Загадочный Гоголь. Глава третья

17. ХОД КОНЕМ


А есть ли в повести Гоголя... ТАРАКАН? - подумалось мне сразу же, как я стал рассматривать восьмую главу - ту, где гости бросаются в рассыпную при появлении некоего чудовища, - с точки зрения стихотворения Мандельштама. Уж очень ситуация эта похожа на ситуацию - из еще одного стихотворения тех же времен, "Тараканища" К.Чуковского, которое традиционно (и справедливо, что бы ни говорили по этому поводу скептики) рассматривается как сатира на Сталина.

Вопрос этот, желание его задать, подкрепляется самой мандельштамовской эпиграммой, присутствующим в ней образом:

Тараканьи смеются усища
И сияют его голенища...

Потом, просмотрев текст повести, я убедился, что - нет; отсутствует в ней это слово, хотя оно в него так и просится. Казалось бы, вопрос этот - нужно закрыть, но - не будем опережать события. Вернемся лучше пока к той фразе Грицька, которую мы начали рассматривать в связи с другой ЦИТАТОЙ из Мандельштама, буквосочетанием БАБА, которое в одном случае может быть полнозначным, всем нам известным словом, а во втором - обрывком довольно-таки экзотичного глагола, к тому же - со смутным, далеко нам не ясным значением, который фигурирует в тексте мандельштамовской эпиграммы.

Ведь мы еще не закончили разбор всех содержащихся в ней, ведущих в разные стороны ("лебедь, рак и щука") составных частей. "...Я БЫ ПЕРВЫЙ ПЕРЕВЕШАЛ всех тех дурней, которые позволяют себя седлать бабам", - грозится он по поводу коварного предательства Черевика.

И этот мотив, этот образ казни мы могли уже встретить ранее, в третьей главе, в первой же реплике того самого диалога, в участниках которого мы нашли черты внешнего облика кинематографического персонажа:

"...Я ГОТОВ ВСКИНУТЬ НА СЕБЯ ПЕТЛЮ И БОЛТАТЬСЯ НА ЭТОМ ДЕРЕВЕ, как колбаса перед Рождеством на хате, если мы продадим хоть одну мерку",

- делает свой мрачный экономический прогноз один из двух беседующих продавцов пшеницы. И почему это пожелание затем, некоторое время спустя, повторяется в устах Грицька - нам уже совершенно, с теоретической точки зрения, ясно. Повторю: в гоголевском повествовании соединяются между собой не сами расположенные на его поверхности мотивы, как бы далеко друг от друга ни были они расположены, и как бы различно они не представали друг от друга в результате своей модификации, - но СВЕРХ-единицы повествования, на которые эти видимые мотивы указывают; невидимые "айсберги", надводной частью которых они являются.

Казалось бы, исходя из непосредственного, очевидного всем состава реплики гоголевского персонажа, в которую входит этот повторяющийся мотив, - совершенно непонятно, зачем его, этот мотив ПОВЕШЕНИЯ в ней повторять? Что общего между этим монологом героя и предшествующей сценой разговора двух торговцев пшеницей? Между двумя этими фрагментами текста, кажется, нет никакого видимого сходства, которое обусловило бы этот повтор.

Но мы знаем уже, что реплика Грицька, одна из составляющих эту сложную фразу частей, - является не чем иным, как знаком, указывающим на - монолог его невесты в последней главе. На содержащееся в ней то же самое подспудное желание видеть своего жениха - царем, а себя, следовательно, - "вольною царицей". А узнается, прочитывается это подспудное желание и связь ее монолога с предшествующей репликой ее жениха, где это желание высказано прямо, - потому, что монолог ее, в свою очередь, является указательным знаком, видимой частью такой СВЕРХ-единицы, присутствующей и развивающейся в гоголевском повествовании, как реминисценция из пьесы Булгакова.

Вот и общая часть между этими внешне несопоставимыми фрагментами текста: диалогом торговцев и монологом Грицька. В обоих из них развивается, оба они причастны - к ОДНОЙ И ТОЙ ЖЕ БУЛГАКОВСКОЙ РЕМИНИСЦЕНЦИИ! Отсюда, вследствие ее - и появляется тот единственный видимый элемент, общий для них обоих - мотив ПОВЕШЕНИЯ. И элемент этот, в своей природе и функции, также уже очень хорошо нам знаком: это, как и прогнозировали мы с самого начала, обращаясь к материалу первой части повести, - "флексия", соединяющая, согласующая между собой две невидимые полностью, во всем своем размере, СВЕРХ-единицы подлинного гоголевского повествования.

И этим же объясняется эффект, удививший нас сразу же, когда мы обратились к поиску смысла очевидного, лежащего на поверхности повествования мотива "разбитой посуды" - в первой части. И тогда, и до сих пор - до смысла этого мы не смогли докопаться, но сразу же, что твой "джек-пот", в наш подол посыпались такие синтаксические "СВЕРХ-единицы", связи которых с данной, рассматриваемой и разгадываемой "флексией" - мы и не предполагали. Мы даже, когда осознали, что происходит, отчаявшись, так и назвали нашу главку: "Дело - табак"!

Здесь же, в последнем случае, произошло - прямо противоположное: к "чужому", так сказать, айсбергу - приплыла верхушка, "флексия", которая, казалось бы, ему "не нужна"; он оказался в контакте, соединимым с таким фрагментом текста, родства, причастности которой к нему (то есть реплики Грицька - к булгаковской реминисценции в диалоге торговцев) нельзя было бы и предполагать.

А это все - именно потому, что "айсберг" синтаксической СВЕРХ-единицы имеет сложное, многослойное устройство, и заранее - предсказать никак не возможно, с какой единицей, будь то поверхностной, "флексией", мотивом, выраженным на словесной поверхности повествования, - или с другой глубинной повествовательной СВЕРХ-единицей, ему "захочется" контактировать. Он - принципиально МНОГОВАЛЕНТЕН, то есть - обладает определенным множеством "валентностей", потенций, возможностей соединения с другими повествовательными единицами, подобно тому, как обладает определенным набором "валентностей" - возможностей синтаксического сочетания единица языка.

Так, начав с обнаружения одной из таких СВЕРХ-единиц, булгаковской цитаты в седьмой главе, мы затем обнаружили, что присутствие ее источника, пьесы Булгакова (и фильма Гайдая) в гоголевском тексте - не ограничивается одной этой цитатой. Сюда нужно присоединить и мотив одежды, причем - во всех своих деталях: это будет и тренировочный костюм, и царский пояс, и обноски вора Милославского. И - вызываемый природой этой одежды, тренировочного костюма, мотив бега (бегает - Солопий Черевик: сначала, как упрекает его жена, "за женихами" для дочери; потом - ОТ этого самого жениха, его дружков!). И даже - деталь из совершенно иной сцены гайдаевского кинофильма - шишка на голове инженера Тимофеева!

А что касается виселицы, то соединительный мотив этот - не единственный раз повторяется в пятой главе, присутствует он и в другом ее месте, кроме монолога Грицька. А именно, при описании его собеседника, того неведомого цыгана, с кем героем повести затевается свадебная интрига:

"...человек, взглянувший на него, уже готов был сознаться, что в этой чудной душе кипят достоинства великие, но которым одна только награда есть на земле - ВИСЕЛИЦА".

К этому надо добавить, что и сам этот мотив ВИСЕЛИЦЫ - в главе этой, в описании этого разговора двух персонажей, не единственный, который - связывает ее с началом разговора двух торговцев пшеницей, таящейся за ним, проступающей сквозь него булгаковской реминисценцией. Но что это за новая связь (да впрочем, читатель может посмотреть уже сейчас своими глазами, она очень наглядна); и почему этим первым соединительным мотивом оказались соединены - не один только "заваривший" всю эту кашу Грицько, но оба беседующих персонажа, - до прояснения этих обстоятельств в словах, до того момента, когда мы будет в состоянии их прояснить, - нам нужно еще добраться.






18. СЕМИОТИКА ИСКУССТВА


Кажется, нам знаком уже этот прием, который мы наблюдали, когда разглядели в таком, казалось бы простом и не содержащем в себе никакого другого смысла, кроме буквального ("ничего Не выжмешь из рассказа моего"!), слове, как "баба", - цитату, обрывок глагола из стихотворения Мандельштама. Впрочем, я здесь только повторяю, в обратном порядке, наблюдение одного, очень проницательного, комментатора этого стихотворения, который, наоборот, разглядел в глаголе, употребленном по отношению к Сталину Мандельштамом, слово "баба" и объяснил, интерпретировал значение этой парономазии.

Ведь прием этот - не что иное, как вариация знакомого уже нам гоголевского приема оборванной фразы, позволившего нам в одном случае подобрать осколочек, один из осколочков текста журнального стихотворения 1923 года, разбросанных в тексте кульминационной седьмой главы; и именно в ее, этой главы кульминационном месте, где напряжение рассказывающего и слушающих историю "красной свитки" достигает максимального напряжения (чтобы в конце ее - разразиться окончательной катастрофой), и где реминисценции из этого стихотворения - плавно переходят к цитате из булгаковской пьесы.

Теперь мы уже готовы к тому, чтобы увидеть в этом стилистическом приеме, нечто большее, а именно - значение автореферентное для всего гоголевского текста; наглядное изображение самого его повествования как такового, которое выглядит именно так: как оборванная фраза, часть из которой прочитывается читателем собственными глазами, а другую - нужно угадывать, договаривать, дописывать на свой страх и риск.

И понятно, почему просыпается в этой фразе - автореферентная функция. Она ведь - далеко не похожа на аналогичные фразы, которые употребляют другие литераторы, когда хотят придать атмосферу таинственности своему повествованию. Различие в том, что при обычном употреблении такого приема содержание оторванной части фразы - легко угадывается читателем, - который хорошо понимает, что это - всего лишь игра, а не настоящая, серьезная загадка, загаданная ему автором.

Так, например, Рогдай в пушкинской поэме "Руслан и Людмила", отправляется на поиски похищенной дочери князя Владимира:

И рыцарь сумрачный шептал:
Убью... преграды все разрушу...

Можно подумать, убью - неизвестного похитителя? Но продолжение его реплики ставит все на свои места:

Руслан, узнаешь ты меня!...

И нам становится ясно, что убивать он собирается, скорее всего, - вовсе не похитителя, не Черномора, а - своего соперника, одного из двух других рыцарей, которых вместе с ним послал князь Владимир на поиски своей дочери. Элемент сомнения для читающих пушкинскую поэму в первый раз, конечно, остается (иначе, если не рисковать, выдвигая по ходу свои читательские предположения, - то и читать было бы неинтересно), но дальнейшие события, как мы знаем, подтверждают эту догадку.

Гоголь и сам, надо заметить, в тексте той же самой главы, чтобы читатель мог оценить разницу, дает другую такую оборванную фразу, с ТРИВИАЛЬНЫМ использованием этого приема:

"...Люди с тех пор открещиваются от того места, и вот уже будет лет с десяток, как не было на нем ярмарки. Да нелегкая дернула теперь заседателя от..."

Из предшествующего повествования читатель легко догадывается, что, если бы не появление в окне "страшной свиной рожи", - то речь должна была пойти об от-крытии ярмарки.

Сравните теперь с фразой, разобранной нами. И дело не в том, остаются ли при ее восстановлении, реконструкции ее возможного полного состава у нас сомнения - или не остаются. Уверенность в правильности сделанной реконструкции в этом случае как раз даже более непоколебима, чем в случае с приведенной пушкинской фразой (Гоголь, в целях демонстрации художественного эффекта, конечно, довел банальность использования приема во втором случае до предела: подтверждения догадке нужно искать в ПРЕДШЕСТВУЮЩЕМ тексте, вспоминая, а не в ПОСЛЕДУЮЩЕМ, угадывая, как у Пушкина!).

А происходит это, возникает эта твердая уверенность, - из-за качественной большей меры использования наших собственных творческих усилий при восстановлении полного облика этой фразы. Читатель, с захватывающим интересом читающий повесть Гоголя, я думаю, пройдет мимо этой фразы, даже не заметив ее, даже не заметив того обстоятельства, что она - неполна и загадочна! В то время как, если он мало-мальски сообразителен, ему не составит особых усилий на ходу восстановить полное содержание той оборванной фразы, которую Гоголь дает в конце главы для сравнения с первой.

И теперь мы должны обратить внимание на то, что эта, эти оборванные фразы - далеко не единственный случай применения этого приема, с которым нам УЖЕ довелось столкнуться, при анализе повести Гоголя. Только в этом случае прием этот, тот же самый и для оборванного слова, и для оборванной фразы, выступал в очередной новой модификации, в данном случае - его можно назвать приемом "оборванного смысла".

И это был, между прочим, пример, который мы привлекали, когда разгадывали - ту самую же фразу о звуке, сопровождающем "выпущенные ветры" в реплике героини в седьмой главе. Женщину хлопают по заду: "дают киселя", описывает это Гоголь. А потом - изымает из текста своей повести примечание, в котором объясняется СМЫСЛ этого фразеологического выражения. По сути дела, формально - то же самое действие: обрывается, устраняется часть цельного текста, создающего в своей целостности условия для полного, правильного понимания. Так Пушкин устранял целые стихи, целые строфы в своем романе, заменяя их знаками, указывающими на их отсутствие.

Таким образом, прием этот составляет целый раздел в семиотике гоголевского текста. И если раздел этот до сих пор отсутствует, не описан, - то это именно потому, что представление о гоголевском тексте, повествовании ограничивается его видимой частью, и у исследователей, приступающих к его описанию, нет даже представления о том, что частный этот, казалось бы прием, - является афтореферентным, вбирает в себя - ВСЁ гоголевское повествование; служит характеристикой его природы в целом. Потому что гоголевское повествование в целом - и представляет собой не что иное, как такую же самую оборванную фразу, примеры которых мы приводили. И как же можно описывать семиотику гоголевского художественного текста, если большая часть, если не сказать - почти вся, этого текста до сих пор - отсутствует, НЕ ПРОЧИТАНА даже самими исследователями гоголевских произведений?






19. "КИСЕЛЬ" И "РАКАЛЬЯ"


Хотите пример сказанному мною? Да, пожалуйства, рядом, в том же самом пассаже, из которого мы рассматривали до сих пор только один этот сакраментальный пример с выражением "давать киселя". Заранее могу сказать, что весь этот пассаж, все три составляющие его перечисление фразы - носят именно такой, оборванный, и оборванный именно для того, чтобы загадать настоящую, трудноразрешимую загадку, характер. Но мы пока ограничимся указанием на третью его часть, фразу (речь идет о прогулке Черевика с дочерью по торговым рядам с неинтересным для молодой девушки товаром):

"Но и тут, однако ж, она находила себе много предметов для наблюдения: ее смешило до крайности... как пьяный жид давал бабе киселя; как поссорившиеся перекупки перекидываются бранью и РАКАМИ; как МОСКАЛЬ, поглаживая одною рукою свою козлиную бороду, другою..."

Одну часть перечисления, которую мы намерены проанализировать в дальнейшем, мы пропустили, и читатель, сочтя оставшиеся части, может заметить, что всего их - не три, как мы ему обещали, а четыре! Но мы - не сильно ошиблись: здесь происходит то же самое соединение двух элементов в одно, которое мы давно уже подглядели в гоголевском повествовании.

Что делал "москаль" ДРУГОЮ РУКОЮ, впрочем - тоже загадка. Но она-то - легко разрешается самим Гоголем в дальнейшем повествовании, и мы уже читали эти его неправдоподобные слова (вернее - слова его персонажа) об "увозе жены москалями". Черевик потому так легко и приписывает нашим землякам такое невероятное, "татарское" свойство, - что считает их (нас), по природе, ВОРАМИ. Так что теперь сообразите, что мог делать своей рукой (в расхожем представлении малороссиянина, конечно) москаль в торговых рядах!

Но нас интересует не эта, изящная, но легко разрешимая загадка, а - РАКИ. Что такое "перебрасываться раками" - мы не знаем, и комментаторы гоголевской повести, в отличие от случая с "киселем", хранят по этому поводу гробовое молчание. Наверное, сами не знают?

Впрочем, грешен, соврал. Потому и завел я речь об этом загадочном выражении - что знаю. Вернее, знаю, что это - мистификация, и знаю, что за этой мистификацией стоит. Вновь, в этом случае мы имеем дело - с оборванным текстом, с оборванным словом. Причем оригинальность данного случая состоит в том, что обе эти разорванные части - находятся в этом тексте одновременно; более того - рядом, почти бок о бок, так что, кажется, готовы броситься в объятия друг другу и воссоединиться в первоначальное, существовавшее до акта этого приведшего к полной несуразице разрыва слово.

Обращаю внимание: "перекидываются БРАНЬЮ и раками". Выражение это, в действительности, - тавтологично. Загадочные РАКИ - это и есть БРАНЬ. Вернее - часть брани, бранного слова. А вторая часть - вот она, в следующем же члене перечисления (потому-то я и посчитал этих двух как одно): мосКАЛЬ. Сложите два эти слова  - и получите слово РАКАЛЬЯ: известное заимствованное из французского языка бранное выражение, часто звучавшее в дворянском обществе того времени и которым Гоголь - ПОЧТИ заставляет "перекидываться" рыночных торговок!

Я более чем уверен, что ни одному исследователю Гоголя неизвестно решение этой загадки. А между тем, мы находим здесь яркое проявление той атмосферы дружеского розыгрыша, шутки и мистификации, в которой зарождался, как мы уже упомянули об этом читателю, знаменитый "Толковый словарь живого великорусского языка", несколько десятилетий спустя, в 1860-е годы завершенный и опубликованный В.И.Далем. Потому что именно отсюда, из этой загадочной гоголевской фразы - и пришло в словарь Даля шуточное, мистифицирующее объяснение происхождения слова "ракалья" - толкование, над которым до сих на полном серьезе ломают головы филологи.

Не то чтобы исследователи гоголевской повести были не в состоянии ее, эту загадку - разрешить. Просто - никакой загадки здесь для них нет, она для них - не существует. А "не существует" она, в свою очередь, потому, что две фразы эти - представляют собой очередной указательный знак (тут уж прямо какая-то "фигурная проза": образуют две стороны острия стрелочки, указывающей направление), обращенный в сторону очередной синтаксической СВЕРХ-единицы гоголевского повествования, очередной литературной реминисценции, которая до сих пор еще никому не известна.

И я бы сам - ни в жизнь не догадался об этом свойстве этих двух фраз гоголевского перечисления, если бы предварительно - не обнаружил источник этой реминисценции, эту СВЕРХ-единицу, которую необходимо учитывать, чтобы прочитать гоголевское повествование, и - не встретил там то самое слово "РАКАЛЬЯ" (кстати: самое раннее известное мне упоминание его, зафиксированное в письменном тексте, на которое, однако, пока еще не обратили внимания лексикографы). Это слово затем было уже очень просто узнать в двух словах из двух этих фраз, одна из которых сразу же, прочитанная под таким углом зрения, обнаружила всю абсурдность содержащегося в ней сообщения о ТОРГОВКАХ, ПЕРЕКИДЫВАЮЩИХСЯ НЕСЧАСТНЫМИ РАКАМИ, а другая - предстала столь же невероятной, неправдоподобной карикатурой на вороватого "москаля".

Что это за источник, - я, конечно, горю нетерпением вам рассказать; но вот опять: близок локоть, да не укусишь. Далека еще дорога до того удобного момента, когда мы сможем беспрепятственно обсудить эту тему.

Пока же я вам должен сообщить, что, охотясь в этой фразе за "раками", я обнаружил - того самого остро недостававшего нам ТАРАКАНА.






20. ТАК-ТАК!


Я, честно сказать, о таракане, читая эти предложения, сразу и подумал. Да так, что потом, когда обнаружил в дальнейшем тексте отзвуки стихотворений и Чуковского, и Мандельштама, слово это прямо стояло у меня перед глазами и я не мог поверить, что ФАКТИЧЕСКИ этого слова в словаре этого произведения - нет (как, впрочем, и слова "ракалья" - только что там обнаруженного нами!). Вот опять вопрос о "прошлогоднем снеге": что же это за "словарь" такой (то есть я имею в виду какой-нибудь "академический" словарь, который будет создан будущими гоголеведами - историками литературы и лингвистами)?

И тем не менее - слово это, некоторым образом, еще не поддающимся вполне нашему теоретическому осознанию, - ПРИСУТСТВУЕТ в слове "РАКАЛЬЯ", в свою очередь - воссозданном, реконструированном нами в гоголевском тексте, по правилам, им же самим, Гоголем, для себя созданным.

Не само слово целиком, а его обрывок, как он мог бы сохраниться, допустим, на клочке бумаги, оставшемся от порванной в мелкие клочья страницы с автографом стихотворения Мандельштама, уничтоженного в спешке, перед самым моментом арестом.

...(ТА)РАКА(НЬИ СМЕЮТСЯ УСИЩА)...

В любом случае, это - те самые буквы, которые внутри одного этого значимого слова - образуют другое, слово АРАК (срв. другое стихотворение Мандельштама: "Кому зима - арак и пунш голубоглазый..."). На это явление также обратил внимание уже упомянутый мной исследователь стихотворения, много занимавшийся парономастическими явлениями в нем вообще. И вновь - истолковал, интерпретировал это наблюденье, указав, что значение этого слова - грузинская водка - имеет отношение к происхождению, национальности лица, которому посвящено стихотворение Мандальштама. И одновременно - в свою очередь является обрывком, началом другого полнозначного слова: фамилии знаменитого временщика царствования Александра I, АРАКЧЕЕВА: как бы одного из предшественников, провозвестников тирана будущего, ХХ века.

Вот это все я и увидел (почему-то) воочью еще при первом прочтении этого гоголевского пассажа, и затем - припомнил, когда расшифровал вместе с Вами, уважаемые читатели, "сталинский" подтекст восьмой главы той же повести Гоголя.

Но теперь, возвращаясь к этому пассажу с перечислением и взглянув на него как бы новыми глазами, под углом зрения вновь полученной информации об анализируемом произведении, - я вижу ПРИЧИНЫ, по которым при восприятии его возникла такая наглядность. Я понимаю - каким хитроумным, виртуозным способом Гоголю удалось ввести в этот текст - недостающие две буквы искомого нами слова, которые, не смотря на отсутствие, тем не менее, окончания (впрочем, заметим, что это сделано преднамеренно: при реконструкции слова "ракаль/я/", мы не стали заострять внимания читателя на том обстоятельстве, что в получившемся слове - тоже отсутствует одна буква, и тоже - последняя. О том же, что это, в обоих случаях, - одна и та же буква, Я = Н, и что это именно так - в буквенной криптографии, распространенной среди литераторов пушкинской эпохи, я здесь подробно, конечно же, говорить не в состоянии; укажу просто на то, что в английском языке местоимение "Я" передается буквой "I", а в славянской азбуке - не путать с русской! - буквы "I" и "Н" - не путать со славянской буквой "N"! - имеют одно и то же фонетическое содержание), - дают возможность однозначно интерпретировать этот набор букв в качестве полнозначного слова.

Все четыре члена перечисления в этом пассаже, содержащем эту буквенную игру, или загадку, начинаются изъяснительным союзом: "как". Слово - повторяется ЧЕТЫРЕ раза; выражаясь гоголевским лексиконом, буквально - подносится к носу читателя. Но этого, конечно, недостаточно для создания, для рождения, для - материализации, так сказать, в составе этого пассажа недостающего слога ТА. Однако, согласитесь, в этих условиях, по вполне понятным причинам, это буквосочетание - уже так и маячит перед глазами внимательного читателя (вновь ссылаюсь на свой опыт, потому что это со мной - как раз и произошло).

И наконец, в следующей фразе почти возникает эффект "спущенного курка". Достигшие своего апогея читательские ожидания - получают здесь свое разрешение:

"Но вот почувствовала она, кто-то дернул ее за шитый рукав сорочки. Оглянулась - и парубок в белой свитке, с яркими очами стоял перед нею. Жилки ее вздрогнули, и сердце забилось ТАК, КАК еще никогда, ни при КАКой радости, ни при КАКом горе..."

И вот вам искомый ТАРАКАН - во всей красе: вновь, и вновь - четыре раза, повторяется тот же самый союз "как" (или трехбуквенное сочетание, соответствующее этому союзу); только в одном случае - буквенный состав его чуть-чуть изменяется, слово - как бы подмигивает читателю (как старуха-графиня - Германну в повести Пушкина), и раздается долгожданный слог: ТА! Да еще - и имеющий самостоятельное лексическое значение, и значение - полностью соответствующее ситуации, содержанию происходящего события (срв. в романе того же Пушкина: "Душа сказала - ЭТО ОН!").

Основная же часть этого СТАЛИНСКОГО "таракана" - в слове "ракалья", что ничуть не облегчает ДЕЛА. Слово это, как считают современные лексикографы, происходит от глагола, употреблявшегося в средневековой латыни со значением "скоблить, соскребать". Следовательно, первоначально, обозначало: "ПОСКРЕБЫШ, ПОДОНОК". Первое из этих слов-синонимов составляет внутреннюю форму фамилии личного секретаря Сталина, ПОСКРЕБЫШЕВА. Быть может, именно по этой причине оно, это французское бранное слово, было так изощренно зашифровано в гоголевском тексте?






21. ЖУРАВЛЬ В НЕБЕ


А теперь, наконец, о первом (и последнем) члене этого, воистину - бесконечно содержательного, гоголевского перечисления. И можно сразу же, не глядя на эту фразу, зная общие семантические свойства того перечисления, в которое она входит, сказать: это фраза, у которой - что-то ОТОРВАНО. Поэтому, не разбирая того, что именно оторвано, перейдем сразу к тому фрагменту текста, где можно это ВОССТАНОВИТЬ; где, иными словами, находится тот "айсберг", верхушкой которого эта фраза является и на который она призвана указывать.

Я сейчас подумал: а ведь читатель и сам, без моей подсказки, может сейчас, в тот момент, к которому мы пришли в ходе нашего исследования, сказать: где именно находится этот фрагмент, котором спрятан этот необходимый нам "айсберг". Да-да, даже не читая этой очередной загадочной фразы, даже не зная, ЧТО ИМЕННО нам нужно искать. Просто: мы знаем из предшествующих наших разборов, ГДЕ нужно искать, где можно обнаружить, так сказать, объяснительный комментарий для этого фрагмента.

Иными словами: вспомните, где еще мы встречались с таким же полновесным, представляющим собой узел, пересечение нескольких самостоятельных повествовательных линий, каждую из которых нам пришлось рассматривать по отдельности, ПЕРЕЧНЕМ? Зная уже специфические особенности гоголевской КОМПОЗИЦИИ, мы можем с уверенность сказать, что в том же самом фрагменте текста, который содержит такого рода пассаж, - мы найдем ответ и на наши вопросы.

Конечно же, этот перечень - фраза из монолога Грицько, где содержится и указание на булгаковского царя Иоанна Васильевича, и мотив повешения, и, наконец, гротескный образ оседланного человека, который, в итоге - ведь и привел нас к находке в другом, комментируемом нами сейчас перечне, нашего "таракана"!

Находится эта фраза, напомню, не так далеко, в пятой главе. А похожа эта глава, в глубинном, художественно-символическом повествовательном плане, на дорожный указатель на перекрестке; столбик, от которого в разные, в данном случае - диаметрально противоположные стороны, торчат те самые стрелочки-указатели, которые в первом, более раннем перечне образуют содержащие половинки другого, третьего слова - слова "рак" и "москаль". Все дороги ведут в Рим: может быть, глава эта - и есть, так сказать, "Рим", то есть - сердцевина художественно-символической концепции данной повести Гоголя?

Мы уже видели это, относительно того самого перечня в монологе Грицько. Одна "стрелочка" (мотив повешения) - указывает НАЗАД, к диалогу двух торговцев в одной из ближайших предшествующих глав. Другая - ВПЕРЕД, к девятой главе (тоже - "Риму", сердцевине, но - в плане обучения читателя искусству чтения, восприятия гоголевского повествования): образ оседланного человека, который - повторяется при созерцании насмешниками тел Солопия Черевика и супруги его Хавроньи.

Есть еще одна, которая указывает еще дальше, к последней главе (желание быть царем, которое разделяет с женихом его невеста), но она - делает то ли круг, то ли спираль, то ли еще какую неизъяснимую фигуру неевклидовой геометрии, и возвращает - назад, к тому же самому разговору торговцев, стыкуясь с таящимися в его описании реминисценциями из булгаковской пьесы.

И мы уже заметили также еще одно удивительное обстоятельство этой главы. Эту нацеленность на эпизод с торговцами, мотив повешения, разделяет с образом Грицька - его собеседник, безымянный цыган. Но только - как бы в зеркальном отображении. Словно бы инсценируется знаменитый афоризм генерала М.Н.Муравьева, командовавшего подавлением польского восстания 1863-64 гг., - афоризм, который прозвучит три с половиной десятилетия спустя после написания гоголевской повести, но - и ввиду события, произошедшего совсем недавно до ее появления, восстания декабристов (а ведь обыгрывание этого афоризма - тоже элемент, и тоже - неизвестный, ТЕКСТА гоголевской повести!): один, Грицько, ЖЕЛАЛ БЫ ПОВЕСИТЬ (всех дурней-подкаблучников, для начала); другой, цыган, - из тех, КОГО СЛЕДУЕТ ПОВЕСИТЬ, которых ждет виселица.

Собственно, мы уже сказали читателю все о замысле этой, сердцевинной для всей концепции гоголевской повести главы. Нужно отметить, что образ цыгана соединяет со сценой разговора торговцев и еще одна повествовательная подробность, и тоже - аналогичная той, что соединяет с ней изображение Грицька.

Это последнее, как мы знаем, стыкуется с булгаковской реминисценцией, находящейся в первом абзаце третьей главы. А что касается цыгана, то его образ соединяет с этим же пассажем - цвет: цвет СИНЕЙ свитки одного из беседующих торговцев.

В конце главы он, договариваясь с Грицьком о заговоре против обманщика-тестя, восклицает: "Вот тебе СИНИЦА в задаток!" Еще одна из гоголевских загадок, основанная на неясности смысла слова, неполноты высказывания. Можно подумать, что здесь обыгрывается известная пословица: "Лучше журавль в небе, чем синица в руках". В известном смысле, это так, если вспомнить другой фольклорный материал, присутствующий в этой повести: басню о разбитом кувшине молочницы.

Но в действительности "синица" - это не что иное, как обиходное название пятирублевой АССИГНАЦИИ СИНЕГО ЦВЕТА, каковая, разумеется и дается "в задаток". И снова - зеркальное различие. В случае монолога Грицька, с булгаковской реминисценцией в начале третьей главы его связывает глубоко утаенные и многократно опосредованные мотивы, которые именно так, по эстафете, делают его причастным к этой реминисценции. В словах цыгана - это же слово, цветообозначение, лежащее на поверхности текста и - почти буквально, в качестве однокоренного слова, повторяющее название этого цвета при описании одежды одного из беседующих торговцев.

Это, можно сказать, ПОВЕРХНОСТНОЕ изображение, не имеющее той глубины, которую имеет мотив у Грицька.






22. "ПРИ ШПАГЕ Я!"


И наконец, в довершение полного сходства, полной симметрии, в изображении цыгана в этой главе мы находим мотив, подробность его облика, которая, так же как в реплике Грицька, указывает не назад, в прошлое повествования, а - вперед, в будущее. И, конечно же, на ту же самую, девятую главу, что и в монологе Грицька - образ оседланного человека. Повествователь наделяет этого цыгана прямо-таки - МЕФИСТОФЕЛЕВСКИМИ, то есть - буквально именно такими, какими мы привыкли их видеть на иллюстрациях к трагедии Гете, чертами:

"Совершенно провалившийся между носом и острым подбородком рот, вечно осененный язвительною улыбкой, небольшие, но живые, как огонь, глаза и БЕСПРЕСТАННО МЕНЯЮЩИЕСЯ НА ЛИЦЕ МОЛНИИ предприятий и умыслов..."

И действительно, в продолжение этой фразы автор произносит слово, которое ОТОЖДЕСТВЛЯЕТ это описание его облика с описанием - легендарного "чорта", потерявшего в этих местах свою проклятую "свитку" (потому что слово это, о котором я говорю, не повторяется больше при описании ни одного другого персонажа):

"...все это как будто требовало особенного, такого же странного для себя КОСТЮМА, какой именно был тогда на нем..."

Каково значение этого слова, употребленного в отношении этого персонажа? Не может же быть, что это - городской, столичный КОСТЮМ по-европейски, в "немецкое" платье одетого человека! И дальнейшее описание его, действительно, исключает всякие сомнения в этом:

"...Этот темно-коричневый кафтан, прикосновение в которому, казалось, превратило бы его в пыль; длинные, валившиеся по плечам охлопьями черные волосы; башмаки, надетые на босые загорелые ноги, - все это, казалось, приросло к нему и составляло его природу".

Значит, название платья это, "костюм" - имеет другое значение: а именно - ТЕАТРАЛЬНОГО, КАРНАВАЛЬНОГО НАРЯДА. Каковым, заметим, и в действительности является - наряд гетевского вообще, а тем более - оперного Мефистофеля.

И именно эта наряженность чорта, стилистика его костюма - и повторяется уже при описании бесспорного "чорта", такого, каким его изображает рассказчик легенды о "красной свитке" в седьмой главе. Только называется при этом - не "костюм" в целом, а лишь часть, деталь, типичный аксессуар театрального и карнавального костюма:

"...С тех пор каждый год, и как раз во время ярмарки, чорт С СВИНОЮ ЛИЧИНОЮ ходит по всей площади, хрюкает и подбирает куски своей свитки".

На какой это, кстати, ПЛОЩАДИ ищет чорт свою потерянную свитку, потерявшую в этой фразе, заодно и свой обычный эпитет, цветообозначение. Неужели, на той - которая его "подобрала", КРАСНОЙ?!

И вновь значение слова - не совсем ясно: что значит "личина"? Значит ли это, что оный персонаж прнимает ОБЛИК свиньи, ходит с головой свиньи (подобно тому, как его сородичи, египетские демоны - разгуливают с головой собаки). Или же старомодным словом ЛИЧИНА - называется здесь именно карнавальная/театральная маска? Заметим только, что и первый вариант толкования слова - отнюдь не противоречит описанию цыгана, встреченному нами в пятой главе. О его костюме говорится: "все это, казалось, приросло к нему и составляло его природу". Но ведь именно эта описательная характеристика "костюма", применительно к одной его детали, "личине", - и означала бы, что он - ходит В ОБЛИКЕ свиньи; превратившись в свинью.

Тут многое еще что можно было бы сказать по поводу этого портретного описания (и мы, е.б.ж., в своем месте постараемся это сделать): и о том, что само, напрашивающееся в этот контекст, ясное и однозначное слово МАСКА - действительно появляется в дальнейшем гоголевском повествовании, и именно - в художественно-символической связи с этой "личиной", приписываемой чорту!

И о том, что это наше истолкование - разрешает странное противоречие, на которое мы могли бы обратить внимание при чтении описания цыгана. Сначала о нем говорится: описываемый костюм "ИМЕННО ТОГДА БЫЛ НА НЕМ". Стало быть, - это означает, что одет он был именно для данного случая; что в других случаях - одевается он в другие "костюмы", и в первую очередь, конечно же, в "мефистофелевский", оперный, в каком он является, в частности герою в булгаковском же "Театральном романе" и повести "Тайному другу".

Но если этот "костюм" - облик, обличье, в котором персонаж разгуливает по малороссийской глубинке, его "личина" (в одном из значений этого слова) - то нет ничего странного, что в конце этой характеристики автор говорит о своем персонаже - по-видимости, прямо противоположное: "все это, КАЗАЛОСЬ, приросло к нему и составляло его природу".
 
И еще одно не менее странное противоречие в описании: ноги персонажа, на которые НАДЕТЫ БАШМАКИ, называются повествователем - БОСЫМИ И ЗАГОРЕЛЫМИ! Но может быть, это потому, что одеты эти башмаки - вовсе не для того, для чего надеваются они всеми обычными людьми, не для предохранения ног, не для того чтобы сделать их НЕ-БОСЫМИ, - а для того... чтобы кое-что скрыть. Например, обычный традиционный аксессуар чорта: копыта!

И вновь, подтверждающую этому параллель - мы находим в центральном рассказе про "красную свитку". Слушатель возмущается:

" - Бог знает, что говоришь ты, кум! Как можно, чтобы чорта впустил кто-нибудь в шинок? Ведь у него же есть, слава Богу, и когти на лапах, и рожки на голове.

- Вот то-то и штука, что НА НЕМ БЫЛА ШАПКА И РУКАВИЦЫ. Кто его распознает?"

Можно было бы обратить внимание, наконец, и на то, что описание одежды: "темно-коричневый кафтан, прикосновение в которому, казалось, ПРЕВРАТИЛО БЫ ЕГО В ПЫЛЬ" - странным образом соответствует описанию того сарая, в котором, согласно легенде, обитал этот переодетый чорт во время своего пребывания на земле, среди людей (известная, традиционная литературно-мифологическая параллель одежды и дома):

"Видишь ли ты ТОТ СТАРЫЙ, РАЗВАЛИВШИЙСЯ САРАЙ, что вон-вон стоит под горою?... В том сарае то и дело что водятся чертовские шашни..."

- расказывает в третьей главе один торговец пшеницей другому, объясняя причины назревающего экономического кризиса.

А козак Цыбуля в своем пространном, полном рассказе - объясняет причины этого удручающего обстоятельства:

"Угнездился в том самом сарае, который, ты видел, РАЗВАЛИЛСЯ ПОД ГОРОЮ (!), и мимо которого ни один добрый человек не пройдет теперь, не оградив наперед себя крестом святым, и стал чорт такой гуляка, какого не сыщешь между парубками".

Я отметил в цитате восклицательным знаком словосочетание, в котором - словно бы сконцентрирован, спрессован мифологический сюжет "сизифова труда", который мы обнаружили, раскопали в мечтах героини в последней главе повести: сарай "развалился ПОД ГОРОЮ" - словно бы потому, что он, как камень мифического Сизифа, - СКАТИЛСЯ С ГОРЫ!

Обо всем этом, говорю я, можно было бы рассказать гораздо подробнее, но нас, в порядке нашего разбора, теперь интересует только одна деталь в облике этого странного цыгана: "беспрестанно меняющиеся на лице МОЛНИИ предприятий и умыслов". Потому что те же самые "молнии" мы находим - при описании ЦЫГАНА же в девятой главе.






23. "КРАСНОЕ И ЧЕРНОЕ"


И это - в самой непосредственной связке с упоминанием большевистского вождя, "каганца"-Кагановича:

"Другой цыган, ворча про себя, поднялся на ноги, два раза осветил себя искрами, БУДТО МОЛНИЯМИ, раздул губами трут и, с каганцом в руках... отправился, освещая дорогу".

Я вот все думал, почему этого раздвоившегося на себя и своего двойника цыгана Гоголь назвал - ВЛАСОМ? Решение, впрочем, пришло довольно быстро, тем более - с проявлением в этом эпизоде исторической советской тематики. От этого же слова, имени Влас - образована фамилия знаменитого генерала-предателя, перешедшего во временна Второй мировой войны на сторону немцев. Но, сами посудите, от этой "расшифровки" нам, читателям, что говорится, ни тепло ни холодно. Она - совершенно пустая, не бросающая новый свет, не прибавляющая никакой новой краски к гоголевскому повествованию.

Однако ТЕПЕРЬ - я совершено уверен, что расшифрока эта - правильная. И, далее, именно что - жизненно необходимая для гоголевской повести.

А произошло это как раз вследствие того, что я обнаружил соотнесенность этого эпизода с пятой главой, с эпизодом сговора Грицько и какого-то еще иного цыгана, и стал понемногу, постепенно вдумываться в эту соотнесенность (потому что заметить ее саму по себе благодаря таким явным параллелям, которые мы к этому времени указали, - было довольно-таки легко), постепенно осознавать весь смысл, который она в себе заключает, все последствия, которые из этой соотнесенности вытекают.

Прежде всего, это стало возможным - после того, как я, деталь за деталью, выяснил, что Гоголь преподносит двух персонажей пятой главы - как зеркальное отражение одного другим. То есть - человека, стоящего НАПРОТИВ другого "человека"; то есть - его, можно сказать еще сильнее, ПРОТИВНИКА. Это и пробудило, актуализировало в моем сознании и необходимость соотнесения того, кто смутно маячит за персонажем по имени ВЛАС, - и фигуры советского вождя, вылезающего из "каганца", Л.М.Кагановича. Они - именно ПРОТИВНИКИ; принадлежат враждующим в войне сторонам, государствам.

Конечно, это еще не объясняет, почему для выражения этой идеи военно-политического ПРОТИВОСТОЯНИЯ Гоголем был выбран - именно генерал Власов. Степень необходимости этого сочетания, однако, еще более усилилась с того момента, когда я уяснил для себя, а затем - и сформулировал в одном слове, суть происходящего в той, "объяснительной" для данного художественного решения, пятой главе события: происходит СГОВОР (цыгана с Грицьком). И в случае с генералом Власовым: произошел - сговор с военным противником, Гитлером.

И наконец, решающее значение имело то, что задуматься над собой меня заставила очередная загадочная деталь костюма цыгана в той пятой главе, над описанием которого мы только что останавливались. Мы уже довольно полно, по ходу дела, рассмотрели ЦВЕТОВУЮ СИМВОЛИКУ гоголевской повести, и именно - одного ее раздела, символику ЦВЕТА ОДЕЖДЫ ее персонажей. Тут полновесной значимостью, бесспорно, обладают цвета: и красный, и синий, и черный, и белый. И вот, при рассмотрении портретного описания этого цыгана - резким диссонансом звучит цвет его готового рассыпаться в пыль кафтана: ТЕМНО-КОРИЧНЕВОГО!

Это резко бьющее по глазам, в контексте гоголевской повести, что, конечно, было с математической точностью просчитано автором, цветообозначение, заставило меня - довольно-таки быстро, хотя и не сразу, дать столь же резкий, безжалостный "ответ": "коричневые" - это название ФАШИСТОВ; партии так называемых "национал-социалистов".

Осмысливать в этой эмоциональной ситуации (которая, повторю, была совершенно осознанно инспирирована Гоголем) особенно было пока что нечего. Но уже и в этот критический момент, нельзя было не обратить внимания на (столь же резко, в соответствующей эмоциональной тональности) бросающееся в глаза: цветообозначение это имеет форму СОСТАВНОГО ПРИЛАГАТЕЛЬНОГО. А при условии такого интенсивного, всепроникающего присутствия в гоголевской повести эпитета КРАСНЫЙ - да еще и в условиях его переноса, на возможность которого мы только что намекнули: подразумеваемого среди случаев употребления этого прилагательного еще и - топонима КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ (где чорт как бы ищет свою "красную свитку") - просто-таки напрашивается прочтение этого составного прилагательного - как еще одного гоголевского ОБОРВАННОГО СЛОВА.

Слова с отсутствующей его НАСТОЯЩЕЙ, долженствующей быть найденной и прочитанной частью; замещенной в актуально наличествующем повествовании - неким Х-ом, пробелом. В данном случае - банальным, не имеющим никакой символической нагрузки (именно что ПРОБЕЛОМ, "нулем" значения; или все-таки - словом, работающим на дело, выполняющим свою, пусть скромную, но определенную роль?) - словом ТЕМНЫЙ.

И тогда терминологическое прочтение этого основного, интересующего нас слова - дополнялось, подтверждалось появлением, про-явлением - еще одного современного нам политологического термина, подсказываемого, диктуемого, прямо-таки - навязываемого, повторю, всем контекстом, всей лексической ситуацией гоголевской повести: КРАСНО-КОРИЧНЕВЫЙ.

Да и эпитет этот - более чем отвечал идейно-художественному содержанию этой главы: ситуации сговора, единения - непримиримых противников, антагонистов.

И, перебирая в уме все эти варианты символической интерпретации этого цветового эпитета, я - совершенно забыл о "немецких" подтекстах девятой главы, с ее силуэтом генерала Власова на горизонте! И вот - буквально только сейчас, цитируя это описание "костюма" цыгана (кстати: национальность, предполагаемая к уничтожению, истреблению, наряду с евреями, - фашистами) я мучительно вспоминал, где еще в тексте гоголевской повести я встречал эти же "немецкие" мотивы, которые диктуются цветом кафтана, и - словно бы для того, чтобы "позвать" их, поскорее вызвать из недр своей дырявой памяти - я намеренно употребил при обсуждении вариантов значения слова "костюм" - слово НЕМЕЦКОЕ (платье).

Но - все к лучшему в этом лучшем из миров. И теперь, перейдя к параллелям, соединяющим эту пятую главу - с девятой, я, расширяя их от очевидных, показанных нам, читателям, самим Гоголем, - к более глубинным, воссоздаваемым, реконструированным нами самими, - я окончательно убедился в том, что за именем цыгана - с необходимостью должна стоять фигура ГЕНЕРАЛА ВЛАСОВА, - образуя еще одну параллель, еще одну черту художественно-композиционного единства этих двух глав: единства, сочетаемости этой общеизвестной фамилии - с "цветовым" обозначением фашистской партии, на сторону которой ее обладатель счел возможным перейти, ради спасения своей Родины от кошмара его, фашизма, "двойника", антагониста - сталинского режима.

И вот теперь мы можем думать, что в этот водоворот взаимопроникновения разных времен, эпох, которое РЕАЛЬНО происходит в порядке повествования гоголевского произведения, - попадает, должна попасть, не попасть - не может и сама "КРАСНАЯ СВИТКА" - коль скоро она так интенсивно, так настойчиво преподносится, экспонируется Гоголем на всем протяжении этого, имеющего столь необычные транс-исторические свойства повествования. Скоро, уже совсем скоро я скажу читателю, покажу ему, к чему относится, что означает в "переводе" на художественно-символический язык глубинного гоголевского повествования это, безобидное на первый взгляд, но, вопреки этому, неизменно ужасающее персонажей гоголевской повести выражение.


Продолжение: http://www.proza.ru/2015/01/20/320 .