Совет в Филях

С самого дня солнце светило необычайно ярко в тот необыкновенный осенний день. Сегодня  в крохотной деревушке под Москвой было суждено встретиться десятку необычных людей, чтобы своими руками решить судьбу целого государства.
Перед большой избой, немного покосившейся на правый бок (казалось, что это случилось из-за того небывалого количества людей, что зашло туда, или от веса их званий), стоял шикарный экипаж, украшенный аккуратно развешанными бантами и лентами. Рядом с ним, прижавшись друг к другу, стояло две тройки коней, лишь один из которых беззаботно пощипывал едва пожелтевшую траву. Его товарищи по службе смотрели на этого простодушного коня с непониманием, будто думая про себя: «Да как он себе позволяет так?! В такой-то день! В такое-то время! А ведь еще конь самого генерала Дохтурова!». Но этому скакуну было все равно: он наслаждался солнечным светом, так любезно пригревшим его белокурую гриву.
День неумолимо клонился к вечеру, а отряд сидевших в избе генералов никак не мог начать назначенный еще вчера совет. Все ожидали постоянно опаздывающего генерала Беннингсена, этого влюбчивого и словоохотнивого господина, задержавшегося, как он позже объяснил, «на смотре местного полка гвардейцев». Здесь, в этой темной избе крестьянина Андрея Савостьянова, собрался весь свет отечественной военной мысли: Толли, Уваров, Коновницын, Ермолов, Дохтуров, Раевский, Остерман-Толстой, Толь, а так же один герой, зашедший так глубоко в избу, что его лица совсем не было видно. Говорят, что подошедший к Его Светлейшеству адъютант Кайсаров, попытался убрать занавески с окна, но не желавший показать свое лицо Кутузов четким движением руки прервал попытки молодого солдата.
Первый генерал, знаменитый Барклай-де-Толли, обычно раздававший направо   и налево свои нравоучения, сегодня сидел крайне тихо, казалось, что он боялся даже пошевелиться. Бывший глава русских войск занял место под висевшей над ним иконой. Он был явно озабочен чем-то случившимся. Мысли в его голове бились друг о друга, творили там хаос и неразбериху: здесь мелькали страшные картины недавнего сражения, где под ним умерло пять лошадей. Пули свистели в его голове, пули, которые он сам искал в тот день, чтобы, наконец, прекратились те мучения, вызванные разговорами в свете: «Кажется, именно этот иностранный генерал стал причиной всех наших поражений», - крутился в его голове голос петербургской княжны, имя которой он по счастливой случайности не запомнил лишь оттого, что он не знал, кто именно сказал эти слова. Обида, которая так глубоко засела в его голову, терзала мужчину, грызла изнутри, заставляла изнывать в душевных расстройствах и лихорадке.
Совсем другими глазами смотрел на мир кругленький и маленький мужчина, тот самый Дохтуров, коня которого мы видели ранее. На загорелом и немного запачканном лице красовался гордо высаженный светлый пушок его бакенбард, о которых он всегда лестно отзывался в свете. Там тоже отмечали генерала: о его отзывчивости и мягкосердечии ходили легенды. Так, говорят, что он не мог отказать ни одной матери, просившей Дохтурова взять ее нерадивого сынулю в адъютанты. Этот впечатлительный и улыбчивый Пузырь (именно так между собой называли генерала новоявленные адъютанты) приходил в восторг, видя радость на лицах солдатских матерей. Вместе с ними он также переживал и отъезд своих подопечных, с тревогой думал о быте непривыкших к армии юношей. Молодежь же не так трепетно относилась к своему командиру, они предпочитали подшучивать над ним, иногда говоря друг другу: «Представь, как будут развеваться на ветру щеки нашего Пузыря, когда он будет спешно скакать на доклад к Императору». После, на смотре или параде, полк Дохтурова заливался смехом, видя воочию эту картину. Генерал же, бросив в их стороны нечто похожее на суровый взгляд, вновь пускался в путь, возвращая свои полные щечки в руки играющего ветра.
«Черт бы побрал этого накрахмаленного петуха!»- вдруг взревел басистый голос, слившийся с крепким ударом кулака по столу. «Где носит этого Бенни? Наверняка опять там, в деревне, нашел себе любовь! Или что лучше, увел забитую француженку из-под носа наполеоновских туголобых генералишек!» - продолжал браниться коренастый штабс-капитан Толь. Все уже давно свыклись с его постоянной раздражительностью, из-за чего никто, кроме чувствительного коня Дохтурова, не обратил на него внимания. Толь перевел свой тяжелый взгляд на стоящего в углу графа Остермана-Толстого, давно погруженного в собственные далекие мысли, в которых он видел себя художником-пейзажистом. Легкий ветер развивал его завитые локоны, а он бросал едва заметные мазки на белоснежный бархат холста. Но вдруг этот утопически прекрасный мир затемнила серая туча – то был взгляд импульсивного Толя, искавшего одобрения своих слов среди собравшихся. Робкий граф, скованный этим неудобным положением, лишь успел удивленно выпучить глаза, опустить голову и прошептать: «Да…». Толь, довольный таким исходом событий, хлопнул в ладоши и громко засмеялся, не забывая поправлять разъехавшиеся в стороны усы. Граф был поражен подобным поведением Толя, из его груди рвалось ярое возмущение, но там, немного выше, на его губах, это возмущение мгновенно таяло под пламенем собственной нерешительности. С этой мыслью Толстой медленно опустился на стоявший под ним табурет и, сохраняя вид постоянной серьезности и невозмутимости, шумно плюхнулся на него. Это нервозное действие вызвало новый приступ смеха у Толя, который уже стал отрывисто реветь, а не смеяться.
Никто из сидевших в избе не заметил, как комната покрылась мраком. Адъютант Кайсаров и генерал Коновицын, нежелавший вступать в разговор да и ко всему прочему боявшийся темноты, расставляли по углам зажженные свечи, чтобы пролить хоть частичку света на лица молчавших мужчин. Вдруг резкий порыв ветра затушил часть свечей, стоявших рядом входной дверью избы. И причиной тому был умелый пинок генерала Беннингсена, не желавшего пачкать парадную перчатку о ручку крестьянской двери. «Что-о-о, друзья мои, заждались?» - с естественной легкостью и весельем пропел генерал. Он не стеснялся того, что его русский пока был далек от идеального, фантазер любил отшучиваться: « Что кобылке, простите, хвост, то мухе, представьте, кнут!» - со смехом объяснял Беннигсен. Никто не мог понять сути этих слов, однако сам генерал был необычайно доволен своим умением «вводить русских в ступор их же родным языком». Каждый сидевший в избе генерал заметил, что от бравого мужчины пахло далеко не сбитыми сапогами или порохом. Его запах был похож на смесь неплохих французских духов с весьма неплохими русскими кулинарными изысками. Сам Беннингсен, чувствуя слегка витающее в комнате напряжение, аккуратно прикрыл перчаткой жирное пятно от сочного куска свинины.
Беннингсен, осознав, что в этом обществе он не найдет желающих послушать его авантюрные жизненные истории, наконец, перешел к делу, из-за которого все собрались в этом неказистом доме: "Оставить ли  без боя  священную и древнюю  столицу  России  или  защищать  ее?". Это был тот вопрос, который каждый из присутствующих ждал, но, тем не менее, не желал слышать как можно дольше. В комнате воцарилось молчание. Едва было заметно, как что-то тяжело прошло мимо свечи и село у края стола. «Священную столицу России!» - громко повторил Кутузов. «Здесь мы пришли обсуждать не этот вопрос, господа. Выгоднее ли  рисковать  потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение»,- закончил свою речь главнокомандующий и вновь медленно отошел в свой угол. Кутузов не хотел вступать в конфликт, который мог вот-вот вспыхнуть. Он понимал, что последнее слово будет за ним, что решение уже давно принято. Но этот вопрос был отмечен в плане его действий, а планы Кутузов привык выполнять.
«Послушайте!» - произнес Уваров. «А нет ли третьего пути, господа? Зачем нам война, эти убийства, кровь, постоянные скитания и жизнь в поле? Может, предложить мир французам? И войти в историю, как величайшие миротворцы!» - окончил свою речь генерал, подняв правую руку к небу. Это заявление шокировало сидящих, что-то даже глухо ударилось где-то в темном углу. Самое невероятное заключалось в том, что даже сам генерал Уваров понимал абсурдность своей затеи. Но его переполняло стремление командовать, вести за собой. Минутное вдохновение от придуманной идеи быстро испарилось, и генерал, не найдя одобрения в лицах своих сослуживцев, пожал плечами и сел на лавку, предварительно ткнув локтем сидевшего Ермолова, до этого молчавшего.
Генерал посмотрел прямо, в сторону сидящего в темноте Кутузова. Еще утром Ермолов был не то что бы рад существующему положению дел, но с заметным удовольствием относился к происходящему: судьба даровала ему жизнь на Бородинском поле, а это, согласитесь, весомый повод для радости. Сейчас же, видя озабоченность главнокомандующего, он погрузился в долгие раздумья, граничившие с грустью.
Последним промолчавшим остался Раевский. Он не скрывал, что хотел высказаться, но никак не мог придумать что-то оригинальное, и этот факт оставил след на его подбитом самолюбии. Заметив, что Кутузов вновь возвращается к столу, Раевский с необычайной живостью воскликнул: «России быть!». Задумчивый Кутузов не стал реагировать на этот жест своего коллеги. Мудрый воин понял, что вопрос так и не будет решен, а, значит, лишь он один должен принять на себя это ответственное решение. Кутузов зажег стоящую на столе свечу и сказал: «Господа, я  слышал ваши мнения. Некоторые будут  несогласны  со мной.  Но  я  властью,  врученной  мне  моим государем  и отечеством, я …»* , - его голос на мгновение, неимоверно долгое для этого момента мгновения дрогнул. «Я приказываю отступление».
Тяжесть спала. Беннингсен, так же как и в первый раз, выбил дверь сапогом и вышел из избы. Комната выдохнула. Вслед за ним, соблюдая какое-то траурное молчание, вышли и остальные генералы, отвязали своих коней и ускакали за горизонт.
Легкий ветер не давал покоя алой ленте, вплетенной в гриву одной из лошадей кутузовского экипажа. Сам главнокомандующий продолжал сидеть за столом в избе, ощупывая старыми глазами пустоту. В его голове не было ни одной мысли, но какой-то тяжелый груз продолжал висеть на его душе. Кутузов поднялся, закрыл дверь, а затем вернулся на свое место у стола. Он сел, отодвинул свечу подальше от себя, сложил руки на столе и положил на них голову. Так Кутузов провел всю ночь, не смыкая глаз, в тот необыкновенный осенний день, когда он сам отдал Москву в руки врага. 


Прим.: * - Л.Н.Толстой "Война и мир"  т. 3, ч. 3, гл. IV