Улыбка ангела ч. 3

        Зима пришла, засыпав город снегом. Во дворах стало полно ребятни, которая строила горки, заливала катки. В первых числах Оле позвонила Рената Борташевич и напомнила о встрече.   Их факультет по праву считался факультетом невест, но так как Ренка, не устроился никто.  Она закадрила какую-то крутую шишку из МИДа. И вот теперь ее муж получил назначение во Францию, и она дает «отвальную». Подруги встречались нечасто, всего пару раз в год, обязательно без мужей. Взрослые женщины словно забывали, что они уже не студентки, они смеялись и дурачились.  Сашка Ларичева, высокая, очень полная  блондинка, мечтала вслух, опустошая третью креманку.   
         - Ах, девочки, все отдала бы, чтоб жить в Париже. Закадрить бы французика, - и мечтательно закатывала глаза.   
         - Нет, Сашок, не клюнет на тебя француз, ты большая для него, – смеялись девчонки.   Саша, игравшая в нападении в университетской сборной по баскетболу, насмешливо возражала: - «Ни фига вы не смыслите, девочки, маленькие, как раз больших любят». 

         Сашка, конечно, дурачилась, она была замужем, и не променяла бы своих дочек-близняшек и мужа, ни на какую Францию.   
Оля рассказала о встрече с Виткой, но о разводе умолчала. Рената вдруг спросила: 
        - Вы что, с Борисом, разбежались?   
        - Ты откуда знаешь? – опешила Оля.   
        - Да по тебе, что ли не видно, вся светишься. Влюбилась? А кто он? – не отставала Рената.
 
        Влюбилась? Даже на работе это заметили. Что-то с ней  происходило в последнее время, даже взгляд стал какой-то весенний. Ее шеф, пожилой толстяк, грустно заглядывая снизу вверх, приобняв за талию, как-то сказал: 
        - Чувствую, скоро улетите вы от нас, Оленька. 
        - Ну, что вы, Яков Борисович! – попыталась возразить она.   
        - Поверьте старому селадону, я в этих вещах понимаю.
 
        Влюбилась? Пожалуй, на этот вопрос Ольга уже могла  ответить. Да, как подросток, горячо и страстно. Но рассказать об этом она никому не решалась, потому, что ее до сих пор вгоняли в краску некоторые разговоры ее подруг. Она не была ханжой, но самым личным ни с кем   не делилась.   
        Она рассказала историю своего развода. Софка Дардик меланхолично заметила:
        - При желании, ты его и посадить могла бы.   
Сашка и Рената возмутились. 
        - Ты с  ума сошла, Софка, да ее в ментуре и слушать не будут, еще в Кащенко отправят. Идеалистка, это тебе на Западе такие вещи проходят, а у нас курица не птица, а баба не человек.   Софка стала объяснять, что теоретически такое возможно, есть такая статья, и неважно, что насильник – муж, роли это не играет. Они заспорили, и Ольге пришлось вмешаться, напомнив, по какому поводу  они здесь собрались. 

         Посидев еще немного, подруги засобирались. Софка вызвалась подвезти Ольгу.  Пока они сидели в кафе,  снова густо повалил снег.  Сняв дворник,  Софка  счистила снег с заднего стекла, потом села в машину и стала греть мотор. Глядя на качающиеся дворники, тихо сказала: 
         - Я тоже скоро уеду, - и, обернувшись назад, стала разворачивать машину. 
         - Почему? – ахнула Ольга.   
         - По кочану, - мрачно отшутилась Софка. – Родители уже старенькие, им без меня плохо. 
         Оля знала Софкину историю. Ее родители уехали лет семь назад, в Израиль, а она, выдержав жесткий прессинг, осталась, из-за своего драгоценного Андрея. Её долгий и неудачный роман с известным тележурналистом, в свое время, шумел по всей Москве. Они раз пять сходились и шумно расходились. Он дважды  за это время успел жениться и развестись. А теперь вот собирался жениться третий раз. Софка понимала, что Андрей никогда не жениться на ней, просто потому, что его устраивали их отношения такими,  какие они есть. Но все равно надеялась. Когда она забеременела, подружки советовали ей оставить ребенка и поставить Андрею ультиматум. Но она не захотела давить на него своим положением, ей это претило. Потом, когда она сделала аборт, он упрекнул ее, что она не оставила ребенка. Но только после, после аборта.
         И вот теперь, Софка решилась на отъезд. 
         - Знаешь, жалко, что ты уедешь. 
         - Кого жалко? Это раньше было, уехать, - как умереть, а сейчас просто реже видеться будем. А оно по любому, с каждым годом все реже получается. Так, куда тебя подвезти? 


        Ольга проснулась от холода.  Одеяло сползло на пол, она наклонилась, чтобы поднять его. Но передумала спать,   встала  и пошла на кухню. На часах без пяти шесть. Вставать рано, досыпать поздно. Чайник, громко щелкнув, отключился. Оля налила в чашку воды и бросила пакетик чая.
        Что же ей снилось? Она куда-то шла по набережной с девочкой. Рядом плескалась вода, вдруг девочка схватила ее за руку и потащила вперед, она бросилась за ней. Вода стала резко прибывать, Оля испугалась, что они сейчас утонут, что девочка не умеет плавать. Но они забрались в какую-то раковину и спрятались в ней. Вода заливала в щели, они вылезли из раковины и поплыли. Впереди была лестница, которая уходила  высоко вверх, и они с облегчением взобрались на нее, понимая, что это спасение. Ольга выбралась повыше, вытащила девочку и  в этот момент проснулась.
        Тело ломило так, словно все происходило наяву.  «Странный сон», - подумала она, допивая чай. Взглянув на часы, она поняла, что у нее есть время приготовить на завтрак что-нибудь позамысловатее, и решила готовить картошку по-французски под сыром. 
        За этим занятием ее и застал Максим. 
        - Чего встала ни свет, ни заря? 
        - Приснилось что-то неприятное, спать перехотелось.   
        -Чего варганишь?– он принюхался,  -  мускатом пахнет.
        - «Дофине». Ты никуда сегодня, не торопишься? 
        - Нет. Ты хочешь, чтобы я отвез тебя на работу?   
        - А если хочу? – настроение у нее было не самое лучшее. 
        - Договорились. А вечером за тобой заеду, – Максим пошел бриться и одеваться.
        Завтракали молча. Было видно, что на работу ей хотелось, как мертвому жениться.

        По дороге Максим строил планы на вечер, но, заехав за ней пораньше, и увидев ее бледное лицо,  передумал,   и дома  уложил ее в постель.
        Ночью его разбудил ее надсадный кашель. Он потрогал ее лоб и ужаснулся – она вся горела. Приятель врач, которого Максим вытащил из постели в этот ранний час, осмотрел Ольгу,  сделал укол. Написал список необходимых процедур и инструкцию по приему лекарств, заставив Максима повторить, как и что делать, и уехал, заверив, что вечером наведается обязательно. Когда температура упала, и Ольга уснула, он придвинул к кровати кресло и сел, положив ноги на пуфик. 

         Проснулся он от кошачьего мяуканья, голодная кошка заглядывала ему в лицо, встав на задние лапы. Потирая затекшую поясницу, Максим пошел кормить кошку. Когда он вернулся в спальню, Оля уже проснулась. Приготовив все необходимое, он накормил ее, выдал порцию лекарств, притащил из гостиной видик, кассеты, поставил возле кровати телефон, поцеловал ее в лоб и обещал вернуться к двенадцати.   


         Проболела она  до середины декабря.  Максим не отходил от нее, забросив все свои дела. Когда она поправилась, они начали строить планы, где и с кем встречать Новый год.
 
         Максим предложил совместить приятное с полезным, - съездить в Питер.   Оле это показалось заманчивым, она давно там не была, вот только опасалась ехать машиной.  Но к концу декабря дороги расчистились, и выехав затемно, вполне можно  было засветло добраться до Питера. 


         Они выехали, когда  было совсем темно. Максим обычно сонный с утра, как все совы, уговорил Олю сесть за руль, пообещав вскоре сменить ее.  «Ауди» в управлении оказалась гораздо удобнее потрепанного «Жигуленка», на котором ездила Оля. Минут через десять Оля чувствовала себя за рулем вполне комфортно. Она поймала себя на мысли, что чувствует себя более уверенной, и это чувство ей понравилось. Она лихо развернулась при выезде на Ленинградское шоссе и, послав к черту все сомнения, не стала будить задремавшего Максима,  а  поехала вперед догоняемая рассветом.   
         Она позволила Максиму сменить себя за рулем только в Твери. Они сделали остановку и перекусили в маленьком придорожном кафе, возле которого томились дальнобойщики. Перекурив на улице, чтобы не обкуривать в машине некурящую Олю, Максим сменил ее за рулем.   
         Огненный шар Солнца, неправдоподобно большой и яркий, лежал на горизонте, как на ладони. Они подъехали к Питеру, когда на небе проступили звезды.   
        - Куда мы едем? – спросила Оля, заметив, что машина свернула.    
        - Сейчас увидишь,  - ответил Максим, и слегка стиснул руку Ольги. 
        От прикосновения у нее сладко замерло сердце. Вообще,  она стала какая-то наэлектризованная. Она видела, что вызывает у Максима желание, и это приводило ее в волнение, странное и неизведанное. Она знала из литературы и из разговоров подруг, об этой, самой высшей точке страсти, но сама никогда испытала этого, не комплексуя,  считая, что ей просто «не дано». Борис даже обозвал ее за это «селедкой».   
        Теперь же прикосновения Максима волновали ее, и она замерла, боясь словом или жестом спугнуть то, что увеличивалось внутри, мешая дышать. Сердце стало большим, то замирало,  то билось в груди. Максим почувствовал это и отпустил руку. Он не смотрел на Ольгу, боясь смутить ее. Она подняла руки поправить волосы, мыслей в голове у нее не было, Она вздохнула, повернулась к Максиму и, увидев его напряженное  лицо, улыбнулась. Все опять стало легко и просто.
   
        - Это Павловск?   
        Машина замедлила ход, петляя и переваливаясь с боку на бок, по плохо расчищенной дороге.  Самих строений не было видно: они скрывались за соснами и елями, густо росшими за заборами.   
        Дача, огромная и роскошная, была похожа на дворец. Хозяин Петр Семенович вышел встречать гостей. Приятели поздоровались шумно, с шутками и подколками, смысла которых Оля не поняла. Максим познакомил их, представив  приятеля «финансист, титан, стоик».

        На титана  Петр Семенович явно не тянул: невысокий, подвижный мужчина, очень сутулый, с головой как коленка, и глазами неопределенного чайного цвета. Он сконфузил Ольгу расспросами о житье-бытье в первопрестольной. Вопросы были совершенно невинные, но тон с каким-то подтекстом, и манера, не дослушав собеседника, задавать новые вопросы, обескуражили Ольгу.

        Максим пришел ей на помощь, сказав, что им надо отдохнуть с дороги. Петр Семенович проводил их на второй этаж, где для них были приготовлены две комнаты.  Увидев громадную кровать, Максим сделал  круглые глаза, и со значением посмотрел  на Ольгу. Она отрицательно  помотала  головой  и заявила, что хочет спать. Видимо манеры Петра Семеновича окончательно смутили Ольгу, и она растерялась.
   
         - Оль, да не обращай внимания на его слова, это просто такой вид спорта, - смущать хорошеньких девиц.   
         - Мне это неприятно, пусть другой объект себе поищет.   
         - Горбатого могила исправит, не сердись. – Оля, вспомнив сутулость Петра Семеновича, чуть не прыснула.
         - Буду сердиться, - упрямилась она, уже с улыбкой.      
         - Не такой он плохой, вот увидишь, не обращай внимания, - настаивал Максим.

         Он держал ее за плечи,  и  у него было забавное выражение лица.
С дороги Оле хотелось вымыться и лечь. Она пошла в ванную, роскошь отделки и безвкусица которой поразили ее. Ей стало смешно, она поняла, что Петр Семенович не так страшен, как показался ей с первого взгляда.

 
         Она лежала в воде; Максим присев на краешек, массировал ей ступни и рассказывал о своей давней дружбе с Петей. Они были однокашниками и дружили уже давно. Оля вспомнила, что видела этого говоруна по телевизору, на последних выборах он баллотировался в Думу.    
         Уснула она мгновенно, сказалось усталость. Максим подоткнул ей одеяло как ребенку. Чтобы не беспокоить ее, он лег спать в другой комнате.   

         Проснулись они часов в десять. На даче никого не было, кроме охранника и кухарки. Хозяин уехал в город за супругой. Чтобы не сидеть на даче до приезда хозяев,  Оля предложила съездить в город.  Максиму идея понравилась.

         В городе царила предпраздничная суета, на улицах торговали елками, елочными игрушками и заморскими фруктами. В витринах горели веселые огоньки, и стояли наряженные елки. Оле  вдруг стало грустно: она пожалела, что поехала сюда, лучше было бы встречать вдвоем, дома в Москве. Они купили цветы для супруги Петра Семеновича  и забавного плюшевого поросенка, символ наступающего года. Вернулись они, когда было уже темно.

        Оля решила надеть свое  черное платье, которое она называла «и в пир, и в мир, и в добрые люди». Оно нравилось ей тем, что было уместно в любой обстановке, особенно, когда не знаешь, что надеть. Она никогда не старалась выглядеть лучше всех, это было просто невозможно, но выглядеть не хуже других ей помогал врожденный вкус  и чувство стиля, которому невозможно научиться.
        Она достала черные лаковые лодочки и присела на ручку кресла. Максим,  вошел в комнату, держа в руках объемный пакет. 
        - Я приготовил тебе подарок, не знаю понравиться или нет. 
        Оля развернула и ахнула: темно-синее бархатное платье, богато украшенное вышивкой серебром. Таких платьев она не то, что не носила, не видела никогда. Она подняла глаза на Максима, не зная, что сказать. Они вместе уже почти три месяца, а он ей ничего, кроме цветов не дарил, да она и не ждала от него подарков. Конечно, оно ни в какое сравнение не шло с тем, которое она надела. Это платье можно смело надеть на церемонию  вручения «Оскара», и все бабы сдохли бы от зависти. Видимо, все это было написано у нее на лице, потому, что Максим сказал: «Я все понял, больше ничего не говори». Платье упало на пол, и она задохнулась в его объятьях. Он нежно целовал ее, раздевая. Платье было поднято, он целовал ее грудь, живот. Его язык дотронулся до пупка, и она засмеялась от щекотки.   Его губы становились все настойчивее,   ласки все неистовее, а она словно потеряла силы для сопротивления, обмирая от испуга, что   это может прерваться. Она почти теряла сознание от наслаждения, как вдруг услышала не то вздох, не то стон, и поняла, что это был ее голос.   
        Она не сразу услышала то, что шептал ей Максим. Слезы выступили у нее на глазах, когда она поняла, что он ей шепчет все нежные слова любви, все то, что любящие  говорят любимым уже не одно столетие во всем мире… 
Ее дыхание стало успокаиваться, сладкая истома сменилась усталостью. Ей даже показалось, что она задремала, но уснуть она не смогла.  Максим крепко держал ее за руку, она чувствовала его губы на своем плече. Она тихонько встала и прошла в ванную. Она закрутила волосы жгутом и обнаженная, встала перед огромным, во всю стену зеркалом. Губы припухли и покраснели, глаза блестят, щеки разрумянились, она вся стала ярче, что ли. Под душем она думала о том, что произошло, и улыбалась. Гусеница превратилась в бабочку.  Сердце ее замирало при мысли о том, что это может повториться. 
 
          Максим спал. Она пощекотала прядкой волос его щеку. 
          - Вставай, соня. Новый год проспишь.
 
          Через полчаса она была готова. Платье, словно для нее  сшито, оно подчеркнуло ее голубые глаза и светлые волосы. Максим восхищенно поцеловал ее ладошку. Сам он надел смокинг и бабочку. Оля попросила его достать из сумки косметичку. Он долго рылся в сумке, ища косметичку, и наткнулся на записную книжку.   
          - Что это? – спросил он, вертя книжку в руках и протягивая Оле косметичку. 
          - Помнишь, я тебе рассказывала, что нашла это после смерти мачехи, там по-французски, вот до сих пор не удосужилась перевести. 
          - Ну, ладно, нас наверное ждут, - и взяв Олю под локоток, аккуратно повел  вниз.   



         Праздничный стол был накрыт в столовой. Огромный овальный стол освещала циклопических размеров хрустальная люстра, отбрасывавшая разноцветные блики по сторонам.
 
        Супруга Петра Семеновича  Геля была полной противоположностью мужа. Ослепительно красивая, высокая, дородная женщина, медлительная в движениях, с низким певучим контральто и протяжным польским говором, оказалась очень обаятельным человеком.  Геля умела создать такую атмосферу в доме, что каждому, кто попадал сюда, казалось, что именно его тут так долго ждали.
Петр Семенович представил гостье своего сына Лёлика, долговязого близорукого подростка, и молодого мужчину  неопределенной сексуальной ориентации. Это был  преподаватель, который готовил Лёлика к поступлению в консерваторию по классу скрипки.    Была еще пожилая супружеская пара, - Оля узнала в них известных когда-то актеров, блестяще игравших в «Варшавской мелодии».
   
        В присутствии супруги Петр Семенович уже не позволял себе игривого тона,  и, заливаясь детским смехом, рассказывал совершенно невинные истории детских проказ.   
        Хозяйка пригласила за стол. Выпили за уходящий год, за год наступающий. Разговор становился все более живым.
 
        Трудно было представить себе более разных людей, но обаяние  и психологический талант хозяйки связывали  общий разговор в интересный узор. Молодой человек, которого Оля мысленно записала в «голубые», оказался интересным собеседником.
 
        После двенадцати, когда выпито было достаточно, Максим увел Ольгу в зимний сад: там было темно и прохладно. За окном сияла Луна, освещая засыпанный снегом сад. Это было похоже на игрушку, которая ей очень нравилась в детстве. Стеклянный шар, внутри которого идет снег, если немного потрясти. 
 
         Ольга приблизила лицо к стеклу. От ее дыхания на стекле запотел кружок. Крупные как горох звезды словно приблизились к земле, всматриваясь в то, что делается внизу.   
         - Ты не знаешь, что это за звезда? – спросила она Максима.   
         - Это Бетельгейзе, самая яркая звезда созвездия Ориона, а вон там, внизу, это Ригель. А вот эти три звездочки в ряд – это пояс Ориона.   
         - Красиво, на песочные часы похоже, – задумчиво произнесла Оля.    
         - Вот загадай желание в новогоднюю ночь, и оно непременно исполниться.   
         - Уже   загадала. Только никому не скажу.   
         - И не надо. 

 
         Они вернулись к гостям. Разговор вертелся вокруг недавней поездки Гели в Францию. Оле было уютно в этом доме.  Она по своей привычке начала было анализировать свои ощущения, но Максим отвлек ее от этого занятия. Узнав, что Геля свободно владеет французским, Максим предложил показать ей записную книжку. Оля не возражала. Максим принес книжку, и все перешли в гостиную и разместились, где кому было удобнее.  Геля бережно раскрыла книжку и начала медленно, с остановками, читать записки, сделанные больше семидесяти лет назад.   



        «Милый мой сыночек, Павлушенька!  Морозным, январским вечером 1919 года, когда тебе не было и двух лет, я сел писать сии записки, в надежде, что ты сможешь их прочесть, ибо ожидаемое нас неизвестно, а я, глядя на твою безмятежную рожицу, горько раскаиваюсь в том, что не смог отправить тебя отсюда. Полная неизвестность, ожидающая нас впереди, и заставила меня взяться за перо. Когда ты вырастешь  и научишься читать, ты сможешь оценить все то, что тебе пришлось пережить. Я радуюсь за тебя, моя крошка, что всего этого не будешь помнить. И к тому времени, когда ты вырастешь, жизнь успеет вернуться к цивилизованным формам. Периода затишья на твой век хватит, и тебе не придется на склоне дней ломать налаженной жизни, как мне.  Так слушай. Родился ты 25 января 1917 года, в семье столбового дворянина, ведущего свой род из пятнадцатого века.  Твоя мать не прожила и трех дней  после твоего рождения. К счастью, ты родился здоровым, и твоя няня Поля не имела с тобой много хлопот. В марте, после отречения Царя, я принял кое-какие меры финансового характера, и отправил твою сестру во Францию, а с тобой решил повременить, надеясь, что все быстро кончится, или мы сможем уехать, когда ты немного подрастешь. Жили мы тогда на Рождественском бульваре. Тебе не было и года, когда нас стали уплотнять. То есть, нам дали три дня на переезд, в мороз, с грудным ребенком. Нас приютили знакомые. Но не  надолго. В течение зимы мы переезжали четыре раза. По стратегическим соображениям пришлось мне принять на себя обязанности председателя домового комитета. Попыток уплотнить нас новыми властями было еще не мало, но, в конце концов, я научился с ними обходиться. С одними приходилось говорить на равной ноге, с другими проходил сухой официальный тон, третьи больше поддавались на уговоры войти в положение. Словом приходилось лавировать. Кстати, о домовом комитете: если бы ты знал, во что превратилось это хорошее, по существу, учреждение. Каких только бумаг мне не приходилось подписывать. Одной жилице, которую я совершенно не знал, я ежемесячно удостоверял право на пенсию, которую  она где-то ухитрялась получать, несмотря на полную отмену пенсий. Выдал несколько разрешений вступить в брак, а один раз (отец не шутит) удостоверил крайнюю необходимость вымыться в бане. Подписывал все, только просил жильцов приносить уже готовые удостоверения. А положение в Москве становилось все более и более угрожающим. Москва постепенно превращалась в адскую машину для убийства. Вакханалия террора, продолжалась весь восемнадцатый год. Все морги и больницы были забиты трупами. Расстреливали обычно из винтовки в упор, но практиковались и другие методы. В Серебряном Бору устраивали  нечто вроде охоты на куропаток. Обреченных привозили в грузовике, по очереди выпускали из автомобиля, кричали: «Беги!». Человек  инстинктивно бросался к лесу, и его подстреливали из автомобиля.  Тот, кто рассказывал мне об этом, чудом Всевышнего,  уцелел. Его выпустили одним из первых. Как раздался выстрел, а ему попали в плечо, он упал. Когда автомобиль немного отъехал, он пополз к кустам и укрылся там. Через несколько времени разразилась гроза, и автомобиль, собирая раненых и убитых, возвратился к тому месту, где он упал. Не желая мокнуть под ливнем, палачи уехали, а он, раненый, прокрался на Петроградское шоссе и пробрался в Москву. Вскоре ему удалось бежать в провинцию.  Много страшных историй рассказывают, всего не перечесть, но хуже всего, что ничего нельзя купить. Торговлю национализировали, по всей Москве посдирали вывески, и теперь особенно жалкий вид имеют маленькие дома. Раздевшись, они являют свою убогую сущность, прикрытую раньше разноцветными вывесками.  Табачные лавки заменили мальчишки, продающие папиросы и спички. Кое-что из припасов, таскают на дом различные спекулянты, главным образом дворники. И все что угодно, от кружевной блузки до микроскопа, можно купить на Сухаревке.  Как бранила меня твоя няня Поля, когда я выменял соболий палантин твоей матери на фунт сахара и два стакана  муки-крупчатки.  Ты не видел каши уже неделю, и я боялся, что тебя нечем будет кормить. С продуктами становится все хуже. Цены растут ежечасно. Хлеб стоит 50 рублей фунт, мерзлый картофель 65 рублей. Фунт коровьего масла 2000 рублей. Поля где-то ухитряется доставать для тебя молоко. Оно стоит 1000 рублей в месяц. Хлеб выдается по карточкам, по четверти фунта на человека, и то нерегулярно. Наш добрый ангел Поля с утра уходит стоять в очереди. А ты остаешься с парализованной бабушкой, моей матерью.  Именно из-за нее и не могли мы уехать вместе с остальными родственниками твоей матери. Я не думал, что могу представлять для кого-либо опасность.  Более того, я считал, что если стою вне политики, то мне ничего грозить не может. Боже, как я ошибался!
Каждую ночь, если не гаснет свет, сидим и трясемся, - ждем обыска. Правда  все, что их может заинтересовать, я спрятал на дорогой могиле. Просто для того, что бы не иметь всего этого дома, где это может быть опасным для нас, а  об остальном, - они просто не догадаются.  Бабушка твоя совсем плоха. Она панически боится обысков, она просто не в себе, когда видит людей с винтовками. Нет никакой возможности помочь ей; сердце разрывается, глядя на нее. Невозможно купить самых необходимых лекарств и средств ухода. Одна моя отрада – Поля. Просто не знаю, что бы я без нее делал. Я очень надеюсь, что все это продлиться недолго, так как разруха уже приняла чудовищные размеры. В одночасье мы лишились всего и теперь рискуем лишиться последнего – жизни. Русская аристократия проявила исключительную мягкотелость: вместо того, чтобы сопротивляться и защищаться, она предпочла  просто разбежаться. Я не осуждаю своих современников, но понять их не могу. Окончательную оценку переживаемой нами эпохе, дам не я и даже не твои современники, а последующие поколения. Это дело будущих историков, а я, просто как историк, даю правдивую картинку того, что пережил сам».    



          Геля опустила книжку на колени. В гостиной стояла тишина, было слышно, как трещат дрова в камине, и подвывает ветер.      
          - Вот и все, – Геля с любопытством смотрела на Олю.  Ей пришлось пояснить то, о чем она сама совсем недавно догадалась.
          - У нас дома были вещи, совершенно непонятного происхождения. Я ведь не знала, что бабушка Поля неродная мать моему отцу. Она ведь ни разу, даже словом не обмолвилась. 
          - Думаю, у нее были на то причины,  – подал голос Петр Семенович. 
          - Вероятно, она боялась, что участь отца постигнет сына.
          - А что с ним случилось?  - участливо спросила Геля.   
          - Алексея Павловича Готовцева расстреляли в конце марта 1919 года.   
          - За что? 
          - Не знаю, в газете не написано. Просто его фамилия в списке расстрелянных заложников.   
          - Какой ужас. – Геля приложила холеные ручки  с пухлыми пальчиками к щекам. 
          - А что он спрятал на могиле? – спросил Лелик. 
          - Понятия не имею. Да и какое это может иметь значение? Что могло столько лет сохраниться? Ну, не золото же. 
          - Кто знает? – заметил Петр Семенович.   
          - Ты неисправимый оптимист, Петя. Меня больше заинтересовало то место, где он пишет про родственников. Надо попробовать разыскать их, – размышлял вслух Максим. 

 
           На Олю прочитанное произвело тягостное впечатление. Трагедия одной семьи, трагедия страны, прошла  и через ее жизнь. Бабушка Поля, нежная и строгая, ласковая и мудрая, терпеливая и такая мужественная. Сколько ей было тогда? Меньше, чем мне сейчас. Принять на себя такой груз. «Наш добрый ангел», - пишет о ней дед. Вот пример истинно благородного происхождения. Не то, что эти новоявленные дворяне, кичащиеся своими придуманными   родословными и пытающиеся извлечь из этого выгоду, словно люди породистые собаки или коровы. У нее защипало в носу, слезы подступили к глазам. Она извинилась и ушла. Максим посмотрел на часы, было начало пятого. «Хорошо начинается год», - пробурчал он сам себе под нос.


           Он поднялся вслед за Олей. Она лежала на кровати, Максим не мог понять спит она или нет, но трогать не стал. Он тихонько положил книжку на столик возле кровати и пошел спать на диван в соседней комнате.

 
           На следующий день Геля, как могла, пыталась поднять Оле настроение. Она  даже вызвалась погадать на кофейной гуще, что вызвало у Оли лишь слабую улыбку. Максим пытался вытащить ее во двор лепить снежную бабу, но она, грустная, стояла у окна, и смотрела, как охранник расчищает дорожки.
Максим увел ее в спальню и долго целовал и ласкал. Вчерашнее продолжалось бесконечно, ее словно качала огромная волна, то поднимая, то опуская. На этой волне она поднималась все выше, и это становилось все непереносимее в своем наслаждении.

           Обед она бессовестно проспала, проспала бы и ужин. Максим спал на диване, накрывшись простыней. У него отросла синеватая щетина, и щеки стали жесткими. Оля разбудила его поцелуем.    
          - Ты выйдешь за меня замуж? – спросил он, не открывая глаз.   
Оля не знала, что ответить. Она вспомнила Гелино гадание  и засмеялась. 
          - Ты чего? – Максим открыл глаза. 
          - Вспомнила, что Геля нагадала мне. 
          - Господи, до чего же ты красивая! Так каким будет твой положительный ответ?   
          - Зачем тебе чтобы я вышла за тебя замуж? Я же и так с тобой. 
          - Я запру тебя дома, чтобы не увели. 
          - Тогда я скажу, нет. 
          - Я тебя застрелю, а сам отравлюсь. 
          - Ну, хорошо, я должна подумать. 
          - Только недолго, а то я передумаю. 
          - Что? – Со смехом, возмутилась Оля.
          Максим повалил Олю на себя, она слабо отбивалась, смеясь.   


          Вечером второго января стали собираться в дорогу. Петр Семенович, отговаривал ехать в ночь, но Максим возразил, что ночью машин на дороге будет мало.   
          Попрощавшись с хозяевами, они уехали. Когда машина выбралась на шоссе, Максим спросил: 
          - Что Геля имела в виду, когда сказала «сообщи, когда это случиться»? 
          - Она нагадала, что я выйду замуж за брюнета, и у меня родится девочка. 
          - Понятия не имею, кто это, но морду этому брюнету разрисую ему обязательно.
          - Глупенький, да ведь она про тебя   говорила.
          - Ну, это все меняет, Только почему девочку, я много ребенков хочу.
 

          Дома на автоответчике был звонок  сестры Максима Витки из Лондона, где она с мужем проводили Рождественские каникулы.  Она поздравляла Максима с праздниками. Обещала приехать на день рождения.


          После Нового года дни полетели быстрее. Оле пришлось очень много работать: ее повысили в должности, и у нее в подчинении оказалось очень много народа. В коллективах, где много женщин с амбициями, всегда найдутся недовольные своим положением. Особенно трудно Оле пришлось, когда шло распределение по направлениям. Попасть в морской круиз это одно, а с автобусной поездкой в надоевшую Прагу, совсем другое. Ольга сама удивлялась, откуда у нее вдруг прорезались командирские нотки  при пресечении конфликтов. Но удивительнее всего было то, что никто не возмущался, а наоборот подчинялись. Она и внешне переменилась, - вместо мешковатых свитеров с джинсами, стала носить деловые костюмы, туфли на высоких каблуках. Перемены начальство оценило положительно, и, получая зарплату, Ольга обнаружила в конверте  на две зелененьких бумажки с портретом Франклина больше. 

 
         Максим тоже много работал. Изредка им удавалось сходить в театр или просто погулять за городом. Зима катилась к концу, воробьи все чаще поднимали галдеж во дворе, а Солнце, совершая свой путь по небу, поднималось все выше над горизонтом. 
         Поздно вечером, первого марта, сообщили об убийстве Листьева. Первое ощущение  Оли было, что все это просто дурной сон, а потом пришла жгучая обида, словно ее жестоко обманули. Максим сидел мрачный возле телевизора, она присела возле него и уткнулась ему головой в плечо. 
         - Как ты думаешь, кто это его? 
         - Когда такую фигуру убивают, значит это кому-нибудь нужно. Ищи, кому это выгодно. 
         - А ты что думаешь? 
         - Знаю по опыту, скорее всего тот, кого первого возьмут за барки. Правда он, скорее всего, отвертится.   
         - Как это?   
         - А так, - объяснял Максим, - это же не пальто  в ателье заказать, тут целая сеть посредников, и все жить хотят. А непосредственных исполнителей после этого убирают. Их, скорее всего, уже завтра не будет в живых. Вот и все. 
         - Господи, какой кошмар, - прошептала Ольга. В кабинете затренькал телефон. Звонила Витка. 
         - Что у вас случилось? CNN передает, что у вас кого-то застрелили.  Что у вас делается? – Вита уже давно оторвалась от местных реалий, она с трудом вспомнила  обаятельного ведущего «Взгляда».
         - Макс, я приеду вместе с Андреем, еле уговорила его вставить в свой календарь пару дней в Москве.

         До дня рождения было еще полтора месяца. Поговорив еще немного, брат с сестрой распрощались. 
        - Она что, не знает что я здесь? – спросила Оля.
        - А ты ей не говорила?
        - Нет. – Оля удивленно посмотрела на Максима
        - Я тоже. Вот сюрприз ей будет, – засмеялся он.