БУСЫ

АЛЕКСАНДР БАЛАШОВ

Светлой памяти моего друга Владимира Деткова посвящается

  БУСЫ

Маленькая повесть о  большой любви

1.


Ещё с вечера со стороны Курска шальной весенний ветер пригнал стаю туч, тяжёлых, забеременевших  долгожданным дождём. Облака хороводили за неглубоким деревенским прудом, в котором  мочили свои зелёные косы старые плакучие ивы. Но ожидание и на этот раз оставалось пустым – дождя не было. Пузатые тучи худели, разлетались по сторонам и собирались вновь в другом месте, но на истосковавшуюся по влаге землю так и не отдали ни капли.
- Тьфу ты! – смачно сплюнул на сухую землю  Захар Чудинов, думая, что опять – в который раз за неделю! – тучки не разродятся дождём. Тогда, как и в прошлом году, весь урожай в Антоновке сгорит. И даже дорогущая голландская поливальная машина, которую купил для своего хозяйства единственный  в деревне крупный землевладелец Григорий Малых, вряд ли поможет. Засуха, она и для образцового крестьянского хозяйства - засуха.
- Ну,  давайте рожайте, что ли! – задрав голову, крикнул Захар пузатым лиловым тучам. – Кто а Антоновке нагрешил? Чего того... динамите?
Он крутился на пятачке холма, глядя на низкое тёмное небо над деревней, разговаривая с  упёртыми облаками, пока не слетела старая  кепка. Захар неловко повернулся, чтобы поднять из пыли свалившуюся  с головы кепчонку, да только охнуть и успел от прострелившей спину боли – рука замерла на полдороге. «Чёрт с ней, с кепкой!» - решил Чудинов и бочком, как подстреленный зверь, направился к дому.
-  Дарья! – позвал он жену. – Опять  спину прихватило...
Захар кое-как доковылял до крыльца, боясь кашлянуть, чтобы не злить свою боль.
- Где твой керосин-то? – спросил он вышедшую на крыльцо жену.
- Какой керосин? – не поняла Дарья.
- Да бутылка та с нефтью, с растиркой твоею, - не разгибаясь, пояснил Захар.
- В чулане, - ответила жена. – Да ты в дом войди, я ж не буду натирать спину на улице...
- Давай прямо тут, - взмолился Чудинов, - сыра осина не горить без керосина... Ступил неловко, когда на дождь молился, вот и вступило!
- Зарекался кто-то больную спину беречь! – вздохнула Дарья. -  Всё бы тебе на небо заглядывать! В феврале только в больничке отлежал...
Дарья кинулась было в хату – искать в чулане бутылку с растиркою, но обернулась к мужу.
- Может, вскарабкаешься на крылечко-то, - сказала она, жалостливо глядя на согнутую в три погибели фигуру мужа.
 - «Вскарабкаешься»!.. – передразнил жену Захар. – У тебя вот спина, слава Богу, не свербить... Чужая боль не болит, конечно...
- У меня ноги болят, - обиженно поджала губы Дарья. – И голова, когда ты вот так ноешь.
- Ноги не спина, - буркнул Чудинов. – У всех ноги...
Но мужик он или  какой кисель диетический? Захар стал крошечными шажочками, как-то  обречённо, будто всходил на эшафот, подниматься по пляшущим  от старости ступеням крыльца. «Завтра же починю крыльцо, - дал себе он зарок. – Только бы отпустило...»
- Отпустит - крышу почини, - будто прочитала мысли мужа Дарья. – Дождь вон заходит, опять, что ли, корыто подставлять?
Она вздохнула и, подставив плечо мужу, на которое он опёрся правой рукой, затащила Захара в дом.
- Кости к дожу болят, - сказала Дарья, усаживая Захара на диван.
- Не будя в  разные глупости верить, – грубо оборвал жену Захар. – По телеку трындели: весна ранняя, жаркая, сухая.
И только он это сказал, как врезал дождь. Даже не дождь – ливень. И такой напористый, холодный, долгий, будто всю нестерпимо долго копился в чужих благословенных краях, где апрель  ещё был апрелем, а новогодняя ночь без  весенней капели... И вот теперь, слава Богу, дошёл наконец и до их Антоновки.
- Говорила к дожу - значит к дожу, - сказала Дарья голосом школьной учительницы, массируя спину мужа.
- Ладно, буду знать теперь, - не зная, что ответить, вздохнул Захар. – Спина болит – быть ненастью. Дед мой говорил: «Сей в ненастье, убирай в вёдро». А кто нынче в Антоновке сеет? Ни одной сеялки в поле! Даже Гришка, помещик наш новорусский, и тот на первом участке, что за Маруськиным логом, только ячмень посеял... А хлеба?
- Это к чему ты, Захар? – спросила Дарья, щедро потчуя спину муженька самодельным лекарством.
- Полегче, полегче, попросил Захар. – Сотрёшь кожу до кости...А к тому что самое время сеять, а не сеет! Вона  Гришка земли хватанул колхозной – аж до горизонту! Купил не пропил, конечно. Но и ответственность должна быть. Аль даром  Малых, когда парторгом в «Светлом пути» был, нам все мозги этой самой ответственностью закомпостировал?
Дарья, плохо спавшая ночью, зевнула.
- Тебе-то что? Пусть у Малых и болит голова об севе...
- Он фермер, - кивнул, поднимаясь с дивана, ответил Захар. – Я смотрящий.
Дарья удивилась:
- Это что за должность такая.
- Не слыхала? – засмеялся Чудинов. – Назначили вот...
Дарья, сомневаясь, покачала головой:
- И кто?
- Дед Пихто!
Жена в сердцах махнула рукой: каким чудаком был в молодости этот Захар Чудинов, таким и остался. Видно, точно говорят: в юности прореха – в старости дыра. И потащила в спальню корыто – с потолка уже не капало - ручьём лилось.


2.


Дождь шёл всю ночь. Громыхал по крыше. Потом утихал на минутку и то снова принимался поить просыпающуюся землю. Всю ночь не спал Захар. Железная крыша прохудилась аж в трёх местах, так что пришлось ему с Дарьюшкой переехать ночевать в «залу», на диван, на котором когда-то спал их сын Сашка.
И под самое утро, когда их петух уже охрип от крика, приснился Захару Чудинову странный сон. Будто он мальчонкой ещё, в батькиной пилотке, в которой тот в сорок четвёртом вернулся в Антоновку  с войны без левой ноги и с медалью «За боевые заслуги» на штопаной гимнастёрке, играл  с Даркой в  логу, густо поросшем гусиной лапчаткой и лилово-красным иван-чаем. И Дарья тоже маленькая, в белом платьице в синий горошек и с прутиком в руке. Будто гусей она пасёт на лугу. А гуси худые да злые – страсть! И шипят они на Захара и Дашку, и ущипнуть норовят, и прутика не боятся. А отец Захаркин живой, с ногами, но почему-то безрукий, смотрит на них так жалостливо и пронзительно, что от его взгляда мурашки по коже...»Бедные вы мои, несчастные!» - говорит взгляд отца. А Дарка ходит по кругу, водит, нараспев причитает: «А шли кони по лугу, на них сбруя позоло-о-ченная!..». А у него, пацанёнка, холодеет сердце, потому что знает условия игры: как оборвёт своё причитание Дарка, ему обязательно  нужно будет присесть. Не успеет – станет «квачом-бельмачом». Такая вот игра... Чего хитрого? Да только знает Захарка невесть откуда: не сможет он присесть. Ноги не гнутся,  спина деревянная. И не присесть нельзя, и присесть страшно: больше на таких ногах не поднимешься...

Проснулся Захар с тревожной льдышкой в сердце. «Господи, - подумал он, прислушиваясь к ровному дыханию Дарьюшки, - и к чему это приснилось?..». Всю зиму, с Рождества до 23 февраля, Дня защитника Отечества, который рядовой запаса Захар Чудинов по-прежнему упорно называл Днём советской армии, ему снились лошади. Разные лошади – гнедые, вороные, соловые... А теперь вот шипящие гуси, Дарка-девочка и покойный отец, царство ему небесное...
Захар покосился на супружницу: та спала, посапывая,  и улыбалась во сне. «Крепко спит человек, - раздражённо подумал он, - когда у него ничего не болит – ни душа, ни сердце, ни спина». Захар, кряхтя и охая, повернулся на другой бок – стал  мысленно считать гусей (испытанное средство от бессонницы), сбился со счёта, но так и не уснул. Тогда стал  думать, вспоминать... Про жизнь, лошадей и людей.

 
 Отец его, Иван Алексеевич всю жизнь  колхозным конюхом в «Светлом пути» проработал. Даже в войну, когда в артиллерии армии генерала Батова воевал  с немцами, с лошадьми не расставался. Лошадей у Батова берегли пуще солдат. Перебьют лошадок – кто пушки таскать будет на русскому бездорожью? Видно, по генам и к нему, к Захару, та «лошадиная жилка» перескочила.
С десяти лет отец стал брать Захара с собой на колхозную работу – в конюшню. В конюшне пахло сеном и лошадиным потом. Захар не любил чистить стойла, но отец, как на войне приказывал, и мальчишка не осмеливался перечить. Хотелось покататься на каком-нибудь горячем скакуне, пусть без седла, но с уздечкой. Промчаться по деревенской улице на гнедом жеоебце да так, чтобы пыль столбом и девки рот от удивления бы пооткрывали: во Чудинов даёт!.. Да это редко удавалось. Слишком редко. Да и такой привычной удалью удивить антоновских девок было трудно.
Как-то, когда Захар перешёл в седьмой класс, конюшня заполыхала в ночи. Захар вместе с отцом, смешно, по-воробьиному, прыгавшему на  своей деревянной ноге, прежде чем тушить пылавшую конюшню,  выводил перепуганных коней из огня.  Чёрные балки облизывал жадный до дерева огонь. Через десять минут тушить уже было нечего. Но Иван Алексеевич, плеснув на деревянный протез из бочки,  не раздумывая, ринулся за Изольдой, племенной кобылой, привезённой в колхоз аж из-под самого Ростова.
В конюшне, на своём рабочем месте, отец и сгорел. Антоновские жители винили в пожаре деда  Матюху. В тот день, когда радио передавало сообщения о Карибском кризисе, он, пьяный, голосил на весь куток: «Теперича  опять война будить!.. Шо б я сдох, будить!». Допился до смерти старый солдат, докурился на конюшенном сеновале... Сам сгорел заживо, отца на тот свет отправил и с десяток лошадей угробил,  царство им всем  небесное...
Захар хотел было вспомнить  Матюхино лицо – и не мог. Помнил только его чуни, подвязанные пеньковой верёвочкой на ногах. И летом и зимой сторож в тех чуньках ходил. В них, смеялась ребятня, и спал, наверное. Спал, приняв самогонки, мертвецким сном. Не раз цыгане уводили из конюшни приглянувшего им коня, отец гнал сторожа в шею с работы, но потом жалел, принимал обратно, уговаривал председателя не наказывать одинокого старика. Тогда, думал Захар,  сразу после страшной войны, народ вообще мягче был – горя по ноздри нахватался,   знал по чём фунт лиха для человека.
Он опять шумно вздохнул... Подумал: а может, это цыгане тогда подожгли конюшню и в суматохе пару лошадок-то и увели? Вон по телеку сейчас показывают, как, воюя за лучшие куски земли в городе, дома вместе со спящими людьми сжигают! Никого не жалко, лишь бы рубль был подлиннее... Но тут же версию о «цыганском следе» в том далёком 53-м отверг – цыгане лошадей любят. Поджигать всех ради двух-трёх украденных не стали бы.
 Вспомнил, что конюшня колхозная будто сама притягивала огонь.  Горела часто. Огонь всякий раз уносил с собой колхозных лошадей, а в тот день и двух людей на тот свет отправил.
Умер Иван Чудинов не сразу. Полдня промучился, пока искали машину, чтобы в район, в больницу отвезти. Орал благим матом. А когда полуторку подогнали, чтобы в кузов  обгорелого до черноты отца погрузить, он вдруг дёрнулся, дрыгнул обрубком ноги - и отвалилась обугленная протез- деревяшка с пережженными ремешками. 
И  больше в кузове ни разочку не шевельнулся, батя – затих. Навсегда. Тогда Захар впервые так близко увидел смерть человека. И не просто человека, а человека родного по крови и духу. Он заглянул в лицо смерти и ужаснулся её обыденности. Уйти из жизни, показалось ему тогда, было гораздо проще, чем прийти в неё.
 Вспомнил  и мать свою Захар.  Он в седьмом классе учился, когда она стала мучиться  какой-то болезнью, сжигавшей её изнутри – в больничку ездила, к бабке-знахарке в соседнюю деревню ходила,  травку сушёную  какую-то заваривала – ничего не помогало, мать только худела и желтела лицом. А в семье ещё младшая сестрёнка, Нинка. Только во второй класс перешла. Мать помрёт, думал Захар, что с Нинкой делать будем? Бросил школу, пошёл помощником комбайнёра  к Славке Комарю. Дело для деревенских пацанов по тем временам обычное, не героическое. Председатель колхоза как-то припылил на своём газике к их комбайну. 
- Захар! –  Ты Ваньке Чудинову, батьку своему, на конюшне пособлял?
- Пособлял, - кивнул Захар.
- Лошадей любишь?
- Ну...
- Баранки гну! – сказал председатель. - Принимай конюшню. Помощники на новенький  СК-4 и без тебя найдутся, а  без конюха – беда...


3.


С того самого дня   Захар Чудинов с лошадьми не расставался.   Правда,  был всё-таки перерыв, в три года. Эти три года он честно отдал Родине в качестве почётного долга в стройбате. Отдавал его Захар далеко от родных мест, на Дальнем Востоке. Строил, точнее сказать, достраивал город Комсомольск-на-Амуре. Домой в отпуск ни разу не отпустили. Зато на дембель  начфин выдал целых пятьсот рублей (по сто рублей ассигнациями с портретом Ленина) - всё, что военный строитель Чудинов заработал за три дальневосточных  года.
- Это тебе приданое, - пошутил улыбчивый капитан. – На свадьбу сгодятся.
Начальник строевой части, выписывавший проездные документы, погрозил пальцем:
- Дорога дальняя, солдат. Гляди, не пропей!
Из дальневосточных он не пропил ни копейки. Не успел даже спрыснуть долгожданную демобилизацию.  На вокзале к нему  пристал какой-то человек городского вида,  стал горячо уговаривать купить у него бусы.
- Чистый кенигсбергский янтарь, штучная работа! – рекламировал ожерелье  пассажир. – Невесте подаришь – век не разлюбит! Счастливым будешь, парень.
 Нуждавшийся в деньгах пассажир просил за янтарные бусы, светящиеся солнцем, семьсот рублей, убеждая Чудинова, что «если бы не обокрали – сроду не продал бы такую красоту». Слово «янтарь» завораживало слух, а горящие медовыми каплями на солнце крупные бусины  магнитом притягивали взгляд Захара.
- У меня только пятьсот, - сказал он.
- Ладно, - махнул рукой человек. – Бери за пятьсот,  пока я добрый.
Чудинов положил бусы в чемодан, проверил на нём блестящие замочки: вещь ценная,  жулики могут запросто  спереть.
- Ты бы ожерелье во внутренний карман положил...Счастье своё стеречь нужно! – улыбнулся человек на прощанье и кинулся к билетным кассам, где его ждала жена и девочка лет пяти.
- Невесте подари! – уже от кассы крикнул он Захару, спешившего на посадку.

Как в воду смотрел тот пассажир. Одно лето всего и всего поженихался Захар. «На улицу», как назывались молодёжные сборища в Антоновке, он ходил в пэша - полушерстяной  парадной гимнастёрке, с армейскими значками на груди. Походил по гостям, по родственникам, близким и дальним, пожался по кустам с добрыми девками, а сватов заслал к Заниным. Нежданно-негаданно приглянулась солдату их младшенькая, Дарьюшка. Видной девкой Дарья в Антоновке не слыла,  в клуб на танцы под патефон не  ходила (строгие родители не пускали), но и дурнушкой назвать её язык не поворачивался.  Только вот засиделась Дарьюшка а в невестах,  хотя не чаяла как  вырваться ей из домашней тюрьмы. А тут он – Захар, отдавший долги родине солдат и работник не последний в «Светлом пути» - не начальник, но как бы  при должности - колхозный конюх.
 Председатель не дал и месяца погулять на «гражданке» Чудинову.  По-человечески его встретил, выпил с ним  за столом чарку  свекольной самогонки, что нагнала к приезду сына Евдокия Матвеевна, мать-старушка, поспрашивал об армии, о планах Захара, о том, о сём... И прямо из-за стола отвёл его в  новую конюшню, которую  построили в  Захарово отсутствие 
- Вот, - сказал Николай Иванович, – не конюшня, а дворец! Принимай  хозяйство!
 И, наверное, от избытка  светлых чувств надел на шею Захара лошадиный хомут. Как бы символически, но от чистого сердца, без обидной подоплёки.
- Теперь я за   лошадей  спокоен! – похлопал председатель Чудинова по плечу. - Семь конюхов поменял за три года.
- Я жениться хочу, - сказал вдруг Захар развеселившемуся председателю.
- И жанись себе на здоровье! На счастливой тройке, с лентами и бубенцами к сельсовету с ветерком подкатишь – вся Антоновка ахнет.
И Николай Иванович, представив себе будущее счастье Захара Чудинова, дробно рассмеялся. Смеялся председатель «Светлого пути» редко. И почти всегда  не к добру.
На торжественную роспись отец Дарьюшки, первый кузнец в округе, вырезал из медной трубки и отшлифовал до самоварного золота два обручальных колечка. Так, на глазок. Не станешь же трубу к пальцам молодожёнов примерять? В итоге Дарьюшке кольцо было велико, болталось, как карандаш в стакане. У Захара же наоборот – ни на один палец, кроме мизинца, не налезало. Даже с мылом.
Захар, погладил  парадную гимнастёрку, пришил чистый подворотничок, надраил сапоги  плешивой бархоткой и, полюбовавшись работой тестя, положил кольца в карман -  так, для душевного форса: обручальных колец тогда при росписи никто не спрашивал. Жених, по мнению самого Чудинова, так себе получился... На троечку.
Зато невеста, Дарья Занина, была ослепительно красива – платье белое, неделя как из сельмага,  а на лебединой шее – редкой красоты янтарные бусы, подаренные невесте Захаром.
- Что  за красота такая?!. – всплеснула руками будущая тёща Захара. -  Откуда такие бусы у тебя, Захарушка? Откуда?
- Да так, - засмущался Захар. – Купил в дальних краях по случаю...
- От верблюда! -  засмеялся   хмельной  колхозный кузнец, отец Дарьи. – Будешь, мать, много знать, скоро состаришься.
И пока тесть с тёщей привычно переругивались, Захар торжественно подвёл к зеркалу  нарядную Дарьюшку со светящимися солнечными каменьями на шее (точно маленькие солнышки!), спросил, хотя точно знал ответ:
- Нравится?
- Очень, - прошептала счастливая Дарья.
- Это на счастье! – улыбнулся счастливый Захар.

4.
   
Молочный свет весеннего ненастья разлился за окном. Захар поворочался на диване, с удовлетворением отмечая про себя, что боль утихла (помогла Дарьина растирка!) и снова можно было жить. Он повернулся на спину, неосторожно задев локтем спящую супругу.
- Чего? – хрипло спросонья спросила Дарья. – Болит?
Сказано это было, как показалось Захару, равнодушно, и он жене не ответил. Сдохнешь – слезинки для приличия не прольёт. По ком сегодня плачут-то? Да только по себе. И только. Времена, знать, такие, когда слезам не только Москва, а, пожалуй, и вся Россия не верит. Вон сколько  слёз по умирающей России  за двадцать пять лет политиками всех мастей и властей  было пролито, а она всё живет и живёт, болезная...
- Болит? – с закрытыми глазами повторила Дарья, уже снова засыпая.
- До свадьбы заживёт, –как всегда, пошутил Захар. – Скажи,  мы с тобой счастливы?
- Ты чего, выпил с утра? - сонно спросила жена.
- Нет, скажи: счастливы или нет?
- Счастливы, - буркнула Дарья, чтобы Захар поскорее отстал от неё.
- Значит умрём в один день.
- Прекрати, дед! – бросила Дарья, повернулась к стенке и тут же ровно засопела – уснула, значит.

Захар поворочался на диване, повернулся к окну и стал думать  и слушать жизнь дальше. В хате и в старом яблоневом саду, куда выходили окна его отчего дома, было тихо. Приятно пахло чебрецом и сухой мятой, а вот Даркиной растиркой пахло противнее, чем мышами, которых при  жирных совсем разучились ловить сытые чудиновские кошки, не знавшие с рождения вкуса натурального коровьего молока. И это в русской-то деревне! А что вы хотите, думал Захар, колхозных коров давно перерезали и съели в голодные перестроечные, да и сами колхозы приказали долго жить, а своих коров селяне перевели не от бескормицы или отсутствия выпасов - для экономии  собственных сил перевели. Вон травы нынче сколько было -  по пояс. А ни одна душа не косила. Кого обрадуют такие джунгли без крестьянской животины. Сегодня редко где увидишь в буйном травостое, ростом со взрослого человека,  рога белой козочки или   хотя бы пугливую овечку. Человек и  домашнее животное нынче пугаются при каждой нечаянной встрече.

 В Антоновом логу, за домом Чудиновых,  можно было увидеть статного гнедого жеребца орловской  породы  по кличке Князь. Этот Князь был прямым потомком того племенного жеребца, которого спас батя ценой своей жизни из сгоревшей колхозной конюшни. Родился он от кобылы с претенциозным лошадиным именем – Изольда. Эту лошадку  ветеринары забраковали  молодую кобылу, найдя её хворой и негодной на колбасу. 
Почему-то вспомнился Захару и тот день, когда их колхоз расколхозили. Да так грамотно, будто по закону, всё сделали – в два притопа, в три прихлопа. Сперва их колхоз «Светлый путь»  как бы стал сельхозкооперативом  с животноводческим уклоном. Уклон этот заключался в том, что за один квартал всех коров с тёлками и даже племенных быков-медалистов  сдали перекупщикам «на мясо» живым весом. Потом в одночасье  отару овец перевели, свиней, голов восемьсот, не меньше, закололи и продали. Бывший парторг «Светлого пути» уверял, что это «деньги на зарплату колхозникам», которую не платили почти три года.   Но животноводство извели под корень, за долги по зарплате так и не погасили.
Теперь молодые и хваткие руководители долго с людьми не разговаривали. Не нравится – иди туда... Куда? Да туда, куда глаза глядят. Люди оставались, делая вид, что верят в сказки о кризисах, инфляции и дефляции. Но Захар уверен был в другом – растащили денежки народные  по карманам.  Вот и вся их хитрая арифметика.
Слава Богу, Николай Иванович то поруху не увидел, думал Захар. Председатель помер ещё  в начале этой   перестройки меченого  бесами генсека.  Не то от старости умер -  от тоски по правде и справедливости. Без них  в общем-то непритязательный к жизненному комфорту русский человек долго не живёт. Как и без свободы. Вы попробуйте серого воробья в клетку посадить – через неделю загнётся. А разговорчивые попугаи, ничего себе – живут. И очень даже ничего себе живут - лет до тридцати (а то и больше!) в сытой несвободе  попугайничают.

 Лошади, понимал Захар, тоже как  свободолюбивые воробьи – их в железную клетку не засунешь. Лошади, как и человеку, своя правда, и своя справедливость, как воздух, как трава на лугу, как вода в речке необходимы.
В бандитские девяностые Захар  долго не давал на живодёрню свести сильно поредевший табун. Больного жеребёнка Князя, которого в «Светлом пути» некому и нечем уже было лечить, забрал домой, выходил, поднял на копытца.
 Держал конюшню до последнего, пока из района не приехал какой-то важный начальник на чёрной «Волге». Дарьюшка,  бывшая доярка-трёхтысячница, к тому времени, оставшись  без своих коров, была уже антоновской безработной. Новый хозяин жизни приказал собрать всех  оставшихся на деревне людей (как негров на плантации) в клуб. Живые и ходячие антоновцы пришли послушать умного человека. Дарья  ущипнула Захара за бок:
- Да какой же это инвестор! – громко зашипела она мужу в ухо. – Это ж наш бывший секретарь райкома!
В президиуме, как сейчас помнит Захар, тогда сидели трое –  Нонна,  бывший  бухгалтер  бывшего «Светлого пути», посерёдке – бывший секретарь райкома партии, красномордый, с заплывшими, как у борова, глазками, и их бывший парторг Малых, только что закончивший заочно сельхозинститут в Курске.
Малых, как всегда, говорил убеждённо, глядел на людей орлом, а не вороном. Но ничего из его речи антоновцы не поняли. Поняли только одно: мол, уж теперь, при новой власти, они действительно будут жить лучше, а значит, и веселей.
Но вопросов накопилось много. И нашлись желающие выступить. Многие из бывших бригадиров, заведующих колхозными ферамами поддакивали новым хозяевам, подхалимно вертели хвостами. Но только не Чудинов. А ему-то как раз и не давали Чудинову задавать свои дурацкие вопросы и тем самым проводить вредную агитацию против нового светлого пути. Тлько Захар встанет с поднятой рукой, как на него сразу цыкали подкаблучники новых начальников и записные подхалимы, не давали своего слова человеку сказать. Но он всё-таки его вставил, как пистон в патрон – раз, но  выстрелил.
- А скажите, товарищ или господин  бывший секретарь райкома, - издалека начал конюх, - что мы сегодня-то с вами строить будем?  Комунизьмом приманывали, а социальзм строили. Строли, строили, соревновались сами с собой, устали - бросили, как всё  с лёгкостью бросаем, за что ни возьмёмся. Вчера ещё капитализьмом этим детей стращали, а что сегодня? А – завтра?
- А тебе-то, Чудинов, какая разница? – из президиума спросила бывшая бухгалтерша. – Твоё дело маленькое, лошадиное...
В зале, на передних рядах, засмеялись, зашикали на бывшего конюха. Дарья потянула непутёвого мужа за рукав – мол, садись и молчи, как все, в тряпочку.
Захар, потеряв равновесие, бухнулся на  место. Но успел крикнуть:
- Опять, значит, двадцать пять! Так давайте же в память о почившем прошлом назовём это акционерное общество, как вы утверждаете, «закрытого типа» «Новый светлый путь». Будем хоть знать, что опять прём в никуда...А жизнь-то у человека одна! Коротенькая, как у воробья. Значит, не дождаться нам счастья.
В зале зашумели, затопали. И в этот момент в дверной проём (двери украли,  сняв их с петель перед самым собранием новоиспечённых акционеров частного сельхозпредприятия) ввалились не совсем трезвые трактористы. Лица  были замазучены, белки глаз выделялись на их негритянских мордах, пугая и веселя честное собрание.
- Кто будет честно и добросовестно трудиться, - прогудел с места  бывший секретарь райкома, - тот своё получит! А такие работяги у нас в Антоновке ещё не перевелись!
- Истинная правда! – крикнул с места Чудинов. – Вон и негры подтвердят!
Зал взорвался хохотом. Собрание  акционеров было сорвано.


5.



Ровно в шесть, с гимном по радио,  встала Дарья. Первым делом пошла в спальню, споткнулась о корыто, подставленное  под протечку в крыше: это он по звукам понял и оханью супруги. «Так, споткнулась о корыто, - не открывая глаза, подумал Захар, - звук гулкий, корыто не полное, ударилась не шибко».
Больше валяться без дела он не смог. Встал с дивана, прислушиваясь к боли в спине.
- Полегчало? – спросила Дарья.
- Жить можно, - махнул рукой Захар. – Видно, твой керосин не поддельный.
- Ты бы полежал ещё, - пожалела мужа Дарья. – Я Князя сама на молодую травку отведу...  Да и сено на исходе в сарае.
- Сам отведу! – заявил Захар, одеваясь.
- Тебе бы в больничку, в район, - неуверенно начала Дарья. Она уже заранее знала, что Захар откажется, даже вспылит в ответ – такие вот они, Чудиновы...Дотянут до последнего, терпя свою боль один на один, а потом врачи руками лишь разводят: поздно, мол.
Но Захар молчал, сосредоточенно думая о чём-то своём, очень важным.
«Молчит и пусть себе молчит», - подумала Дарья. Да не тут-то было...
- Вот ты и дуй в свою больничку! – наконец отозвался Захар. – Там с тебя пятисотку сорвут, а толку? Вон  у Верки Кузиной, ты знаешь, ноготь  на ноге не туда полез. Они ей: «Операция, бабушка, нужна срочная!». Веерка узелок на груди щупает, мол, перация так операция – солько стоит? Отвечают: «Три тыщи по прейскуранту». Верка задумалась над суммой, просит скостить. Они её на обследование, головами качают. Ампутация ноги, говорят, в десять раз дороже. Что выбираете?
- И что? – заинтересовалась Дарья рассказом.
- Да ничего! – засмеялся Захар. – Ноготь сдёрнули и пять тыщ сдёрнули.
- Ты ж говорил, что три...
- А две приплюсовали за обследование и Веркино упрямство.
- А-а, - ответила Дарья. – Иди завтракать, я картошку подогрела.

В кухонное окно, выходящее на  деревенскую улицу,  настойчиво  постучали.
- Пенсию почтальонша принесла, - сказал Захар, вставляя ноги в обрезанные  старые валенки. - У меня всё утро нос чешется. Пенсия она от слова «песня», наверное...
 «Только больно коротенькая песня, - подумалось Захару. - Пприбавляют, прибавляют, а она всё та же. Не прибавляется. Вот потому и копят они с Дарьей, копят, откладывают крохи с пенсии, что бы к сыну Сашке под Пермь съездить, внучка  поглядеть, с невесткой познакомиться, а даже на дорогу не накапливается. Билеты вчера рубль стоили, а сегодня уже два, а завтра...».
Захар демонстративно почесал нос, даже чихнул притворно.
- Не, ей Богу, чешется, мать!
- Перечешется, - буркнула Дарья и пошла отпирать дверь.
Захар угадал – почтальонка  Нюра  принесла сразу две пенсии – Захару и Дарье, пошутила:
- Куда вы только деньги девать будете?
- Сортир обклею, - тоже отшутился Чудинов.
Аня Шкардина, молодая девушка, жившая с мужем и двумя детьми в соседнем  посёлке, в день, когда приносила  пенсии или перевод, всегда была не в настроении. Сперва жаловалась Дарье и Захару на свою маленькую зарплату, на бездорожье, пугала их, что работает последний месяц и что вот-вот уволится.
- Вон Ленка Михайлова, моя одноклассница! – рассказывала она в третий раз антоновским пенсионерам. – Плюнула на всё, в Москву рванула. Отделочницей на стройку взяли. Под новый год приезжала – царица! Бабок полные карманы, шмотки от Версачи – цветёт и пахнет!
- Ты лучше скажи, какие новости в районе? – перебил Нюрку Захар. – Каков ливень-то прошёл...
Нюрка, пряча ведомость с росписями стариков в сумку, с какой-то радостной злостью бросила:
- А у нас новоднение! Я сегодня на велике не рискнула – буксану, думаю. Пешки пошла с вашими денжищами...
- Молодец! – похвалил Захар.
- А про наводнение - што?
- Дорога раскисла, по мосту «буханка» автомагазина  не прошла –  подмыло мост. Теперь мы, как на острове. От цивилизации отрезаны.
- Мы от неё давно отрезали, - огрызнулся Захар.
- Сушите сухари! – весело бросила от порога почтальонка. – Зубов если нету, то пососёте хоть.
Дарье язвительный тон девушки  не понравился. И она  показала  зубы.
-  У меня только четырёх нету! Двух сверху и двух снизу. Это вы, молодые, с пивом с куревом своим, беззубые ходите.
Нюрка уже было взялась за ручку двери, но обернулась к Чудиновым:
- Не поминайте лихом! Может быть, последний раз к вам приходила...
Захар снял очки, в которых расписывался в ведомости:
- Ты чего, Анна?
- Так на карточки вас,  антоновских пенсионеров, переводят..
- Как это так?
- Да вот так, на пластиковые карточки. Будете в банкомате, как белые люди, денежки свои получать... Всунул пластик – деньги и посыпятся.
Дарья  всплеснула руками:
- До чего ж техника дошла!
Захар с укоризной посмотрел на жену, не разделяя её оптимизма.
- А куда  или кому я эту карточку в нашей деревне засуну? – хмуру спросил Захар.
Анна  перекинула сумку на другое плечо и съязвила на посошок:
- Это, Захар Иванович,  уже ваши проблемы!
 
После ухода почтальонки  куда-то засобирался и Захар.
- А ты куда? – глядя на то, как решительно облачался муж в пиджак от костюма сына (все Сашкины вещи так и висели в шифоньере на видном месте, терпеливо поджидая хозяина), с тревогой в голосе спросила Дарья.
- К Гришке Малых пойду схожу, - бросил, мельком оглядывая себя в зеркале Захар. – Он должен про эти пластиковые карточки знать. Через день в город мотается.
Он осёкся на полуслове, вспомнив о Князе.
- Ты уж сама коня на лог отведи. Да к колу не привязывай – он сам никуда далеко не уйдёт. Не дурак наш Князь-то, благородных кровей наша  единственная «движимая собственность».

6.


Новый двухэтажный дом с двумя сторожевыми башенками по бокам, как в средневековом замке, принадлежавший Григорию Малых, бывшему колхозному  парторгу.  Стоял на горке, где с малолетства Захар помнил виднелся в траве   фундамент из красного кирпича  - всё, что осталось в наследство «Светлому пути» от антоновского помещика по  фамилии Антонов. Вокруг тех останков   когда-то кручинились старые яблони – заброшенный «ничейный» сад, куда за яблоками пацаном лазал Захар. Недавно Малых окружил сад и дом высоченным железным забором, старые яблони выкорчевали  рабочие в синих комбинезонах, засадили всю площадь сортовыми деревьями и кустарником. Новый помещик перещеголял старого.
Захар почесал затылок, думая, как достучаться до хозяина усадьбы – во дворе кавказец  чуть ли не с годовалого бычка. Да и черноволосый  вертухай, знавший по-русски  слов не больше, чем волнистый попугай в клетке, не уступит собаке в выполнении команды «фас!».
Захару повезло: фермер в задумчивости стоял у открытых ворот, в которые он только что загнал свой лакированный чёрный танк – джип «Лендровер». Увидев приближающегося к дому Захара, Малых запер ворота, но подождал, пока бывший конюх неспешно приблизился к фермерским владениям.
- Здравствуй, Гриша! – по-свойски, будто Малых был ему родственником, поздоровался Захар.
Малых хмуро кивнул в ответ.
- Чего хмуришься, сосед? – спросил Захар. – Вон какой ливень впорол! Месячная норма осадков. Фермеру на руку. Сей в непогоду, убирай в вёдро, мой дед говорил.
Захар показал глазами на свои резиновые сапоги, заляпанные грязью до серых отворотов.
- Вот чернозём-то, жирнее гуталина!.. – сказал Чудинов. -  Тут любое  семя,  - доброе, дурное -  взойдёт. Палку посади – распустится.
- Сеять, Захар Иванович, конечно, надо, - раздражённо буркнул в ответ Малых. – Да два «Фарзона», стоят без электроники – вся моя тягловая сила.
Он неопределённо кивнул куда-то за высокий забор.
- Вот тебе и хвалёная американская техника! А ведь за каждый трактор сколько отвалили?.. Страшно сказать.
Захар, доставая спасительную во всех переговорах  безотказную «Приму», которая, если верить надписи, теперь убивает, согласился с бывшим парторгом:
- «Фарзон» не наш «Беларусь»... Какая у «Беларуси» электроника? Крути баранку, да про тормоз не забывай – вот и вся тебе электроника.
Загремел замок железной калитки и наружу вышел  чернявый охранник – весь в чёрном, как эсесовец какой,  рукава  по локоть засучены. Он подозрительно окинул взглядом непрезентабельную фигуру Захара, почувствовав в Чудинове угрозу для хозяина.
- Что надо, хозяин? –  спросил охранник с акцентом.
Захар, не обращая внимания на охранника, сказал Малых:
- Чинить надо электронику, Гриш... Время уходит.
Фермер  кивнул охраннику, показывая жестом, что всё в порядке, и тот моментально, будто нажали на нужную кнопку на пульте, скрылся за рифлёным железом забора.
- Слушай, Захар, - впервые обратился к нему по имени Малых. – Ты меня не называй Гришкой... Хотя бы при моих работниках. Не обижайся, старик, но это, как бы тебе объяснить попроще... Это  снижает  мой имидж в глазах подчинённых.
Захар не понимал значения слова «имидж», но понимающе улыбнулся:
- Как же тебя называть? Как твой холуй – хозяином?
Фермер  пожал плечами:
-  Не хочешь «хозяином»,  зови по имени отчеству.
Чудинов промолчал, понимая, что прелюдия разговора не сложилась и грозит полным разрывом дипломатических отношений.
- Ты не обижайся, Захар Иванович, - прочитав обиду в глазах конюха, смягчил тон Малых. – Настроение на нуле. Собрался в район за электроникой для двух своих «Фарзонов», которую по гарантии  отремонтировал диллер, да куда там по такой дороге!..
Чудинов, почувствовав приближающуюся  боль, принял защитную позу.
- Танки ж грязи не боится...
- Джип по грязи прошёл, а вот мост водой подмыло... Не выдержит мост веса машины.
Фермер тоскливо посмотрел на  свои вспаханные поля, черневшие за домом-крепостью от перелеска и почти до горизонта.
- А сеять  нужно! – вздохнул Малых.
Захар согласился:
   - Край как нужно!  В ненастье сей, убирай в вёдро.
Малых криво усмехнулся:
- Не учи учёного, старик. Я ж  по диплому – учёный агроном. Помнишь  ещё небось?
- Помню, - вздохнул Чудинов. – Мой отец говорил: два дождика в маю и  агрономия по... боку.
Где-то вдалеке громыхнуло – со стороны Курска шла первая в этом году гроза. Малых  грязно выругался. Просто так, в никуда чёрные слова из себя выпустил.
- Это ж точная наука, агрономия, Гри... -  сказал Захар, споткнувшись на имени.
- Я ж тебя, дед, просил...
Чудинов  улыбнулся виновато:
- Прости, «хозяином» называть -  язык  как-то не поворачивается. Закостенел, гад! А знаешь почему? «Хозяином» у Сашки, там, под Пермью, начальника зоны  так зовут.
Малых, собравшийся уже прекратить пустой разговор, спросил:
- Как он там, сидит-то?... Сыну твоему, если не ошибаюсь, пять дали?
- Вышел, уж год как по  этому... по УДОУ вышел...
- По условно-досрочному, значит, - уточнил . – За хорошее, так сказать, поведение...
Малых достал мобильник, собираясь кому-то звонить.
- Чего-то в Антоновке не видно парня? Я бы его взял к себе, на трактор. С крестьянской жилкой Сашка твой...
- Обиделся   он сильно, - перебил хозяина  Захар. – Ни за что посадили-то человека... Вот и остался там, где сидел - под Пермью... На какой-то заочнице женился... Студентке, что ли? Сынка  она уже ему родила, внучка моего...
- Не ездили в гости?
- Собираемся с Даркой.
Антоновский фермер нажимал на кнопочки своего мобильного телефона, тот загорался цветными огоньками, но нужный Малых абонент не отвечал.
- Я, старик, ещё ни одного зека не видел, - дозваниваясь, бросил Захару Малых, - чтобы тот сказал, что поделом его посадили. Ни од-но-го!  Алло, это «Глобус»? Алло, чёрт бы побрал этот «Мегафон»!.. – но снова и снова нажимал на кнопочки. -  Да и как это - «ни за что посадили»? Трубы с автопоилок на ферме КРС скрутил? Скрутил. И в район свёз на пункт приёма металлолома.  А на языке юриспруденции – это воровство.
- Так ферму-то к тому времени разбомбили! – взвился Чудинов. – Шифер сняли, кирпич только ленивый со стен не выковыривал – бесхозная ферма-то была.  Все тащили, а его, значит, одного – в тюрягу! Нашли вора, мать вашу!
Захар, достал сигарету из мятой пачки, сатл искать по карманам спички.
- Ты подожди кипятиться-то, подожди, - миротворчески  поднёс огонёк зажигалки к сигарете, трясущейся в пальцах Чудинова. – У нас, дед, сегодня ничего бесхозного нет. Даже вон той горе старого говна за фермой - и то нынче хозяин найдётся. А ты, как думал? Хана песенке, что «всё вокруг колхозное и всё вокруг моё»...
Малых тоже достал дорогую   коричневую сигарету, похожую на похудевшую сигару, прикурил от пижонской зажигалки.
- Частная собственность – священна, - пуская дым кольцами, проговорил бывший парторг.
- Ну да, вам, хозяин (это слово Чудинов особо придавил интонацией) к слову «священный» не привыкать. Помним мы эти политинформации...
Малых посмотрел на часы, хмурясь холодно бросил Захару:
- Некогда мне тут, дед,  с тобой демагогию разводить! Дело нужно делать...
Он снова взялся за телефон.
- А зла на меня за Сашку не держи. Не я его сажал, ты знаешь. Скажи спасибо, что  следователь мне  позвонил... Я тут же на уазик и к вам махнул. Передал требования правоохранителей. Помнишь?
За перелеском  уже не  только погрымахивало, зарница  подсветила снова отяжелевшие дождём облака.
- Помню я, - сказал Чудинов. – Всё помню.   
    
7.

Тот день Захар Чудинов хорошо запомнил. Память  впитала каждый час, каждую минутку того проклятого дня.
Был тяжёлый  понедельник. Или вторник? Захар напрягся, покопался в памяти... Нет, точно – понедельник. И Гришка, бывший колхозный парторг, а теперь «хозяин», примчался к ним с дурной вестью:  Сашку забрали в каталажку! Сашка был младшим сыном Чудиновых. Это его и спасло от Афганской войны. Старшего, Веньку, забрали в десантные войска, а через год вернули в Антоновку в цинке – из-под Кандагара.    
А тут новое горе горькое – Сашку, оказывается, в районе повязали... За крупное хищение и бандитизм. Как оказалось, на списанном   и отремонтированном им  тракторе, который уже со всеми  колхозными железками отошёл молодому и хваткому Григорию Малых, он вёз пуда два  ржавых труб, применяемых на автопоилках. Милиционеры остановили его в городе, у пункта приёма металлов. В тележке нашли отвинченные на разрушенной  ферме трубы. Повезли в участок. Составили акт. Дело и сегодня для деревни обычное... Задерживали Сашку два сержанта, один из которых учился вместе с ним в одном классе. Сын Захара якобы обозвал одноклассника «плохим словом», составили протокол о сопротивлении при задержании и оскорблении лиц при исполнении. Короче, дознаватель, которому передали все материалы по Сашкиному делу, позвонил Малых, кому теперь принадлежали и трактор, и растащенная по кирпичикам ферма КРС, сообщил о  состоявшемся преступлении.
   Дарья, узнав от Малых о Сашкином аресте, всплеснула руками, заполошно замоталась по хате, не зная, как вызволить единственного сына из беды.
- Да што ж это, Григорий Петрович? – причитала мать. – Да какой же Сашка вор? Трубы-то ржавые, ничейные – ферма-то, одни рёбра бетонные торчат!.. Нельзя ли, как раньше, на поруки?
- Закон суров, но это закон, - вздохнув, сказал фермер. – Я просил следователя отпустить под подписку, до суда... Упёрся. Мол, социально опасное лицо этот Александр Чудинов. Дерзит, огрызается...
- Есть в кого! – метнула Дарья взгляд в мужа.
- Это он шуткует, а не дерзит, - сказал Захар, лучше того следователя знавший своего сына.
- Не знаю, - ответил Малых, шуткует он или дуркует... Только, к сожалению, следователь по-своему прав. Уголовный кодекс, УК РФ никто ещё  не отменял...
Дарья, не слушая бывшего парткома, рухнула на колени в красном углу хаты, перед иконой Божьей Матери.
-  Матерь Божья, помози-и!..
И завыла в голос, заголосила, как на похоронах.
- Погодь, мать, не голоси! – повысил голос Захар. –  Не могут безвинного человека за три ржавых трубы в тюрягу засадить.
- Безвинного? – вскинул водянистые глаза на Захара Малых. – А известно ли вам, граждане Чудиновы, что вашему сынку вменяется не одна, а целых две статьи УК РФ?
- Батюшки вы мои! – закрыла ладонями лицо Дарья.
- По статье за каждую трубу? – нахмурился Захар.
- Да нет, - перебил его фермер. – Угон трактора, который теперь в деле фигурирует как техническое средство при совершении кражи частной собственности. Да и сами  трубы -  не просто трубы, а теперь вещдоки.
- Ой-ёй, Господи!.. –  грузно осела на сундук Дарья.
- Ты жену не пугай хоть! – подхватился Захар. – Ты подскажи, Гришенька, как помочь Сашке-то? Один он у нас... Венька-то на войне геройски погиб. Может, зачтут?
Малых усмехнулся:
- Ага,  этот следователь всё зачтёт.
Слова эти были сказаны таким тоном, что Захар  понял, как надо действовать. Сам с усам, не лыком шит. Вон Колька Петухов рассказывал, как откупался от законников, когда на его огороде мак наши. Никакие клятвы, что эти цветы сами выросли, не помогли, пока не подмазали этому наркоконтролю.
Захар подошёл к Дарье и громко сказал, зачем-то наклонившись к уху супруги, будто та глухой сделалась от горя:
- Надо в лапу дать!
Дарья  неожиданно встрепенулась, ожила после этих слов, ухватилась за мужнину идею, как за спасительную соломинку.
- Сколько, скажи нам, Гришенька, тому следователю в лапы дать? – простодушно спросила она Малых.
- В лапу, - поправил Малых. И сделал многозначительную паузу.
- Сколько не знаю, но дать, наверное, не мешает... Петров у следователя фамилия.
Фамилия «Петров» была сказана таким загадочным тоном, что Дарья поняла – угощеньем здесь не отделаться.
- Петров? – зачем-то переспросил Захар, хотя прекрасно расслышал каждый звук. – Ага, Петров.  Наша фамилия. Деревенская.
Когда Малых ушёл, мать кинулась к старому шкафу, перевернула постельное бельё и  даже своё смертное, которое в тайне от Захара помаленьку начала себе заготавливать.
- Вот всё, что есть! – сказала она, протягивая коробочку от конфет мужу. – Теперь отпустит?
Захар пересчитал купюры, в сердцах сплюнул на пол.
- Мало, што ли?..
- Много! – съязвил Захар. – На мороженое следователю хватит.
- Всё што есть...
- А где бусы-то те?
- Какие бусы? –  не поняла супруга.
- Ну, что я тебе на свадьбу дарил... Ожерелье янтарное. С армии привозил. Аль запамятовала?
- Ах, бусы! – всплеснула руками Дарья. – Так они ж в сундуке, должно быть. Где им ещё и быть-то? Не на шее же!
- «В сундуке-е!» - передразнил жену Захар. – Давай их сюда, для кучи! Вещь ценная при любой инфляции.
Дарья, охая и ахая,  нырнула головой в большой сундук, доставшейся ей от своей бабки-знахарки. Копалась долго к неудовольствию мужа. Наконец извлекла с самого дна своей похоронки янтарные бусы и пачку старых облигаций госзайма, перетянутых резинкой.
Дорогие бусы, подаренные Дарье на счастье, и через много лет  коротких радостей, лишений, бед, безвременных похорон, денежных реформ, смен правительств и общественных формаций, - свершений, хвативших бы на три  поколения, – даже тут, вдалеке от электрической лампочки, горели каким-то  ровным, будто наливным изнутри, золотым огнём. Будто в них, в крупных жёлтых бусинах, слёзах далёкого моря, сохранилось по каплям так и нерастраченное по жизни неразменное Дарьино счастье.
- Ишь! – восхищённо сказал Захар. – И время-то им ни по чём!
Он с удивлением взглянул на перетянутые резинкой облигации.
- А это что за фантики?
- Облигации, – тихо сказала Дарья. – Ждала, когда погасятся...
- Как же – погасятся! - буркнул Захар. – Жди у моря погоды...
Но облигации выглядели так солидно, так «богато»  и витиевато были расписаны  вензелями и кренделями, что Захар неожиданно согласился с супругой:
- Ладно, бери для кучи!

***

В райцентр они приехали уже к концу рабочего дня – покуда Князя запрягали, сами собирались, время-то сквозь пальцы и убежало. Захар гнал  коня, со злым свистом крутя кнут над потным лошадиным крупом.
- Пошевеливайся, аристократ хренов! Ишь, нажрал бока, отрабатывай! Н-но!..
Серое здание милиции нашли быстро – по  мутным и зарешёченным окнам. Допустили их и до  Петрова, который уже собирался домой. Дарья, увидев следователя,   тут же сникла от страха. Хотя с виду тот был совсем не страшен, скорее даже приятен на вид. Такой чистенький, аккуратненький человечек небольшого росточка, с солидным пузцом, с косо срезанным  с чубчиком, зачесанным на правую сторону выпуклого лба.
- Завтра, завтра по всем вопросам приходите! – не глядя на посетителей, сказал Петров, запирая свой кабинет.
- Да мы бы хотели... - спотыкаясь о слоги, как о камни, начал было Захар, но следователь перебил:
- Хотеть, конечно, можно, но осторожно!
И сам же засмеялся своей шутке.
Дарья,  и так с трудом сдерживавшая слёзы, заголосила, заискивающе заглянула в глаза лысоватому аккуратному человечку с  чёрной папкой под мышкой:
- Сынка нашего, Саньку Чудинова,  тут арестовали с трубами... Из Антоновки мы! Помогите, дорогой товарищ!
Захар поморщился от плаксивых слов жены и добавил, зачем-то откашлявшись в кулак:
- Помогите. В накладе не останемся...
Петров замер на секундочку и повернул ключ в обратную сторону, приговаривая для порядка:
- Помогите, помогите!.. Всем помогите, а я – один...
 Он повернулся к Захару и сказал равнодушным тоном, что говорил всем просителям:
- Раньше  думать нужно было...
Дарья схватилась за сердце, боясь, что Петров не возьмёт. Есть же такие люди и при капитализме – не берут не потому что боятся или мало дают, а так – из принципа.
Но всё сперва вышло как надо. Петров деньги взял сразу, небрежно бросив их в ящик стола. Янтарные бусы покрутил в руках, посмотрел через бусину на свет и положил в карман, а пачку красивых непогашенных  облигаций вернул Чудиновым. Фыркнул с улыбкой:
- Макулатуру принимают там же, куда вёз ваш сынок  трубы.
И следователь перечислил статья УК, по которым он обвинял Сашку в угоне трактора с тележкой, краже имущества (труб) с фермы, купленной гражданином Малых на торгах имущества колхоза-банкрота и с такого-то числа принадлежащей ему же, гражданину Малых.
Мать  слышала, но не понимала слов Петрова. Только  холодные бездушные названия  уголовных статей под номерами и пунктами пугали её на десять лет постаревшее сердце. Когда Петров, закончив приём подарков, встал из-за стола, показывая всем видом, что приём окончен, Дарья слёзно попросила  разрешения повидать сына – очень, мол, хочется посмотреть на него, хоть одним глазком.
- Не можно, даже осторожно, - сказал Петров. – Скоро  повидаетесь. На суде.
Дарья схватилась за сердце.
- Да чего вы! – через губу выплюнул слова следователь. – Условно дадут. Я устрою.
Всю дорогу домой Дарья вздыхала, охала и тихо плакала, чтобы правивший Князем Захар, не слашал.
Захар злился на себя, на Князя, удивлённо косившего на кнутовище лиловым глазом – на весь мир злился. У свёртка на  их деревню, там, где у оврага краснела гроздьями рябиновая рощица, Захар  под предлогом малой нужды остановил коня и засеменил к рябинам. Там он надрал алых  ядрёных ягод. Потом сорвал длинную былинку покрепче и нанизал на упругий травяной стебель ягоды-бусины.
- Вот, - сказал он жене прежде чем взять в руки поводья, - возьми, Дарка, бусы. Не янтарь, конечно, но натуральные – сто прОцентов! Заместо тех, значит.
Дарья прижала рябиновые бусы к кофтёнке, вытерла слёзы.
- Сберегу, родной, - прошептала она.

***
 
По двум статьям УК РФ – за кражу труб с приминением технических средств и угон трактора с тележкой, собственности уже принадлежащей гражданину Малых, Сашке Чудинову дали по полной – пять лет в колонии общего режима. Не помогли ни просьбы Захара, ни слёзы Дарьи, ни её неразменное счастье - расчудесные янтарные бусы, которые даже в тени, там, где не было солнца, светились    счастливым тёплым светом.
«Может, вернёт бусы следователь-то, коль обещания не сдержал? - думал Захар, возвращаясь домой с суда. – Нет, не вернёт, плешивый крот. Что с воза упало, то и пропало...»

8.

Григорий Петрович набирал и набирал на мобильнике какой-то номер, а равнодушно-гнусавый женский голос  на двух языках бездушно сообщал ему, что абонент временно недоступен.
«А зачем я к нему приходил? – подумал Захар, вспоминая начало разговора. – Да, узнать правду насчёт Нюркиной брехни – будут ли и их пенсии «переводить на пластик».

Правда Захарова всегда была не простой – колкой какой-то, неудобной для начальства. И всегда она вызывала у тех, кто стоял на лестнице повыше Захара,  скрытое, а то и явное, раздражение. Будто  Захар своими детскими вопросами мину замедленного действия им под зад подсовывал.
Рассудительные антоновцы в присутственных местах – в правлении колхоза, в парткоме, райкоме, клубе - всегда шикали  на своего придурковатого земляка. Помолчал бы, Емеля!.. Язык твой – первый враг твой.  Известно ведь, что один дурак может столько вопросов задать, что сто умных  на них не ответят.
- А чё вы хотите-то? – как-то проскрипела  Катя с кутка, желчная бабка собравшаяся умирать ещё в прошлом веке, но дотянувшая до лучших времён. -  У его и отец, Ванька Чудинов, таким  был. Ни одной  районной комиссии спокоя не давал: почему так, а не этак! Доложи, мол, ему хоть тресни. А сам хто? Енералисимус, што ли?
И все соглашались с первой  антоновской сплетницей:
- Яблоня от яблони...
Захар плохо помнил отцовские рассказы о войне. Трезвым он был больше молчуном, чем рассказчиком.
- Пап! А расскажи про войну, а, – просил маленький Захар отца, когда тот был в настроении.
- А чего тебе о войне знать-то?
- Да как ты героически воевал. Вон Васька Щадных брешет, как его батя на белом жеребце в Берлин въехал...
Иван Чудинов кривил рот в усмешке:
- Как въехал, так и выехал... А кто ж тебе сказал, что я   воевал героически?
- Так тебе ногу оторвало и медали есть – «За боевые заслуги».
Он многозначительно хмыкнул в усы:
- Я всё больше с лошадьми да лошадьми был... Оторванная нога и есть мои главные боевые заслуги.
Инвалид поправлял кожаные ремешки на деревяшке, поладнее притягивая протез к культе, доставал свёрнутую прямоугольничком газетку – на раскурку –  неторопливо развязывал тесёмочки кисета, и  нос мальчишке  щекотал   запах махорки, в которую отец подмешивал  ещё и сухого  донника. Этот запах Захар запомнил  на всю жизнь. Это был запах его отца – фронтовика,  колхозного конюха, вечного работяги и правдоискателя.
   - Ну, па-а! – канючил маленький Захар. – Кто главнее на войне? Пехота или артиллерия? Васька сказывал, что пехота – царица полей. И она твоей артиллерии главней. Его правда?
- Ишь ты! – покачивал головой солдат. – Нахватался...
- Не хочешь про войну, сказывай тогда про  свою правду.
Захар по движению глаз, по его покряхтыванию, даже по стуку протеза об пол чувствовал, когда батя созревал для рассказа. Это было видно, как мусолил он в толстых пальцах  погасшую самокрутку, как собирал у  грустных глаз в  венички морщины. Иван Алексеевич долго запрягал, но скакал по ухабам памяти шибко. И всегда рассказ свой присаливал шуткой или какой другой несерьёзностью.
- Может, и не поймёшь ты, Захарка, про мою правду, - вздохнул он, - но всё равно скажу – мотай на ус. Мы тогда из окружения выходили. Лошадей моих поубивало, пушки бросили на позициях...Живым бы остаться  - вот и вся  тебе тактика, вся стратегия, значит. Вышли на какую-то деревушку. Ну, такая же, как наша. Думали подхарчиться немного. Голодно, холодно в лесу было, трое суток не жрамши... Только ходу  ребята прибавили, чтобы первыми добежать до крайней хаты, как ихний пулемёт ударил. Мы – мордой в снег. И лежим, как мёртвые. Чуть голову подымешь – он тра-та-та! Лежим, как ты говоришь, со своей правдой... Хотя знаем, ща немец с автоматами при подржке пулемёта из всех щелей полезет. Тогда – капут. Но лежим, будто уже убили...
-  И что за правда-то такая? – спросил Захарка.
- А она, сынок, в такой ситуации  человеку кажется очень простой, как  огурец – не высовывайся, тогда есть шанец живым остаться.
- И ты лежишь?
- И я. Своя рубашка ближе к телу. Помогай, Господи и спаси нас, Пресвятая Богородица!..
- Ты ж  партейный, в Бога не веришь!
- Припрёт, сынок, поверишь...
- А в чём же была твоя правда?
Отец замолчал, поджёг самокрутку, сделал глубокую затяжку.
-  Высунулся я первым, - сказал отец. – Срамно стало от своего же поноса душевного. Пересилил страх и встал. Во весь рост. А за мной другие ребята встали...
- И что? – не понял Захарка. – Забросали гранатами пулемётчика?
- У нас и патрон-то уже не было, не то что гранат...Развернулись мы и опять в лес рванули! - улыбнулся отец, заканчивая рассказ. –  Перебежками, но добежали до леса. Не все, конечно, но половина  нашего взвода добежала. А не встали бы – всех перебил бы немец. Это как пить дать.
Паренёк совсем расстроился.
- Тю, - протянул он. – Какое ж это геройство? Вы ж назад, в лес убегли...
Иван Алексеевич пожал плечами:
- Геройство не геройство, а воюет только живой. Мёртвый воевать не может. Я после этого до Будапешта дошёл, с новыми лошадками... Пока ногу хирурги не отпилили.
- А медаль «За боевые заслуги» за что дали?
Отец постучал кулаком по протезу.
- За потерянную в бою ногу.
- Всё шутишь...
- Эх, Захарка, - потрепал отец Захара по волосам, – потерять на войне только ногу, а не саму жизнь, этот ещё заслужить у своего Ангела-хранителя надо.

Захар тогда не понял, в чём же была отцова правда? Простая, как огурец. В том, чтобы выжить любой ценой? Уж больно простой огурец получается....
 И только много лет спустя, когда жизнь круто намяла ему бока, усвоил отцов урок: главное пересилить страх и встать из укрытия первым. Во весь рост, если получится...


9.


- Всё, всё, Захар Иваныч! Некогда мне с тобой лясы точить, - открывая дверцу джипа, сказал Малых. – Ну, дуй до своей хаты!
- А ты, Гриш, не нукай, не запряг ещё! – буркнул Захар. – Я, может, твоё спасение, а ты нукаешь, фыркаешь...
- Спасение моё в тех железках с транзисторами и резисторами, без которых «Фарзоны» с места не двинутся, - махнул рукой Григорий Петрович.
Джип ворчливо забормотал, будто тоже был недоволен, как хозяин транжирит время, которое – деньги.
- Твой танк, значит, и грязи боится, и по хлипкому мостку не пройдёт – это точно. А Князю всё по хрену! – сказал Чудинов. – Мост развалится, в брод телегу перетащит.
- Какой Князь?
- Да конь мой, Гриша. Коня так зовут. Не я же, ёк кемарёк, князь-то...
Малых заглушил двигатель.
- А что? – как бы спрашивая самого себя, протянул он. – Это, Захар Иваныч, идея! Это соломинка... Молоток, дед! Ты вот что, Кулибин! Ты беги запрягай своего Князя, а я всё-таки до «Глобуса» дозвонюсь, скажу, что ты от меня подъедешь и доверенность  выпишу.  Привезёшь электронику, не обижу премиальными. Половину твоей пенсии заплачу, дед! Дуй до своего Султана!
- Князя, - поправил Чудинов.
- Не имеет значения, дуй!


Коня Захар привёл с луга, где тот, привязанный всё-таки Дарьей к колу длинной вожжой, набивал брюхо молодой травой.
- Хватит тунеядствовать, Князюшко! – сказал Захар коню, сторожко водившему  шерстяным ухом, и потрепал  его по густой, давно не чёсанной гриве.
Впрячь  коня в телегу было делом привычным и недолгим. Запрягая лошадь, Захар не зло (больше для порядка) поругивал нетерпеливого трудягу и лучшего  своего друга, с которым он общался, как с человеком – разговаривал, жаловался на жизнь, больную спину, растущие цены на хлеб, сахар и курево – на всё, короче. Конь всё это молча выслушивал, порой даже кивал  башкой, скалил жёлтые, как и у Захара, зубы - будто понимал слова хозяина.
- Денег возьми, Захар, - бросила Дарья. – В районе купишь маслица кило, макарон и хлеба свежего.
- А автокоробейники что – не возють?
- «Возють», - передразнила мужа жена. – Да нынче и они не проехали.  Их навар нам понятен: нате вам, господа тоже, што нам негоже! Хлеб из автолавки распаривать в печке нужно, а то последний зуб сломишь.    Деньги-то взял?
- Взял...
- Много?
- Хватит.
- И мобилу возьми, дед! – протянула мужу дешёвый сотовый телефон Дарья. – Брякнешь мне, когда управишься в городе.
- Нечего мне брякать! – отрубил Захар. – Иде деньги на телефон класть-то? Сотню пробрякали в прошлом месяце, в  этом роуминге проклятом как-то оказалась,  а толку? Сашка сказал, сам звонить будет.
Он затянул подпругу, проверил, не порвётся ли старый ремень и передразнил Дарью:
- «Входящие нонче бесплатны»!.. За сыр в мышеловке – и то платить теперь требуется. Це-е-лую сотню, и всего за два звонка!.. Лучше бы, ёк кемарёк, чекушку, что ли, купила бы. От спины полечился бы...
- Возьми, говорю те, мобилу-то, дед! Мало ли што...
- Типун те на язык, Дарка! – сплюнул на землю Захар, попав слюной  на  свой резиновый сапог. – Сказал, не возьму – баста! Экономия должна быть экономной!
Дарья покачала  головой.
- И давно ты, дед, экономистом стал?
- Как ты, бабка, на пенсию вышла! – засмеялся Захар. –  А ты, ёк кемарёк,  и не заметила.
Захар натянул вожжи.
- Но, Князь! Н-но пошёл!
Князь покосился на деда воспалённым глазом, всхрапнул и легко, уже без оглядки, припустил к приближавшемуся по просёлку  чёрному джипу, купавшемуся, как и он, в подобревшем весеннем  солнце.
Из джипа высунулось распаренное лицо Малых.
- Подо мною больше ста лошадиных сил, - весело крикнул фермер, - а твоя вот одна – выручает.
- С живым  и умное железо проигрывает, - философски ответил Захар. – Бумаги на запчасти готовы?
- Так точно! – протянул Чудинову пакет Григорий Петрович. – До дилера дозвонился, в «Глобусе» тебя ждут.
- А где он, тот «Глобус» ваш?
- Бывшую «Сельхозтехнику» знаешь? Так вот теперь это дилерский центр по продаже  сельхозмашин.
-  Угу, - кивнул Захар, пряча пакет с бумагами во внутренний карман. – Ну, счастливо оставаться!
И он натянул поводья, Князь, нетерпеливо переминавшийся с ноги на ногу, взял резво, как в свои лучшие годы.
- С мостка, Захар, не сверзнись! – вдогон крикнула ему Дарья.
Но Захар уже не слышал этого супружеского напутствия. Гремела телега по давно не чиненной дороге, шальной весенний ветер трепал старые репьи, засевшие в Княжьей гриве. На душе старика было тревожно и радостно.
Князь удивлённо оглядывался на подзабытый им кнут, которым пару раз (для острастки) получил  по поджарому крупу. Князь старался изо всех своих лошадиных сил. Его, как и возницу, разбирал тот жуткий задор, какой охватывает свободную душу, готовую для полёта, если встать на край пропасти: сердце леденеет от страха, и пуще пугающей неизвестности хочется прыгнуть вниз, полететь вольно и счастливо, как сильная красивая птица.
- Давай, Князюшко-о!.. – перекрывая грохот разболтанной телеги, молодецки орал Захар, пугая тишину лесной дороги и  длиннохвостых сорок-сплетниц.
- Мы ещё, брат, не только на мыло годны!.. – слушал  Князь радостный голос хозяина и понимал, что всё делает правильно.  Дорога выскочила из урочища Пустошь Корень, пошла полём, и конь теперь месил грязь, сходу беря глубокие лужи и колдобины. Брызги летели из-под разболтанных на осях колёс, долетали до лица Захара.
- О-хо-хо!.. – рвал душу возница. – Хорошо-то как, мать честная!..  Ща умру, как хорошо!
Свежий ветер с такими знакомыми с детства запахами леса, поля, свежевспаханной земли, пробивающейся к свету и теплу травы, ещё не пережаренной летним солнцем, посвистывал в ушах лошади и человека.
Высокое солнце уже жарило, как летом. От  парной  вспаханной земли исходил запах будущего плодородия.  Цветасто пахло прошлогодним сеном, которым было устлано дно телеги, сырой кожей упряжи, потом рабочей лошадки -   тихой и привычной  жизнью пахло от всего, что окружало Захара.
Но вот потянуло тиной и речной травой от разлившейся речки Усожи. За полосой леса нарисовался старый  мост. Князь, почуяв опасность, замедлил шаг. Хлипкий и без того настил в трёх местах сиял большими дырами. Усожа игриво и напористо  журчала под чёрными и кривыми, как зубы у бабы-Яги, опорами моста.
Голова Захара  запрела от щедрого солнышка (пожалел, что не сходил на холм  за оброненной кепкой), по лбу покатились градины пота.
- Быть дожу, быть! – вслух сказал Захар Князю. – Но ничего, брат! Не сахарные мы с тобой – не раскиснем.

У заезда на мост Князь сбился с ноги, растерял запал и, споткнувшись о какую-то придорожную колоду, нерешительно остановился. Сквозь щербатые слеги хлипкого мостка посвёркивала на полуденном солнце узкая речушка с заросшими кугой берегами, змеившаяся по дну оврага. «Лучше бы в брод, да не зная брода не суйся в воду!» - подумал Захар.
- Что, брат? -  понимающе спросил Захар. – Поджилки трясутся?
Конь призывно заржал, понимая всю серьёзность предстоящего перехода через залитый водой овраг.
- Ладно уж, симулянтов сын,  - сказал Чудинов, слезая с телеги и пробуя ногой крепость мостка. – Не боись, Князь!  - Он ухватил друга за узду. – Помнишь, как жеребцом по этому самому мосту сигал? Ты вспомни – и страх пройдёт. Главное свой душевный понос побороть...
Князь слушал бормотанье хозяина и шёл осторожным, мелким шагом, с грохотом перекатывая пустую телегу с невесомой сенной подстилкой с горбыля на горбыль.
- Ну вот, Князь-дружок, - легко вздохнув, сказал Захар, когда конь сошёл на  дорогу. – Главное, брат, как говорил батя, свой страх, как свой срам, поглубже запрятать. Не тот срам, что ты боишься, а тот, что тебя подлецом делает. Не подлецы мы с тобой... Что не подлецы – это точно.
Князь, всё ещё косясь на гиблое место, ковырял землю копытом – торопил хозяина.
Больше Захар не подзадоривал притомившегося коня, не хлестал кнутом его вспотевший круп – силушку на обратную дорогу надо было копить. Шальной ветер из-за темневшего вдалеке урочища пригнал бандитского вида стаю тёмных туч.
- Пронеси их мимо, Господи! – посмотрел на небо Захар.
Он выбрался на городское шоссе только к четырём часам и вскоре уже въезжал в райцентр. Всего год прошёл со дня его последнего вояжа в пенсионный фонд,  когда уточняли его огромный стаж работы, а город, даже въезд в него –  заметно изменились. Теперь у самой дороги появился не то магазин, не то палатка из цветного пластика. На яркой коробке новостройки  алела вывеска «Мир пива». Внизу надписи были очень подробно нарисованы живые раки, сосущие из высоких кружек янтарный  пенный напиток. Ещё в прошлом году, вспомнил Чудинов, здесь стояла та, привычная с советских времён, пивная, которую все называли «шайбой». Мужиков в  ту «шайбу» набивалось под завязку – пили в тесной шайбе, брали трёхлитровыми банками и бидончиками «на вынос»,  густо усеивая телами придорожную пыльную траву.
Приметливый глаз Захара отметил: не густо что-то посетителей в «Мире пива». Только  из уважения к традиции на пластиковом крыльце лежал человек в грязной красной бейсболке, рваных джинсах и старой засаленной фуфайке. Лежал, неестественно подвернув под себя ноги и руки. Так в кино валяются актёры, изображающие из себя убитых. Захар даже притормозил чуток – уж не труп ли? Но «труп» вдруг шевельнулся, всхрапнул, и Захар проехал мимо.
Дилерский центр с вывеской «ООО Глобус» он нашёл быстро и  хлопот. Как и говорил Малых, располагалась новая контора в здании бывшей «Сельхозтехнике».
- Куда, старый мерин, разогнался? –  выглянул из  будки молодой  охранник, как и таджик у Малых, весь в чёрном с головы до пят.
- Из Антоновки я,  - глядя в равнодушные глаза дневного сторожа, сказал Захар и показал доверенность. – За запчастями. Для двух американских «Фарзонов». Не пашут эти заморские хреновины без своих компьютеров, ёк кемарёк!  Мало  было нам своих, безотказных...
Охранник, нехотя вышел, открыл ворота, глядя на Захара недружелюбно-холодно.
- Что, послать за столько километров некого было, как двух старых меринов? – перебил Захара  чёрный человек.
- Нет тебе спасибо сказать, так лается...
- За что спасибо-то?
- Так вон, песочком тебе территорию посыпали, -  махнул рукой Захар, не желая портить отношений с охраной. – Ты скажи, у кого получить те компьютеры чёртовы?
- Это к  Петрову! Доверенность отдашь и вот копию платёжки, она к доверенности пришпилена, он тебе и выдаст всё чин по чину.
Вахтёр вернул Захару бумаги и кивнул в сторону белого домика, где, как он понял, сидел сам нужный Захару человек по фамилии Петров.
- Проезжай, дед!
- Спасибо, внечек.
Чудинов только взялся за вожжи, а Князь уже тронулся. И точно к белому домику, будто разбирал речь человеческую.
- А песком-то я посыпал ещё с утра! – вдогонку крикнул охранник.
- Да ну! – не поворачивая головы, отозвался Захар. – Не думал, что песок и из молодых  так сыплется...
Чудинову повезло – Петров был на месте. За столом в приёмной, где обычно сидят  напомаженные секретарши, было пусто, но  сверкавшая лаком дверь кабинета с  табличкой «под золото» «Генеральный директор Г.П.Петров»  была приоткрыта. Через проём Захар увидел маленького плешивого человечка в белой сорочке и красном галстуке, похожего на почётного пионера. 
- Можно? – постучал костяшками пальцев по лаку Захар.
- Можно, только осторожно! – раздался весёлый голос «почётного пионера». – Заходите.
Чудинов поздоровался и протянул пакет с документами.
- А-а! – протянул Петров. - Значит, это вы от господина Малых? Из Антоновки? Да-да, он звонил мне перед обедом. Что ж поздно так? Конеч рабочего дня. Надо бы пораньше... У меня ведь не только ваша Антоновка,   вся  сложная импортная техника района на мне...
Чудинов узнал его сразу. По первой же его фразе – «можно, но осторожно». По тем же бесцветным, равнодушным глазам, по странной манере говорить, не глядя на собеседника, поминутно вытирая руки квадратиком наодеколоненного платка. Это был тот следователь Петров, тот самый Петров, который взял  деньги, янтарные бусы, но своего слова не сдержал, коль Сашке закатили по полной программе.
- Чего уставился, дед? – неприязненно спросил Петров.
- Не признали меня? – тихо спросил Чудинов.
Петров, не снимая  маски озабоченного делами человека, сказал:
- Вас много, а я один. Всех, дед, не упомнишь...
- А я вас вот на всю жизнь запомнил, - ответил Захар. – И сын мой, Сашка Чудинов, тоже, думаю, не забудет. Он теперь в Пермском крае живёт, по вашей милости, гражданин следователь. Бусы-то наши вашей жёнке, или, там, любовнице, сгодились? Может, сами носите?
Петров прищурился, повнимательнее вглядываясь в лицо Чудинова.
- Нет,  вас с какими-то бусами я не припоминаю, -  сказал он. – Много вас тогда было, тащивших, что хорошо или плохо лежало...
И по интонации, по выражению лица бывшего следователя Захар понял: Петров не врёт.
- И время такое было – лихие девяностые, как из называют сегодня, - просто сказал Петров, привычно перекладывая свои подленькие делишки на ни в чём перед ним не повинное время. – Тогда, гражданин э..., - он заглянул в доверенность, - гражданин Чудинов, многие за расхищение частной собственности, ставшей  вдруг священной коровой, были наказаны. По закону, заметьте.
- Пять лет за какую-то ржавчину!.. – не выдержал Захар и перешёл на повышенный тон. – Это справедливо по вашему закону?
- Закон суров, но это закон! – раздражаясь, ответил Петров. – И не орите мне здесь. Приехали за запчастями – получайте и проваливайте. Чего ещё от меня вы хотите?
Чудинов, собрав всю волю в кулак, которые сжимал во время разговора с Петровым, сказал, чеканя каждое слово:
- Запчастей к «Фарзонам» хочу.
- Бери, дед, эти две коробки, только вот здесь, - он коротким толстым пальцем, похожим на  варёную сардельку, ткнул в  заполненную им графу. – Писать-то умеешь?
- Крест поставлю! – съязвил Захар.
Он нагнулся, чтобы расписаться в графе, помеченной галочкой, и, почувствовав острую боль в спине, замер.
- Что, дед, здоровье подводит? – равнодушно спросил генеральный директор «Глобуса».
Захар молчал, исподлобья глядя на розовощёкого Петрова, на пузе которого расстегнулась на рубашке белая пуговка.
- Чего смотришь?
- Да  вот гляжу, иде ж у тебя орден?
- Бери ящики и вали отсюда! Понял? А то охрану вызову!
Захар, пересиливая себя, поднял картонные ящики на руки, боясь уронить дорогущую технику, и боль резанула по всему позвоночнику.
- Что? – с весёлой злостью спросил бывший следователь, на этот раз глядя Захару прямо в глаза. – На погост пора, дедушка?
Захар остановился в дверях, прижимая к груди ценные коробки, сказал в сердцах:
- Жаль мне тебя, гражданин следователь. Жаль...
- Чего так? – не снимая деланной улыбки с лица, спросил Петров.
- Вижу, ничегошеньки у тебя не болит, – вздохнул Захар. – Будто помер давно. Да и жил ли ты вообще с мёртвой душой?
- Вали, вали, пока пендюлей не навесили! – бросил ему в спину Петров. – И скажи Малых, чтобы старых дураков  ко мне больше не присылал. Тут  и своих чудаков на букву «м»  хватает!
Чудинов кивнул, будто соглашался с Петровым, и  ногой захлопнул дверь генерального директора.
- Получил, дед? – спросил охранник на выезде.
- Получил, - ответил Захар. – По полной.
- Ты давай поспешай в свою Антоновку. Вишь, небо почернело – а то бы у меня в дежурке, у печки, пересидел до утра, - сказал парень.
Захар тронул коня, обернулся - не утерпел, отвесил охраннику «Глобуса» на прощанье:
- Рано что-то ты, сынок, на печку забрался. Тебя вместо мерина запрягать можно, а ты тут, у печки!..

На какой-то улочке Захар остановился у  сияющей нержавейкой квасной бочки, напиться.
- Что, пересохло, дедушка? – спросила молоденькая продавщица. – К дождю парит.
Захар глянул на Князя.
- Коня бы напоить, милая.
- Квасом, что ли?
- Пивом, - буркнул расстроенный Захар. – С воблой.
- Не обижайтесь, - улыбнулась продавщица и выставила ведро с водой из-под бочки. – Пусть попьёт  и коняга, воды не жалко.
Пока Князь жадно пил, Захар пошёл к газетному киоску. Мельком прошёлся глазами по глянцу  журналов с полуголыми бабами на обложках и остановил взгляд на жёлтой нитке пластмассовых бус.
Разобрал цифры на ценнике. Оказалось, не дорого – как раз по выделенным Дарьей деньгам.
- Янтарные? – спросил он киоскёршу.
- Янтарные – это в «Самоцветах», - насмешливо бросила киоскёрша. – У нас  - народная бижутерия.
- Давай твою бухгалтерию...Народную.
- Внучке, что ли? – удивилась выбору старика продавщица.
- Невесте, - серьёзно ответил Захар.

***

Дождь, собиравшийся всё утро, застал их уже поздно вечером, на подходе к тому хлипкому мосточку через овражек.  Дождь влил нетерпеливо, зло, напористо. Подсохшая за день дорога  разом раскиселилась. Князь поскользнулся и удержался на ногах благодаря лишь оглоблям.
- Что, Князюшко, тяжко тебе? – спросил Захар, слезая с телеги. – Недалече уже до дома.
Перед мостом Князь встал как вкопанный, глядя на мокрый щербатый настил.
- Ну, передохни, передохни, браток, - пожалел Захар Князя. – Соберись с силёнками.         
Захар опять взял коня за железное кольцо на узде, но Князь упёрся, сверкая в темноте кровавым глазом.
- Ты что, Князюшко? – спросил коня Захар. – Не ночевать же нам здесь, в лесу, а? Боишься, брат? Я и сам боюсь. Но, коль ступили на первое бревно, пошли вперёд дальше...Назад лошади не ходят.
По лошади ручьями стекали дождевые струи. Князь кивнул головой, всхрапнул для смелости, и, пересилив себя, сделал второй шаг.
- Смелее, брат, смелее, - шептал Захар, как заклинание. – Я с тобой, сынок! А вдвоём не так страшно. На двоих у нас целых шесть ног. Устоим, парень!
У прогнившей опоры под мостом что-то предательски крякнуло, и скользкие брёвна задёргались, застучали друг о дружку, подкатываясь к накренившемуся краю. Князь испуганно рванулся, брызнул пеной в Захара, пытаясь вырвать себя из шевелящихся под копытами бревен, и почти вырвался на спасительное место, - да оступился и заскользил мокрым копытом в чёрную щель между слегами.
- Всё, - сказал вслух сам себе Захар, глядя, как зажало лошадиную ногу промеж брёвен, - отъездились, кажись.
И всё-таки каким-то чудом,   каким-то не лошадиным напряжением всех своих истершихся в работе жил Князь вырвался из западни, свалив телегу на бок и до крови изодрав себе коричневый шерстяной бок об острые края  перил. Один из ящиков с дорогой электроникой для для этого проклятущего американского трактора кувыркнулся через бортик телеги и плюхнулся в чёрную воду.
- «Блюм-с!» - услышал Захар со дна оврага сквозь шум дождя.
«Речушка мелкая, достану потом, - мелькнуло в голове у Захара. – Лишь бы Князь себе ноги не переломал».
Ноги, слава Богу, были целы. И у лошади. И у старика. Но рана на боку Князя оказалась серьёзней, чем показалось Захару в горячке. Тёмная лошадиная кровь, смешиваясь с дождём, текла из глубокой царапины. Князь  виновато скашивал  глаза на телегу, почти уже лежавшую на боку. Но он упорно  тащил её за собой с моста на дорогу. И шумно, горячо дышал, пуская пар из раздутых ноздрей.
- Что, больно, Князюшко? – оглядывая упряжь, спросил Чудинов. – Ты уж терпи, друг. Ты ж мужик.  Ща станем на все четыре колеса и всё будет хорошо. Ты только не беспокойся. Телегу я налажу. Главное, на земле стоим! Стоим, старичок! И это главное.
Захар  как заворожённый  смотрел в ту точку чёрной воды, где утопился дорогущий ящик от того «дилера», бывшего следователя, что бусы янтарные взял, а Сашку всё одно засадил в тюрягу  за две ржавых трубы. Смотрел в омут и думал. Думал и смотрел. Со стороны, если бы кто видел это ночное кино, Чудинову поставили бы точный диагноз: совсем с горя умом тронулся старик, коль со своим старым мерином беседует.
- Знаешь, Князь, - не отрывая глаз от омута, говорил Захар старому коню. – Я вот ещё в детстве читал про загадку сфинкса, сказку такую… Будто живёт чудовище  с телом льва и лицом женщины, вполне себе добрым лицом, и прозывается оно Сфинксом. Подстерегало то чудовище путников, простых нормальных людей, какие живут на земле, и задавало им свои страшные загадки. Кто не отгадывал, того Сфинкс  убивал. А один мужик, смышлёный был, хотя и чудаком в своей деревне слыл, отгадал сфинксову загадку. И тогда это чудовище лишило себя жизни. Скольких людей, ты представь себе, Князь, он спас своим простодушным умом!..
Князь сопел парным воздухом и, казалось, внимательно слушал слова  хозяина.
- Так вот, кажись, я понял, кто этот сфинкс, пожирающий простых людей. И, кажись, отгадал его загадку. Только вот беда – сфинкс об этом ни гу-гу…Не знает, паразит, что я его разгадал. Потому и живёт себе припеваючи…И ещё немало людей, должно быть, пожрёт.
Захар потрепал бедного коня по мокрой гриве и, орудуя слегой, поставил телегу на колёса, перезапряг Князя. Потом с гримасой боли на лице осмотрел лошадиную рану. Дождь отшумел, и в лесу густо запахло ночными испарениями земли.
- Ну вот, Князюшко, - осторожно обтирая бок лошади рукавом, сказал Захар. – Ща отдыхаюсь малость, достану Гришкины железки – и домой. Скоро уже, сынок, отдохнём. Скоро...
Забытая на время боль в спине снова напомнила о себе. «Вот некстати, - подумал Захар. – Только бы найти этот ящик проклятый».
 На очистившееся от туч небо выкатилась полная луна. Захар полез в карман, чтобы достать тряпицу, служившую ему носовым платком, протереть слезившиеся от напряжения глаза – где же тот картонный ящик? Не уплыл же он по течению? Но вместе с тряпицей негнущиеся пальцы зацепили «бижутерию» - купленные для Дарьи  бусы. Взамен тех, которые отдали, спасая от тюрьмы своего Сашку. Хлипкая ниточка оборвалась от резкого движения руки, и прозрачные бусинки дождём посыпались в темную воду.
- Ай, яй-яй! – запрыгал на берегу Захар. –  Бу-у-сы!..
В зажатом кулаке Чудинова остались всего три желтеньких шарика – вот и вся «народная бухгалтерия»,  подарок невесте. Захар вглядывался в чёрную воду, всё прибывавшую и прибывавшую после ночного ливня. Какие там шарики – ящик бы тот проклятущий отыскать! Никаких пенсий не хватит, чтобы рассчитаться с Гришкой за эти заморские железяки.
 Шагах в пяти от берега, когда холодная вода дошла до его груди, он споткнулся об утонувший ящик.
- Подсвети, милая, - взмолился он, глядя на лунную дорожку на водяной ряби. – Не подведи.
Захар подышал, не решаясь нырнуть, потом перекрестился и присел в воду. Он сумел уцепиться негнувшимися пальцами за края  намокшего и отяжелевшего ящика, но, сделав несколько шагов к берегу, опять упустил ношу. Наверху оврага тревожно заржал Князь.
- Ща, Князюшко, ща... – хрипло отозвался Захар. – Только  затащу ящик...
Круглолицая луна то пряталась за редкие облачка, то вновь освещала  мост, воду, человека и лошадь своим мёртвым холодным светом. Будто играла с Захаром, бесстыже, по-бабьи подмигивая ему из-за небесной кисеи.
Наконец он вытащил ящик из воды. Но путь из оврага  наверх, к телеге, казался во сто крат длиннее, чем вниз. Дважды Захар съезжал по мокрой траве опять к урчавшей Усоже, обдирая руки в кровь о камни.
На гребне яруги закоченевшие руки старика отказались слушаться. Тогда Захар  локтями прижал ящик к животу, заскрипел зубами и из последних сил затолкал ящик в телегу.
- Всё, Князюшко, - прошептал Захар, лежа на мокрой сенной подстилке. – Сдюжил...
Боль в спине стреляла уже самым крупным своим калибром. Захар, глядя в ночное небо, вспомнил про потерянные на берегу резиновые сапоги, но только чертыхнулся. Он  не помнил, говорил ли Князю привычное «но!» - умная лошадь сама медленно тронулась, хорошо зная дорогу к родному дому.
 


10.


У околицы Антоновки Захар малость оклемался. Постепенно Чудинов приходил в себя. Охая, он сел, подобрал распущенные вожжи. Телега жалобно скрипела. Князь тянул из своей последней лошадиной силы.
Деревня уже спала, и лишь в окошках дома Чудиновых горел электрический свет.
Телега последний раз скрипнула, Князь, наклонил голову и заржал у знакомой хаты. На крыльце, набросив фуфайку на плечи, стояла бессонная Дарья.
- Господи! – всплеснула руками жена Захара. – Господи!.. А грязён-то, а вымок!.. А босой-то чего? Тебя били, что ль, Захарушка?
- Да  не били, не били... А хоть бы и били – чего мне сделается? – сказал Захар, выпрягая Князя. – У нас зелёнка и пластырь есть?
- Поранился? – заглядывая в глаза мужа, спросила Дарья.
- Да не я, - буркнул Захар. – Князь бок разодрал малость.
- Щас, щас принесу!
Она, сбросив фуфайку, бегала то к лошади, то к Захару, приговаривая, как заклинание с  уже лёгким сердцем:
-  Господи, слава Богу,  что  все живы!
Захар ещё раз осмотрел рану на боку лошади, потрепал Князя по спутанной гриве.
- Ничего, брат, ничего... До свадьбы заживёт.
Потом достал из кармана три оставшиеся бусинки, зажал их в кулаке и тяжело сел на лавочку возле палисадника. Она села рядом, укрыла фуфайкой замёрзшего мужа, хотя сама дрожала от пережитого и ночной прохлады.
- Пойдём в дом, Захарушка! – позвала она мужа. – Закоченел ведь совсем...
Он молча кивнул, при помощи  жены тяжело встал и кое-как доковылял до лавки на кухне.
- А я вся извилась прямо! – причитала Дарья. – Где ты? Что с тобой? Ночь на дворе, ливень...
 Захар разжал кулак, на его крупной ладони, перерезанной глубокой линией жизни, сверкнули в жёлтом свете лампочки три чудом сохранившиеся  бусины.
- Это тебе, - сказал Захар. – В городе купил. Да вот не уберёг, не довёз   невестин подарок  – разбежались с нитки бусины, в  воду попадали...
Дарья услышала, как задрожал голос мужа. Ей даже показалось, что Захар, её «железный старик» заплакал.
- Я щас, Захарушка, щас, -  сама с трудом сдерживая слёзы, встала с лавки Дарья. Она покопалась в том самом заветном сундуке, где когда-то хранилось янтарное ожерелье, и вернулась к плачущему Захару.
- Захарушка! Милый!.. Ты что, дружок? – прошептала Дарья и погладила старика по ещё мокрым волосам. – Вот твой подарок, рябиновые бусы... Помнишь? Я их на нитку нанизала – и в  бабушкин сундук, на счастье.
И с этими словами Дарья протянула Захару нитку рябиновых бус. Ягоды, конечно, давно высохли, потеряли свой алый цвет, но разве в цвете было дело?
- Спасибо тебе, Дарьюшка, - выдохнул Захар и до крови прикусил губу, чтобы уж совсем не разреветься. Он старался сдерживать рвущиеся из груди всхлипывания  - и не мог этого сделать. Жалко было утонувшие под мостом бусы, жалко было погибшего в чужих горах Веньку, живого, но  непутёвого Сашку,  жалко было верного друга Князя, продравшего до крови свой шерстяной бок... Жалко было и себя, и Дарью, своим последним теплом согревавшую  и его озябшую  душу.
Старику обидно было, что  не перевелись ещё на нашей земле такие клопы-кровопийцы, как следователь Петров, что не часто говорил он добрые  слова  Дарье, и что теперь, на закате жизни, уже не наверстаешь упущенное. Как не вернуть те, канувшие в чёрную воду бусины. Что упало, то пропало...
Боль глодала его измученную спину, но нестерпимее была боль душевная, которая жгла раскалённым гвоздём всё нутро, не давая Захару ни  жить, ни умереть без муки. И всё это, пережитое, но ещё не отболевшее, выходило теперь наружу солёной слезой, которую он копил в себе всю свою долгую и трудную жизнь.
- Ты поплачь, поплачь, Захарушка, - прижимала мокрую мужнину голову к тёплой груди Дарья. – И я с тобой тоже... Легче будет. Легче...
И обоим  становилось легче. Словно молча, только слезами,  исповедовались  они друг другу, облегчая истомившиеся в ожидании счастья   души свои. Но именно только сейчас, в этот коротенький миг весенней ночи, старики почувствовали себя очень нужными друг другу, до боли в сердце близкими и родными – значит, всё-таки  счастливыми людьми.


Россия
Город Курчатов (Курская область).

Балашов Александр Дмитриевич