Коба

    Наверное, холодный подход к жизни у меня был от деда. Казалось, что этот человек создан для того, чтобы всё критиковать и презирать. В своё время он не любил  Александра III, а вслед за тем невзлюбил и его несчастного сына; невзлюбил бы он и следующего императора, пусть даже за внешний вид – причину бы нашёл. Однако царскую семью от немилости моего предка избавил товарищ Ленин, после которого Романовы в его глазах тут же реабилитировались. Не удивительно что Сталин тем более пришёлся деду не по душе, и наш тщедушный сосед дядя Йона сообщил об этом в компетентные органы. Мизантропии деда был положен конец в августе 38-го; впрочем, у дяди Йона музыка тоже играла не долго.
    Началась война. Все мы, находившиеся до её начала на военной службе были уверены, что фашисты не остановятся у границ Союза, однако товарищ Иосиф Виссарионович искренне верил, что Гитлер наш друг. Ну, или хотел верить. Его слепая вера была наказана ранним утром 22 июня 1941-го года. Нависшая, казалось бы, на территории Союза тишина, была прервана залпами, взрывами и стонами. Ад первого дня до сих пор отдаётся звонким гулом в моей голове и немногих головах тех, кому удалось вырваться из-под артиллерийского и авиационного обстрела западных границ. Я поклялся раз и навсегда поквитаться с теми, кто убил всё, что было мне дорого. Причём не знаю, что во мне говорило больше: ненависть за убитых родных или эгоистичная злость за то, что я остался один в этом мире.
    Уже через пару месяцев я оказался в составе одной из чётырёх стрелковых дивизий, сформированных в Коломне. Прекрасный, тихий, уютный, нежный город! Я взывал к небу – хоть это и не было свойственно моим соратникам – чтобы ни единая искра войны не охватила его! Порой мне жаль, что тогда я не читал буржуазной литературы, и далее, знакомясь с ней, сопоставлял описания великих творцов лишь по своим воспоминаниям. Но я любил этот город, преданно и сильно, хотя и понимал, что мало ездил по Родине, иначе влюбился бы во всё, что попадалось на пути. Это была первая любовь моей новой жизни.
    Стоит отметить, что стрелял я отменно, хвалили буквально все, начиная с юношеских кружков. При этом выстрелить в живого человека для меня тогда было невообразимо, пусть он и являлся вероломным захватчиком. И, то ли из этих соображений, то ли из каких других, меня решили назначить в группу, занимающуюся дрессировкой собак. Любовь к этим животным родители привили мне с детства, у нас их всегда было не меньше пяти. Дело, кажущееся, на первый взгляд, не столь трудным (на фоне кровопролитных сражений красных солдат), заставляло нас серьёзно нервничать и напрягаться, ибо не все наши «подопечные» были одинаково сообразительны.
    Отряд, существование которого почему-то должно было держаться в тайне (причём такой, что мы всерьёз задумались, а останется ли кто из нас по завершении задания в живых) насчитывал 9 инструкторов. По фамилиям мы редко звали  друг друга, а потому я их практически не помню. Но вот звания и имена – пожалуйста. Из старших было лишь два лейтенанта – я,  да литовец Гинторас, здоровенная такая детина, около двух метров ростом. Остальные – в лучшем случае сержанты. И был ещё один рядовой, мужик, лет 35-ти, кажущийся совсем старым по сравнению с нами. В своё время он работал в цирке, правда, с тиграми. Таких отрядов по всей стране было очень много, в одном районе Коломны, я знаю, их было не меньше восьми. У нас и собак-то ещё было мало.
    Вспоминаю день, который можно назвать завязкой моего повествования. Была середина февраля 42-го. Нам завезли, как мы их ласково называли, новых «деток». 9 отменных, чистокровных немецких овчарок. Было жалко таких, ибо новые приказы, поступавшие в штаб, заключались исключительно в том, чтобы готовить собак-смертников, а не обычных фронтовых. Изощрения, в которых воюющие державы испытывали себя в использовании собак, не поддаются никаким описаниям. Это и собаки-ищейки, и собаки-сапёры и даже собаки-парашютисты. Мы были удивлены, что никто не научил их ездить тогда на мотоцикле и стрелять из ручного пулемёта. Но это всё смех сквозь слёзы. Хотя изначально нам было жалко этих лохматых и верных созданий, со временем мы привыкли к своей работе, тем более что данный метод использования животных оказался весьма эффективным.
    Вернёмся к тем февральским овчаркам. Щенками они казались такими же обычными, как и все остальные. Однако, вырастая, они превращались в красивейших и, что важнее, умнейших животных. Все были кобели. Мы с Гинторасом, на правах старших, выбрали себе по щенку, а остальных распределили по группе, на своё усмотрение.
    У этих собак не должно было быть имён, только номера. Мы делали всё, чтобы они казались нам просто временной вещью и не более того. Но мой щенок был мне настолько мил, что я решил дать ему кличку (даром, что не партийную) – Коба. Я объяснил это любовью к творчеству Александра Казбеги. Впрочем, меня это вряд ли спасло бы, если бы не суматоха войны и миролюбивость наших командиров. Дойди такая «забавная» кличка до слуха людей менее снисходительных, мне было бы несдобровать. Но риск – благородное дело. Я здорово привязался к собаке. Я всегда держал Кобу при себе, иногда даже, когда спал, хотя вроде бы это было строго запрещено.
    Все девять деток легко поддавались дрессуре; что там говорить – исходные упражнения они начали делать буквально в первые дни. Началась разработка техники использования животных против бронетехники. Вскоре из Центра поступил приказ – собак с гранатами приманивать под днище танка.
Танк – это было крайне интересное понятие для нашего расположения, ибо практически вся техника была переправлена к югу, а в нашем распоряжении были лишь пара-тройка залатанных Т-34, прибывших в январе 42-го. Делать было нечего – давать запрос в Москву, значит, наживать себе новые неприятности. Три, так три.
    Поначалу мы ставили им миску с едой под танк (рацион их питания я перечислять не буду, но все они были привередливы, ели по-разному) и пускали искать еду. Пожалуй, это заняло у нас самое большое количество времени. Мощный мотор нагревал ослабевшее железо и его резкий запах, вперемешку с солярной вонью и страшным грохотом пугал собак. Даже Коба, который был самым натасканным из них, не мог подобраться к еде. К звуку мы их приучили. Каждую бессонную ночь ставили работать вентилятор, привязывая к нему что-нибудь, будь то банки, или посуда. Так, со временем, они привыкли к шуму, и трещащие моторов у танков не пугали их слух. 
    С запахом ничего нельзя было поделать, танки плохи, а новые, как я уже говорил, не прислали бы. Да и сам по себе танк - это не цветочная клумба, так что вряд ли помогла бы и новь. Приходилось нести миски с мясом чуть ли не перед их носом, чтобы потом заманивать под машину. Таким образом, на каком-то подсознательном собачьем уровне, они сообразили, что по команде есть можно лишь под танком, в противном случае еды просто не будет.
Следующим, и, пожалуй, заключительным этапом обучения, было заставить их есть под движущимся танком.
    Это очень долго и скучно рассказывать в подробностях. Скажу только, что, в конечном счёте, мы добились того, что от нас требовалось: собака, держа в зубах гранату, бежала под движущийся танк и там бросала её, чтобы насладиться пищей. Уверенность в том, что граната будет кинута, даже при отсутствии миски была практически абсолютной. Главное, чтобы животные не были накормлены перед действием. Коба и ещё пара овчарок научились, более того, засовывать гранату в какую-либо выемку под танком, остальным предполагалось ложиться под трак. Одна собака была задавлена танком. Ещё одной переехали лапу, и мы были вынуждены пристрелить её.

    Прошло чуть меньше года с тех пор, как мы получили глупеньких, неотёсанных щенков и превратили их в настоящих смертников. С собакой я гулял, играл и вообще всё свободное время посвящал только Кобе, чем порою даже обижал своих сослуживцев. Я сильно привязался к милому Кобе. И когда дата нашего прощания стала приближаться, я всё сильнее и сильнее осознавал, что же должно произойти. А ещё я понимал, что остальные ребята тоже привязались (хотя вряд ли так же сильно) к своим «7», «5», «9» и так далее. Но я не мог им помочь, а себе мог. Точнее, хотел, и решился на безумную идею – поговорить с капитаном.
    - Сергей, - сказал он мне, - ты понимаешь, о чём просишь? Оставить тебе собаку, защитника отечества, по сути, укрыть помощника, который может способствовать победе Советского Союза? Ты знаешь, что это можно вполне, и уже без наговоров назвать государственной изменой?
    - Я знаю, товарищ капитан. Но поймите и вы меня. Мне известно, что вы лишились родителей во время осады Ленинграда… Однако я также знаю, что у вас осталась сестра, бабка с дедом, да, если я не ошибаюсь, ещё какие-то родственники. У меня же - никого. Нет, - тут же сменил я тон, - конечно, мне не тяжелее вас, поскольку сам лишился лишь родителей, брат-то умер ещё до войны… Но, тем не менее, судьба сложилась так, что этот пёс был единственным, о ком я заботился с такой нежностью и трепетом. Остальные, верите ли, собаки были действительно для меня вещами, но этот…
    - Перестань, лейтенант. Я не хочу впадать в расстройство из-за твоих чувств. Война, есть война. Я, возможно, и понимаю тебя в какой-то степени, но твоё счастье единично, счастье всего народа – неоценимо.
    - О чём вы говорите, товарищ капитан? Вы же прекрасно понимаете, что от одной собаки, которая, кстати, умеет далеко не только ложиться под танки, дело войны не изменится! Пошлите нас обоих ближе к фронту, чтобы мы могли там сражаться рядом и, если будет надо, погибнуть! Но за что столь бессмысленно пропадать?
    - Так что, говоришь, она умеет делать?
    У меня чуть было не вырвался вздох облегчения, когда я почувствовал, что разговор направляется в другое русло. Я перечислил все достоинства Кобы (стараясь, по возможности, не так часто называть его по кличке), коими он мог быть полезен на фронте, и капитан задумался. Я волновался, как ребёнок, пожалуй, как никогда ещё в жизни. Каждый раз, когда он хоть немного поворачивался и, казалось, что сейчас произнесёт что-то, я замирал и даже не сразу замечал, что стою не дыша. Наконец, капитан, слегка опустив голову, произнёс.
    - Нет, Сергей, через неделю, может быть, полторы, мы их отправляем к Ржеву. Будь добр, приготовь к тому времени пса и постарайся от него отвыкнуть. И знаешь… сейчас всем плевать, но представь – победа, мир, ты выходишь во двор и орёшь на всю округу: «Коба, к ноге?». В некотором роде ты сам загнал себя в угол.
    Я знал, что он откажет. Пошёл к капитану, отдавая себе отчёт, что получу отказ… Глупо, но я хотел попытаться. Отдав честь, я развернулся в узкой комнатушке и направился к двери. У выхода я остановился, открыл рот, чтобы что-то сказать, но когда понял, что говорить нечего, толкнул дверь, быть может, сильнее, чем следовало, и вышел. В окно я увидел, как капитан смущённо и, казалось, слегка покраснев, взглянул на стол, выпил стакан воды (а может, и ещё чего) и закурил.
    По направлению к нашему блоку я шёл, по-моему (память теперь изменяет мне), не испытывая никаких эмоций. Весь оставшийся день и следующий я не мог видеть собаку, которую вскоре мне предстояло умертвить практически своими руками. Стоило ли тянуть?

    Через сутки, в очередное утро беспощадного и, в то же время, спасительного для нашей страны января, я прошёл на псарню, открыл клетку с Кобой и позвал его за собой. Пёс преданно и беззаботно запрыгал вокруг меня, хватая полы шинели и пытаясь вовлечь меня в какую-то, по-видимому, интересную игру.
    Я же шёл, нахмурившись, задумчиво. Мы вошли в лес, который плотной, зазубренной стеной тянулся далеко-далеко, не только к горизонту, но и вправо, и влево, создавая впечатление, что он, единственный огромный и непобедимый, единственный широкий и такой бесконечный, пытается сказать что-то неразборчивое, но явно предостерегающее.
    Рыхлый снег покрывал густой пеленой облысевшие деревья, которые отсюда, будучи разрежёнными, сбивали с толка, как они могли образовываться в такое могучее и безграничное целое снаружи. Я по привычке не отрывал глаз от земли, пытаясь наивно разглядеть там следы растяжек или неровностей. Но ничего такого, разумеется, не было.
    Коба что-то почувствовал: он приумолк и, время от времени, испуганно поглядывал на меня, прижимая свои большие уши. Наконец, споткнувшись об один из заснеженных пеньков, я решил остановиться. Пёс остановился рядом. Я приказал ему сесть, а сам отошёл на несколько шагов к искривлённой сосне. Достав верный мне уже в течение нескольких лет ТТ, я развернулся и наставил его на Кобу. Он по-собачьи наклонил голову набок и посмотрел на меня, так и не смея поднять уши. Казалось, его карие глаза молили меня о пощаде; но я тогда всё твёрдо решил для себя, мы должны были остаться оба в этом лесу вместе, бок о бок, забытые, возможно, вызвавшие сожаление у капитана, но не более того. Зачем решил? Как решил? Не знаю… Помутился у меня рассудок или нет – не важно; но я был полон решимости.
    Я прицелился, зажмурив один глаз, натянул было курок, но тут же отпустил его. Коба сидел всё так же, с непониманием, каким-то диким и детским любопытством, страхом, преданностью и грустью в умных глазах. «Ну, кинься на меня!» - подумал я. «Сделай хоть что-нибудь, затявкай, испугай, вцепись!» Но пёс всё так же сидел, будто издеваясь. Я прицелился ещё раз, уже с какой-то злобой. И опять не смог спустить курок.
    Тогда я кинулся к нему, упал на колени и обнял пса, обнял за красивую лоснящуюся шею, обнял так крепко, как меня никогда, пожалуй, не обнимала мать. Когда я слегка отстранился от него, Коба положил мне правую лапу на руки и одобрительно фыркнул. Когда я скомандовал встать, он резво вскочил и кинулся вперёд, петляя между кустами, желая поиграть в перегонки. Я посмотрел вниз и увидел, что снег на том месте, где он сидел, слегка пожелтел.

    День спустя мы с Кобой (с которым, вопреки советам капитана, я больше не расставался ни на минуту) сидели у моей казармы. Рядом, сражённый беспробудным сном, лежал наш соратник, литовец Гинторас. Я разговаривал с псом. Пытался утешить себя, его и, в то же время, отвлечься от реальной жизни мыслями о том, как мы с ним заведём своё хозяйство, заведём хозяйку, Кобе подружку и будем жить, поживать, пока не умрём, как полагается, все в один день. В тот момент нас удивительнейшим образом подслушал капитан, он подошёл сзади как раз в момент моего самого возбуждённого состояния.            
    «Понимаешь, Коба, - что-то подобное говорил я, - жизнь-то, конечно, штука непредсказуемая… но вот представляешь, закончится война, мы выгоним немца, и всё вернётся на свои места, всё даже лучше будет! Уж кто-то постарается! Надеюсь, правда, постарается в нашу пользу!» - добавил я и подмигнул псу. Коба гавкнул и взглянул на меня так, будто хотел сказать, что полностью разделяет моё мнение. Потом он насторожился и уставился в одну точку. Я проследовал его взгляду и увидел нашего шпиона.
    - А, товарищ, капитан! Я вас даже не заметил.
    - Ничего, заметил твой пёс. Сколько ему лет?
    - Я не знаю, товарищ капитан, я не уверен, сколько им было, когда их прислали. Не больше двух лет.
    - Да, жаль их.
    При последней фразе Коба сел на землю, ровно выпрямившись и горделиво глядя на незнакомца (с капитаном напрямую он встречался буквально пару раз).
    - Чего он? – поинтересовался капитан. 
    - Воинское приветствие! – ответил я.
    И, хотя командир попытался найти в выражении моего лица хотя бы оттенок иронии, у него ничего не получилось. Нагнувшись к Кобе, он крикнул:
    - Вольно, рядовой!
    Пёс медленно и демонстративно лёг на бок и грациозно вытянул лапы.
    - Это как он?
    - Я не знаю, товарищ капитан. Наверное, в армии научился. Как, знаете, некоторые собаки на фразу «Кошка!», к которой их никто не учит, начинают искать мурлыку.
    Капитан присел на корточки и почесал Кобу за ухом, тот лизнул командиру руку.
    - Посмотрел я за вами обоими, Сергей. Чёрт с вами, не полезёт под танк твой Коба. В конце концов, - ухмыльнулся он, - это очень символично. Но на фронт поедете. Обставим всё так, будто он сдох по дороге. Ступайте, ещё три дня на сборы. Хотя и стыдно тебе должно быть, лейтенант, остальные ведь – погибнут.
    Что мне было до остальных тогда!
    - Спасибо, Евгений Степанович… - промямлил я ему вслед, кажется, даже задыхаясь, и молниеносно смахнул предательскую слезу с глаза. - спасибо…
    И мне казалось, что в тот момент подо мной тоже образовалась бело-жёлтая лужица. Только лужица не страха, а отчаянной радости.

    Преодолев жуткую дорогу в направлении несколько противоположном тому, куда отправились наши остальные питомцы, мы с Кобой оказались в одной деревеньке под Ржевом. Он работал спасателем, искал мины (которые немцы в этом районе распихивали, как семена) и вообще был незаменимым помощником, как тыла, так и непосредственно фронта.
    Деревня была практически мёртвая, её наполняли полуразрушенные дома, народ либо погиб, либо находился не войне, остальные эвакуированы. На семь устоявших строений располагался десяток живых существ, включая нас с Кобой – не более того.
    Однажды мы (практически все, кто тогда был в этой деревне) сидели перед моим домом, громко болтали, с удовольствием ели заплесневелые сухари, запивая их кислым и отвратительным чаем. Этот вкус до сих пор у меня отдаётся во рту, как самое горькое воспоминание жизни. Я только достал табак, чтобы смастерить папиросу, как в шагах пятнадцати от нас послышалось:
    - Verstummen! H;nde hoch!
    Немцы стояли достаточно далеко, будто боялись, что нас окружает несколько амбразур, и, тем не менее, пять озверевших лиц были настроены более чем решительно. Один из наших медленно потянулся за винтовкой; в него тут же вылетело три патрона, и он, схватившись за окровавленную грудь, медленно сполз по лавке вниз. Поняв, что момент упущен, нам с ребятами ничего больше не оставалось, кроме как поднять руки. Я боялся только одного: что Коба, уставший за день, и отдыхавший в сенях, решит выйти из дома, чтобы посмотреть, что тут происходит. А ведь фашисты ох как не любили наших собак, пусть и своей собственной национальности.
    Воцарилась глупая пауза: вроде как надо бы им стрелять, да вдруг на что сгодимся! Кроме того, вряд ли они ожидали увидеть здесь что-то живое – все деревни в округе были сожжены. И вот когда они с определёнными намерениями шагнули ближе, подняли автоматы, произошло нечто, по своей скорости не передаваемое описаниям. Немцы, как по команде обернулись назад. Я увидел, как быстро мелькнула голова Кобы сзади них. Непонятно, как он там оказался, и я сначала не хотел верить, что разглядел гранату в его зубах. Кто-то из них вскрикнул, выстрелил, что-то стукнуло, и раздался взрыв. Я сидел с другой стороны стола и машинально пригнулся. Одному товарищу, сидевшему со стороны немцев, не повезло – осколок попал ему прямиком в кадык и бедняга, задыхаясь, свалился на землю, ещё долго пытаясь вздохнуть продырявленным горлом воздух. Второй получил контузию в голову.
    Когда я более или менее пришёл в себя, то кинулся к тому месту, где стояли фрицы. В бесформенной груде останков я отыскал часть Кобы, кажется, его переднюю лапу, схватил её, обнял, как сумасшедший и принялся кого-то проклинать, оглашая всю округу своими истошными воплями.

    Спустя два дня я ушёл воевать. Каждый раз я искал смерти под пулями, шёл без опаски по полям и лесным дебрям, но смерть не хотела настигать меня. Я даже не знаю, что мной руководило – то ли нежелание жить после смерти друга, то ли опустошённость, то ли тот факт, что даже несмышлёное, казалось бы, животное, убило врага, а я, «всесильный человек», был в этом плане червём… Не знаю. Но долго я искал смерти, бил врага, и, да простит меня Бог, всаживал в их изуродованные тела целые обоймы – и, когда мы входили в Берлин, и когда добивали японцев.

    Может быть, я и сейчас искал бы того же. Родные спасают. Да, чует мой дух, за мной и так скоро придут. Мне жаль, что я не поэт и не прозаик, ибо не могу описать полностью и содержательно тех красок и переживаний, что испытывал к моему мальчику. Сейчас, даже глядя в глаза моего внука, я не стесняюсь сказать, что не вижу в них благодарности не то, что мне, но даже той несчастной собачонке, благодаря которой он появился на этот свет. Я помню его милую морду, нежно, непонимающе глядящую на меня и на тот проклятый ТТ, который я обронил где-то на землях Германии. Но я помню его. Помню моего замечательного Кобу.  И благодарен ему за то, что мой мозг, в отличие от многих моих сослуживцев, не остался пропитан механическим внушением и расчётливостью. Он пропитан эмоциями и чувствами.

Подольск, март, 2007 год.