Дорога странствий, проходящая через Конжул

     В те лета, когда первые водовороты бурнокипящего кубка юности уже захватили меня, и многое было уже в прошлом - довелось однажды  спуститься с таежных гор Западного Предсаянья в поселок Конжул, покинутый населением под воздействием великих преобразований природы, замышленных  и не вполне реализованных правителями нашего Отечества.

    Тысячелетия до того эти места давали пристанища многим поколениям кочевников, привлекая их своими естественными щедротами среди прекрасных ландшафтов.

    На этот раз потемневшие - от времени ли, от обиды  ли на предательство своих хозяев - сиротливые дома использовались партией исследователей земных недр для своей базы. Задача у них была примитивной: сильно не заморачиваться, но отыскать сырьё для решения самой стратегической проблемы Отечества. Сил и средств на это не жалели, но, так как масштабы - развернувшейся  по всей стране - эпопеи оказались беспрецедентными, то конкретные исполнители щедрости этой не особенно то и ощущали.

    Здесь же разведчики недр облюбовали для своих упражнений одну из горушек и терзали её тело разного рода горными выработками вот уже второе десятилетие.

    Моё же дело на этот раз было нехитрое – получить на складе некую деталь, для замены в отказавшемся работать механизме. На эту процедуру хватило и пары часов, но уже близился вечер, возвращаться ночью по тайге было против правил, и я согласился с предложением участливого завхоза переночевать здесь.

    Гостиница - так было обозначено место моего ночлега - представляла собой просторную палатку из плотного темного брезента и была воздвигнута тщанием начальства - еще по снегу - на пустыре бывшего конного двора.

    Когда вешние воды вкруг её весело сбежали в  долины, обнаружилась, что основанием  планируемого, видимо с бодуна, приюта вечно мигрирующих работяг явилась обширная навозная куча. Немало изнуренных колхозных лошадок привнесло некогда своего, кровного, в дело упрочения фундамента сего общежития. Сейчас же стояла июльская жара, и ароматы внутри помещения,  ну очень уж разительно, отличались от доносившегося ветром  запаха летней  тайги. А потому все постояльцы расположились коротать сибирскую ночь напротив входа, под открытым небом.

    Воспитанный в коллективистских традициях, я был еще далёк от осознания прелести одиночества в благоухающем летнем  лесу, поэтому, естественным образом, потянулся к незнакомым людям, случайно оказавшимся вокруг костра.

    В благословенно долгий июльский вечерок как не вести неспешный разговор?!         На этот раз «за жизнь» говорили советские «бичи», или люди, волею судеб сумевшие выделиться из регламентированного круга семейной жизни и пустившиеся в свободный полет по нашим обширным пространствам.
Несмотря на всеобщее осуждение принятого ими образа жизни, польза от них  была, и немалая. Не претендуя на общественные фонды потребления в виде бесплатных путевок в дом отдыха или еще там чего-то, они предлагали себя в качестве сезонных рабочих. Это было очень удобно, от того что, по прекращению надобности в их труде, они как-то разом растворялись в темных местах нашей жизни без всяких претензий, самостоятельно сохраняя себя, в пределах естественной, для этих условий убыли,  для дальнейшего их использования на благо общества.

     В нашем случае каждый из них уже побывал в тайге, на рабочих местах,  но там условия труда не показались им привлекательными и, воспользовавшись отсутствием естественных преград, каждый из них покинул геологов-романтиков, да и спустился в нижний мир, ожидая оказию для прорыва на Большую землю. От долгого сиденья вокруг конторы ими уже в прах была выбита окрестная трава,  привычная жизнь базового поселка нарушилась, созревающим огородам угрожали потравы. Поэтому так спешно готовился конторским людом транспортный десант в составе грузовика и поддерживающего тягача-вездехода, чтобы, преодолев бездорожье, вывезти этот беспокойный контингент дальше, к жилым деревням, где они самостоятельно разбегутся в поисках средств поддержания их неприхотливой жизнедеятельности.

     А пока же вечер у костра начался с неспешных повествований о былом. Каждый из рассказчиков имел богатый  скандальный, а, порой, и криминальный опыт.

     Столько ярких картин пьяной, воровской и бандитской жизни, сдобренной крутым и изощренным сексом  проникло в мое, крестьянское по происхождению, сознание, что, несмотря на обыденное течение ситуации, наступившая уже ночная темень заставляла меня искать кого-нибудь понадежнее, чтобы около него, сколько-нибудь благополучно,  дожить до утра!

     Тем более, что были среди прочих рассказчиков или же слушателей и некие трое моих мимолётных знакомца, еще несколько часов назад представлявших вполне осязаемую угрозу.

     Мне трудно назвать себя трусоватым, и я нахожу тогдашнему свому состоянию несколько более замысловатое определение: мне представляется постыдным горячечное размахивание кулаками, хватание друг друга за одежды, извержение потока экспрессивных выражений, вместо того чтобы нанести супротивнику точно выверенный сокрушительный удар, с холодным рассудком и жестокостью, сокрытой изощренным спокойствием. Бить, а может быть и лишать кого-то жизни - что может быть более нелепым! Хотя - я знаю теперь за собой способность делать это наверняка, когда это представляется единственно возможным выходом из состояния трагедии. Но до сих пор стоит передо мной исполненные поволокой лиловые глаза оленя, когда я беру его голову за рога, еще вполне живого, только с переломанным на бегу позвоночником и прерываю его мучительное будущее каким-то нелепым перочинным ножичком, изуверски ковыряясь оным в складках шеи, пока не хлынет струёй дымящаяся кровь...

     Но так было надо.

     И  было уже не раз.

     А отношения с людьми мне посчастливилось выстроить без этих крайностей. Мне посчастливилось избежать ситуации - надо, хотя в ситуациях более низкого накала - каюсь - что-то слишком часто оказывался не на высоте.
Жестоко страдая от несправедливости, больше чем от ран, я, бывало в начале студенческой поры, долго отливал холодной водою избитую притеснителями голову и уже утром с ясным взором сидел на занятиях. Только вот  премудрости интегральных и дифференциальных уравнений что-то не укладывались в сознании. И щедрая своими формами математичка давно уже утратила ко мне свой педагогический интерес и ставила - столь же щедро - равнодушные трояки. И лишь спустя многие годы как-то само собой открылась мне красота   теории пределов и поразительная содержательность бесконечно малых величин.
 
     А тогда я просто пришел в столовую, и терпеливо ожидал своей очереди, когда  вошли приблатнённой походкой эти трое, и стали теснить очередников без каких-либо церемоний. Мое вскипающее восклицание не то что бы остановило их, или же лишило аппетита. Они многозначительно переглянулись и...  вышли.

    В некотором волнении отобедав, я вышел из столовой и с деланным равнодушием прошел мимо этой троицы. И пошел дальше по зеленой травке бывшего загона для телят, спиной своей или, может быть, боковым зрением чувствуя, как приближаются мои преследователи. Да, это было так, несмотря на внешнюю независимость наших траекторий. А я уже видел впереди слабо укрепленный кол прясла и стал склоняться по направлению к нему, и, поравнявшись с ним, как ни в чем ни бывало, разом выдернул его, отряхнул и ивняковое плетение перевязи,  и пару жердей на них, да и воспоследовал далее. Тем не менее, в устремлениях тех, троих, произошли изменения - словно противоракета, потерявшая цель завихляла в полете и стала падать. В нашем случае к ним, видимо, снова пришел аппетит, и они разом развернули свои стопы туда, к обеденному залу.

      А сейчас  мой выбор остановился на человеке средних лет, выделявшемся среди прочих всех своей шляпой и немятой белой рубашкой. Отсутствие галстука отнюдь не противоречило облику интеллектуала, далекого от порочных инстинктов.

      Решив, что теперь благополучное завершение моего ночлега гарантировано, я расположился в спальном мешке подле избранного покровителя. Дремота уже овладевала  мною под очередную жуткую историю.

      И тут вступил в разговор мой, молчаливый доселе, покровитель.

      Живописные подробности  начала его рассказа об умерщвлении собственной жены и тещи пресекли мою дремоту и,  ясно  осознав, что утра мне уже не придется увидеть, я пал в беспросветную бездну сна.

      Проснулся я легко. Первые лучи солнца, всходившего над лесом, уже касались темнеющей росы, источавшей тягучую свежесть. Прогоревший костер струился  в небеса  исчезающим дымком.
 
      Вокруг вразброс лежали спальники: там храпели и сопели убийцы и насильники без каких-либо признаков агрессии. Чопорные вороны вразвалку расхаживали во всем черном по навозу, и жирными дождевыми червями совершали свой брекфаст.

      Меж тем солнце уже согрело воздух, трава просохла от росы, и стало легко и просто все вокруг. Ничто более не удерживало меня в этом селении и, вскинув мешок с деталью на плечо, с легким сердцем вышел я на дорогу, ведущую в нашу сторону, и быстро добрался до потаенного места, где оставил вчера свою лошадь.

     Она была единственной в составе машин и механизмов нашего отряда. Несомненным ее достоинством была высочайшая проходимость в условиях горно-таежной местности, хотя и требовала для себя существенно большего ухода - каковым, кстати, и не была обильно избалована. Вот и сейчас единственным средством ухода за ней была веревка. Точнее - капроновый фал толщиной в палец и длиной до полусотни метров. Ею обычно привязывали животное к чему-либо надёжному, дабы предотвратить необходимость последующих поисков на просторах тайги. Полагали при этом, что высокая длина веревки обеспечивает ей обширность области питания – как известно равной числу пи, умноженному  на квадрат длины  веревки - достаточную для сбора пищи в виде травы на все время стоянки.

     Оставлена она была за пределами селения, чтобы не обратить себя  в добычу для вчерашних моих собеседников, информация о напряженном состоянии, которых,  была предусмотрительно выдана мне еще в начале путешествия с горы.

     Посреди обширной поляны мною, ещё вчера, был выбран крепкий ствол дерева и, выпустив своего коня на всю длину веревки, другим ее концом я закрепил эту связку надежным узлом.

    Сейчас я застал строптивое животное в обычном для нее положении: вся длина веревки была накручена на дерево, так  что мерзопакостная рожа упиралась в ствол, а впалые бока ее владелицы, в сочетании с голодными глазами, указывали на существенный недобор мощности для предстоящей дороги.

     Но путь мой был недалек. От только что оставленного мной  поселка с таким изысканным населением -  к подножию горы под деревенским названием Стог. И лошадь моя - из здешних: вынослива, хотя и низкоросла, с мосластыми - шерстистыми, едва ли не включая копыта - ногами, она имеет вечно понурую морду, унылостью своей маскирующую постоянную свою хитрожопость:
- Сча, хозяин, разбежимся!

    Но проходит час, другой с той поры, как я взгромоздился на нее, и никакие мои понукания не приводят к реализации ее первоначальной угрозы - мы движемся  до безобразия размеренно.

    Еще она любит цветы - ни один из них, встреченный на нашем пути не укроется от ее, на этот раз проворной, пасти. Сорвав очередное великолепие, она долго держит его в своих обильных мякотью губах, и, жевнув пару раз, тотчас утрачивает былой к цветку интерес. Но тут  же встречается новая жертва ее причудливого  пристрастия. И рабочий цикл этого вечного движения повторяется вот уже бессчетное количество раз.

    Мало-помалу мы легли на устойчивый курс, и, полагаясь на остатки разума моей суперматики, я впал в привычную свою мечтательность, опять же справедливо предполагая отсутствие сторонних наблюдателей. Не может же, в самом деле, бессловесная лошадь рассматриваться как свидетель моего порока.

    Ничто не угрожает интимности открывшихся отношений. Я и вымысел - теперь вольны  слиться в прихотливую фантазию.


    Окружающий лес уже дано проснулся; был он густ и бескраен; дорога была суха и позволяла абстрагироваться - выдавая за несущественное наличие автомобильной колеи, местами вообще ничем не обозначенной.

    Тогда окружающее утратило существенные временные признаки; и стало возможным легко  представить себя юношей, с претензиями  на  роль художника, только что покинувшим родительский кров, где все возможности развития своего таланта уж исчерпали себя, а городок какой то, допустим, верхнесредненемецкий был провинциален, и жители его ленивы в почитании художеств. Путь, который он выбрал себе лежал в давнюю – пять столетий назад – пору, из одного города в другой. Дабы отыскать Мастера, слава о котором находила себе дорогу до самых окраин мира, уже готового  вывести себя из  многих веков накопления на взлетную полосу нового возрождения. Кто этот Мастер – Дюрер ли, - Брейгель ли его фамилия? Многие из них уже уверенно заявили о себе, привлекая все новых и новых приверженцев.
Так и этот юноша счастлив открывшимся возможностям. А пока в его мешке отнюдь ни шестерня  Z-18, а увесистая краюха хлеба, кусок домашнего сыра и добрая фляжка молодого вина.

    Как хорошо будет спешиться при первых же позывах прихоти и прямо на обочине утолить молодой свой голод. А затем раскинуться пластом на теплой  траве и, утонув в пряных запахах ее, смотреть сквозь нависшие кроны в глубокое небо, мечтая о своём, сокровенном.

    Но нетерпение уже просыпается в теле, и душа, словно заслышав звук отдаленной трубы, уже устремляется в даль...

...Даль,  где вот еще что привиделось мне...


    …я, - местностью, где проживают раздираемые распрями народы - обходя города и селения, укрываясь от дозоров - или вовсе галопирующих колон войск какого-нибудь очередного возбудившегося маркграфа, барона, или герцога - спешу в  условленное местечко посреди враждующего многогранника, перетекающего из одной своей конфигурации в другую. Там ждут меня разноязычные мои собратья. И,  когда я доберусь-таки до места, все шумно встретят меня, и мы будем пить свежесваренное пиво, пожирать горячие, брызжущие соком колбаски, читать свои вирши, ловя восторженные, или же одобрительные, или же кислые замечания своих товарищей. Хозяйка же - в простых пышных одеждах - все будет подносить новые порции и выставлять их на залитый вязкими хлопьями пены, вперемежку с недоеденными кусками и мокрыми листами бумаг - стол, поощрительно касаясь очередного своего избранника мощной своей грудью и тогда тот, не прекращая декламировать, по-хозяйски ухватит чувственной своей дланью ее верткий зад, прижмет покрепче, да зальет это дело  веселящим душу и холодящим нутро глотком. Тогда каждый не преминет блеснуть своим красноречием, да отпустит по сему поводу что-то такое забористое, от чего стены обители содрогнутся от взрыва хохота, покруче, нежели от привычного уже грома орудий.

      Пройдет столетие, и еще одно, а, может быть, и еще одно – как трудно определиться, если искомое несущественно. Тогда развеется не только пороховой дым, но и отвоеванные столь многотрудно границы, падут, как бы сами собой, и потомки – жители этих объединенных земель - будут чинно переезжать из города в город, из страны в страну, и рассеяно взирать на замшелые стены, выстроенных некогда крепостей, то и дело сверяясь с цветастыми глянцевыми путеводителями. Знать, зерна мира и согласия, щедро политые нашими застольями и удобренные непристойностями, исходившими из нас легкими и непринужденными экспромтами – проросли таки на нашей земле!

     А  тем временем я  держу свой путь из центра огромной губернии, сначала Манзурской степью, потом, спускаясь водою туда, где широко раскинувшееся  русло реки уже готовится повернуть на север и по правому берегу обнаруживается приметное место, откуда откроется в, различимых издали горах, долина.  Крутые склоны ее все больше нависают над путником, а бегущая встречь речка бурлива. Вот круто поворачивает долина  с востока на северо-восток; затем резким углом поворачивая к югу; и снова устремляясь на северо-восток, поднимаясь все выше и выше к облакам; и там, сразу с перевала, начинается речка, рвущаяся вниз, к близкому уже морю.

      Опять же два века спустя, совершая перелет  от  смятой мощным орогенезом горной страны, похожей на поверхность серой фольги, - через пространство моря, от Магадана в Хабаровск  - задолго открываешь вид берега, уходящего косо вправо. Долго длится наше приближение к нему, и праздный ум с высоты, отведенного для пассажирских авиаперелетов эшелона, легко представляет себе всю эту грандиозную береговую линию с нависшими скалами и узкой полоской пляжа из острых обломков камня. Там волны моря, лениво ли, разрешаясь ли пушечными залпами  вздыбленных волн, набегают одна за другою, отмечая своим особым ритмом особенное же - свое, уникальное - время, которому никто еще не определил название – час ли, день ли, век или тысячелетия.

     Вот, полосу прибоя прерывает бурлящая струя горной речушки. Туда, к ее истокам, открываются темные долины, где зелень лесов сглаживает каменное тело земли. Дикая жизнь кишит: и в глубинах моря, и в полосе прибоя, и под покровом тайги.

      И мне хочется понять, чем занято внимание укрытых в этих краях людей, моих собратьев по разуму, в то время как я из прихоти своей напряженно всматриваюсь в иллюминатор.

      Через эти края стремлюсь я, чтобы в далекой охотской крепости, среди нелюдимых берегов, попасть на корабль. Он помчит меня на всех парусах - рассекая форштевнем стаи птиц, вспарывая морские косяки, отгоняя невиданно огромных чудо-юдо рыб -  голубыми просторами, мимо островерхих островов цвета темной охры с  пышными облаками, зацепившимися за вершины, - через чреватый гибельными ветрами море-океян - к далеким берегам свободной извечно - кажется, навсегда - земли. Там встретят меня разбойники, такие же как и я, и мы  не обнажим своего оружия, а будем говорить об одном на разных языках. И не будет меж нами непонимания, поскольку сам предмет разговоров и составляет основу нашей вольности. Пускай кому-то из нас не повезет, и добро его вскоре станет добычей сегодняшнего собеседника. Дело случая - знай себе, не зевай.

      Главное, что наши протухшие правители, ведущие свою вековечную интригу, не дотянутся до нас, и нам не надо то и дело приседать в ритуальных поклонах - ведь сподручнее же, зорко глядя вдаль,  пересекать в своем стремлении страны, моря и континенты, и устраивать там жизнь - по собственной воле, да предначертаниям провидения.

       С такими вот причудами взбирались мы с лошадью все выше и выше по извивам дороги, пока не пахнуло дымком и в просветах деревьев не проступили очертания темных приземистых срубов зимовья.
От вида нашего жилья моя лошадь еще больше поскучнела, справедливо полагая, что ее ждут накопившиеся за время командировки, обычные дела. В этой позиции наши - лошадиные и мои - мнения совпадали. Ибо и у меня моя  работа с железом – из смены в смену - особенно ночью, растворяла своей рутиной романтику таежной жизни. Хотя мне приятна была ровная работа дизеля, запах нагретого металла коллекторов, и привычная возня с колонной труб над устьем скважины - да, это так -  но не до такой же степени, чтобы обратить дни своих цветущих лет в жизнь из трех составных частей: отработал - поел - спи до следующей работы.

     Ты – цвет  жизни. Но все же - не цветок в пасти своевольной лошади.

     Ничего не подозревающая о столь глубоких переживаниях, шестерня из мешка была благосклонно принята начальством и они придали течению событий надлежащий толчок, от которого  деталь была введена в зацепление с другими участниками своего кинематического единства. Агрегат, вынужденно простояв совсем немного, возобновил свою напряженную работу, принимая хлопоты обслуживающего персонала.

     День сменялся днем. Впрочем, не столь уж однообразно, как это тщится показать рассказчик. Но подробности тех событий мизерны в масштабе веков, и не заслуживают  какой-либо реконструкции.

    Так думал я, пока наш агрегат не выкинул новую шутку. Ну, если быть точным, то штуку. Такую, как шкворень. Он предназначался для соединения - через скобу - двух частей важной рабочей конструкции.  Сумев преодолеть блокирующую силу подпорной пружины, он  исхитрился выпасть из своего гнезда – прямо в растоптанную нашими ногами жижу.

     В надежде нащупать потерю, мы со сменным мастером, вдоволь нашарились по локоть в грязи, и, убедившись в тщетности своих усилий, стали думать.

     Ночная смена только началась. Сидеть же до утра без дела как раз сегодня что-то не хотелось. Поэтому шеф так  легко согласился с  моим предложением. Дело в том, что на соседней буровой, до которой было пара километров, вполне мог оказаться в запасе искомый шкворень. Если же преодолеть это расстояние туда и обратно, то можно будет еще наверстать упущенное и выполнить-таки сменное задание.

     Почему мастер не пресек мои планы – кто знает? Возможно, будучи утомленным моей креативной активностью – прочь с глаз, лишь бы выкроить часок для  возвращения в себя от безрассудного, только что завершившегося купания в грязи.

     Я тем временем закончил свои приготовления: банку из-под сгущенки оснастил проволочной рукоятью, набил ветошью и пропитал соляркой. Взял в руку скобу, чтобы не ошибиться диаметром при подборе шкворня. И стал в начале пути.

    Дорога моя начиналась месивом из хвои, листвы, веток, стволов и корневищ, выполненным гусеницами тракторов при перевозке оборудования на эту точку. Днем там еще можно было бы пройти, с немалым риском наткнуться на один из бесчисленных острых  обломков.  Но в темноте поход  совершался впервые для этих мест.

    Поймав обескураженный взгляд своего руководителя,  я возжег факел и решительно устремился вперед.
Огонь скоро погас и дальше я пробирался на ощупь, словно бы приготовляясь навеки оставить свои глаза где-нибудь на очередном суку.

    Но судьба милостива к безрассудным, и  я  поймал-таки  пересечение дороги с тропой, на которую с облегчением и свернул для продолжения.

    Вот тут я споткнулся. Продолжения чего? Пути, дороги, странствия, маршрута? Ни одно определение не подходит, потому, что речь идет не просто об изменении координат положения в пространстве, а о более ёмком процессе, эквивалентом которого может быть, например,  слово «дурь». Вскоре после того, как я ступил на тропу, - исподволь - что-то произошло со мною такое, что я утратил былую нервозность от блуждания в дебрях порушенной тайги. Окрестности стали различимы моему взору ровно настолько, чтобы можно было ощутить себя свободным. Ноги мои сами по себе чувствовали все извивы и неровности старинной тропы, проложенной невесть кем - ведь постоянного населения не было в этих краях. Ночь - из вполне враждебного, - в начале пути, - состояния обратилась в мягкую сферу, излучающую из самой себя теплое свечение, на фоне которого стали заметны множественные знаки окружающих состояний. Многое стало слышно вокруг. Весь этот живой полумрак словно бы нашептывал что-то обнадеживающее: - Ты не одинок. Чувствуешь - вот мудрая птица ночная подала свой голос; вот встрепенулась и отлетела поодаль - другая; шелестом листвы обозначилось дуновение ветерка - и показалось, что слышно как растет трава. Но она ведь и вправду же росла. И так ли уж фантастична была явившаяся мне способность ощущать рождение новых клеток - одной за другой, послойно, все выше и выше над землей утверждая присутствие своих стеблей?

      Незаметно вначале, но все более и более явственно, тропа моя пошла под уклон. Я знал уже, что впереди будет распадок, на дне которого протекал невеликий ручеек. Перешагни его - и сразу же тропа пойдет на возвышение, потом плавно выположится и уж дальше пойдет косогором, и приведет к месту, к которому я так стремлюсь.
     Но, что это там – внизу?
     Стучат друг об друга валуны.
     Но как это возможно?
     Занят перемещением тяжелых камней в эту пору - кто? - да еще обладающий необходимой силой и достаточной  сноровкой?
    Медведь?
    Конечно же – это он!
    Но мне то как теперь поступить?
    Возвращаться назад – немыслимо! (Хотя – почему это?) Но тут мой рассудок не дает ответа – нельзя – и всё тут!
    Движение же вперед означает встречу с диким животным.
    Один на один.
    Безоружным.

    Ночная пора благоприятствует безрассудствам. И я осторожно двинулся навстречу, представляя себе, как вздыбился зверь, идет на меня, оглашая лес своим ревом.Что остается делать тогда, в последние мгновенья пропащей жизни?
Вертлюжной скобой в руке – этим железом – попытаюсь хоть один раз да ударить по его кровожадной пасти.

    Пасть героем мне все же не было суждено. Осторожные, пружинящие шаги  привели меня к  самому водотоку, и тут я понял, что так стучат мелкие камешки, отвечая на игру струй. Сердце мое колотилось в груди, дыхание  - глубокое – прогоняло сквозь легкие потоки  воздуха, давая энергию мобилизованным мышцам, и только дурная моя голова уже праздновала облегчение.

    Днем я был другим – не способным улавливать тонкую материю жизни – так проходят наши дни, годы, а у кого-то и сама жизнь. И скользящие на поверхности бытия, мы оставляем без внимания множество чудесных тайн, приготовленных к нашему появлению на свет. Только на грани жизни и погибели, в этот краткий миг довелось мне  быть настоящим, да и то опять же с оттенком - в общем-то, смехотворных – фантазий.

    Так, избежавши - хотя и мнимой – опасности, впредь воодушевленный, я выскочил в круг освещения буровой и, насколько это возможно, вразумил удивленных хозяев, относительно причины моего внезапного появления здесь. Порывшись в своем буторе, они отыскали как раз то, что требовалось.

    И мы пили у костра крепчайший чай.

    А тут и летний рассвет обозначился в небесах и стал различим полог земли, и дорога обратно была легка, и проворные ноги мои вмиг доставили находчивого  меня ко дремавшему шефу.

    Поскольку эта история не стала предметом  всеобщих насмешек, можно предположить из двух одно: или же мой поступок содержал в себе запредельно высокий смысл – недоступный досужему  мнению;  либо уж явно указывал на клинические признаки. Так или иначе, но ночное это приключение пополнило копилку моих драгоценных находок, в числе которых есть: и восход солнца  над  глубокими долинами, открывшийся с господствующей над окрестностями вершины, переходящими  из одной кулисы хребтов в другую;  и  погружение раскаленного светила в мягкую купель растопившегося в конец южного моря;  и темные – с виноград – гроздья смородины на благоухающих зарослях в прогретом за день распадке. Да много есть такого, чем никакой недоброжелатель, или даже грабитель не сможет  поживиться, как прочими моими признаками материального достатка, канувшими в неизвестность обстоятельствами случайных утрат.

    Мало-помалу  подошла пора  и мне покинуть эти места,  дабы ступив ногами на асфальт, уже через пару дней почувствовать всю жесткость городской жизни натруженными икроножными мышцами, уже забывшими  за столь короткий  срок  отсутствия  здесь особенности распределения нагрузок при ходьбе по благоустроенным площадям, не так уж и удаленных от условий естественной среды.
Но здесь ждут меня друзья-подружки, переполненные летними впечатлениями, окрепшие на казенных харчах, да на вольном воздухе. Для каждого приблизилась пора, отведенная природой для ритуальных прелюдий воспроизводства, и специфические  вещества вскипают в крови и толкают на безрассудства.

     Но, однако же – спокойно. Всему свой черед. Пока еще мы в горах, и только приготовились начать свой спуск к начальствующим пределам.

     Так случилось, что отток людей из поселка Конжул в эти дни приобрел массовый характер. Тогда, среди изготовившихся к отъезду,  оказались не только студенты, завершившие свою практику, но и некоторые иные работники, уж никак не подпадающий под возраст школяров. Эти, видимо, почли за благо в преддверии зимы перебраться к дешевым источникам тепла, собственно сказать – дармовым, какими они являются в тепловых камерах сетей теплоснабжения.

    В порядке очереди завершив все расчеты с хитроумной – если избежать аналогий со знакомой нам лошадью - бухгалтерией, все мы – после некоторого времени томительных ожиданий – погрузились в поданный экипаж. Передвижная ремонтная мастерская на шасси артиллерийского тягача легкого типа пятой модификации  была оснащена кузовом универсальным глухим. Но не настолько, чтобы не иметь двери.
Внутри кузова, который можно назвать салоном, были устроены металлические стеллажи, заваленные металлоизделиями в форме единичных деталей и сборных узлов, всевозможным инструментом и отрезками металлопроката. Имелся также верстак. И  много еще чего такого, что некомпетентные люди опрометчиво называют мусором.
Мы, пассажиры столь заботливо организованного рейса, плотно заполнили все пустоты салона, так что я, со своим креативным мышлением разлегся пластом на одной из полок стеллажа, и за всю дорогу досконально изучил своими боками конфигурацию поверхностей каждой детали.

    Ехали  в этом глухом пространстве долго, совершенно не ориентируясь – куда? Лишь однажды остановились, чтобы размять затекшие члены – так, кажется, в старину называли все части тела, сочлененные с туловищем, да и сами отдельные части туловища, которым свойственна подвижность.

    Продвинутые современники могут забежать вперед и по их напрягшимся физиономиям я пойму некий намек на продолжение перечисления таковых свойств и предназначений.

     Но обойдемся без провокаций. Хотя и не исключено.

     Да, но после  этого возникает охота оглядеться.

     Темнота уже сгустилась вокруг и нам предстала жуткая нежить селения.
Жители давно покинули поселок, в котором мы сделали остановку. И в след за ними ушли животные: кошки, собаки, исчезли птицы – все то, что естественным образом сопровождает житье человека, создавая неброский, но, оказывается, естественный фон нашей обыденности.

     Темные силуэты домов, дворовых построек, заборов, ворот. Колодцы со вскинутыми вверх журавлями – без единой бадьи – только штанги безвольно повисли и неподвижны сейчас.

     Нет ни единого огонька. Мертвящая тишина заброшенного жилья пала ниц перед лицом  звездных миров. Но мы-то еще живы. И кто это затеял этот жуткий эксперимент, репетицию ли перед вселенской катастрофой? – не так уж важно.
Но важно что? Да вот и ничего. Полная бессмыслица чьих-то устремлений жить, работать, строиться, плодиться и взращивать новые поколения.

     Прочь из этого места!

     Пришибленные, мы вновь забрались в кузов, показавшийся даже уютный после случившихся минутных переживаний.

     Гони!  И с радостью вновь услышали рокот мотора. Хоть это тебе ни кошка и не собака, а все ж таки тоже приятный организм со своей работой кривошипно-шатунного механизма,  и питающими импульсами топливного насоса.

    Да, уж!

    А вот мы вновь остановились.  Два-три дома нового селения были столь же пустынны. Но сразу же залаяли собаки и жилое окно приветливо мигнуло нам.
На крыльцо вышел человек - смотритель этого остановочного пункта речной пассажирской линии.

    Информация его была обнадеживающей:
-через два часа мимо будет проходить теплоход. К этому времени нужно
приготовить световой сигнал, обозначающий наличие пассажиров.

Дружными усилиями на берегу быстро был сооружен внушительных размеров костер и оставшееся время все провели, пристально всматриваясь в темную пустоту залива, в которой угадывалась: слева - массивность облесенного мыса, справа - тонкая линия  выдающейся в его сторону косы.

Вот, из-за мыса, на фоне звезд произошло некое упорядоченное смещение цепочки светил, тогда и вспыхнул наш – в полнеба - костер, осветив мигом повеселевшие лица ожидающих.

Сейчас же возник и стал приближаться звук теплохода.

Осторожно приблизившись, он застыл совсем близко у берега.  Двое молодцов вытолкнули длинный трап и мы дружно ступили на палубу. Сразу же трап возвратился на место, вскипела за кормой вода и, содрогаясь всем корпусом, судно - задним ходом - развернулось в сторону выхода из залива, быстро погасило скорость и вновь стало мягко набирать ее уже вперед, оставляя этот мир уже свыкшимся с собственной затерянностью.

Освоившись в пассажирском салоне – на этот раз без всяких преувеличений – настоящем,  мы разглядели два-три пассажира, дремавших на обшитых дерматином скамьях среди своеобразной картинной галереи -  из  ряда клонов шедеврального черного квадрата -  иллюминаторов, и пристрастно приступили к скорому допросу.

Установлено было, что на борту имеется буфет, но хозяйка его отдыхает по причине позднего времени.

Совсем скоро была доставлена и она.  Сонная, недовольно бурча, открылась, отпустила испрашиваемое и скрылась вновь, унося с собой немалую часть наших заработков, наконец-то приобретших смысл.

Банкет был  тотчас открыт и продолжался  до самого утра, пока общими усилиями всей команды навязчивые пассажиры не были выдворены на давно уж ожидающий их  дебаркадер.

Шумной толпой мы двинулись неустроенной прибрежной тропой по направлению к темнеющему поодаль телу плотины, соединяющий этот берег с берегом другим. Совсем близко от нас сонное зеркало водных масс глухо копило свою чудовищную мощь, встретив противоестественное препятствие, еще надеясь напрячься и обманным движением переплеснуться малым сначала ручейком через рукотворный кряж и уж затем включить выверенный со времени сотворения  неотвратимый механизм абразии, коим исполнены все выступы и впадины склонов гор и сами долины, и проложены русла рек, и всё, всё, всё, на чем покоится наше пребывание в миру.

Быстро наберет свою силу уже ревущий поток, и падут глыбами рукотворные препятствия, и гигантская волна пойдет вниз, сметая на своем пути всё, что только дорого человеку, высокомерно возомнившему о своей власти над стихией природы.

Но, если человек окажется проворным и сотворит задуманное в свой срок, то много выгод поимеет от усмиренной гордыни стихий.

Так следовало бы думать новопришельцам, быстро преодолевшим расстояние и гуськом вступившим в пределы кипевшей стройки.

        Лес арматурных стержней, глубокие пустоты незаполненных блоков, через которые перекинуты дощатые мостки, какая-то невразумительная работа кранов, едва не сталкивающихся своими стрелами, чтобы вынести в свою точку огромные бадьи, из которых серым потоком истекает бетон и  людской муравейник  вонзает в образовавшуюся жижу рукава вибраторов. Спешка царила вокруг, но что-то уж подозрительно близко лежала  в молчании темная масса воды верхнего бьефа, словно караулившая что-то.

       В низу же творилось, что-то невообразимое. И все же во всей этой кутерьме была сокрытая логика строительного аврала, сквозь которую пробиралась наша компания. И вышла-таки на твердую землю.

       Теперь, когда угрозы строительной стихии миновали, последствия банкета стали проявляться все более и более основательно. Скоропалительный союз любителей выпить дал уже трещину, стали расползаться еще совсем недавно нерушимые узы братства и уважения. Кучками растянулись мы по дороге, соображая – где бы добавить, а то и продолжить праздник возвращения на большую землю.

      Собеседник мой все талдычил мне о своих подружках в общежитии алюминьстроя, и приглашал составить компанию. Уж там мы прогремим! И я кивал головой, хотя окружающее теперь стало терять свои четкие границы. Мимоходом я отметил  ряды однообразных домов, канцелярскую четкость благоустройства, и -  уже в автобусе - последние картины видений оборвались сами собой – и где я был: в общежитии ли, или еще где? Не знаю.



      Скругленный в углах проем двери и в нем, на зеленом фоне, обращенные ко мне снисходительно-насмешливые лица трех авиаторов; аскетическая обстановка салона и  несколько - все пустые - кресел. Видимо обилие такой информации было уж явно избыточным, потому, что резкая боль в ушах возникла сразу же, пока я выбирался наружу.

      Так я остался один.
 
      Где?

      Травяное поле, приземистое здание аэродромных служб, шест с поникшим колдуном; далее – какой-то поселок, с домами, рассыпанными по берегу залива.

      Опять водохранилище? Правый берег. Пока ничего не ясно. В кармане мятый листок. На зеленых его полях – реквизиты Аэрофлота – не Люфтганза же, в самом–то деле! Что написано?  Осиновка. Сумма – пять рублей. Это где-то совсем близко.

     Ах, Осиновка!

    Так, значит - живем по Фрейду, дорогой мой. Это чувство вины привело меня сюда.Сокрытое во глубине более очевидных проблем, оно набросилось в момент бессознательности и управляло мной, когда я добирался до аэропорта, предусмотрительно сдавало багаж в камеру хранения – вот он, жетон с номером - изучало расписание рейсов, покупало билет, проходило регистрацию и вело на посадку, обманывая окружающих тем, что вот это человек перед вами, ни в коем случае не совершенно невменяемый, ну разве что слегка навеселе. А что - это  разве не в обычае наших путешественников?

     Ну и ну!Кто есть я – падший ли в порочное болото невыдержанности пропойца? - и это к стыду сказать похоже на правду; или я – удивительный феномен, с глубокими внутренними установками морально-этического содержания? – об этой возможности  смешно даже предположить.

    По крайней мере, теперь понятно - где я, и почему здесь.


    Заболел у Божко  Саши пальчик. И видимо давно, потому что ко времени, когда это стало заметно для окружающих, у ногтя образовалось некое припухлое покраснение.Саша уже всё ходил - и днем и ночью после работы - постанывая  и баюкая палец, как младенца. Принимая внимание, что этап смазывания раны солидолом и  отмокание пальца в солярке – обычные в нашей среде способы дезинфекции – уже пройден, сочувствующие стали извлекать из недр памяти сведения о более выверенных народных средствах: моча, печеный лук, сырое мясо и прочая древность.
Но не помогало ни то, ни другое  - ничто.Палец лишь все больше нарывало и даже на смене не удавалось забыть о своих страданиях.

    Тогда Саша положил глаз на меня.

    Кажется, я никакого повода к тому не давал. Даже больше - старался сопереживать молча, не встревая в обсуждение очередного метода лечения.Но, видимо, неосторожно остался единственным безучастным. И, значит, теоретически мог сохранить признаки здравомыслия, среди скомпрометировавших уже себя неудачей советчиков.

    Хорошенькое дело! Видеть, как исполненный мольбы взор страдальца обращается к тебе.
    - Ну, чем я могу помочь?
    -Разрежь!
    -Ты что, сдурел! Нашел, блин, херурга!
    Но никакие, даже экспрессивные выражения, не смогли отвратить беднягу от своих домогательств ко мне.
    Доверить вызывающую страдания плоть!
    Немыслимо!
    Но, видимо, дело зашло столь далеко, что у него нарушилась способность рассуждать здраво. И это сумасбродство передалось и мне. Тогда мы принялись за приготовления.

    Из вооружения окружающих таежников был выбран самый прекрасный из ножей, найдена стерильная вата, бинты, таблетка гидроперита – из запасов нашей поварихи – флакон одеколона уцелел у одного из записных франтов.
Изгнав прочь всех любопытных и потенциальных советчиков, обработав руки,  нож, поверхность нарыва и собрав все свое самообладание – я сделал надрез. Удалил открывшееся желтоватое ядро, осушил раствором гидроперита полость от темной сукровицы  до того, пока алая кровь  не покрыла несчастные ткани – у же тогда наложил повязку.
Я сделал все, что мог. Оставалось ждать последствий.

   Они были вполне обнадеживающие: сутки и двое пациент был спокоен.
Но затем завопил вновь и тогда перепуганное начальство разорилось- таки на санрейс, перебросивший больного в больницу неведомого поселка, где и была произведена профессиональная ампутация фаланги.

    Первое время я ходил сам не свой, коря себя за малодушие, изучая реакцию на это событие окружающих, и ничего существенного не обнаруживая в их отношении к постигшей меня неудаче.
Никакой укоризны.
 
     И вот я здесь, уже стою у порога больницы и вижу, как идет навстречу страдалец.
Вроде - веселый на вид.
-Привет!
-Привет!
-Ну, как дела?
-Нормально.
Присели на скамью под окнами.
-Че, больно небось?
-Теперь нет.
-Ну, ты извини меня.
-Да чего там.
Помолчали.
-Как же теперь. С пальцем.
-Да нам что, на пианино играть?
-Конечно.
Опять помолчали.
-Может быть выпьем. У меня с собой есть.
-Нельзя. Антибиотики.
Снова – молчание.
-А я вот уезжаю домой.
-Да.
Помолчали.
-Ну, ты это - поправляйся скорей.
-Ладно.
Разом встали.
-Ну, давай, до свидания.
-Ладно, пойду я – надо на процедуры.
С тем и распрощались. Навсегда.

     Теперь стоило оглядеться. Улица, главная среди других, коротко отходящих в сторону от берега, утыкалась в самый край залива. Там, словно в бурю, скучился местный флот. Редкие красавцы еще сохраняли свою гордость, и, поблескивая дельными вещами из никелировки и лакированного дерева, с достоинством покачивались на воде, среди корабельного мусора, ржавых остовов на берегу и полузатопленных рядом. В центре улицы, наискосок от больницы возвышался бревенчатый клуб с обширным высоко стоящим крыльцом, откуда на деревянный  расхристанный тротуар спускались широкие ступени. Рядом, на щите трепыхалась полусорванная афиша. Двери клуба были открыты, и внутри горел рассеянный свет. День шёл к закату. Из двери в дверь сновали озабоченные подростки. Поодаль приседала стайка местных барышень. Они над чем-то угарно смеялись, рассыпая веер шелухи от орех. Временами из проулка выскакивала армада мотоциклов и мчалась на хохотушек, тормозила в испуг у самых ног своих подруг. Те деланно визжали и колотили гонщиков по спине.

     Жизнь шла своим чередом. Но было в этом всеобщем обыкновении что-то особенное для сего момента. Нет, нет, да бросится в мою сторону заинтересованный взгляд. Отовсюду. И эти разрозненные знаки внимания явно предупреждали об однозначном развитии событий.

     А что бы иное следовало ожидать в  этом поселке, основанном организованными партиями лесорубов. Сколько лесу повалено ими с  тех  легендарных времен! Давно уж покончались и самые длинные срока. Нет уже в помине барачных мест отдыха уставших тружеников леса,  застроены эти улицы и каждый теперь свободен, да народили сообща совсем уже иное поколение потомков, но романтика приблатнённости не ушла насовсем, а приняла новые формы, совмещенные с новыми реалиями.
А стержень всего все же незыблем: не верь, не бойся, не проси. Да опусти вновь прибывшего.

     Вдохнув этот воздух предстоящих приключений, я отправился от дома к дому в поисках ночлега.

- Нет!И никаких объяснений причины отказа.

    Уже начинало темнеть. Музыка, а то и смех доносились от клуба сквозь повторяющуюся трескотню мотоциклов. Я же тем временем был уже в порту и присматривался, где бы приютиться. В каком-либо кубрике, рубке ли, или в машинном отделении. Годился бы и трюм. Но набежали собаки, весело брехая, навели на возмутителя спокойствия своего хозяина, который  стал угрюмо гнать меня, досадливо отмахиваясь от моих объяснений и предложений.

    Делать нечего. И я побрел вдоль берега в сторону от негостеприимных пределов.
Совсем скоро среди пустынных берегов я наткнулся на бревенчатый ящик. А как же иначе можно обозвать это сооружение, всеми своими измерениями едва превышающее человеческий рост?

   Ценность находки возросла, когда внутри её обнаружила себя крохотная  стальная печурка;,  бронеподобная дверь из лиственничных плах  замыкала перечень оснащенности  сего объекта - в общем-то универсального применения.
Сегодня это будет моя крепость. Потратив остатки сумерек на сбор в окрестностях изобильно разбросанных сухих березовых веток; завершил же оборудование приюта отрезком широкой доски, положив оную на четыре кирпича.
Отрезок трубы, валявшийся на берегу, тоже не был обойден моим вниманием и был  приготовлен в изголовье моего ложа на случай батального развития событий. Если уж буду обнаружен, то не дамся поруганию, а буду отбиваться до последней возможности.

    Похолодало. Припасенные ветки уже весело сгорели в прожорливом огне. Давно уже было совсем темно, пока издали не донеслись первые признаки розыскной операции. Мотоциклы перемещались из края в край поселка, заезжали в тупики и проехали мимо меня уже пару раз. Однажды даже остановились, и тогда я услышал недоуменный обмен мнениями.
-Да где же он может быть?
-Наверное, спрятался где-то в домах.
-Нет, говорят же, что шел в эту сторону.
-Может быть – в лесу?
-Ты, че, совсем?
-Да ну вас! Крутнемся еще разок.
Уехали.
А я уснул.

     Проснулся от того, что кто-то скребся за дверью. С трубой в руке, я отворил.  На фоне светлеющих небес темнел силуэт согбенного человечка – явно нестойкого для моего оружия.
-Че тебе надо?
-Однако, моя сытрож сидеси.
Китаец! Да откуда?
-Заходи.
Вдвоем нам не было просторно среди этих стен. Разговор между нами не клеился.
-Водку пить будете?
-Да – только и сказал мой новый собеседник и тотчас нашарил где-то граненый стакан.
Я налил ему до краев. Он медленно выпил все,  аккуратно утерся ладонью. И моментально опьянел.
Остаток ночи я слушал его протяжные песни на родном ему языке.

     И они нравились мне, и нравился сам этот китаец, и все случившееся со мной утратило былой укор. Теперь я чувствовал, как певец понимал мое состояние и   воодушевление изгнало уже его хмель и теперь пела сама воспарившая душа, тоскующая о чём то своём.

     Меж тем взошло солнце и открылась дорога.

     Оставив хозяину недопитую им бутылку я поспешил в аэропорт, туда, где просыхал от росы зеленый, как кузнечик, престарелый аэроплан, вчера доставивший меня в эту глухомань.

    Оглянувшись перед тем как окончательно скрыться за поворотом, я разглядел в дверном проеме оставленной только что обители все того же китайца. Кажется, он все еще пел песни своей далекой родины.

    О чём вообще пел этот человек? – было сокрыто в тайных знаках чужого языка, и в произвольном моём воображении возникала  печальная картина сотворённая древнем мастером той страны*:

Я ночью глубокой уснуть не могу,
Встаю и играю на цине певучем.
Мне ветер прохладный халат распахнул,
Луна освещает в окне занавеску.
Там, в северной роще птица поёт,
А в поле кричит неприкаянно лебедь.
В скитаниях что же увидишь ещё?
Печальные мысли всё ранят мне сердце.   


   Есть ли во тьме времён, - прошедших столь давно, что кажутся нам отнюдь не связанными с жизнью на этой земле - что-то такое, что представало бы более низким чем поступки, которые позволяем мы сейчас, когда умножается наша способность  - и в более благоприятных условиях - то и дело упускать возможность достойно возвыситься над обстоятельствами быта и найти тот тумблер, что включает (а всё больше  – выключает!) нашу обязанность быть творцом, каковая дана нам на радость, да и на беду.

   А мне вот сейчас не до песен.

   Немало потребовалось времени, пока раскачаются сельские авиаторы. То кассир никак не могла раздоить своих коров, то шофер с бензоцистерны никак не отыщется ни дома, ни у своей подруги, то нет погоды с одной из промежуточных метеостанций.
А пассажиры уже собрались и коротали часы за неспешными разговорами, уже угощая меня огурчиками-помидорчиками со своих огородов. Отыскался  для меня и тяжелый кус вяленой лосятины. И я пожирал все это, даже не пытаясь разглядеть в каждом вчерашнюю отчужденность.

   И не было ее.

    Словно перевернулась страница, и новая картинка обрадовала глаз совершенно иным сюжетом. Хорошее решение. Пусть дальше мы пропустим подробности моего возвращения к друзьям-подружкам, туда, где знают меня, таким вот как этот юноша, чья история может быть продолжена в форме записей в папке « Вечеринка» виртуальной  моей картотеки .


Близилась полночь, а вечеринка все не удавалась.    Музыка, сотрясавшая фойе, хотя и продолжала вдохновлять танцующих неявными ожиданиями, уже раздражала
    Одинокие девчата томились мелкими группами вне круга танцующих.
    Парней становилось все меньше - они пропадали в недрах здания, в тщетных поисках остатков "Агдама" - бесконечный треп ни о чем навевал грусть.
   Наиболее решительные особи уже нашли друг друга и деловито обжимались в гулкой темноте рекреаций.
   Все жили предчувствием обычного в такое время развлечения.
   Непрошенными, но ожидаемыми гостями всегда бывали парни с соседнего общежития.
   Горный факультет - это звучит гордо.
   Гордыми и были его воспитанники.
   Всякий их визит особенно пьянил воображение  одиноких девиц и бодрил тех, кто грустил над опустевшим сосудом.
   На этот раз пришельцы не спешили.
   И затянувшееся ожидание отравляло собравшихся признаками досады.
   Перемещения каждого становилось все более бессмысленными. Как молекулы газа в замкнутом объеме.  Энтропия или, проще сказать,  хаос.

   В таком вот состоянии и блуждал  со своим закадычным товарищем - в кругу ли танцующих, с  собутыльниками ли в потаенном месте, или перекидываясь парой поощрительных фраз с сокрытыми в потемках счастливыми любовниками - тот, вокруг которого предстояло развернуться дальнейшим событиям.

   Сама добродетель. Вот что являл весь его облик.  Крупная фигура не имела признаков гипертрофированной мускулатуры, но и не была явно анемичной.   Видимо ее потенциал был  скрыт еще в развивающемся организме за нежным покровом юношества.  Профиль лица с признаками античности, сочные как моллюск губы, светлые вьющиеся волосы: все это, ему казалось, было интересно окружающим не более, чем музейная статуя, прежде всего потому, что не вызывали чувства гордости и самого владельца, пытавшегося иногда анализировать причины сердечных неудач.

    А ведь как страстно рвалась куда-то душа, и настолько сдержанными были ее внешние проявления. Скрытые страдания ранней неразделенной влюблённости давно уже воспитали привычку к развернутым фантазиям.
    Тело и душа - вот два крыла, легко возносящих нас в небеса грез и низвергающих в пучину бедствий в юные лета, егда несть авторитетов.
    Молодцу скучно жилось в кругу друзей, и мысли, отрываясь от повседневности, куда только не уносились во времени и пространстве. Там, в живой виртуальности, шла своя жизнь, щедрая невероятными приключениями.
    Однако, приходилось возвращаться в мир. И тогда все существо его уныло погружалось в обыденность.
    В таком состоянии рассчитывать на успех среди прелестниц явно не приходилось.
    А ведь хотелось же!
    Но спасительное  время  делало свое дело.  Страдания  отходили, а разогретые чувства  неожиданно вдруг распространяли свои претензии на едва ли не каждую встретившуюся юную особу. Все, чем щедрая природа наделила каждое девичье создание, находило в его существе трепетный отклик.
    Однако греховное отступало в борьбе с настолько закаленной в страданиях душе, что всякие безрассудные порывы  безжалостно пресекались  без особых на то усилий.   Разумеется, эти терзания не вполне скрывались от окружающих.

   Философ. Под таким именем знали его многие из тех, кто хоть краем проникал в круг сообщества жилой части студенческого городка того времени.
   Степень собственной известности нисколько не волновала его - в этом смысле она даже как бы даже и не существовала совсем.   Все его существо было направлено на борьбу с то и дело выявляемыми собственными изъянами.
   В такой обстановке: на вечеринках ли,   в более тесной ли компании, на лекциях ли - везде обычным его состоянием было сосредоточенное размышление.  Окружающие же - в минуты самой его отчаянной тоски - всякое, сказанное им слово, воспринимали как брызги юмора.
   Веселый и находчивый был Философ.
   И начало дальнейших событий застало его, как раз среди танцующих уже погрязшим в пучине тоскливых переживаний.

   Что значат эти твои рефлексии по поводу тающей на глазах давней своей, многолетней - еще от детских времен - влюбленности. Ведь ничто не заставляет тебя хранить ей верность, тогда как хочется уже не возвышенных воздыханий, а простого обожания твоих, может быть и надуманных, достоинств; неподдельной радости видеть тебя; возможности читать в воссиявшем взоре признаки потаенной грусти о тебе.
Ну что за дело?
Что останавливает твой встречный порыв при малейших знаках внимания?
Зачем тебе нужно было сегодня сказать этой девушке - как спокойна, послушна тебе ее сдержанная радость, но заметно волнение ее во время танца с тобой:
- Ничего у нас не получится, Валя!
А что должно было получиться?

   Понятно что, ведь уже три года, как мизерный случай открыл дверцу из райской клетки неясных влечений и произошло отлучение от безмятежности Эдема.

   Стояла сенокосная пора. И на жаре, среди скопища кровососных оводов, всем селом делалась малоприятная работа для общественной пользы. Надо сказать, что именно пользы-то, независимо от результатов оказывалось, в конечном счете,  мало. И это состояние не в силах были изменить никакие потуги властей. Вся романтика покосов давно бы ушла в предание, если бы эту же работу не выполнял, между делом, для своего подворья каждый хозяин.

   Какое наслаждение утренней росной свежестью, трудной работы мышц, запахом свежескошенной травы, и травы подсыхающей, и высохшего сена, и видом валков после ворошения, и строем копен среди зеленеющей отавы!

   Но тут была только работа от зари и до зари, перерываемая общим обедом. Была вкусна эта неприхотливо приготовленная пища, несмотря на попадающие в тарелку неожиданности в виде мух и слепней. Подступившая после еды сытость наливала веки дремотой, и взрослые искали место в тенечке под зародом, чтобы урвать чуток сна.

    Нам же - мелюзге и подросткам - была неведома усталость взрослых, и мы искали себе занятий в пустыне полей.

    Случалось нам приблизиться к табуну наших рабочих лошадей. Стреноженные, они тоже пребывали в передышке. Иногда среди них оказывался колхозный жеребец, выводимый на общие работы для разминки, которая  шла ему явно на пользу. Потому что, то и дело он совершал профильную свою работу - под восторженным нашим наблюдением.

    Нам ли, деревенским, выросшим среди плодящихся скотов, в диковинку наблюдать эту, такую обычную операцию? - но вид внушительной плоти внедряемой в приседающую лошаденку - непонятно, почему она, по примеру других кобылиц не взвбрыкнет копытами, не прядет ушами, не куснет своего домогателя, а напротив с какой-то истомой отдается  упругой в себе работе - вот и серебряная паутина изгибающаяся с вынутого, обмякшего, но все равно ошеломляющего труженика - завораживает своей естественностью, еще недоступной нам в ощущениях.

    Чувствовалось, что сбившийся  поодаль девичник также был небезучастен к совершаемому.

    Тогда находило на всех какое то исступление  и мы начинали гоняться друг за другом по стерне, хохоча и повизгивая, нарочито падая на бегу и вскакивая вновь.

    Девчушка, с которой доселе нам не доводилось и словом обмолвиться, бежала за мной, а я же делал всё чтобы обратить на себя внимание со стороны - был, был повод -  ради которого и подстроил догоняющей некую каверзу.
Резко увильнув в сторону, я пропустил ее вперед - туда, где совсем уже близко возлежала куча пересохшей бурьян-травы -  и видел, как моя преследовательница валится на острые торчащие стебли и вскрикивает болезненно и, вскакивая, тут же устремляется ко мне. Светлые слезинки стоят в ее глазах, и она, распахивая в-сердцах свою кофточку, пальцами обеих рук обращает моему взору маленькую свою грудь.
- Смотри, че ты сделал!
Там, рядом с недетским уже соском, заалела вдруг ранка и изошлась пунцовой капелькой крови, как брусничка сверкнула на солнце.
Было жаль пострадавшую, но я, завороженный открывшимся мне таинством, почувствовал как выросло поодаль нас  нечто, уж много лет спустя определяемое как библейское дерево, - и змей хитро глядел на нас из густой листвы.
Глухая дрожь прошла меж нами, и явился стыд. Но сильнее его было желание высохшими вмиг губами познать неведомую доселе упругость соска, снять ту добытую мной, алую капельку и почувствовать вкус образовавшейся ненароком  смеси вкуса крови, девичей плоти, и изощрённости  её природных форм обольщения, заворожения и привязанности.

     Но давнее наваждение иной сердечной привязанности - вон она, бессердечная, как ни в чем не бывало занята неподалеку собой и нет ей дела до случившегося только что происшествия - остановило порыв.

     Так миновали эти секунды и обыденность овладела ситуацией, а напряжение истаяло меж нам.

     Истаяло, оставив привкус греха.
 
     Тогда же мы просто разбежались по своим обычным кружкам, как оказалось  - навсегда. Никогда больше не представилось  нам повода сблизиться вновь.

     Случившееся меж нами истаяло, да уж, видимо, не насовсем. Тебе ли дано решать то, что приготовлено Случаем? И кому нужны эти твои рефлексии по поводу совершенно туманного будущего и неясных последствий! Будущее непроницаемо. Но как всё же трудно решиться на поступок, когда так хочется обмануть и быть обманутым и, в то же время стыдно за свои добродетели - уж мы то знаем про себя, чего они стоят!

    А ведь как чудесно было ловить сегодня блеск девичьих глаз, ощущать жар щеки и замечать тонкий ток крови  розовеющего ушка, когда совсем не важно было знать, что за музыка звучала для танцующих в тесном круге!

    Хоть бы кто-нибудь  поддал тебе  как следует!

    Но довольно восклицаний! Тут мне делать нечего, и - я ухожу.

   Но тут неявное волнение зародилось под лестницей, у черного входа в вестибюль и, нарастая, распространилось во все уголки основательного здания кирпичной постройки, на этажах коридоров и рекреаций.

   Явились пришельцы.    Их было десятка два -  и все неслабые.   Остановившись сплоченной группой, они огляделись вокруг, чтобы оценить обстановку и наметить план действий.

   Надо сказать, что реакция их была быстра.   Девиц много, музыка есть, а парней негусто.   Трудно сказать, какие хитросплетения логики позволили из всего этого принять последующее решение.

   -Смотри, вон Философ. Будем бить.


   Пробираюсь среди танцующих к выходу и сталкиваюсь с парнями.
   -Что им надо?
   Последний вопрос возникает у меня уже в положении большой куклы, выносимой на улицу.
   -Туда не надо – говорю себе в порядке постановки первой - да и последующей тоже - задачи.
   Поэтому я успеваю схватиться руками за батарею, а ноги уже упираются в косяк выходной двери - движение вперед застопорилось.  Чувствую судорожные попытки носильщиков высвободить затор, но вместо этого я выпадаю на пол, не ослабляя попыток ухватиться хоть за что-либо.
   В глухую деловитую возню проникает торжествующий крик
   -Философа бьют!

   Словно звуки трубы над изготовившимися к бою войсками.

   Начинается интенсивное истечение народа через меня, на выход.

   И вот - я свободен.   Встаю с пола и с интересом выхожу на высокое крыльцо.
   Внизу, на площади, уже развернулось в сумерках ночи батальная  картина.    Надо признать, что место для неё выбрано удачно:  небольшая площадь  естественным образом ограничена стеной здания и выступающими с двух    сторон его крылами, на противоположной стороне расположен откос, поросший травой. Таким образом, площадь образует подобие цирка.  Естественные границы не позволяют происходящему распространиться за  пределы видимости, организуя тем самым действующую сцену в насыщенную динамичную картину, которую так удобно наблюдать не только мне с  высоты крыльца, но и девицам из окон кабинетов и аудиторий, выходящих во двор.     А зрительниц, как на рыцарском турнире, предостаточно. Вон как сияют восторгом их прекрасные  очи!

     Баталия тем временем уже миновала свой апогей.

     Все её участники  в достаточной мере проявили себя, и фронт борьбы стенка на стенку, дрогнув, начал смещаться прочь от здания - все скорее и скорее. Уже вот и строй нарушился, а бойцы начали отступление и    преследование за угол  и далее его. Там, на середине автотрассы, разделяющей наши территории, преследование прекращается, и все  участники ристалища в веселом возбуждении возвращаются на вечеринку, чтобы и после ее окончания  долго обсуждать все детали случившегося.

     Итак, вечеринка всё же удалась.

     Когда счастливые победители - уже поощрительно - отхлопали меня по бокам, поздравляя со скорым освобождением из рук неприятеля, я только тогда обнаружил что пропал шарфик. Такой красный, взятый мной у кого-то для собственного украшения на время вечеринки. И это было огорчительно.

     Милейший наш воспитатель, волею администрации назначенный надзирать за этим мероприятием, как мог, утешил меня в связи с постигшей пропажей. Он явно был доволен нами, хотя и надлежало именно ему завтра произвести строгий разбор сего нарушения дисциплины, выбрать виновных и примерно их наказать.

     Но ничто уже не радовало меня, и я удалился прочь, привычно унося с собой поникший цветок печали, которому так и не суждено было возблагоухать для поощрения неясных надежд.

     Поздний троллейбус обречённо продирается сквозь ночь. Слабый свет фонарей его салона струится сверху на редких его пассажиров, таких же неприкаянных, как и я. Все сидят  - отрешенно - и думают  каждый о своём. Тихо вокруг. Только хлопают двери на остановках, да шипит наружу сжатый воздух. Было черным-черно за окнами, и каждое стекло превратилось в тусклое зеркало.
Вот - в одном из них – смотрится в  меня некий, исполненный страдания молодец. Как он безмолвен! – а его молчание трогательно до слез.

    Почему он одинок, почему невесел и тягостная песня его души истекает прочь, не взволновав никого.

Вот  этот человек - как малое дитя, -
Любил ли кто когда тебя как я?

Ну, нет! Ну, нет! - назойливый ответ
Гоню я прочь,
     Как  этот предвечерний свет.
Он тоже безответно недвижим.
Хотя мы заняты сейчас деянием одним -
Вот так вот растворять меня в себе.

Здесь, в чаше  вечера,  её печальной власти
Я принимаю естество своей секретной страсти
Смотреться в зеркала мерцающих окон.
Тогда реальность предстаёт как грустный сон,
В котором  вечный отрок  тайно предаётся
Запретному искусству возлюбить себя. И это удаётся! -
Ему исследовать  себя сейчас, среди немых людей.

Вокруг меня ушедших в дрёму дней.



    Где-то, на какой-то - только ему известной - остановке выйдет этот грустный пассажир, а усталая машина всё так же будет нести в ослепших зеркалах своих окон забытую им печаль все  дальше и дальше, исчезая в ночи красным свечением своих габаритных огней.





14:18     14.01.05


* Мысли нынешних дней из глубины странствий.

Руан Джи (кит. ;;, пиньинь: Ru;n J;; Уэйд-Джайлз: Хуан Ши; 210-263) был известным китайским поэтом и музыкантом. Происходил из известной бамбуковой рощи и был один из семи мудрецов династии Восточная Хань.
Годы его творчества вошли в эпоху больших перемен древнего Китая. Характерной чертой времен династии Восточная Хань стало слепое поклонение и обожание правителей. Для служащих данная позиция стала нормой. Однако, в дальнейшем наступил период Разногласия.



Стихи, поющие о том, что на душе
Перевод В. Рогова

 Я ночью глубокой уснуть не могу,
 Встаю и играю на цине певучем.
 Мне ветер прохладный халат распахнул,
 Луна освещает в окне занавеску.
 Там, в северной роще птица поет,
 А в поле кричит неприкаянно лебедь.
 В скитаниях что же увидишь еще?
 Печальные мысли всё ранят мне сердце.

 Светит-горит, опускаясь на западе, солнце,
 Гаснущий свет на халат мой ложится, тускнея.
 Ветер, крутясь, летает по стенам покоя,
 Птицы тесней на морозе прижались друг к другу.
 Птицы чжоу-чжоу все же клювами перья сжимают,
 Звери цюн-цюн тоже ищут себе пропитания…

 Можно ли, став путником в дальней дороге,
 Душу забыть, стать подобьем звенящего камня?
 Прямо спрошу: разве стоит, за славой гоняясь,
 Чахнуть, страдать и терзаниями сердце исполнить?

 Много милей с воробьями порхать, со стрижами,
 Чем по морям устремляться за Лебедем Желтым?
 Вольно летит в четырех он морях на просторе —
 А с полпути как сумеешь потом возвратиться?

 Одинокий, забытый, сижу я в покое пустом.
 Кто понять меня сможет, с кем речь я могу повести?
 Выхожу за ворота — дороге не видно конца;
 Ни коней, ни повозок — все пусто, куда ни взгляну,

 Поднимаюсь на башню, взираю на девять земель —
 Без конца и без краю пустыня простерлась кругом.
 Одинокая птица на северо-запад летит,
 Зверь, от стаи отбившись, стремится на юго-восток…
 На закате я вспомню далеких друзей и родных:
 Только с ними при встрече я мог бы всю душу излить.

 Светилу дня два раза не взойти,—
 Свершая путь, темнеет белый лик.
 Немного дней — и осени конец,
 И срок ее  не долее кивка.
 Людская жизнь — как пыль и как роса,
 А Неба путь туманен и далек.

 Цзин-гун из Ци всходил на гору Ню
 И лил поток неудержимых слез.
 Мудрейший Кун на берегу реки
 Скорбел, что смерть быстрей полета птиц.
 Мне не догнать ушедших навсегда,
 Те, что придут не встретятся со мной.
 Хочу взойти  на гору Тайхуа—
 Отшельник Чи  да будет спутник мой!
 Скорбь бытия  постиг отец-рыбак,
 Когда в челне вниз по течению плыл.


[Конжул  находится на севере от Китая - В.Г.]