л. Н. Толстого»; «Афганцы Тулы»; «Записки батальонного врача»;
– книг-альбомов «Мои афганцы», «Мои афганцы – 2», «Мои афганцы – 3», «Мои коллеги – военные медики», «Мои коллеги – военные медики – 2»,  «Сапёры», «На разных континентах», «345-й отдельный гвардейский».
Автор-составитель:
– книг «Медицинские афоризмы», «Пословицы, поговорки, тосты         о медицине», «Библейские афоризмы и афоризмы Отцов Церкви                о медицине»; «Знаменитые десантники 106-й гвардейской»; «Артиллеристы-туляки»;
– книг-альбомов «Знаменитые десантники земли Тульской», «Знаменитые мореплаватели земли Тульской», «Знаменитые артиллеристы земли Тульской», «Знаменитые железнодорожники земли Тульской», «Знаменитые лётчики-истребители земли Тульской», «Знаменитые медики земли Тульской», «Героические улицы Тулы», «Туляки-Герои – кавалеры полководческих орденов», «Туляки-Герои – участники боёв 1936–1940 годов», «Туляки-Герои – генералы, адмиралы, маршалы», «Туляки – в военной галерее Зимнего дворца»; «Туляки – участники обороны Севастополя 13.09.1984–27.08.1855 в Крымской войне 1953–1856 гг.»; «Имена туляков – мореплавателей на карте мира».
– биографического справочника «Медики земли Тульской» 1-е и 2-е издание.
Награждён медалями, знаком «Отличнику здравоохранения СССР».