Они думают у нас сейчас всё будет. Они ошиблись...

Жара. Жара. Пыль.
Душный запах подвала, грязных тряпок и несвежих тел. Римские солдаты приносят одежду моих сородичей и знаками показывают: надевай. У высокого доспехи покрыты ржавчиной, а у низкого кожа - в каких-то язвах. Они деликатны, не угрожают оружием и не кричат, не смотрят в глаза.

Похоже, сейчас придётся выходить на бой. Одежда – зимняя, всё из тёплого меха. Куртка местами опалена и забрызгана чем-то засохшим, не видно чем именно в темноте. Стараюсь не думать, что кровью убитого владельца, но не получается: совсем. Скорее наоборот – представляю его в деталях, как римляне атаковали деревню, казнили защитников, может быть сожгли всё до тла.

Это странно, но вместо паники чувствую ровную сосредоточенность. Словно выходить не на арену, а на охоту. Кажется, такое было с Э`ддом, после того как он побывал в плену и как-то сумел выжить и сбежать. Он вроде как перестал бояться: совсем. Правда и смеяться тоже перестал. В родных мехах мне становится уютно, даже не жарко. Когда-то эти тёплые шкуры, заботливо сшитые женской рукой, согревали смелого воина. Сейчас они берегут меня от жары.
Подходят на моё тело.
Не стесняют движения.
Хей!

Что ж. Пора.
Я был тихим охотником. Стал беспощадным воином.
Был раненен в голову. Стал бездыханным телом, сброшенным в ров с убитыми.
Был ожившим покойником. Стал немощным пленником.
Был единственным, среди захваченных живьём Лииртом. Теперь я – гладиатор.

Двое солдат ведут меня в зимней одежде на знойную арену. Они выталкивают из проёма, закрывают дверь-решётку. Из неё выходят в мою сторону шипы, длинной в локоть. Мне бросают меч. Я это не вижу, а слышу. Слишком яркое солнце, для того кто выходит из подземелья. Множество голосов и криков. Сколько же здесь людей? Тысяча? Пять тысяч желающих за небольшую плату смерти и зрелищ? Глаза уже привыкают к свету. На знойном солнце становится жарко. Песок под ногами такой горячий, что это чувствуется сквозь зимние сапоги!

Я поднимаю меч высоко вверх. Кажется, все люди на лавках ревут. Но смотрят не на меня, куда-то левее. Там у другого выхода, с такими же шипами, стоит женщина, она тоже прячет глаза от солнца. Высокая, светлокожая. Волосы не видно, они под белой меховой шапкой. Вся одежда на ней, как и на мне из шкурок с мехом. Но сшито тоньше и добротнее, её куртка почти облегает тело, а куски шкур подобраны по цвету и рисунку. Я таких не видел: совсем. Ни одежд ни женщин. Ей бросают два тонких и коротких кинжала.

Громкий голос что-то объявляет. Выходит десяток солдат во всеоружии и доспехах. Они встают поодаль в прямую линию. Трое оказываются в тени, остальные под солнцем. Но все стоят не двигаясь.
Дисциплина. Нам её не хватает. Поэтому они победили.
Им не хватает поэзии, как у нас. Поэтому мы не проиграли.

Не могу перевести точно. Похоже, что этот глашатай говорит о том, что варвары с востока и дикарки с севера, прекрасные враги, не дают скучать римским легионам. А те и не скучают, а сокрушают и нас, и тех вольных женщин. Сегодня, мы увидим дьяволов и дьяволиц с окраин империи в деле. Так ли уж они хороши, сколько получает римская армия. По сюжету восточные и северные варвары могут встретиться только благодаря империи. И усмирены только империей. И помилованы лишь Императором. Что может и произойти с победителем этого боя, если он сможет убить искусно.

Речь. Овации. Трубы. Сближаемся.
Высокая, гибкая, подвижная. Мой язык не понимает или зачем-то показывает, что не понимает. Я не понимаю, что говорит она. Мне нужно убить неизвестную женщину. Ей неизвестного мужчину. Сделать это настолько зрелищно, что не придётся биться ещё и с десятком мечниками. Бросить меч: я не буду биться вам на потеху - нельзя. Сварят заживо, скормят собакам. Нам показывали.

Я её выше и очевидно – сильнее. Сила моих ударов велика, это правда, многие щиты треснули, мечи сломались, а кости хрустнули. Я – отличный воин. Я – мужчина. И сейчас – мой меч длиннее. Она начинает двигаться. Сразу понятно: будет не просто: совсем. Она двигается быстро, невероятно гибко и как-то скользко. Мы несколько раз скрещиваем клинки. О да!

Моё преимущество в устойчивости и опоре, силе удара, его неотвратимости, у неё как раз всё наоборот. Нет этого мгновения, когда она замерла и совсем не движется, нет точки максимальной устойчивости. Да и вообще, нет никакой устойчивости, эта бестия танцует, летает, вертится и изгибается. Удивительно насколько полно мы уравновешиваем друг друга. При такой разнице в стилях ни у кого нет простого способа победить. Весь мой неистовый сокрушительный напор опасных ударов попадает в никуда – её там уже нет, но и её рискованные выпады отбрасываются моим, более сильным, мечом. Мы в тупике. Публика – носители культуры – ликует.

Жарко. Жарко.
Пот уже давно выступил каплями, но теперь отчётливо бежит многими струйками. Ей тоже нелегко. Я невольно любуюсь её движениями, скоростью, грацией. У нас таких женщин нет. Они склонны к полноте, медлительны и безопасны. Эта – стремительнее леопарда, свирепее росомахи. Мы бьёмся – идеально. Мы весы, где больший грузик уравновешен меньшим, но на длинном рычаге. Так показывал недавно фокусы один грек, пока не вышел на арену на днях. Больше его не видели: совсем.

Как же с ней интересно! Она новая, она не предсказуемая, она – лучший мой враг и лучшая моя охота. Чувствую что и я для неё – тоже. Я в восторге! Как описать это? Мы - самые опасные существа друг для друга на планете, мельчайшая ошибка и бой будет закончен сразу. Такого врага нельзя положить на лопатки. Или бой или победа или быстрая смерть. О, мы не страшились сделать неверное движение и погибнуть в таком бою. Кто-то из нас окажется не равноценным, не комплементарным – вот что пугало.

Мы дышим всё тяжелее. Мои силы уходили на мощь ударов, её - на обилие движений. Внезапно, я рубанул воздух особенно сильно и на целый локоть продвинулся вперёд. Кажется: всё. Мог ли человек так быстро увернуться от моего свистящего меча? Нет. А она смогла. Не понимаю как: совсем. Остаётся одно: спросить в аду.

Скорее молнии слева и справа от моих глаз блеснули короткие лезвия. Слишком близко. Не успел блокировать. Всё. Но, почему-то совсем не больно.

Она, победно крикнув, откатывается назад, словно хорёк. Странно, я ещё совсем жив, слышу всё буйство зрителей. С меня падает, мокрая от пота, шапка. Её завязки ровно отрезаны возле самых ушей. Я смотрю ей в глаза. Она улыбается. Понял. Я понял. Конечно, я её тоже никогда не убью. Пусть нападают десять, тысяча, пять тысяч римлян, варят заживо, но эту женщину я не убью и никому не дам убить.
 
Сейчас, глядя в её глаза и на сухие губы, я понимаю, что такое жизнь и зачем она дана. Такое кто-то рассказывал про арену, но совсем другую историю. Нет, мы ещё поживём. Мы пришли умирать, но сейчас живём, как не жили ещё никогда.

Я реву, бросаюсь яростнее, раненного леопарда. Сейчас нет преград на моём пути: она отбивает, парирует, отводит, ускользает. Мой последний удар в серии, аккуратно разрезает её шапочку из белого меха от затылка до шеи. Задеты ли несколько волос? Если только немного. Совсем. Шапочка неспешно падает на песок. У неё ярко рыжие волосы. Я таких никогда не видел. Мы улыбаемся. Теперь наш бой – танец. Он смертелен, и в то же время он - неистовая пляска жизни.

Мы разрезаем друг на друге одежду. Мы раздеваем друг друга так, как другие даже не мечтали. Убивающие нас меха, истерзанные сталью, уже пылятся на горячем песке. Свистками дают понять, что можем разойтись в стороны, нам принесли воду. Фаворитка наместника в восторге. Я заметил краем глаза: она делала ему знаки. Мы жадно пьём. Не больше, чем нужно и скорее продолжать. Она быстро бежит ко мне, но кинжалы не в том положении, чтобы нанести рану. Занимаю устойчивое положение, всё как учил старый Э`ттос. Стойка. Опора. Она с разбега перелетает через мою голову, ногами вверх. Я чувствую, как вниз по спине пронеслись две жарких искры. Моя меховая куртка распорота сверху вниз двумя линиями. Кожа на спине ласково поцарапана – словно страстными ногтями. Я бы и не заметил, но щиплет солёным потом. Остаюсь в широких шортах. Высоко поднимаю руки с мечом. Скамейки стонут, верещат и беснуются. Женские вопли явно заглушают равномерный мужской рёв: совсем. Мы продолжаем.

Удар. Взгляд. Удар. Взгляд.
Режу её ремень. Клянусь сталью! Я видел, как капелька моей крови, слетев с её кинжала, разбилась об остриё моего меча. Моя же кровь, о мой же меч: в ярко алые на солнце брызги-пылинки! На ней тоже какие-то штаны из тонкой ткани, широкие. Грудь перевязана – я не знаю чем. Никогда такого не видел. Думать некогда. Клинки вновь блестят и слепят бликами раскрасневшихся ценителей убийств. Но видели ли они живых? Видели ли вы жизнь так близко, хотя бы раз?

Несколько минут мы лохматим штанины друг другу. Мою левую, её правую, мою правую, её левую. Оставляем короткие юбочки. На трибунах тишина. Теперь римляне бесшумны, словно мёртвые: совсем. Только наше дыхание. Только наши шаги. Только наш танец, только звон клинков, только наши глаза, оглушительно впившиеся друг в друга. Они думают: у нас сейчас всё будет. Они ошиблись: у нас уже всё есть.

Большой круг, малый круг, мой меч галантно освобождает её грудь – упругие горячие полусферы. Мертвецы на трибунах спазматически трепещут. Мы отбрасываем оружие, тяжело дышим, обнимаемся. Она звонко смеётся, плачет, я безудержно хохочу: нет прошлого, нет будущего, нет оружия, нет римлян, нет их уродливого вырождения, нет смерти: совсем. Фаворитка наместника кусает губы. Трибуны беснуются - откуда? Откуда у них столько цветов? Зачем они их сюда вообще принесли? Зачем они убили столько растений? Кому бросать? Не гладиаторам же? Бросают нам. Наместник поднимает палец вверх. Он думает, что дарит нам жизнь. Кажется, он ничего не понял: совсем.

Александр Устюжанин