***

   долго не мог заснуть ворочался то проваливался в куски острой реальности в полусне пытаясь подложить подушку под шею так чтобы хребет перестал болеть. во сне он совершал путешествие слепого, трогал стены вдыхал их запах слушал как они говорят, он то и дело проваливался в беспокойство в тревогу что звучала на  заднем плане хором жутких сверчков или это были скрипки или это были девочки. потом он вспоминал как был на болоте и сам факт этого волновал его до безумия, как умалишенного, из тех у кого круги под глазами и они не представляют из себя ничего реально существующего, а только тихо служат вешалками для грязных висящих больничных пижам. но  он помнил, что паранойя все еще делает его живым, так что болото взвинчивало все его чувства, понимаете, разжимало пружину, а светлые камыши угрожали всем своим видом зеленая и странно/двоякопахнущая тина затягивала в этот омут с чертями. Черти там играют в шахматы и слушают radiohead, те черти, что уже давно сожгли свои полосатые пижамы.
    во вторник он щелкал зубами как деталями идеально слаженного механизма удивляясь тому как все отзывчиво и не мог перестать, поглощенность одним предметом занимала все его мысли постоянно расширяясь там как черная дыра и увеличивала свой вес. эта идея тревожно швырялась в бесконечности и он пожертвовал ей весь вторник, постоянно оказываясь в разных углах своей комнаты, не помня, как он туда пришел, и тревожно садился обратно и приглаживал волосы (господи, до чего странно, его руки все в пальцах).
    он побывал на тревожном органном концерте. и чуть не сошел там с ума. все были в пижамах в полосочку и очень вежливые и задумчивые, Элис был в черном фраке, а у них почему-то было по две кисти на руке. Когда мелодия этой оперы достигла предела торжественной тревоги, все посетители на красных сиденьях распались надвое - левая их сторона была черной с одинокими красным рогом, извилистым и острым, правая же - бледно-синяя, а круги под глазами были размером с здоровое садовое яблоко. черти перекосили ****о и чтото подпалили, он же, стараясь их не тревожить, осторожно вышел в коридор с аквариумами под тихие уханья, сжимая сердце и ненавидя его за подобную отзывчивость в виде бешеного биения. Что толку.
    в коридоре узкой японской мясорезни его постоянно толкали, как свиную тушу, кричали громко, небезопасно размахивали топорчиками. С громким стуком шлепали разрезанные свиньи. пахло больничным. Элис завис, пока разглядывал улыбку очень желтого высокого и разговорчивого японца; он видел, как мышцы за кожей щек напрягались, обнажая зубы, словно в диафильме. Элис разозлился и хотел взять в руку сковородки и хорошенько побить их, но только тихо злобно попрыгал в коридорчике, пока его очень больно не толкнули плечом и он сделался невидимым.
    Вернулся - на столе рассыпаны таблетки, сам Элис в холодной испарине, он моргает - его ресницы холодные и слипшиеся, пальцы липкие, будто он макал их в мед и так и улегся спать, во рту было кисло. Он хотел выпить какой-нибудь напиток из тех, что он покупал всего несколько раз, будучи подростком, втайне от врачей. Эти напитки были в маленьких цилиндровых баночках, можно было порезать их резаком и получить отличный маленький и тонкий железный лист. Ему нравилось рассматривать заголовки на эти баночках - то они горели на черном фоне, то там были какие-то тигры и всякая другая занимательная всячина. Мысль о людной улице вызвала у него привычный страх. Элис начинает слышать, как поет его хребет, черт, снова это, он ненавидит, когда это начинается - так тихо, что почти и нет вовсе, но он все равно чувствует, ведь ему хочется подчиниться, будто это совсем другое существо; под его пение хочется обхватить себя руками и раскачиваться, принимать в себя солнце, принимать в себя тьму, изменять свою форму. Элис может глянуть в окно, пока еще есть время, но прямоугольные бетонные и угрюмые штуки стоят так же уныло, как и вчера. Элис представляет, каковы они на вкус, эти бетонные холодные воины. Он любит, когда они упорядочены. Он даже любит, когда на их углах тусуются птицы. Птицы красивые, Элис имеет красивую иллюстрированную энциклопедию, где всевозможные птицы могут предстать перед ним каждый раз, когда он этого захочет.
    Когда он думает о птицах, тревога спадает, оставляя после себя только вой эхолокаторов. Элис укутывается в одеяло, потому что форточка открыта, а на улице мерзлый воздух. Просто молекулы еб-аашат-ся медленнее, чем когда летний запах жары и совсем другие птицы, уже летние.
    Белый ворон заботливо его укрывает.