Снег

  Русская красавица – побежала, споткнулась во вспоротых голубых снегах, чешуйчато искрящихся, твердых, в каменной корке; и – крепкое пальто в оборках и щелях, с лунной серостью в цвете, расползлось на спелом, кондовом снегу, сверкнуло чернильным шелковым исподом… и залоснились крупные хвойные лапы перебегающими искорками снежного груза, а за ними – румяный, озябший разлив неба с косой хлипкой стаей грачей… Я – знатный степной затейник – подбегаю, беру под руки, снимаю с кочковатого, треснувшего снега, а она дышит на меня карамельным паром – самым желанным запахом, и сгущается от стыда и счастья на ланитах морозный малиновый пурпур… Она вдруг, счастливо закинув ко мне голову, оборачивает лицо – я смотрюсь в него, будто в одну огромную звезду: смеющиеся впадины на щеках, солнечные лютиковые глаза, породистые лоб и скулы – обогнавшая свой век взрослость… я гляжу так на нее, и тут в голову мне ударяет ее имя – тихое, дородное и хлебосольное, словесный подарок зороастрийского Востока, и вот уже из-за этого имени, этого солнечного лица, этого рисующего талию пальто в оборках, этого падения, спасения, великаньих еловых лап, прижатых аршинным снегом к земле, этих белых лесных полей и румяной морозной поволоки над ними мне вдруг вовнутрь вкатывается безгласый, распинающий душу восторг, и вот – подхватываю ее в слепом снежном раже – кружу и кружу, и кажется – стоим мы, а взамен коловращается над нами лесное безвременье редкой исполинской чащи, обледеневшего снега и остывшей дневной зимней луны…
  …Гуляем подолгу, основательно, и все – за разговорами. Она вдруг отбежит, зачерпнет вмиг разлетающегося сухого снега, и – золотая пыль на солнце. «Сделай тоже!» – я неуклюже снимаю с коры белый ломоть, и тут же ухает он между пальцев, проскальзывает крупными перьями – нет звука на земле тише. Лесная высь упирается пологом в беззвучное небо, и вот лишь на задворках чащи крикливо срывается с ветки кедровка…
  …Вечерами на Крещение – колющие истомленные сумерки, мерклый газ низких жилищ, мороз дубовый. С первой тьмою вытаскиваю обновить полозья длинные грубые санки. Дед Лунарь заправляет в них гнедую отдохнувшую тройку; вдвоем с ним мы едем к ее дому. Вот и он – кирпичный, в пять этажей короб, плывущий в двоящемся от усталости сумраке – «Ан оно где рабочие-то живут», говорит Лунарь, называя почему-то ее «рабочей». Она выходит – выбегает в том самом пальто, радостно вспрыгивает на теплый санный атлас; «Сядем, полость застегну я, ночь светла и ровен путь…» – декламирую я от внутренней радостной полноты; трогаем – и проплывают мимо нас первые огни путевых сумерек, синь придавленного дорожного снега, тугие, дородно-грубые бабы в кровавых платках – совсем-совсем снежные бабы!, последние нестройные ватаги ребятни, и вновь огни, и вновь синь, и вновь могучий веселый мороз… Я крепче запахиваю на ней торчащий ворот, и вот уже клонит, клонит ко мне голову, ладит на плечо, и какая-то ослепительно-залихватская радость обжигает меня, и вот уже совсем неясно – то ли накрывает нас волнительное сновидение, то ли взаправду несемся мы в дровнях по крутому снегу навстречу пыльно-сизому, тонущему краю земли…