Сорок три дня от роду

     ...Памяти моих славных предков посвящается
 

     Сорок три дня мне было от роду, когда я чудом остался жив, чуть не сгорев в только что построенном моими родителями небольшом доме. Да и построенным его можно было считать с большим натягом: стены сложены из самана, камышовая крыша, окна, дверь, пол, а главное – печь, и дом готов для вселения. Все остальное доделывалось затем многими годами, исходя из семейного достатка, но это было не важно, ведь жить можно было всей семьей. Гордость, радость и счастье переполняли души родителей. Тогда время было такое, и десяти лет не минуло с окончания тяжелой Великой Отечественной войны. Люди, радуясь миру, постепенно приходя в себя от тягот и лишений, влюблялись, заводили семьи, рожали детей, строили дома и верили в счастливое будущее.
     Так и мои родители – отец Иван Иванович Короченский (2 февраля 1924 года рождения) и мама Мария Александровна Короченская (4 мая 1929 года рождения), влюбившись друг в друга, поженились в 1949 году. Я стал вторым ребенком после брата Виктора, которому к моменту моего появления на свет исполнилось четыре с половиной года. Родился я, как и мой брат, в селе Самарском Самарского района, основанном в 1770 году екатерининскими поселенцами из Центральной России. Предполагается, что его основателем был Иван Самарский, отсюда и название. Сейчас это большое придорожное село. Географически оно расположено в пятнадцати километрах от г. Азова и сорока километрах от г. Ростова-на Дону. Все мои далекие предки по линии отца и матери (насколько я владею информацией, которую смог собрать) жили в родном Самарском и близлежащих хуторах и деревнях, до которых рукой подать. Это и хутор Веселая Победа, и хутор Задонский на берегу реки Кагальник, и хутора Кислое и Новая деревня.
     По линии деда Ивана Игнатьевича Короченского и прадеда Игнатия Васильевича Короченского, к сожалению, мне пока мало что известно, а вот по линии моей матери Марии Александровны (в девичестве Степаненко) и моей бабушки Пелагеи Федоровны (в девичестве Левченко), моего деда Александра Федоровича Степаненко и по линии матери моего отца Анны Спиридоновны Лавриненко (т. е. моей бабушки) родовые корни уходят к запорожскому казачеству.
     Я горжусь тем, что принадлежу к казачьему роду. Стремление узнать свою родословную, собрать сведения о происхождении, преемственности фамилий и родов, систематизировать собранную информацию побудило меня по крупицам собирать материалы об их судьбах, ибо прошлое неотделимо от настоящего и будущего.
     Остановлюсь на том временном отрезке истории казачества, который поможет восстановить картину жизни моих далеких предков с помощью известных мне на данный момент фактов. Хронологически этот период относится к Запорожской Сечи.
     Как известно, судьба запорожцев была решена 3 августа 1775 года с подписанием российской императрицей Екатериной II манифеста «Об уничтожении Запорожской Сечи и о причислении оной к Новороссийской губернии».
     После ликвидации Запорожской Сечи бывшие днепровские казаки поселились в пограничных районах на Южном Буге. Их прозвали бугскими казаками. В 1787 году из части бугских казаков было образовано Екатеринославское казачье войско,или «Войско верных казаков» (Екатеринослав – современный Днепропетровск). После Русско-турецкой войны 1787–1791 годов, в которой казаки приняли активное участие, войско переименовали в Черноморское. В 1792–1793 годах по решению русского правительства Черноморское казачье войско было переселено на Кубань.
     Таким образом, с конца XVIII века, после переселения запорожских казаков на Кубань, мои предки из ретивых бугских казаков стали жить в станице Шкуринской, рядом со станицей Кущевской. Это были родители, дедушки с бабушками моего прапрапрадеда Корнея.
     По рассказам родственников и моего отца (а он, в свою очередь, получил информацию от своего деда – Спиридона Харитоновича Лавриненко (1870–1955)), потомки наших запорожских казаков, прапрапрадеды братья Корней и Авил, примерно 1815–1820 годов рождения, вместе со своими сыновьями переехали из станицы Шкуринской ближе к Дону, а точнее, к реке Кагальник, и поселились в хуторе Веселая Победа и хуторе Кислое (ранее Змиев) примерно в 1855–1860 годах. Им тогда было по 40–45 лет, и на тот момент они уже жили в достатке. У Корнея были дети: Харитон, Михаил, Петр и Наталья (возраст – от двадцати до двадцати восьми лет). Харитон – это мой прапрадед, а его сын Спиридон – это мой прадед, его дочь Анна (по-украински Ганна) – это моя бабушка, котораявышла замуж за Ивана Игнатьевича Короченского. Она родила одного сына – Ивана Ивановича Короченского, моего отца, и четырех дочерей – Марину (в замужестве Половинко), Нюсю (в замужестве Курочка, затем Тищенко), Зою (в замужестве Завгородняя) и Марусю (которая оставила девичью фамилию Короченская).
     Замечу, что наши предки крепостными никогда не были, а после отмены крепостного права два брата купили у пана Змиева землю и обзавелись хозяйством. Так, Корней приобрел около шестидесяти восьми десятин (более семидесяти четырех гектаров) и занялся разведением племенных свиней (было двадцать свиноматок), построил маслобойню, мельницу и кузню. Без батраков, конечно, нельзя было обойтись при таком хозяйстве. Ростовские купцы покупали у него зерно, муку, масло, мясо, породистых поросят. Известно, что его сына Петра, который занимался маслобойней, в округе так и называли – дiд Олiiнык (по-украински олiя – масло). О Наталье и Харитоне информации нет. Кстати, в то время в поселениях у реки Кагальник были две известные знатные фамилии –Лавриненко и Бессмертные.
     Михаил Корнеевич Лавриненко, сын Корнея, за время своей двадцатипятилетней службы был награжден Георгиевским крестом. В дореволюционной России не было более чтимой воинской награды. Мой прапрадед Харитон, несмотря на то, что я о нем мало знаю, был, вероятно, человеком деятельным, а его сын Спиридон, мой прадед, – очень предприимчивым, поскольку достиг на поприще хозяйствования высокого уровня. Оба жили в хуторе Кислое. Спиридон взял в жены Синклитикию (1870–1956), построил дом. Он владел пахотной землей, имел бахчи, виноградники, сады, мельницу, а также волов и быков. Когда в 1928–1932 годах в стране началась политика раскулачивания (предполагавшая насильственное лишение зажиточных крестьян, использующих наемный труд, всех средств производства, земли, гражданских прав и выселение в отдаленные районы страны), прадед отдал все свое имущество и тем самым избежал ссылки. Потом он переехал к дочери Екатерине в хутор Веселая Победа. Она, молодая учительница, только что получила рядом со школой надел земли с небольшим домиком.
     В период «потепления» в отношении предпринимательства и хозяйствования прадед построил на участке своей дочери очень добротный дом взамен старого. В нем втроем (прадед, прабабушка и бабушка Катя) они и прожили всю оставшуюся жизнь. Здесь же, на земельном участке, прадед заложил виноградник и посадил сад. Дом стоит и по сей день. В нем три большие комнаты, высота потолков –чуть больше трех метров, и по периметру они украшены лепным фризом, крыша – металлическая, дом обшит деревом, вокруг окон – резные наличники, во дворе –колодец, бассейн для сбора дождевой воды. До 1965 года на участке стоял ветряк, построенный тоже прадедом. Фермы и лопасти были изготовлены из металла. Использовался ветряк вместе с генератором для выработки электричества для дома и хозяйства. Электроэнергию в хутор стали подводить лишь во второй половине двадцатого столетия, а дом был построен в 1935–1938 годах.
     Благодаря моему прадеду Спиридону Харитоновичу, который был не только рачительным хозяином, но, по воспоминаниям многих моих родственников, прежде всего добрым человеком, его семья жила достойно.
     По сохранившейся единственной фотографии моей бабушки Ганны, датированной 1911 годом, на которой она запечатлена в возрасте 17 лет (а по тем временам это была девушка на выданье), можно судить, что семья прадеда была зажиточной. На бабушке – красивое нарядное платье с кружевами, бусы, серьги, брошь, модная прическа.
     Когда началась Великая Отечественная война и фашисты захватили донские земли, в доме моего прадеда немцы разместили свой штаб. Тогда это был самый большой дом в Веселой Победе.
     Но вернусь пока ко времени своего появления на свет. Я родился 19 марта 1955 года. Чуть раньше, когда моя мать вынашивала меня, завершилось строительство родительского дома (не без помощи родственников). По рассказам отца, в те времена строили таким образом: в траншею, вырытую на глубину полуметра по периметру будущего дома, закладывался заранее подготовленный состав (замоченная глина, перемешанная с соломой в качестве связующего элемента). Спустя несколько дней эта затвердевшая масса выполняла роль фундамента. Стены дома выкладывались из самана, изготовленного тем же методом из тех же материалов, с одной лишь разницей: густую глиносоломенную массу помещали в заранее заготовленные деревянные формы, изнутри смоченные водой –для лучшего скольжения глины по дереву. Данная форма устанавливалась на выровненную площадку, в нее мужчины вилами накладывали глиняный состав, затем зачастую кулаками или с помощью специальной колотушки все это утрамбовывали для исключения пустот. Лишняя глина, выступающая за габариты формы, снималась рейкой, и два человека, взявшись за деревянные ручки формы, наподобие как у носилок, аккуратно ее приподнимали. На земле рядами вырастали свежие саманы, которые за несколько дней высыхали и были готовы для использования. Затем подсохший строительный материал складывали друг на друга в штабеля. Заготавливали столько саманов, чтобы их хватило для возведения стен дома.
     Я хорошо помню нравившуюся нам, малым пацанам, процедуру изготовления саманов. Как это выглядело? Забегу чуть вперед и скажу, что уже в зрелом возрасте, вспоминая необыкновенные годы своего раннего детства и неразрывно связанную с жизнью маленького мальчика жизнь родителей, многих родственников, односельчан, понимаю, каким удивительным было то время. Несмотря на многочисленные трудности и бедность, люди в подавляющем большинстве оставались людьми. Что я имею в виду? Прежде всего помощь друг другу. И не только родня помогала родне, но и соседи. Запросто было, пройдясь по дворам сельчан, с которыми зачастую связывала дружба, перераставшая иногда в кумовство, попросить на очередные выходные оказать помощь в замесе глины и изготовлении самана. На просьбу откликались искренне, приходили, как правило,муж с женой, дяди, тети, братья, сестры, племянники, племянницы. А как же! Иван с Марией дом будут строить – помочь надо!
     Работа начинала кипеть спозаранку. На подготовленную хозяином дома ровную площадку диаметром десять–двенадцать метров насыпали сухую глину. Возили ее тачками, если имелись, но, как правило, носили в ведрах, выварках, на носилках. Потом глину заливали водой и вилами равномерно разбрасывали солому. Это был подготовительный период.
     Будучи мальчишкой пяти–десяти лет, я не раз наблюдал, как такая работа кипела в полном смысле слова, ведь успеть сделать до вечера предстояло много. Сопровождалось это действо шутками да прибаутками. В деревенской компании из двенадцати-пятнадцати человек обязательно находились юмористы-говоруны, которые постоянно заводили даже самых неразговорчивых.
     Конечно же, хлебосольные хозяева заранее побеспокоились и о самогоночке собственного приготовления, и о соленых огурчиках, и о квашеной капусточке с мочеными яблочками. Спустя пару-тройку часов вся эта работающая компания представляла собой веселый жужжащий трудолюбивый улей и получала удовольствие и от работы, и от приятного общения одновременно.
     Но вот начиналось главное. Бабы, девки, задрав юбки, чтобы их не испачкать, босыми заходили на глиняную арену и со смехом начинали месить ногами раскисшую массу. У каждой был свой стиль, и напоминало это своеобразное соревнование.
     Раскрасневшись и от самогонки, и от изрядной разминки ног, никто не хотел «ударить в грязь лицом», хотя случалось разное. То ли от yстали, то ли забавы ради нормальным считалось припасть задком в глину под добрый смех окружающих. Это было здорово и весело! Девчонкам и мальчишкам тоже разрешали поучаствовать. Главное ведь для детворы – выпачкаться да подурачиться. Дети копировали взрослых. Я тоже не раз с радостью месил глину.
     Мужчины в ожидании тяжелой части работы группами удалялись во двор и пропускали «по очередной». Бабы, понимая предстоящее им ответственное дело, сильно не возражали. Если только какая-нибудь смелая из бабенок то ли из опасения по части пристрастия своего муженька к горячительному, то ли для смеха могла спросить:
– Вань, а не зачастил ли ты во двор? Не понос ли на тебя напал случаем, а?
     Опростоволоситься нельзя, надо было своей смелой бабенке что-то отвечать. Захмелевший муженек за словом в карман не лез:
– Так что же теперь и по нужде лишний раз сбегать нельзя?
     Сопровождалось это шумным хохотом. Поощренная смелостью своей подруги, отвесившей муженьку вопрос про понос, в словесную перепалку вступала очередная:
– Мужички, знаем мы вашу нужду... Могли бы и нам по чарке преподнести, али мы не люди?
– Так мы ж с дорогой душой, вы только скажите.
– И сами догадаться могли бы...
     Итак, дальше в дело вступали мужчины, раскладывая густую глиносоломенную массу вилами в формы для изготовления саманов.
     После завершения работы во дворе накрывали стол. Все, что Бог послал, ставилось для дорогих людей, оказавших бескорыстную помощь в таком важном деле. Как правило, это были борщ или лапша с курицей, мясо или речная рыба, соленья, лук, чеснок, сало, хлеб, раки, квас или компот. После «третьей» пели песни вперемешку с «пятой», «шестой» и «седьмой». Все были счастливы, ведь по-другому не могли. Прекрасное время, когда люди были добрее и человечнее! Но оно прошло, теперь мы можем только хранить его в памяти и брать из него все самое лучшее.
     Сложить дом из саманных кирпичей размером примерно сорок на двадцать пять сантиметров было делом нехитрым. Прикинуть хозяину с хозяйкой, где вставить лутки* для оконных рам, где входную дверь, – и за работу. Перекрытия для потолка делали из отесанных бревен, сруб крыши – также из бревен, но диаметром поменьше, а кровельным материалом служил сухой камыш, связанный пережженной проволокой в жгуты диаметром сантиметров в пятнадцать. Альтернативным материалом мог быть рубероид – по тем временам дорогостоящий шик, но таких денег не было, поэтому крышу накрыли камышом.
     Печь занимала центральное место в доме, обогревая прилегающие комнаты, и на ней готовили еду. Топили отходами дров, добавляя кизяки – засохшие лепешки коровьего и конского помета. Если удавалось раздобыть на железнодорожной станции куски торфа или угля – это считалось роскошью. Тепло экономили, чему способствовал в первую очередь саман, выполнявший роль термоса. Глина с соломой является хорошим термоизолятором, поэтому в саманных домах на Дону с крышей из камыша зимой тепло, а летом прохладно.
  ...Родительский дом ко дню моего рождения был готов. Однако из роддома меня привезли к бабушке Ганне в ее маленькую халупку на улице Переездной. Мой дед – Иван Игнатьевич Короченский – умер рано, и бабушка жила вместе с моими родителями и моим старшим братом Витей. Бабушкин домик состоял из двух небольших комнат, не считая сеней* и входного коридорчика. Наверное, площадь двух комнатенок вместе составляла не более двадцати квадратных метров. Окна – очень маленькие, двери – низкие (не пригнувшись не войдешь), крыша – камышовая, за домом пристройка – небольшой сарайчик. Во дворе – маленькая кухонька, в которой бабушка в теплое время года кухарила и проводила большую часть своего времени. Я очень любил свою бабушку, и она меня тоже. В детстве я проводил с ней много времени. Светлая тебе память, моя дорогая бабушка Ганна.
     Может быть, из роддома меня привезли к бабушке Ганне потому, что ее домик был уже обжитым, а может, из экономии дров (так как отапливать два дома было расточительно), может, так бабушка настояла – сейчас уже никто не знает. Было как было. Но к 1 мая 1955 года мы уже жили в родительском доме, неподалеку от бабушки. Наверное, переехали в апреле...
     В тот самый день, 1 мая 1955 года, мне было всего 43 дня от роду. По словам мамы, у меня была самодельная деревянная люлька, в которой я спал в новом родительском доме, а мама в это время побежала к соседке за ложкой соды или крахмала – бегать хозяйкам друг к другу за какой-то мелочью, а заодно, наверное, и поболтать было обычным делом. Пока я спал в доме, во дворе мой старший четырехлетний брат Витя играл с двоюродным пятилетним братом Сашей Набока. Пацанам в этом возрасте, если попадаются в руки спички, конечно, интересно попробовать, как это у взрослых получается: одной спичкой зажечь бумагу, а затем и дрова. Печь уже горела и обогревала меня в люльке, тогда братья решили разжечь небольшой костерчик сразу за домом. Здесь же находилась солома и остатки камыша после накрытия крыши. По рассказам братьев, они точно не помнят, как все произошло, но когда костер стал полыхать, они сначала попытались его потушить, а потом испугавшись огня и что их накажут за шкоду, убежали.
     В теплый ветреный денек сухой камыш на крыше загорелся мгновенно, а вместе с крышей – деревянные перекрытия и весь дом. Это было в первой половине дня, многие люди ушли на первомайскую демонстрацию. Мама рассказывала, что она увидела уже полностью пылающий дом и стала кричать что было мочи: «Люди добрые, помогите, там сыночек!». К моему спасению, ее услышал мой будущий крестный Иван Ильич Половинко, офицер, приехавший в отпуск из Маньчжурии. Выскочив на крик моей мамы из дома в одном галифе, быстро сообразив, в чем дело, он, не раздумывая, вышиб оконную раму и вынес меня из горящего дома. Господь Бог сберег меня, а крестный спас. Низкий поклон тебе и Царствие небесное, дорогой мой спаситель – Иван Ильич Половинко.
     Я остался жив, а дом сгорел дотла вместе со скарбом. Жаль было добро, но  главное, что семья вся осталась цела. Так не раз говорили мне мои родители, рассказывая об этом случае. И мы вновь оказались у бабушки Ганны в ее маленькой халупке.
     Бабушка Ганна – вторая по старшинству из четырех дочерей и сына Василия у своих родителей – Спиридона Харитоновича и Синклитикии Тимофеевны Лавриненко (в девичестве Ткаченко). Родилась она в 1894 году, а уже семнадцать лет вышла замуж за моего деда – Ивана Харитоновича Короченского. В молодости бабушка была типичной украинской девушкой: карие глаза, черные брови, густые темные волосы, небольшой подбородок, средней величины губы, правильной формы нос. Она была среднего роста, с красивой осанкой, привлекательной внешности – вот и приглянулась моему деду Ивану.
     Я очень хорошо помню свою бабушку, когда ей было уже около семидесяти лет. Время, естественно, наложило свой отпечаток, но главное – она оставалась таким же добрым, любящим своих детей и внуков человеком, была немногословная, трудолюбивая и покладистая, очень вкусно готовила и особенно искусно пекла пироги. Выпекались они в духовке на специальных жаровнях с рельефным кантом. Важно было приготовить вкусное пышное тесто, но еще важнее – начинку. Я это хорошо знаю, потому что в последующем и моя мама, и тетя Нюся (родная сестра моего отца), в гостях у которой во время летних каникул я проводил много времени вместе со своим двоюродным братом Витей Тищенко, пекли пироги по бабушкиному рецепту. Что касается пирогов с капустой или тыквой, которые тоже были вкусными, здесь все понятно. А вот особо любимые нами пироги с мясом и картошкой выпекались по особому бабушкиному рецепту. Специальный сорт картофеля с названием «американка» отваривался в мундирах и остывшим нарезался на мелкие кусочки. Отваренные свиная печень, сердце, легкое также измельчались и с добавлением свиного жира доводились на сковороде. Смешав все это вместе с обжаренным луком и специями, получали вкусную питательную начинку. И еще что ценилось в бабушкиных пирогах особо – это нетолстый слой теста по внешней окружности пирога. С пылу с жару такой пирог казался нам необыкновенным кушаньем, особенно если мы, набегавшись до одури, вдруг слышали бабушкин клич: «Толик, Витя! Бегом домой, пироги подоспели, а то остынут». Обычно бабушкин зов приходился как раз на наш разгулявшийся аппетит и изголодавшиеся желудки. Радостными забегая во двор, мы наблюдали, как она доставала из духовки жаровни с Иван Ильич Половинко пирогами, умело перекладывая их еще очень горячими с фанерки на фанерку, имевшиеся у нее специально для этого. Затем топленым сливочным маслом она смазывала верхнюю часть пирога большим гусиным пером. При этом запах исходил от пирогов еще более манящий. Мы, как завороженные наблюдая за этим церемониалом, пускали слюнки и ждали, когда бабушка наконец закончит последние процедуры и начнет резать пирог на куски. Хотя хорошо знали, что перед тем, как приступить к нарезке, она обязательно скажет нам: «А руки мыть?! Давайте быстрее, а то остынет». И уже вдогонку бежавшим к рукомойнику: «Да с мылом мойте, не халтурьте». Быстро вымыв руки, с мылом больше для видимости и исполнения бабушкиного наказа, наспех вытерев висевшим на гвоздике здесь же, у рукомойника, полотенцем, мы наперегонки бежали к бабушке: побыстрее бы испробовать кусочек вкуснятинки. «Тише, лбы расшибете, – усмиряла нас бабушка Ганна, приступая к нарезке пирога, приговаривая: – не баловаться мне. Сядьте, спокойно поешьте, а потом гулять. Не убежит никуда ваша улица». И выдавала нам с братом по большому, дышащему паром и издающему неимоверно вкусный запах, длинному куску пирога, порезанному от центра к краю. Еще горячим мы с радостью принимали его на ладони обеих рук и с огромным аппетитом приступали к трапезе. Не спешили, хотелось растянуть удовольствие подольше. У меня был свой, особый метод поедания. Сначала я откусывал небольшой кусочек с острого угла, экономя, пока только для пробы и смакования. Затем мог откусить еще один или два раза с этого же края, наслаждаясь необыкновенным вкусом и осознанием того, что б;льшая часть пирога еще не съедена, а значит, основное наслаждение впереди. Во время трапезы я периодически поглядывал на брата, как бы убеждаясь, что не только мне вкусно, но и брату тоже, и от этого бабушкин пирог казался еще замечательнее. Затем я откусывал несколько кусочков с другого края пирога, оставляя на завершение серединку. Такая последовательность казалась мне в детстве правильной, и я не нарушал ее никогда.
     Спустя несколько лет родители построили на бабушкином участке новый дом – такой же саманный, с камышовой крышей. А дядя Витя, муж маминой сестры Валентины Александровны Ткаченко, здравствующей и по сей день, ошелевал его деревянной рейкой.
     Дом получился добротным, правда, жить в нем нашей семье не пришлось, так как в поисках лучшей доли родители вскоре переехали в г. Новошахтинск, в ста километрах севернее моей родины, где одна за другой открывались новые шахты по добыче угля. По слухам, шахтерам платили хорошие деньги – больше двухсот рублей в месяц, и отец решил испытать судьбу. Только что построенный дом был продан, а мы всей семьей переехали в шахтерский поселок Самбек. Отец был принят на шахту № 26 горнорабочим очистного забоя.
     Семье предоставили комнату в деревянном бараке, где мы жили около года. Затем отец получил однокомнатную квартиру в доме на четыре семьи. Дом был кирпичным, общая уборная была на улице. Топили печь углем, который по низкой цене для шахтеров выделяло шахтоуправление. Каждый владелец квартиры имел рядом с домом небольшой земельный участок – три–четыре сотки, которые, как правило, использовались для выращивания овощей и строительства деревянных подсобных помещений, где разводили живность: поросят, кур, уток, индеек. Платили шахтерам не щедро: реально отец получал в первые годы работы сто двадцать – сто сорок рублей, и домашняя живность была хорошим подспорьем для семьи из четырех человек.
     В 1960 году родилась моя сестра Валентина. Хотя в последующем зарплата отца стала несколько выше, но ста шестидесяти – ста восьмидесяти рублей в месяц также не хватало. Шахтерские семьи жили бедно, но другого выхода не было: шахта «засасывала», как говорили родители, разочаровавшись в несбывшихся ожиданиях и надеждах. Так, однажды приехав, люди оставались при шахтах навсегда. Другой работы не было, а семьи надо было кормить. То было тяжелое время, выпавшее на долю моих родителей.
* Сени – входная часть дома, неотапливаемое и нежилое помещение.
* Лутка – по-украински – косяк.