Глава 8. Русский роман

      Он приехал в Москву в конце 70-х из Брюсселя, потому что отцу стало значительно хуже. Отцовская идея вернуться  на родину ему никогда особенно не нравилась, но он был хорошим сыном и не мог представить своего отца, умирающим в одиночестве.  Его отец был эмигрантом первой волны, бежавшим от революции, всю жизнь ностальгировавшим по той, прежней, России.

     Дома говорили по-русски, берегли немногие памятные вещи, которые  удалось не потерять в мытарствах первых неустроенных лет, сохраняли некоторые бытовые привычки и пищевые пристрастия, следили за тем, что происходит в искусстве и культуре там, за железным занавесом. Русская музыка, русский балет, русская литература назывались наша музыка, наш балет, наша литература и априори считались самыми лучшими.

      После смерти матери они оба осиротели, отец все чаще говорил о том, что хочет быть похороненным дома, в Москве. Отец был уже стар, давно отошел от дел, в их большой квартире чувствовал себя неприкаянным и выглядел страшно одиноким. Сам он давно, еще при матери, стал жить отдельно, на то было много причин, но, видя отца таким потерянным, он не мог не   предложить ему  жить опять вместе, но тот заговорил с ним о своих планах.

     Отцу хотелось продать квартиру и уехать в Москву, он списался со своей троюродной сестрой, единственной выжившей и дожившей до старости его родственницей, которая ухаживала за могилами их предков на Введенском кладбище. Его место там, он заберет урну с прахом жены с собой, они оба упокоятся в родной земле. Он все продумал и предлагает ему продолжить образование в Московской консерватории, русская пианистическая и композиторская школы лучшие в мире, он оплатит его обучение в аспирантуре.

     Не согласиться он не мог, к тому же это казалось таким отдаленным будущим, чем-то, что может быть, а может и не быть. Отец съездит в Россию и вернется, или ему там будет хорошо и он просто станет навещать отца в Москве. Но все произошло так, как предвидел его отец. Пока завершалась подготовка к отъезду, он становился все слабее. Провожая отца в аэропорту, он видел, как тот сдал, как дрожали его руки, прижимавшие к груди сумку с документами и урной с прахом их жены и матери.

     Квартиру в Москве покупать не стали, отец уже не смог бы жить один, за ним нужно было присматривать. Он поселился у своей родственницы, она ухаживала за ним, таким слабым, но совершенно счастливым. Они часто разговаривали по телефону, отец звал его в Россию и говорил, что ни о чем не жалеет, что он все сделал правильно, его душа здесь на месте.

     Когда родственница позвонила и рассказала, что отец в реанимации в Боткинской больнице, он купил билет и вылетел в Москву. Он был рядом с отцом все его последние дни, отец был слаб, но в сознании,  лежал в отдельной палате и они просто жили вместе в больнице. Родственница приносила домашнюю еду, они с отцом много разговаривали, не разлучались ни на минуту, города он абсолютно не видел, приближение осени замечал по цвету листвы за окном.
 
     Отец передал ему свое завещание и рассказал, к кому обратиться в консерватории по поводу аспирантуры, он все организовал и оплатил. Каким-то непостижимым образом он понимал, что действительно собирается похоронить родителей в русской земле и остаться в России, что это  уже и его выбор, что он хочет понять, почему его отцу было так  важно вернуться, почему он здесь спокоен, почему здесь он умирает счастливым.

     Он хоронил своих родителей в солнечный тихий день ранней осени, внимательно слушал батюшку, крестился вместе со всеми, но плакать не мог. Кладбище оказалось очень красивым, слегка запущенным, походило на старинный парк, на скульптурных памятниках еще хорошо читались имена людей, приехавших в Россию сто и двести лет назад из самых разных мест. Они нашли здесь новую родину, стали частью русской истории и захотели упокоиться в русской земле. В тот день он впервые задумался о том, имеет ли для него значение то, что он русский по происхождению, а если имеет, то какое?

     Поминки были прямо на кладбище, он выпил водки со старушками за упокой, как положено не чокаясь, закусил блином с икрой, голова сразу стала легкой, на сердце было спокойно и светло. Он остается, хотя бы на год, нужно поставить памятник родителям. Это соображение предоставило ему полную свободу на целый год как минимум, ему хватит времени разобраться в себе, понять, связывает ли его хоть что-нибудь с этой страной, или и здесь он будет сам по себе.

     Он был молод, здоров, материально независим, по московским меркам даже богат. Папина сестра помогла ему недорого снять только что отремонтированную  квартирку на Студенческой, он ездил на отцовских “Жигулях” с посольскими номерами и был аспирантом Московской консерватории. С первых же дней учебы его подхватила, закружила и понесла волна событий.

     В тогдашней Москве каждый день что-то происходило, ему хотелось все видеть, все слышать и везде успеть. Хорошую и новую музыку исполняли не только в филармонических залах, но и на квартирах, современные пьесы ставили не только в новых театрах, но и в подвалах, авангардная живопись выставлялась не только в галереях, но и в мастерских. Он вызывал к себе большой интерес, как любое новое лицо, повышенный интерес, как иностранец, особый интерес, как красивый и холостой мужчина. У него появилось много новых друзей, его всюду приглашали и ему везде были рады.

     Его жизнь была такой насыщенной и интересной, что Брюссель казался ему далеким, провинциальным и очень бюргерским. Да, здесь не было клубов, но были Дом композиторов, Дом литераторов, Дом ученых и Дом журналистов, не было принято ходить по ресторанам, но люди ходили к друг другу в гости. Пойти после концерта всей компанией посидеть у того, кто живет ближе и у кого квартира больше, было в порядке вещей. По дороге заходили в магазин, купить чего-нибудь вскладчину, а если было слишком поздно, покупали водку у таксистов и закусывали, чем бог пошлет. И бог всегда посылал достаточно!
 
      Собирались чаще всего на кухнях или в мастерских, сидели на подоконниках и на полу, это никого не волновало, потому что собирались, чтобы поговорить. Эти разговоры были самым важным, самым увлекательным. Его новым знакомым было интересно все, они с жаром обсуждали спектакли и выставки, книги и фильмы, они не только знали культурную жизнь, но и разбирались в искусстве. Его удивляло то, что они не делились на меломанов, театралов, любителей поэзии или живописи. Всем полагалось знать все. Художники читали поэтов Серебряного века, музыкант мог быть балетоманом, маститый режиссер завсегдатаем консерватории, а инженер завзятым театралом.

     Он смотрел, как очень милые и стильные женщины ловко и изобретательно накрывали на стол, из ничего делая вкусно и красиво, слушал, как и что говорили об искусстве, политике и жизни, и поражался тому, какие все раскованные, искренние и полные жизни. Вокруг него завязывались и развязывались романы, время от времени его тоже пытались соблазнить, но он понимал, что это просто от избытка чувств, от полноты бытия. Никто не думал о том, что завтра  рано вставать, что многим идти на службу, настоящая жизнь была здесь и сейчас.

     Особенно  нравилось ему бывать в доме молодой супружеской пары, где для него соединилось и слилось все то, что отличало тогдашнюю Москву от скучного Брюсселя. В их маленькой квартире  бережно хранились книги и ноты, собиравшиеся не одним поколением предков хозяина дома, студента консерватории, и царил большой салонный рояль. Хозяйка дома что-то там переводила с английского, на английский, перепечатывала, шила, вязала и все успевала.

     Наблюдая, как эта тоненькая блондинка молниеносно печет блины для десяти-двенадцати гостей, участвуя при этом в общем разговоре и ловко подавая на стол то селедку, то сметану, то разные варенья, потому что кроме блинов ничего и не было, и  присаживаясь к столу только чтобы выпить со всеми очередной тост, он часто жалел, что она не может быть матерью его детей.      

      По пятницам все вместе ходили в Дом композиторов, чтобы послушать современную музыку,  русскую, и зарубежную. В антракте  выходили курить в фойе, даже те, кто не курил, потому что именно там обменивались впечатлениями. Скоро он уже раскланивался с известным актером, который снялся в культовом фильме о Москве и начинал снимать свое кино. Его отец, маститый детский поэт, был автором советского гимна. Встретить кого-то из такой семьи на пафосном мероприятии не удивительно, но чтобы почти каждую пятницу приходить в Дом композиторов, нужно действительно очень любить музыку. Притвориться можно пару раз, но ничто не заставит человека делать то, что он не любит, каждую неделю.
 
      Он любил наблюдать за другим необыкновенно красивым актером, который даже сигарету держал как истинный аристократ, и который тоже снимал кино. Его  замечательный фильм о старой московской коммуналке ему так понравился, что он сходил в Дом литераторов послушать, как тот читает стихи. Его познакомили с русским грузинским бардом, чьи песни его отец слушал и в Брюсселе. Он умилялся, глядя, как все заботливы с вдовой Осипа Мандельштама, всегда скромно сидевшей в сторонке, в немыслимых хлопчатобумажных чулках и с папироской в руке. Никого не волновало то, как она выглядит, она была для всех музой поэта, подругой гения. 

     Стоя рядом с Губайдуллиной, Денисовым или Шнитке, он остро чувствовал, что он действительно в России, что он в Москве, что это уже и его жизнь. Это был культурный шок, как если бы он увидел статую Венеры сзади, что возможно, только если ты действительно, физически, находишься в Лувре, ведь остальным доступен только вид спереди. Там однажды он встретил Его.

     Это была любовь с первого взгляда, он не мог сдвинуться с места и с трудом дышал, все окружающее виделось ему, как в замедленной съемке, все звуки стали приглушенными, как будто он находился под водой. Но мельчайшие изменения выражения Его лица он видел резко и четко, как в перевернутый бинокль. Волевой подбородок, щетина, подвижные улыбчивые губы, то как Он подносит к ним сигарету, пряча ее в ладони, как будто курит на ветру. Ему хотелось увидеть его глаза, но было страшно. Он не задумывался о том, чего боится больше, разочароваться или очароваться.

     Он ехал в тоталитарную страну, где свобод нет, секса  нет, любое инакомыслие преследуется, а приехал туда, где все говорили, что думали, читали самиздат, были помешаны на сексе, а в искусстве свободы самовыражения были впереди планеты всей.  Он собирался быть лишь очевидцем, наблюдателем, культуртрегером, он хотел разобраться в себе, он не был готов вливаться в эту жизнь, он был намерен сохранить независимость и здравомыслие.

     Он с трудом понял, что его консерваторский приятель трясет его за плечо, что-то говорит ему. Выплывая из глубины, он постепенно стал разбирать отдельные слова и наконец до него дошло, что друг предлагает познакомить его с Ним, потому что видит, как он на Него смотрит. Некая заторможенность помогла ему удержать челюсть на месте, а то он бы слушал приятеля, раскрыв рот. Этот молодой карьерист и функционер в хорошем деловом костюме говорит о гомосексуалистах “мы”?  Говорит, что сразу понял, что он один из них, но здесь не принято это афишировать, никто не говорит о своих романах или связях, ни натуралы, ни гомосексуалисты. Все знают, что сейчас эта спит с тем, а тот с этим, принимают это к сведению и не более того. Каждый решает для себя сам, никто ни к кому в душу не лезет, воспитанные люди не эпатируют окружающих,  но прятаться тоже не обязательно. 

     Слушая все это, он понял, что  все уже решено, что выбор сделан, что он хочет жить, а не наблюдать. Его друг помахал Ему рукой, и он увидел, как этот стройный, широкоплечий темноволосый мужчина приближается к ним. Он увидел Его глаза, они ему улыбались. Он сам был мужчиной, сегодня бы сказали “мачо”,  и он любил мужчин, а не подделку под женщин. Его собственная мужественность искала в другом выраженного мужского начала, он поклонялся мужской красоте, он боготворил мужское тело. Как же Он был красив!

     Как они оба были красивы! Как горько, что у таких, как они, никогда не бывает детей. Гомосексуалисты могли все, они управляли банками и корпорациями, заседали в парламентах, успешно занимались наукой и искусством, становились олимпийскими чемпионами, если бы они захотели, они могли бы поставить раком весь мир, но ни один из них не мог родить ребенка.  И это возвращало все на библейские круги, чтобы жизнь продолжалась бог создал мужчину и женщину, все остальное от лукавого. Феминистки правы, мужчина со своим игреком это аборт на уровне генов, увы.

     С Ним его жизнь в Москве внешне мало изменилась, они бывали в тех же местах, в тех же домах, странно, что они не встретились раньше. Но в ощущениях каждая минута теперь была наполнена радостью, которая освещала все вокруг и придавала особый смысл каждой мелочи. Их вдвоем принимали так же естественно, как прежде его одного, они считались потрясающей парой, за них радовались. Это было непривычно, таким свободным раньше он чувствовал себя только в своем мужском клубе. Он был счастлив, он благодарил за это своего отца, ему было страшно подумать, что он мог не приехать в Москву и не встретить Его.

     Они были просто созданы друг для друга, все было так гармонично, так легко. Им было весело вместе, они любили одну и ту же еду, музыку, фильмы. По-французски Он говорил свободно, как очень образованный человек, и как-то так вышло, что о любви они говорили только по-французски, а в быту по-русски. Они стали ходить иногда обедать в рестораны, Ему это нравилось, и у него сдавливало сердце каждый раз, когда в застольном разговоре или делая заказ, Он вставлял в свою речь французские слова, почти ничего не значащие для посторонних, даже если бы они понимали. Счастье было тотальным, ежесекундным, и от этого нереальным, разве такое может длиться вечно?

     Но оно длилось. Они не могли жить вместе, здесь это могло бы создать проблемы, Он два-три раза в неделю оставался у него ночевать, но жил по-прежнему с мамой, мечтавшей о внуках. Когда он рассказал Ему, что в 16 лет сообщил своим родителям о том, что он гей, и они все вместе решали, как им и ему жить дальше, Он сказал только, что никогда не сможет причинить своей маме такую боль, не сможет сделать ее несчастной. Даже если она не может не видеть очевидного, но предпочитает делать вид, что все как у всех, он будет поддерживать в ней эту иллюзию. Они просто не говорят об этом, деликатно обходят некоторые темы. Он никогда не распространяется о своей личной жизни ни дома, ни на работе, и если бы он менял партнерш, а не партнеров, он поступал бы точно так же.

     И он принял то, что они не  могут жить вместе, как данность, и даже стал находить в этом много преимуществ, они оба готовились к этим встречам, когда они могут принадлежать друг другу, как к первому свиданию, Он умел все превратить в праздник. У них не было совместного быта, хотя в его доме появились Его тапочки, зубная щетка, халат и другие необходимые мелочи. Это был необходимый минимум комфорта, а приходил Он не домой, а в гости.

     Они обсуждали меню, вместе готовили еду, но таким семейным вечерам Он предпочитал ужин в ресторане и бокал вина перед сном дома. И ему стало нравиться бывать с Ним на людях, хотя после похода куда-нибудь  с компанией, они всегда разъезжались по домам, они ничего не скрывали, но и ничего не показывали. Это напряжение притяжения и незавершенности, взглядов и прикосновений придавало первозданную остроту их отношениям, постоянно обновляя их. Может быть,  Его мама тут ни при чем, может быть Ему так просто удобнее, и он тоже стал думать, что так лучше и даже правильнее, по крайней мере, пока они здесь, в Москве.

     Через год он поставил памятник на могиле родителей, лаконичный до скромности, им бы он понравился. Его московская жизнь была устоявшейся и размеренной, при всей ее спонтанности и непредсказуемости. Ему нравилось учиться, он привык к этому городу, он любил и был любим. Они иногда принимали гостей у себя, то есть, в его съемной квартире. Он несколько раз обедал у Него дома, в старой московской квартире у гостиницы “Украина”, познакомился с Его интеллигентной мамой, которая была обворожительна в своей отстраненности от того, что происходило за окнами.

     Она жила вне пространства и, судя по ее моложавому облику, вне времени. Она вышла замуж за молодого дипломата, Его отца, совсем девочкой, и вскоре они уехали заграницу. Карьера Его отца была успешной, каждое повышение означало переезд в новую страну. Так она и моталась с ним по Европам и Америкам, как  жены военных мотаются по гарнизонам. Привыкла вести дом, следить за собой, причем не только за своей внешностью, но и за словами и даже жестами, привыкла соответствовать.

     С годами ей стало даже не так интересно, в какой стране они живут, круг ее забот от этого не менялся, вот климат действительно имел значение. Во Вьетнаме от постоянной влажности сгнило ее приданое, постельное белье ручной вышивки, хранившееся в шкафу. И она больше не возила с собой ценные или памятные вещи, оставляла их в московской квартире, а белье завела шелковое, которому влажность не страшна.

     То, что эта образованная и остроумная женщина была любящим и умным человеком, помогло ей стать хорошей женой и матерью. Она осознанно приняла на себя роль хорошенькой, спокойной, неглупой и очень гостеприимной хозяйки, не очень вникающей в мужские разговоры за столом, всегда улыбающейся, но никогда в них не встревающей.

     После смерти мужа она вернулась в Москву, но привычка жить  отстраненно, сохранять формат, уже стала ее натурой. Она понимала все, произошедшее с ней, но у нее не было ни желания, ни необходимости что-то менять. Это понимание привело к тому, что она не удивилась и не стала возражать, когда ее сын, успешно закончив МГИМО, не захотел идти по стопам отца, а стал жить переводами, не делая никакой карьеры, но сохранив независимость.

     В их отношениях Он тоже стремился сохранить определенную свободу, они были очень близки, но насколько? Раньше или позже ему нужно будет вернуться в Брюссель, девушка, с которой они вместе снимали квартиру, потому что она очень любит его, а он все надеялся, что вдруг однажды  сможет с ней переспать и она родит ему ребенка, просит его определиться, решить наконец, вернется ли он. Как ему хотелось бы забрать Его с собой!

     Но даже в мечтах он мог представить как они собирают чемоданы и летят в самолете туда, но не мог вообразить, как и где они там живут, что делают, с кем общаются. Этот вопрос, захочет ли Он уехать с ним из России, постепенно разделился на два отдельных вопроса, уедет ли Он из Москвы и поедет ли Он с ним. Так думать было честно, но очень больно и страшно. Он решил начать разговор с первого вопроса.

     Ожидая тягостного перебирания сложностей и бытовых проблем, обсуждения где жить и на что жить, думал, что готов ко всему, но спокойный, не менее категорический от этого, отказ его поразил. Оказалось, что Он никогда и никуда из России не уедет, Он много жил за границей, Его работа и теперь позволяет Ему путешествовать, но жить Он хочет на родине.

     Он русский человек, это значит, что Он думает по-русски, Он не хочет ходить в русские кабаки, только чтобы поговорить на родном языке. Он часть этой культурной среды, эта культура питает его интеллект, Он продвинутый потребитель именно этой культуры, вне контекста Он будет никем, здесь он успешен и состоятелен, причем материально тоже. Он сохраняет свою индивидуальность, свои корни только здесь.

     Такого прагматичного, и в то же время идеалистического, патриотизма он не ожидал. Когда Он напомнил ему, что его отец, наполовину еврей по крови, вернулся в Москву, чтобы умереть на родине, он понял, что нокаутирован.

     Ему хотелось спросить, а как же я, как же мы, но Он сам заговорил об этом. Он сказал, что они оба понимали, что не смогут быть вместе всегда, но разве это значит, что их любовь не может длиться вечно? Расставаться очень больно, но разве они предпочли бы никогда не встретиться, только чтобы избежать этой боли?
   
     Их любовь навсегда останется пылкой и всепоглощающей, ее никогда не омрачат разочарования или предательства, они навсегда останутся друг для друга любящими, молодыми и прекрасными, у них есть обязательства перед такой любовью, не каждому даруется испытать такое сильное чувство, они должны благодарить Бога и радоваться.
 
     Слушать Его было невыносимо больно и непередаваемо сладко. Он был, как всегда, прав, прав во всем.

     Его русский роман продолжался еще девять месяцев. За эти двести семьдесят два дня эйфории и агонии он узнал, что чувствуют люди, которым осталось жить девять, восемь, семь, … один месяц, … один день…

     Его русская любовь жива и сегодня, они сделали все, чтобы она длилась вечно – они больше никогда не встретились.

(рецензий 1 в ленте резензий)