Время, назад!

                ВРЕМЯ, НАЗАД!



                Повесть



…О человек, чьё имя свято,
подняв глаза с молитвой ввысь,
среди распада и разврата
остановись, остановись!
           Е. Евтушенко



Писать о том, что происходит сегодня на Украине, тяжело. Но не писать об этом не могу. Вполне допускаю, что может быть совершенно другой взгляд на это сумасшествие. Истина известна лишь Богу!

На Украине прошли детство и юность. В Одессе я окончил институт, делал первые шаги в специальности. Там узнал первую любовь и держал на руках нашего первенца. На Украине у нашей семьи много родственников и друзей! Всё, что там творится, – больно! Как по живому!..



                Пролог

В восьмидесятые годы восемнадцатого столетия в тайной переписке Екатерина Вторая договорилась с эрцгерцогом Австрии и королём Венгрии и Чехии Иосифом Вторым о разделе части Османской империи и изгнании её из Европы. Мечтала образовать новую империю – Дакию, управляемую православным монархом, трон которой прочила второму своему внуку Константину.

Воистину, «что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем».

Через сто пятьдесят лет новые правители Германии и России тайно договорились разделить Европу.

Второго сентября 1939 года Брестская крепость подверглась бомбардировке гитлеровской люфтваффе, а через неделю танки Гудериана вошли в Польшу. А 16 сентября польскому послу в Москве вручили ноту, в которой говорилось, что «Польское государство и его правительство фактически перестали существовать… Ввиду такой обстановки советское правительство отдало распоряжение Главному командованию Красной армии дать приказ войскам перейти границу и взять под защиту жизнь и имущество населения Западной Украины и Западной Белоруссии». Четырнадцатого сентября нарком обороны СССР Климент Ворошилов и начальник Генерального штаба Борис Шапошников подписывают директиву о начале наступления против Польши. Семнадцатого сентября в пять часов утра части Красной армии и пограничных войск НКВД перешли государственную границу с Польшей.

   Более трёхсот восьмидесяти девяти тысяч тех, кого «взяли под защиту», оказались в лагерях. Многих из них расстреляли в Катыни, Медном под Тверью, Пятихатках под Харьковом и Куропатках под Минском. Среди казнённых были и защитники Брестской крепости. А к двадцать восьмому сентября Красная армия заняла территорию Западной Украины, Западной Белоруссии, отведённую Советскому Союзу по секретному сговору Берлина и Москвы. 

Советские порядки неравнозначно были восприняты жителями и Западной Украины, и Западной Белоруссии. Возникали движения сопротивления. Они боролись и против гитлеровских, и против советских оккупантов. И потому жители тех земель стали воспринимать Москву, русский народ как  врага. Москва всегда рассматривала Украину как форпост России в Европе. Теперь же Украина захотела стать форпостом Европы.

Примерно о том же говорил Достоевский: «…не будет у России, и никогда ещё не было, таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только их Россия освободит, а Европа согласится признать их освобождёнными!.. Начнут же они, по освобождении, свою новую жизнь, повторяю, именно с того, что выпросят себе у Европы, у Англии и Германии, например, ручательство и покровительство их свободе, и хоть в концерте европейских держав будет и Россия, они именно в защиту от России это и сделают. Начнут они непременно с того, что внутри себя, если не прямо вслух, объявят себе и убедят себя в том, что России они не обязаны ни малейшею благодарностью, напротив, что от властолюбия России они едва спаслись… Они будут заискивать перед европейскими государствами, будут клеветать на Россию…»

          

С тех пор прошло много лет. В небольшой комнате полуподвальной квартиры Люба встретила мужа из дальней поездки. Родители давно спали. Стояла тихая погода, снег казался голубым в лунном свете. Семён поставил свою фуру на обочине. Ранним утром ему нужно было снова уезжать.

– Ты, моя родная, говоришь о стабильности, – сказал Семён, отставив в сторону чашку. – Но сегодня самое стабильное – это отсутствие стабильности! Прости за каламбур.

– И что? Гражданская война? – с тревогой спросила Люба.

– Гражданская война ведётся за власть. Ополченцы не понимают, что таким образом разваливают страну! Если бы они хотели скинуть «фашистов» в Киеве, я бы первый вступил в ополчение! Но они – раскольники! Ищут защиты у России – государства, которого весь мир боится. Не хотят жить в Украине и не хотят, чтобы Украина жила.

– Я боюсь за тебя! Уверена, что Россия хочет в Украине видеть мирного соседа. Столько у нас общего! Кто бы мог подумать, что такое может произойти?! Мне кажется, ты не прав. Разве Россия согнала людей на Майдан?

– Она поставила ворюгу и взяточника Януковича!

– Это весьма спорно. Она из всех претендентов предпочла его. Может, даже помогала, но выборы были всенародные. Неужели ты думаешь, что Россия подкупила весь народ?!

– Зачем народ подкупать? Достаточно избирком! Везде мухлевали… Но чего теперь об этом говорить?! Сбежал, паскуда!

– Ты всегда убеждён в своей правоте. Никогда не сомневаешься…

– Быть убеждённым – это плохо?

– Хорошо! Но нужно допускать и иное мнение. Ты думаешь, что никогда не ошибаешься. Видишь лишь то, что хочешь видеть. Слышишь только наши голоса, США, Европы.

– Русские врут!

– А наши не врут?! Ты открой глаза и посмотри, что делается вокруг!

– Такое всегда при любой революции!

– Революции?! Переворот!

– При смене власти! Не смеши. Люди хотят, чтобы Украина была свободной и могла сама распоряжаться своей судьбой. Выбрали путь на сближение с Евросоюзом, зачем этому выбору помешала Россия?!

– Кто помешал? Подумай, что нам лучше: жить в дружбе с Россией или… А эти вопли: «Слава Украине!». Не напоминают ли они тебе «Хайль Гитлер!?».

– Разве в России не поют каждое утро и вечер:

Славься, Отечество наше свободное,
Братских народов союз вековой,
Предками данная мудрость народная!
Славься, страна! Мы гордимся тобой!

Что, «Слава России!» – это патриотизм, а «Слава Украине!» – нацизм? Все мы имеем право на жизнь, свободу и стремление к счастью…

– Имеем… Только правом этим нужно уметь воспользоваться, – сказала Люба, заканчивая мыть посуду. – Два родных народа!

– Вспомни историю Авеля и Каина! Мои деды мирно жили на Буковине. Но в сорок седьмом арестовали деда. Ему было чуть больше двадцати! С тех пор его никто не видел. Бабке было девятнадцать, и она была на девятом месяце беременности. В сорок восьмом она родила моего отца, и он всю жизнь жил с клеймом сына врага народа. У деда была корова, свиньи… Жили-то в селе. Всё забрали в колхоз. Паспорта отобрали. Уехать из района – уголовное преступление. Только по разрешению председателя сельсовета! Не крепостное ли это право?! И это всё – Россия! До этого, по рассказам бабы Нюры и моей матери, – жизнь была совсем другой. Меньше кричали о социальных правах. Каждый отвечал за себя, был хозяином своей судьбы! Россия как была страной рабов, так и осталась! Разве ты этого не видишь?!  А то, что творят придурки в Киеве, так это – пена. Пройдёт опьянение…

– И наступит отрезвление. Но время не может идти назад. Оно шлёпает только вперёд! Спохватимся, а поезд ушёл. Дружбой нужно дорожить. Делать всё, чтобы её ничто не нарушало.

– Но нужно знать историю! Русские всегда смотрели на нас как на рабочую силу, пушечное мясо. Народ устал играть роль второго плана.

– И ты хочешь заставить двигаться стрелки часов назад, к вражде, к заговорам, к страшному прошлому. Но хватит спорить. Идём спать. Завтра рано вставать…



1. Дом, в котором жила семья Мусиных, стоял в самом центре Одессы на улице имени великого французского учёного, основоположника микробиологии и иммунологии – Пастера. Но об этом мало кто из жителей знал.

От их дома, в «шаговой доступности», как любил говорить Владимир Ильич Мусин,– Дерибасовская и Преображенская, университет и политехнический институт. А если пройти чуть дальше и свернуть на Ольгинскую – медицинский институт имени Николая Ивановича Пирогова. Недалеко – консерватория, кирха, центральный рынок. Если спуститься по Дерибасовской в сторону моря, можно легко дойти и до знаменитого Одесского оперного театра, затем пройти по Приморскому бульвару мимо памятника Александру Сергеевичу Пушкину и Дюку Ришелье, Екатерине Второй и Потёмкинской лестницы, дойти до дворца графа Воронцова с прекрасной колоннадой, где, говорят, Александр Сергеевич Пушкин прохаживался с женой графа Елизаветой Ксаверьевной; а оттуда можно увидеть одесский порт, в котором ни днём ни ночью не утихает жизнь. С высоты он кажется огромным муравейником, где снуют судёнышки, обслуживая огромные океанские лайнеры, равнодушно глядящие на суету вокруг них. Крутят своими головами подъёмные краны-жирафы. Мелькают огоньки в море… Недалеко самая красивая улица, знаменитая Пушкинская, где кроны огромных платанов смыкаются над головой и в знойный день можно наслаждаться прохладой. Здесь величественное здание филармонии, где блистали Леонид Утёсов и Эдди Рознер, Гелена Великанова и Ираклий Андроников…

Старая Одесса была достаточно компактной. Железнодорожный вокзал, как и известные миру Мясоедовская, Слободка или Пересыпь, считались далёкой окраиной. Но город рос, и всё изменилось: вокзал с привокзальной площадью, Водопроводная с Привозом, улица Госпитальная с Еврейской больницей – всё это уже давно  центр города. И всё же улица Пастера находилась в самом сердце. Центральнее места нет!

Мать Владимира Ильича, Евгения Наумовна, во время войны служила медсестрой в военном госпитале,  где и познакомилась с раненым лейтенантом-одесситом. Увидев девушку с огромными грустными глазами, да ещё в белом халате, он влюбился. Ему было обидно, что, разрезанный и перевязанный, он прикован к постели и не может даже поухаживать за ней. Но прошло время, и ему стало лучше. Однажды, осмелев, решив, что нельзя терять время, он спросил её, когда они остались одни в палате:

– Я дико извиняюсь! Можно вас на минуточку спросить, как дразнят такую прекрасную девушку? Мне таки раз в жизни крупно повезло, что тогда меня ранило и теперь я таки здесь у ваших ног!

– Меня не дразнят, а зовут Женей, – ответила девушка, хорошо понимая, что он не хотел её обижать. Этот одессит и ей нравился. Мускулистый, черноволосый, с большим лбом и ровным длинным носом. – А тебя Ильёй зовут. Я знаю.

Он стал за нею ухаживать! То весёлую историю расскажет, то во время дежурства поможет  чем-то. А через некоторое время уже все знали, что Евгения и Илья – друзья. Она приносила ему из дому оладьи, пирожки с ливером. Он смотрел на неё влюблёнными глазами и что-то бормотал на своём птичьем языке о дружбе и любви…

– Я таки еврей, но, как говорят у нас в Одессе, на халяву – всё кошерно! Мой дедушка перевернулся бы в гробу, увидев, что я ем твои пирожки с мясом и запиваю их молоком!    

В госпитале был клуб, где раненые по воскресеньям смотрели кино или слушали лекции о положении на фронтах. К ним приезжали артисты, пели романсы и песни, сатирические куплеты про драпающих фашистов. Из легкораненых организовали самодеятельность, в которой участвовал и выздоравливающий лейтенант Мусин. На трофейном аккордеоне он лихо играл и пел одесские песни. Других не знал:

Шаланды, полные кефали,
В Одессу Костя приводил…

На эти самодеятельные концерты, если позволяла служба, всегда приходила и Женя.   

Ну, как можно не влюбиться в такого?!

А потом, перед отъездом лейтенанта на фронт, их брак скрепил своей подписью начальник госпиталя.

– Береги себя! Я буду ждать, – сказала ему Женя, провожая к автобусу.

А двадцать второго апреля 1944 года у неё родился сыночек. По настойчивой просьбе мужа, она зарегистрировала сына Владимиром. В письме Илья писал, что сначала хотел назвать первенца в честь отца Михаилом. Но коль он появился в день рождения вождя мирового пролетариата, решил, что Михаилом они назовут второго сына. Останавливаться на достигнутом он и не думал! Женю смущало, что одинаковым было не только имя, но и отчество.

«Ты уж, для полного сходства сыночку и фамилию поменяй!» – подшучивала она в письме мужу на фронт.

«Поменял бы, да кто позволит?» – отвечал Илья Михайлович. Он участвовал в освобождении Одессы. Потом его фронт перешёл государственную границу и воевал уже на территории врага.

После войны Илья Мусин демобилизовался в звании капитана. На его груди блестели ордена и медали, он был полон планов и надежд. Вернувшись с женой и сыном в родной город, узнал о гибели родителей, увидел руины своего дома – и был рад, когда ему предложили две комнатки с маленькой кухонькой в цокольном этаже чудом уцелевшего старого дома. Удобства и колонка –  во дворе, где стоял устойчивый запах жареных бычков, слышалось жужжание примусов и крики тёти Мани:

– Нет, вы только послушайте! Он возмущается, что я к его пальто пришила чужие пуговицы. Что вы себе думаете? Я его таки понимаю: он хотел, чтобы я к его пуговицам пришила новое пальто! Я разве против? Пусть купит…

Но и этой полуподвальной квартире Мусины были рады. Главное – они выжили в этой страшной войне, есть крыша над головой! Они любят друг друга, и у них растёт сын!

Жизнь в послевоенной Одессе была непростой. Не было работы, не было денег. Илья Михайлович умел только воевать. Никакой мирной специальности у него не было, ему предложили поработать в военкомате, и он приступил к службе. Нужно было вести картотеку военнообязанных района, время от времени вызывать, уточнять и отмечать в карточках изменения, произошедшие в их жизни. Кто-то поступил в институт, где была военная кафедра. Кто-то женился и даже успел обзавестись ребёнком. Евгения Наумовна же стала работать медсестрой в клинике медицинского института, который находился в двух кварталах от их дома. Сыночка определили в ясли.

С тех пор прошло много лет. Сравнительно недавно, в 2011 году, они ушли из жизни: сначала Илья Михайлович от инфаркта, а через полгода и Евгения Наумовна от инсульта. Жить друг без друга они не могли и не хотели.

Постепенно боль утраты стихла, а время неудержимо куда-то спешило. «Жизнь летит быстро, даже если стоит на месте», – думал Владимир Ильич, удобно расположившись в кресле. Прикрыв веки, он так реально увидел себя  десятилетним мальчишкой, когда они с отцом ходили на футбольный матч. Играли старые друзья-соперники: «Черноморец» – «Шахтёр». Он первый раз был на стадионе, и ему нравилось всё, что там творилось. Люди, забыв всякое приличие, кричали, свистели, ругали судью или какого-то игрока, не попавшего мячом в ворота. Очень скоро и он принялся кричать вместе со всеми:

– Судью на мыло!

– Мазила!

– Го-о-ол!

После матча папа купил мороженое, газированную воду «с двойным сиропом», и он почувствовал себя совершенно счастливым.

Дружил он с Жориком Мажаровым и Мишей Соловейчиком. Учились они в одном классе, а летом вместе ходили на море, играли в шахматы в парке Шевченко.

В 1961 году ему предстояло поступать в институт. Целыми днями зубрил химию и физику. За сочинение не волновался. Больше всего боялся украинского. Учил стихи Павла Тычины:

На майдані коло церкви
революція іде.
– Хай чабан! – усі гукнули, –
за отамана буде.



Сочинение по украинской литературе всё же завалил и пошёл в армию. Там получил права водителя, служил шофёром в артиллерийском полку. К его ЗИЛу прицепили пушку, и они ездили на полигон, где стреляли по мишеням… Вернулся в шестьдесят четвёртом и устроился работать водителем в артель «9 мая»…



Владимир Ильич открыл глаза и взглянул на часы. Половина двенадцатого. Любочка, младшая дочь, ещё где-то бегает, ищет себе приключения на голову! Сегодня работать журналистом что на войне минёром. Если не врать, конечно. Но Люба врать не умеет. Всё хочет увидеть своими глазами, сфотографировать, записать на диктофон. Старается избегать пространных комментариев. Просто показывает факты, а выводы пусть делает читатель. За многие годы работы стала опытной журналисткой, заслужила авторитет. Ей поручались и большие аналитические статьи. Работала с удовольствием…

Прислушался. В кухне возилась жена. Шумела вода в кране. Делать ничего не хотелось. Он откинулся на спинку кресла и снова, цепляясь друг за друга, потекли мысли.

«Грядёт семидесятилетие. Его нужно достойно отметить. На ресторан денег нет, так что можно обойтись и без него. Приедет Диана с Серёжей из Донецка. Леночка и Игорёк, конечно, останутся дома. Учебный год! Не маленькие. Леночке семнадцать. В этом году будет поступать в медицинский. А Игорьку  пятнадцать. Вполне пару дней обойдутся без родителей. Обещал вернуться из рейса к этому времени и Семён. Вот и посидим. Фаиночка сделает фаршированную рыбу. Я думаю, бутылки водки достаточно. Женщинам – красное полусладкое! Так что – на всё хватит. Кого ещё пригласить? Старость тем и страшна, что с годами ты вдруг оказываешься в одиночестве. Кузьма Фёдорович недавно ушёл, так и не попрощавшись. Зина – та из квартиры уже не выходит. Надо бы к ней зайти… Сердечко стало часто давать о себе знать. А наш терапевт, пока не сунешь ему в лапу, и давление не измерит! Вот времена настали!..»

Как обычно, слушал свежие новости по радио. Телевизор не смотрел. Во-первых, глаза болят, а во-вторых, не мог слушать эту брехню. Впрочем, друзья из Америки ими довольны. У каждой проститутки свой сутенёр! Как такое можно было допустить?! Столько жизней загубили в борьбе с коричневой чумой, а теперь… Правда чему удивляться? В России тоже врут. Свобода нам только снится! Хороших новостей приходилось ждать – плохие приходили сами.

В комнату вошла Фаина Михайловна, полная седая женщина в коричневом платье.

– Ты как? Сердце болит?

– Всё нормально.

– Чего же ты, как мокрая курица! Приедут дети, сядем за стол и отметим твой юбилей. У меня уже всё готово…

– Хорошо, дорогая… Но я хочу посидеть.

– Тебе что-нибудь принести?

– Не хочу перебивать аппетит.

Фаина Михайловна с тревогой взглянула на мужа и вернулась на кухню. Дел у неё ещё было много. А Владимир Ильич, откинувшись на спинку кресла, размышлял о том, что творится сегодня в мире. 

«Как так получилось, что два близких народа вдруг стали врагами?! Больные на голову! Большая политика! Здесь нет и не может быть дружбы. Понятия морали не всегда приемлемы и толкуются по-разному. Англия захватила Фолклендские острова, США бомбили Сербию, Ливию, Ирак, преследуя лишь свои интересы. Геополитика, чёрт бы её побрал! Исчезают и появляются новые государства. Одни приобретают самостоятельность. Другие попадают в зависимость. А им всё до лампочки! Кто слушает большинство? Кому нужны эти референдумы? Цирк, да и только! В девяностые уже был референдум и большинство высказалось за сохранение Союза. И где он сейчас?! А в Крыму прошёл референдум, и хотя его Европа не признала, они взяли и перешли в Россию! Хорошо им будет или плохо, пока непонятно. Но думаю, что хуже, чем в Украине, не будет! Только бы из-за этого Крыма не бросились в драку. Тогда мало не покажется никому! Но всегда и везде костёр войны разжигали те, кто хотел нагреть на ней руки.

Крыму всегда не везло. Столько людей погибло в войнах за него со времён Екатерины Второй и Потёмкина… Потом в Отечественной… А Хрущёв «подарил» его Украине. Тоже мне – пуриц, «хозяин земель русских»! Но в истории России были примеры таких подарков. Ермак завоевал Сибирь и «подарил» её русскому царю…»

Владимир Ильич посмотрел на фотографию, где он стоит у своего «бобика» в пору работы в артели «9 мая». Каким он был тогда молодым! Ему казалось, что так будет всегда. Никогда особенно физкультурой не занимался, но зато любил физический труд. Ему ничего не стоило сменить колесо или помыть машину, до работы куда-то пойти и выполнить поручение родителей. Он был спокойным и безотказным парнем. Но более всего любил читать. И не фантастику, не детективы, а энциклопедии и классику. Устраиваясь на работу, думал, что, пока будет ждать начальство, сможет читать. Потому всегда брал с собой книги, журналы: «Науку и жизнь», «Октябрь», «Новый мир»… Он практически не выходил из машины.

Когда пришёл устраиваться на работу, заведующий отделом кадров, инвалид войны, прокуренным голосом спросил его:       

– Мусин, ты полный тёзка вождя мирового пролетариата, хоть портретом больше на Троцкого смахиваешь! Еврейчик, значит. Ну, что ж, еврейчик так еврейчик. Мне по-барабану. Будь хоть негром! Мы – интернационалисты! Понятно, что до члена  партии ты ещё не дорос, но почему не комсомолец?! Или у тебя принципиальные возражения против генеральной линии партии?

На что Владимир, блестя карими глазами и беззаботно улыбаясь, ответил:

– Что вы такое говорите? Ещё не приняли на работу, а уже хотите меня подвести под статью?! Возражений нет, но я не только не член партии, но даже не её мозг! Если честно – не люблю на собраниях сидеть! А так я «за», чтоб я так жил! И на субботники хожу, и с работами тёзки знаком. Это он говорил, что абстрактной истины нет, истина всегда конкретна и всё на свете имеет две стороны, и призывал учиться, учиться и ещё раз учиться! А недавно читал, что наши вожди призывают догнать и перегнать Америку! Только так и не понял: чего её догонять, когда капитализм загнивает! Чтоб я так жил, есть над чем задуматься.

– Тебе всё смехуёчки, мать твою! Профессор нашёлся!

Кадровик уже был не рад, что спросил этого верзилу. Заполнил ему трудовую книжку и отпустил. А кличка «профессор» закрепилась за ним надолго.

Он возил председателя артели, грузного инвалида войны с деревянной ногой. Тому было лет сорок пять, и он старался наверстать то, что пропустил из-за войны. Любил женщин. Водил их не по кабакам, а в оперетту на Водяного или в филармонию. И лишь после «культурной программы» приглашал к себе «на чарочку кофе». Жил один в небольшой комнатушке, вполне приспособленной для таких свиданий. Соседи его уважали. Когда же торопился на совещание в райисполком или в райком партии, подгонял:

– Вовка, мать твою! Чого плетёшься, как я на своей култышке? Добавь газу!

Возил и главного бухгалтера, толстозадую Валентину Герасимовну, мечтающую заарканить председателя, «чтобы было с кем коротать старость». Муж её погиб на войне, и она одна воспитывала дочку.

– И куда это вы вчера с шефом после работы завеялись? – обычно спрашивала она, если тот исчезал с работы раньше времени.

– Чтоб я таки так жил, в исполком, Валентина Герасимовна! Вот вам крест, в исполком!

– Чего ты крестишься, нехристь! Ты же иудей?

– Не иудей, а еврей! Понимать нужно. К тому же христианство является незаконнорождённым ребёнком иудаизма. И Христос ходил в синагогу!

– А мне-то зачем это знать, профессор?

– О чём вы говорите, я вас прошу! Вы же культурный человек! Как же без этого дебит с кредитом сведёте?!

– Вот балабол! Разве тебя переговоришь?!

Валентина Герасимовна замолкала, а ему только того и надо было. Можно сосредоточиться на своих размышлениях о жизни.

Все привыкли к шуточкам философствующего «профессора» и не обращали на них внимания. Владимир Ильич только посмеивался.

– Ой, я вас прошу! Кипу не ношу, в церковь не хожу!..

– Ты всегда хочешь чем-то отличиться! Ты же еврей!

– И что мне делать? Я такой, каким меня мама родила. Или мне утопиться?

– И чего болтаешь? Не те времена, дурень! – пытался его урезонить председатель. – Я, правда, как коммунист, тоже в Бога не верю. Но у нас свобода совести! Отношусь ко всем с уважением. Каждый человек имеет право на свои убеждения…

– И в церкви, и в синагоге продают воздух и требуют деньги! – сказал Владимир, привыкший к таким разговорам. – Им не требуется капитала, снабженцев… Сплошное жульё! А у меня денег нет! Мне бы кто-нибудь пожертвовал на тапочки! Правда, врать не буду, никто не обвешивает. Воздуха дают много…

– Болтун ты, Вовчик! Всегда с каким-то кандибобером. Или думаешь, что ты действительно вождь мирового пролетариата?

– А что вы таки думали?! Меня только за моё имя уже обещали отлупить. Говорят, в благодарность за их счастливую жизнь!

Председатель промолчал. Потом, уже совсем другим тоном, строго произнёс:

– Думай, что говоришь! Болтун. И как ты ещё на свободе?..



От еврейства своего он никогда не отказывался, кашрута не соблюдал, но при этом предпочитал всем красавицам именно еврейских девушек. Говорил, что уж из них-то ему никто никогда не крикнет: «жид пархатый!». Любил фаршированную рыбу, но с не меньшим удовольствием ел шашлык из баранины, свиные отбивные, жареных бычков. В Пасху не покупал мацу (впрочем, её непросто было и купить!), и, что самое главное, – не соблюдал субботы! 

– Какая суббота, я вас прошу! Если соблюдать все их предписания, жить у нас нельзя. Легче сразу лечь в гроб! О чём вы говорите?! Шутка слышать: шестьсот тринадцать ограничений! Это, я таки вам скажу, с ума сойти!

Бывало, на своём «бобике» развозил он и грузы. Так и познакомился со своей будущей женой, когда однажды привёз в детский садик игрушки, которые производили в их артели.

Обычно он не участвовал в разгрузке, но на его счастье в тот день к машине подошла именно она и попыталась поднять тяжёлый ящик с металлическими машинками, паровозиками...

Он торопливо открыл дверцу машины, воскликнув:

– И куда, я таки хотел бы знать, вы так торопитесь?! Бежать можно только за счастьем! А я – здесь! Будьте мне уверены, что я здесь и весь к вашим услугам! Мы с вами родим сына и двух дочерей! Так что поберегите себя для меня! Куда тянуть этот гроб?

Фаина (а ей тогда только исполнилось восемнадцать лет), улыбнулась, демонстрируя ямочки на щеках, весело произнесла:

– Тоже мне, агройсен пуриц нашёлся!

Она безуспешно попробовала приподнять ящик. Посмотрела на дверь, куда скрылся сторож  дядя Жора. Потом уже совершенно иначе взглянула на водителя.

– Я таки давно не видела такого галантного кавалера! Тяни эти бебехи на второй этаж! Или ты сам себе думаешь, что я на это способна?

Он легко поднял ящик с игрушками и помог донести его на второй этаж. Потом разговорился с понравившейся ему девушкой и… пригласил в кино. Надеялся, что она ему не откажет. Надежда – плохой советчик, но хороший союзник. Фаина с радостью согласилась (она давно считала себя старой девой!), и они пошли на последний сеанс в кинотеатр Уточкина на фильм «Девушка моей мечты», один из первых цветных фильмов. Марика Рокк была обворожительна. Музыка, её голос и… любовь! Нужно ли говорить, что после этого они стали встречаться… А весной 1965 года в городском загсе был зарегистрирован их брак.

Свадьба прошла без безобразий, скромно. В кафе, где работал отец Фаины. Пригласили двух музыкантов. Парень играл что-то заунывно-еврейское на кларнете так, что хотелось плакать. К нему подошёл отец невесты и попросил сменить репертуар:

– Не на похоронах!

Музыкант кивнул и заигра  весело и задорно, а девушка тут же запела звонким голосом, предлагая выпить за молодых:

Ломир алэ инэйнэм, инэйнэм
Дэм хус-н мит дэр калэ мэкабл пунэм зайн
Ломир алэ инэйнэм,
Ломир алэ инэйнэм,
Тринкен абисэлэ вайн!

Ни он, ни Фаина еврейского языка не знали, и им смысл песни переводила мама Владимира:

– Она приглашает всех выпить немного вина за вас, за всех, за счастье, – пояснила Евгения Наумовна.

Потом парень, аккомпанируя себе на аккордеоне, пел одесские песни:

Вам хочется песен?
Их есть у меня!
В прекрасной Одессе,
Гитарой звеня,
Пройдись по бульвару,
Швырнись по садам,
Услышишь гитару, увидишь меня…

Свадьба пела и плясала…



Устроились они в квартире родителей, которые уступили молодым свою отдельную комнату, а сами расположились в проходной. Родители Фаины жили у чёрта на куличках – на улице Водопроводной, напротив Канатного завода, недалеко от «Чумки», где когда-то хоронили людей, умерших от чумы, а сейчас стояла воинская часть.

Молодые считали, что им ещё повезло. Жили небогато, но весело и дружно. По утрам Евгения Наумовна ходила на Центральный рынок, покупала свежих бычков. До сих пор Владимир Ильич сохранил в памяти их запах. Нет и не было ничего вкуснее!

Родители с радостью приняли невестку, называли её не иначе как доченькой. Детей у них долго не было, и они уже подумывали взять ребёнка из детского дома. Но в 1974 году родилась Диана. Дедушка с бабушкой души не чаяли во внучке, помогали чем могли.

А через три года, когда Дианочку определили в детский сад, артель «9 мая» прикрыли. То ли директор проворовался, то ли кому-то понадобились их хоромы, но сотрудников уволили. На директора и главного бухгалтера завели уголовное дело, а рабочих отпустили по домам, выплатив, как и положено, компенсацию. Так Владимир Ильич перешёл в армию безработных. Жить на пенсию родителей и зарплату воспитательницы детского садика было трудно, и на семейном совете было решено купить подержанные «Жигули», довести автомобиль до ума и заняться частным извозом. Всегда свежая копейка, да и работаешь не на дядю, а на себя!

Собрали всё что было и купили «копейку» – «Жигули» первой модели. Подмарафетили, сменили масло, фильтры, резину – и ранним весенним утром Владимир выехал первый раз «гонять королей». Одессу знал хорошо, с пассажирами шутил, рассказывал приезжим о местах, которые проезжали.

В 1979 году родилась Любочка и в доме стало ещё веселее. Девочка была крикливой и прожорливой. Не слезала с рук матери, по ночам не давала спать… А когда подросла, рано научилась читать, хорошо рисовала. Брала что-нибудь в руку, подносила ко рту и пела, словно в микрофон:

Коричневая пуговка
Валялась на дороге,
Никто не замечал её
В коричневой пыли.
Но мимо по дороге
Прошли босые ноги,
Босые, загорелые
Протопали, прошли…

Владимир Ильич сидел в кресле и вспоминал прожитые годы. Ничего в них не было особенного. «Зачем жил? – думал он. Потом сам себя подбадривал: – Как это – зачем? А дочери?! А внуки?!». Он, конечно, не осваивал целину, не строил БАМ, но дочерей они с женой воспитали хорошими. А теперь – старость! Всё так и должно происходить. Правда, жизнь они прожили тяжёлую и безрадостную. Никуда отдыхать не ездили. Зачем? И у них море! Путёвку в санаторий – не достать. За границу не пускали. Вот и ходили летом в парк Шевченко, на пляж Ланжерон. Загорали, купались, покупали девчонкам всякие вкусности… Там продавали пирожки, варёные кукурузные початки и продавцы громко кричали:

– Пшёнка, горячая пшёнка!..

Почему-то избегали слова «кукуруза». Видимо их смущала буква «р».

Возвращались домой, обедали, валялись на диване, смотрели телевизор. Что ещё нужно для счастья?! Куда ехать, когда в кармане гурнышт, ветер гуляет? Кому они там нужны? Или у них уже коммунизм и всем раздают по потребностям? Так ведь и потребностей у них особых не было.

Он любил вспоминать о прожитых годах.

В годик Любушка болела, а во втором классе Диана не хотела идти в школу. Какой-то мальчишка её назвал жидовкой! Когда развалился Союз, они по-настоящему испугались и даже хотели уезжать в Израиль! Отъезд на ПМЖ ему напоминал репетицию смерти, но он не хотел умирать, и они остались.

Он любил мысленно повторять: «Кто не помнит своей молодости – тот уже старик!».

Семьдесят – это уже что-то! В Киеве – буза, переворот. Маршируют фашистские молодчики, бандеровцы. Чего от них ожидать, и чем всё это закончится?

Он не хотел загадывать, даже думать о том, что будет. Хорошо, что в Одессе пока всё ограничивается небольшими сборищами и не трогают евреев! Самый верный способ защиты – не высовываться.



2. Прервал размышления звонок в дверь. На пороге стоял сосед Миша Соловейчик, которого Владимир Ильич знал с детства. После фельдшерского училища он работал на станции скорой помощи. Жили в одном дворе, дружили семьями. В последние годы виделись нечасто, но всегда были рады встречам. Вспоминая прошлое, словно возвращались в свою молодость. Вместе ходили на море, были заядлыми болельщиками «Черноморца» и играли в шахматы и преферанс. Спорили до хрипоты.

– А вот и я! Хочу тебя поздравить с юбилеем, – весело сказал гость, протягивая Владимиру Ильичу свёрток. – Думал-таки – не успею.

– Что ты мне суёшь? Куда торопился? Юбилей завтра! Забыл?! Или у тебя уже не склероз, а метель?

– Или! У меня не мороз, а маразм. Но этого события я не мог пропустить, а завтра мы с Ларочкой улетаем в Израиль.

– Отдыхать туда нужно зимой ехать. Сейчас там пекло такое… мама не горюй! Из воды вылазить не будешь. Говорят, там на солнце яйца становятся крутыми. Это тебе надо? В твои-то годы их нужно держать в прохладе…

– Не отдыхать, а на ПМЖ! – сказал Михаил, входя в комнату. Он с видом победителя наблюдал, какое впечатление произвели на старого друга его слова.

Услышав это, Фаина Михайловна так и присела на стул.

– И чего это вас понесло туда? Или ты сменил профессию и работаешь в морге? – спросила она. – Тебе мало, что у нас стреляют, захотелось увидеть ракеты палестинцев? Или вы там с твоей Ларой немножко устали от тишины? Или мало тебе наших цуресов, так ещё захотелось…

– Чего, я тебя спрашиваю, ты завелась сполоборота? С чего у тебя в голове это родилось? Я, конечно, уже давно  старик и с меня труха сыплется, но смотреть на девочек мне ещё нравится. На Ларочку свою, на тебя смотрю с удовольствием, получаю нахес.

– Смотреть можешь бесплатно. Сменить наше море на Мёртвое – это как понимать? Одессу – на какой-то Израиль! Ты таки меня удивил!

– Что вы можете себе знать? Вы даже ни разу там не были! Там реки, полные вина…

– И златые горы! Если ты таки хочешь знать, там нет рек. И вино привозное. Они даже на Хануку пьют только виноградный сок! И куда ты только едешь, мешигене?! И почему это мы не были в Израиле? В девяносто восьмом там были! И ничего особенного не увидели. Страна как страна, только слишком уж много там евреев! А антисемитов там таки больше, чем у нас в Одессе!

– И что – они тебя не устраивают?

– Почему не устраивают? Пусть себе живут! Только там есть районы, куда опасно заходить евреям! И говорят они на каком-то языке. Как тебе таки нравится: в их алфавите нет гласных букв! Стыд и позор: своего родного языка не знают! И это ещё называется еврейским государством! Я тебя прошу! 

Фаина Михайловна была не просто огорчена, но и удивлена, и расстроена: единственно оставшаяся у неё подруга улетала. К тому же её возмутило, что они ни словом не обмолвились о своих планах. Чего молчали, как партизаны?

Соловейчик чувствовал себя здесь вполне свободно. Усевшись на диван, с видом победителя глядел на друзей.

– Наши девочки надоели, потянуло на израильтянок? Побереги слюну! – продолжала Фаина Михайловна. – Или Чёрное море тебя не устраивает?

– Там есть Красное море…

– Красный цвет тебя прельщает. А что? И там есть коммунисты. Они везде – как евреи. Будешь на Красное море ходить с красными знамёнами…

– Чего ты взбеленилась? – прервал жену Владимир Ильич. – Завидуешь? Так я тебе уже говорил: никуда мы не поедем! – Потом, обращаясь к соседу, сказал: – Я таки не силён в географии. Но ты не увиливай от ответа! Кому такая идея пришла? Как она у вас родилась? Или ты совсем больной на голову?

– У тебя есть вопросы про роды?

– У меня их много…

– Давай сразу все. А если больше вопросов не будет, то я сразу отвечу.

– Тебе не интересно, что станет с Одессой, с нами, когда сюда придут бандеровцы? Это же нужно таки увидеть!

– Постой! Не говори мне за Одессу, а то мы снова поссоримся. Или я адьёт, или не понимаю?! Или не с тобой вместе сидели на горшках в детском садике? Но если ты забыл, я таки тебе напомню, что уже тогда Загоруйко, сидя рядом на горшке, говорила, что я не Миша, а Мойша и поэтому она не хочет со мной даже сидеть рядом! 

– Ну и память…– удивилась Фаина Михайловна. – И что? С тех пор ты ей не можешь простить и сейчас уезжаешь?

– Я давно всем всё простил, но зло помню долго…

– И что? – добавил Владимир Ильич: – Обиделся на Загоруйко и не хочешь с нею жить в одной стране? Но у тебя же есть для этого дела твоя Лара!

– Не трогай мою Лару. Думаешь, я не помню, как ты её катал на своём «бобике»? – Потом, увидев, как напряглась Фаина Михайловна, воскликнул: – Это было до тебя! Он пришёл с армии и форсил своей формой. Значков нацепил, фу ты ну ты! А Лара выбрала меня!

– Нет, я знал, что ты больной на голову, но не думал, что так серьёзно. Тебе на Слободку в психушку нужно…

– Как вам это нравится?! Я, как мишигинер, торопился его поздравить, попрощаться, а они напали на меня! Завтра мы уезжаем. А ты, мало что не придёшь меня провожать, так ещё ругаешься! Или я не люблю нашу Одессу? Ты только подумай своей лысой головой…

– Почему лысой? Почему лысой, я тебя спрашиваю?!

– Ты же всегда гордился, что назвали тебя Владимиром, к тому же Ильичом! А он что, был с патлами? Потому и лысый! А уезжаем мы не из-за той маленькой антисемитки, а оттого, что может произойти здесь. Ты только вспомни, сколько было евреев в Одессе! Почти все уехали. И что? Они все дураки? Это ты – дурак! Но я тебя таки могу понять. У вас дочки замужем за гоями. Мы  интернационалисты, но всё же хотели бы, чтобы наш Моня нашёл себе хорошую еврейскую девочку. Разве это такое страшное преступление?

– Интернационалист сраный! Думай своей головой, а не тем, на чём сидишь! Я понимаю, что сейчас здесь бардак, но всё изменится. Одесса без евреев – не Одесса! Или ты не понимаешь?

– Жди, когда она изменится! Дураки никогда не меняются. Меняются умные.

– Это вы с Ларой умные?

Но здесь вмешалась Фаина Михайловна:

– Ша! Сейчас я принесу что-нибудь. Тебе, как обычно, кофе? – спросила она, но Михаил её даже не слышал. Продолжал спорить:

– Одесса всегда была интернациональным городом. Она никому не принадлежала, кроме своих жителей! Но её всегда хотели оприходовать! Забыли, что за насилие восемь лет положено по уголовному законодательству. И кого оприходовать?? Не Дюка, не Екатерину. Они – памятники. Нас хотели оприходовать, дать по носу, чтобы мы юшкой умылись! Или я не знаю, что антисемиты всегда есть там, где есть евреи! Можешь мне таки поверить, что евреи-националисты ничем не лучше, чем националисты других национальностей! Но, как ни крути, а мне таки страшно, когда фашисты…

– При чём здесь это? – воскликнул Владимир Ильич. – Ты-то чего уезжаешь на историческую родину? Сколько знал тебя – никогда не был сионистом!

– Я и сейчас не сионист. Сионисты призывают евреев собраться там, а я не настаиваю. Оставайтесь и будьте мне здоровы!

– Хорошо… Может, немного коньяка, чтобы вам таки там было не хуже? Или я не хочу вам счастья?! Понимаю, у вас Моня. Его и забрить могут, и он никак не может найти себе хорошую еврейскую девочку!

– Еврейское счастье, – успокоившись, сказал Михаил, взглянув на Фаину Михайловну.

– На тебя повлияли последние события в Украине? Фашиствующие бандеровцы? – успокоившись, спросил Владимир Ильич.

– У тебя  дочери, а у меня Моня… Да и тот в постоянном поиске.

– Что ищет он в стране далёкой?

– Что можно у нас искать? Не бурю же! Его пытается оприходовать одна стерва непонятного происхождения, порождение гиены и змеи.

– Как такое может быть?

– В том-то и дело! Она соблазнит-таки мальчика! И что нам с Ларой потом делать? Ты же помнишь, в свои годы я тоже понимал женщин.

– Ещё бы!

– Так вот, я тебе таки скажу: сволочь и хищница. И хочет оседлать нашего Моню, чтобы легче получить визу и удрать из Украины. Мечтает, конечно, за Америку. Её папочка при Януковиче был каким-то пурицем. Там ни любви, ни семьи не предвидится! К тому же ты таки прав: его могут забрать на пушечное мясо. И как вы себе думаете, нравится ли это нам?

– Ну, что ж. Одесситы должны укреплять и Израиль! У нас умельцев много, почему не поделиться?! – согласилась Фаина Михайловна. – В Израиле появится ещё один необрезанный еврей! Но кому ты там нужен?

– Будем  жить на пособие. Моня пойдёт работать. Что-нибудь придумаем…

Владимир Ильич понимал, что с отъездом семьи Соловейчик ему станет совсем одиноко.

– Ты, конечно, не читал Тору и не знаешь, что Бог создал небо и землю, – сказал он, всё ещё на что-то надеясь. – Остальное сделано в Одессе на Малой Арнаутской! Тоже мне, махер! Они что-то придумают! Но решили – езжайте! Только скажу тебе, как старому другу: взрослые деревья не пересаживают! Пусть едет твой Моня! А вы должны оставаться здесь! Бог дал вам право выбора!

– Чего же он так поздно его дал? Я бы давно этим правом воспользовался! Нет-нет! Спасибо, Фаиночка. Ничего я пить не буду. Дел много. Будьте здоровы и живите долго! Я не мог уехать, не попрощавшись с вами…

– Спасибо, спасибо… Пусть будет у вас много нахэс и не будет цурэс! Ты наш телефон знаешь. Будем рады вас услышать…

Они проводили гостя до двери.

– Самолёт в семь утра.

– В Израиль! Никогда не думала, что вы такие…

– Дураки! – закончил за жену Владимир Ильич. – Я тоже не думал. Изменять можно женщинам, но не Одессе. Она останется в вашем сердце и будет напоминать о себе. И вы будете жалеть! Так и инфаркт недолго подхватить!

 – Подхватить можно гонорею. Забеременеть можно случайно, – пробовал отшучиваться Михаил, хотя на душе у него было муторно.

– А тоска по Одессе – это как ишемия, – закончила его фразу Фаина Михайловна. – Вы на всякий случай возьмите с собой сердечные средства…

– И презервативы! – добавил Владимир Ильич. – Они там дорого стоят. – Ну, что уже об этом говорить! Будьте здоровы! Ларе большой привет…

Михаил поцеловал Фаину Михайловну. Потом сказал другу:

– Конечно, я понимаю: ты благодарен, что я был в твоей жизни…

– Ты сделаешь её ещё лучше, если уйдёшь. Устал я от тебя! – сказал Владимир Ильич. – Я тебе таки открою маленький секрет. Обычно мудрость приходит с годами. Ты же с нею где-то разминулся!

– Ладно! Знаю, что не принято заранее поздравлять с днём рождения, но так уж получилось. Мазл Тов до ста двадцати! И не поминайте лихом…

– Мы тебя будем вспоминать лохом.

Они обнялись.

Владимир Ильич вернулся в комнату, сел в своё кресло и задумался. Последнее время он только этим и занимался. На другие подвиги его не хватало. Сердце сразу давало о себе знать.

«А что? – думал он. – Они могли испугаться. Любочка рассказывала, что в Одессу понаехали западенци. Пытались мыть сапоги в фонтане, снести памятник Екатерине и Ришелье! Никак не пойму, чем им Ришелье-то не угодил? Идиоты! Не понимают, что сделать этого им одесситы никогда не дадут! Это – наша история!

Митинги, за майдан, против майдана… Насилие и беспорядки. Такого раньше не было… А милиция и чиновники попрятались. Все понимали, что на их защиту рассчитывать нельзя.

Люди озлобились. Но ведь, одесситы хотели-то всего-ничего: русский язык сохранить… Не идиш же просили сделать вторым государственным! Не сносить памятники, выбирать губернаторов и судей… Но эти чиканутые не пошли на уступки, прислали своих назначенцев…

И пошло-поехало… Но в Одессе не было сепаратистов, призывающих к расколу Украины! Им просто нужно было к чему-то придраться. В город проникло отребье Правого сектора. Драки, избиения тех, кто носил георгиевские ленточки… Называют их колорадскими жуками! Идиотизм! Массовый психоз. Под шумок грабили, насиловали, убивали... И что нас может ждать? Очередной Богдан Хмельницкий будет вспарывать животы беременным женщинам, насиловать, убивать стариков и детей! Это они могут! Мало таких было во время войны с Гитлером? Первыми пособниками, полицаями были… Хотя, если уж быть честным до конца, немало было и нормальных, даже хороших людей, героев…

А сегодня уже заявляют о создании Одесской народной республики Новороссии. Так раскручивают гражданскую войну. Но крайними окажутся евреи. Может, Миша с Ларой и правильно делают, что линяют в земли обетованные? А мы остаёмся. Будем здесь смотреть этот театр абсурда…

В комнату вошла Фаина Михайловна. С тревогой взглянула на мужа. В последнее время его беспокоило сердце, но он даже в поликлинику идти не хотел.

– Ты как?

– Как, никак, а без кака никак! Поджимает. Ты мне мои таблетки дай.

Фаина Михайловна засуетилась, принесла таблетки, воду. Села на диван и, с тревогой, глядя на мужа, спросила:

– Тебя Миша расстроил?

– И он тоже. Никого уже не осталось. Одни ушли, другие уехали…

– Зачем об этом думать? У нас есть дети, внуки… Ты бы лучше делом каким-нибудь занялся, чем думать о ерунде!

– Мне только дела не хватает. Моё дело простое: сделать базар, принести домой. Так что привыкай, дорогая…

– Или я не понимаю?! Будь мне только здоровым. И думай о хорошем! Завтра твой юбилей! Дети приедут… Кстати, чуть не забыла! Нужно бурачки купить и морковь.

Она вышла из комнаты, а Владимир Ильич бросил в рот таблетку, запил её водой и продолжал сидеть, глядя в окно, из которого были видны только ноги проходящих по тротуару людей. «День сегодня солнечный!» – подумал он. – Жизнь по сути трагична, и поэтому нужно радоваться любой мелочи…»

Через полчаса он вышел и медленно побрёл в сторону Центрального рынка. Там, конечно, не такое изобилие, как на Привозе, но ему-то нужно купить только бурачки и морковь. На рынке он чувствовал себя, как рыба в воде. Знал, где что продают. И его за долгие годы многие продавцы знали в лицо.

Как обычно, он обходил все торговые ряды, смотрел, приценивался, торговался, но уходил и покупал только то, что просила жена.

– Почём ваше кошерное сало?

– Разуй глаза, дед! Там чёрным по белому написано! А вот мясо молоденького поросёнка! Я взвешиваю с походом.

– Оно такое молодое, на меня похоже… И зачем вы угробили масюсенького?   

– Я его угробил? Здравствуйте! Он сам себе умер!

Владимир Ильич подошёл к другому продавцу мяса:

– Свежее?

– Глухой, что ли? Оно же ещё хрюкает!

– А эта туалетная бумага? – спросил он, показывая на докторскую колбасу.

– Иди-иди, умник! Какая туалетная бумага? Ты по старинке газетой пользуешься. А это молочные сосиски. Если их сжать, молоко польётся!

– За что вы говорите? Я что – слепой?!

– Иди, я сказал! И не трогай мясо своими грязными руками! Щёб у тебя они отсохли и ты не мог держать костыли…

Говорилось всё без злобности. Это был обычный диалог на одесском рынке.

Так, побродив по базару с полчаса, он, наконец, добрался до тех, кто продавал бурачки и морковь. Купив, направился к выходу.

День был солнечным и тёплым. В городском саду на углу Дерибасовской и Преображенской митинговал народ, причём одновременно в разных местах проходили два митинга. Владимир Ильич подошёл к одному из них и стал слушать выступающего. Тот призывал организовывать отряды самообороны, не поддаваться на уговоры и запугивание западенцев.

– Кто они такие, я вас спрашиваю? – кричал, срывая голос, оратор. – Почему они за нас решают, кто здесь должен быть головой? Чтоб я так жил, такого одесситы никогда не допустят! Мы  свободные люди и сами можем решить, с кем нам дружить, а к кому в гости ездить! Мы хотим со всеми дружить и ни с кем не враждовать. Нам до лампочки, в какого бога ты веруешь! Какого цвета у тебя кожа или другие органы! Мы мирно живём со всеми и не хотим войны! Но мы хотим быть хозяевами в своём городе…

Рядом стоящий мужчина хмуро заметил:

– Тоже мне, хозяин дрёбаный! Не в том дело. Украину нужно спасать! Не отсиживаться, а ехать в Киев. Из разных городов туда поехали, и нам нужно. Судьба Украины, судьба Одессы решается сегодня там! Иначе, с нашей самообороной, раздербанят Украину, прикарманят Одессу, и найдётся новый хозяин.

На импровизированную трибуну вскочил рослый парень. Немного подождал, когда народ успокоится, и бросил в толпу:

– В Киеве от кричалок перешли к действиям. А наше радио, наше телевидение не врут. Они действуют гораздо тоньше – они изобретают правду.

Кто-то в толпе крикнул:

– Ты нам голову не пудри! Дело говори!

Его пытались стащить с трибуны, но парень был мощный, он отбивался от наседающих людей, которые тоже хотели добраться до микрофона, и продолжал:

– Коммунизм и фашизм – близнецы-братья. Коммунистическое и фашистское государства возникли почти одновременно, они из одного яйца вылупились. У них абсолютно одинаковые методы: диктатура, репрессии, массовые убийства, захват чужих территорий. Исторический опыт идентичен: разжигание национальной розни, пропаганда исключительности и превосходства одной нации над другой, воспевание насилия. Фашизм был побеждён, и идеология его запрещена. Коммунизм никто не побеждал. Он выродился…

Неподалёку толпилась другая группа людей. Их было меньше, но они были хорошо организованы. Здесь митинговали в защиту Майдана и присоединения к Евросоюзу.

– Россия хочет оккупировать Украину и присоединить к себе! – кричал парень с белой повязкой на рукаве. – Но почему мы должны стать частью России? Россия – фюрерское государство! Зарубите себе на носу и передайте другим: Россия не будет иметь мирового господства. Точка. Они врут про нашу революцию! Врут, но им мало кто верит! В классическом фашизме нет расового превосходства одних над другими. Например, в фашистской Испании евреев не только не преследовали, но и давали убежище. Нельзя путать национализм с нацизмом! Это  две большие разницы! Национализм и в Израиле есть, нацизма – нет. Мы не будем препятствовать частной инициативе. Напротив, она получит большой толчок за счёт национального движения!..

Владимир Ильич постоял ещё немного и пошёл домой.

– Тебя только за смертью посылать, – упрекнула мужа Фаина Михайловна. – Где тебя носило больше двух часов?!

– Там митингуют. Постоял, послушал.

– И слушал бы ещё. Только сначала принеси мне бурачок и морковь. Когда же мне рыбу делать? Борщ варить? Скоро дети приедут – чем я их кормить буду?

Владимир Ильич привык к тому, что жена его постоянно ругает. Не обращал внимания. Прошёл в комнату и сел в своё кресло.



3. Люба по окончании университета работала в русскоязычной газете «Одесская правда». Пользовалась авторитетом, брала интервью у видных общественных деятелей, бизнесменов, врачей и музыкантов, писала репортажи, аналитические статьи, которые заметно увеличили тираж газеты. Её материалы были хлёсткими и всегда аргументированными, подкреплялись фотографиями с места событий. Имя Тарасенко Любови Владимировны звучало с экрана телевизора, её цитировали депутаты. Её мобильный телефон не умолкал ни на минуту, и ей приходилось его отключать, чтобы не мешал работать. Зато после работы она перезванивала на неотвеченные звонки и её разговоры иногда затягивались до глубокой ночи. В её сумке всегда были диктофон и фотоаппарат, блокнот  и ручки. Она в любой момент была готова к работе. Её уважали и побаивались, одни любили, другие ненавидели за то, что часто задавала неудобные вопросы, смотрела в корень.

В комнате, в которой она сидела, работали ещё трое сотрудников. Рядом с нею сидел заведующий отделом, молодящийся деловой мужчина, и когда он уходил в отпуск – оставлял за себя Любовь Владимировну. Остальные были и моложе её, и опыта у них было поменьше.

В комнате всегда стоял гул: кто-то разговаривал с посетителем или по телефону, кто-то стучал по клавиатуре компьютера. Но Любовь Владимировна обладала редкой способностью не отвлекаться, сосредотачиваться на работе так, что весь мир для неё переставал существовать. Часто ездила на место события, но когда находилась в редакции, её можно было видеть с чашкой кофе в руках разговаривающей по телефону.

Работу свою она любила, коллектив редакции ей нравился, зарплата была достойной. Словом, её всё устраивало.

Правда, последнее время что-то произошло. Главный редактор Яков Михайлович Серпантинский, полный мужчина, страдающий одышкой, давно работающий в газете, не пропустил её материал. Это случилось впервые, и она зашла к нему, чтобы узнать почему? Сдерживая себя, положила на редакторский стол статью, несколько фотографий и спросила:

– Яков Михайлович! В чём дело? Почему не пошёл этот материал в номер? Я ездила в Люсдорф, между прочим, не на редакционной машине, а на трамвае с пересадками. Не ближний свет. Все аргументы есть, зафиксированы события на фотографиях. Я не понимаю…

– Я таки вас, уважаемая Любовь Владимировна, очень даже понимаю, – сказал тот, вытирая платком вспотевшую от волнения лысину, – но этот материал не пойдёт! Или хотите прославиться и погибнуть? Конечно, как же я, старый дурак, этого не понял?! Чтобы получить признание, – необходимо умереть, как это сделал наш Иисус Христос! Нет, если бы вы только знали, как я вас понимаю.

– Вы верите в Бога, стали христианином?

– Я таки в Бога, к сожалению, не верю. А в чёрта верю, чтоб я так жил! К тому же Иисус был представителем моего народа! И если бы вы только знали, как я таки этим горжусь! Не знаю, кто у него был отец, а мать – точно еврейка. Так что, не морочьте мне голову: материал этот печатать нельзя!

Яков Михайлович, перестав ёрничать, строго взглянул на сотрудницу и продолжил:

– Не относитесь к жизни серьёзно и не жалуйтесь на власть, потому что у нас нет свободы слова! Вы же не будильник, чтобы трезвонить о том, что ещё живы. Живыми нам всё равно не выбраться из нашей жизни. Слова классика, между прочим...

– И кто такой умный?

– Александр Иванович Куприн. Или вы хотите, чтобы нас прикрыли и мы остались без работы? А ведь могут и побить или просто пристрелить! Это же не репортаж, а памфлет! Обвинительное заключение прокурора. Или я чего-то не знаю? Верю: вы написали правду. Но нам такая правда не нужна! Она опасна, чтоб я так жил! Не думал, что мне вам это придётся объяснять. Мы будем говорить правду… но осторожно. В гомеопатических дозах! Я вам ясно объяснил, или повторить? Печатать ваш материал нельзя! Это бомба, которая не увеличит тираж, а уничтожит нас!

– Но в этом материале практически нет моих комментариев, – пыталась спорить с главным редактором Любовь Владимировна, ещё на что-то надеясь. – Если хотите, я уберу то, что есть. Просто фотографии и подписи под ними: где, что и когда...

– Ай, бросьте! Такая правда нам не нужна! К сожалению, вы не помните старых советских фильмов и песен… «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!». Научитесь сочинять то, что нужно, а не то, что есть! И не рвите на себе волосы, не портите причёску! Врут и те и другие. В других газетах о нас напишут такое, что не только вы, но и мы все можем пострадать.

– Тогда поменяйте название газеты! – не сдавалась Любовь Владимировна. 

– Разве вы, уважаемая, не знаете, что газетные утки всегда подсадные? Я таки вам удивляюсь. Столько лет в журналистике – и относитесь серьёзно к своей работе! Читателю нужен позитив. Напишите что-нибудь хорошее. На худой конец, нейтральное. О модах, о здоровой пище, астрологический прогноз… Я вас прошу! Или я не понимаю, что национализм – это порох, который изобрела жизнь. Если мы опубликуем вашу статью, может случиться много неприятностей на нашу голову.

– А если написать в прокуратуру? – не сдавалась Любовь Владимировна.

– Наивный вы таки человек. Они всегда выходят сухими из воды, потому что гуси ещё те! Материал в номер не пойдёт, – начиная терять терпение, сказал главный редактор. – Или вы думаете, что я здесь сижу для мебели? Выбросьте мусор из головы! Самый хороший учитель в жизни – опыт. Берёт, правда, дорого, но объясняет доходчиво.

Видя, что она очень огорчена, с грустью посмотрел на сотрудницу и примиряюще добавил:

– Всегда найдётся кто-то, кому не нравится то, что вы делаете. Это нормально. Всем подряд нравятся только котята. Вы, на минуточку, скажите, что страшнее: наркотики или дурь из нашего ящика?

– Вопрос риторический, – ответила она, не понимая, к чему это он.

– Вред очевиден и там и тут, но брехня из ящика пока превосходит наркоманию, хотя одного поля ягодка. Так что… не пройдёт! Или я вам не ясно дал понять? Или вам резолюцию написать? Так это я сей момент.

На первом листе статьи написал размашистым почерком: «Материал печатать запрещаю!». Подписал и поставил дату.

Любовь Владимировна была удивлена. Обычно Яков Михайлович смело бросался в бой, а здесь струсил. Видно, был лучше информирован.

– Жаль… Я думала, что вы – боец!

Редактор взглянул на неё и изрёк:

– Моя фамилия Серпантинский, а не Матросов. Опытный тот, кто много раз был подопытным. И не хочу вас расстраивать, но у меня всё хорошо! Делайте, что я сказал: материал в корзину. У Валерия Григорьевича получите новое задание. И не наступите снова на грабли. Вы, уважаемая Любовь Владимировна, уже на них танцуете! Радуйтесь каждой мелочи и не нервничайте из-за каждой сволочи. Всего хорошего. И вы должны были заметить, как я вас уважаю! С другой бы я столько не разговаривал! Но вы нечасто приходите ко мне в кабинет, так что я таки рад был вас видеть.

Любовь Владимировна вернулась к себе. Женщины были чем-то заняты, а Валерий Григорьевич, инфантильный астеник с длинным носом, взглянул на неё и улыбнулся.

– Я же вам говорил, что это нельзя печатать! И что вам сказал нового Серпантинский? Такой материал годен только для подпольной типографии.

Любовь Владимировна не слушала его. Быстро убрав бумаги в стол, взяла сумку и, кивнув заведующему, произнесла:

– Да-да… Конечно… Я пойду… Сегодня муж из рейса возвращается…

И, не оглядываясь, вышла из комнаты.

Редакция газеты располагалась на улице Пушкинской напротив гостиницы «Красной». В тени мощных платанов по отполированной временем брусчатке ходили троллейбусы. Шуршали шинами разноцветные иномарки, но Любовь Владимировна решила пройтись пешком. Ей хотелось подумать, что делать дальше. Писать астрологические прогнозы или что-нибудь в этом роде она не сможет. Но что из этого следует? Уходить? Сегодня она нигде не устроится. Тяжёлое время ей досталось. С другой стороны, понимала, что и Серпантинский прав. Эти поборники демократии и свободы слова понимают её по-своему, и вполне могли придраться и прикрыть их «лавочку». Тогда и увольняться бы не пришлось. Но у Надежды Григорьевны двое малышей, а Неля Мироновна – мать-одиночка. Нет, Серпантинский, пожалуй, прав. Не стоит лезть на рожон. К тому же ничего нового она той статьёй не сказала. Всё как всегда. Пришли новые правители – гонят старых.

Любовь Владимировна медленно поднималась по Дерибасовской к дому. Она никогда не пользовалась транспортом. В любую погоду ходила на работу и с работы пешком, считая этот променад своеобразной зарядкой. В это время можно было продумать какой-то разговор, встречу, а по дороге с работы зайти в магазин.

На углу Дерибасовской и Ришельевской она встретила однокурсника, рано облысевшего Леонида Кириллова. Высокий, с рябым лицом и маленькими бегающими глазками, он работал пресс-атташе в администрации и был хорошо информирован. Обычно он ездил на машине. Встретив Любовь Владимировну, неожиданно обрадовался:

– Привет, Тарасенко! Сто лет не видел! Как ты? До сих пор в той газетёнке?   

– В той, – ответила она, раздосадованная тем, что эта встреча прервала её размышления. – Куда мне деваться?

– Как куда! – воскликнул Кириллов. – Иди к нам. Нам опытные журналисты нужны.

– Ты уже начальником стал?

– Сейчас всё быстро меняется. Но я серьёзно: иди к нам! Сейчас информации придают огромное значение. Будешь курировать газеты, а то пишут чёрт знает что!

– И что с ними делать? – удивилась Любовь Владимировна. – У нас же свобода слова! Лишь бы не призывали к свержению власти, не поддерживали терроризм…

– Не притворяйся, что не понимаешь! Я, слава Богу, знаю тебя уже много лет. Ты ведь знаешь, откуда ноги растут, что нужно и можно, а чего не стоит писать или даже нельзя! Свобода слова – это для дураков. Идёт информационная война! – Потом, вдруг, прервав себя, уже другим тоном произнёс: – Впрочем, если надумаешь, заходи. Ты знаешь, где я обитаю. Буду рад. Нам действительно нужен опытный сотрудник. А сейчас извини. К четырём должен быть на работе, у меня важная встреча.

Он махнул рукой, и к нему подъехала, поблескивая хромом и ослепительной белизной, машина. Оказывается, она стояла неподалёку, и скромный водитель только и ждал отмашки хозяина. Он сел в машину и укатил.

«Значит, Кириллов при новой власти нашёл себе тёпленькое местечко, – подумала она. – Меня только там не хватает. Я  мирный человек и не хочу ни с кем воевать! Тем более со своим народом!»

Потом вдруг подумала, что в это понятие включает совсем не еврейский народ. Её Семён – украинец по рождению, интернационалист и правдоискатель по жизни. Дианин Сергей – русский врач, который любит своё дело до фанатизма. Дядя Миша Соловейчик, тот же Серпантинский, который, стараясь защитить себя и своё дело, защищал и её, – это всё одесситы, такие весёлые и талантливые…

В тот день она рано пришла домой. Вошла в комнату, где, как обычно, в своём кресле восседал отец.

– Ты таки сегодня рано, солнышко. Все дела переделала или пришла помочь маме?

– Всех дел не переделаешь. Редактор мою статью забраковал. Говорит – опасно. Но я же писала только правду! 

– Может, попробуешь думать головой, а не тем, на чём сидишь! – после некоторого раздумья тихо сказал Владимир Ильич. – Ты паришь где-то в облаках, не понимая, что в мире происходит! Не маленькая, тридцать пять скоро. То, что ты там написала, – только в твоих фантазиях, а вот наше безумие вполне реально. Или не слышала: «Москаляку – на гиляку!». Это не просто призыв к насилию. Это нацизм в чистом виде, поверь мне, родная! Не по национальному признаку, а по месту прописки! И не стоит бить из пушки по воробьям. Тем более что вашу газету мало кто читает. В стране её не знают.

– Да понимаю я. Но молчать нельзя! Не могу и не буду! Иные кивают головой только для того, чтобы её сохранить. А для меня информация – одна из форм жизни. Я понимаю, что произошло. Но я же не об этом писала, а о том, что хорошего руководителя предприятия только за то, что он работал при Януковиче, подвергли люстрации, вываляли в мусорном жбане! Ведь важно, что предприятие его работает хорошо. Он аккуратно платит налоги. Семён прав. Терпеть эту власть жуликов было нельзя. Убеждён, что революций без крови не бывает. Он не националист, но обиду свою получил по наследству от родителей… Но давай не будем об этом. Сейчас должны приехать Семён, Диана с Сергеем.

– К власти рвутся бандеровцы, откровенные фашисты! Вот где опасность! – задумчиво сказал Владимир Ильич.

– Бог с ним, с этим материалом. Как ты?

– Вот сижу, вспоминаю прошлое… Самое страшное в моём возрасте – это то, что кто-то уходит из жизни, иные уезжают подальше от этого бардака! Соловейчики завтра улетают на ПМЖ в Израиль. Пустота вокруг, как в космосе. Одиночество!

– О чём ты говоришь? Рядом с тобой мама, мы с Семёном. Я, конечно, мало дома бываю. Прихожу, ты прав, только спать. Обещаю, что приходить буду не позже шести.

– Знаешь, Любочка, мне когда-то один умник-старик говорил, что одиночество – это когда в доме есть телефон, а звонит будильник. Вот когда доживёшь до моих лет, поймёшь. Я остаюсь один на один со своими размышлениями…

– Давай не будем о грустном. Как мы проведём твой юбилей? Ведь круглая дата!

– Как проведём? – тихо переспросил Владимир Ильич. – Посидим семьёй, выпьем по рюмке. Что же ещё? Не Аркадий Райкин, не Исаак Дунаевский. Кто меня знает? Да и не люблю я шумных компаний…

Любовь Владимировна подошла к отцу и, обняв за плечи, поцеловала его в щёку.

В это время кто-то позвонил в дверь. Пришёл сосед, огромного роста парень лет тридцати.

– Добрый день вам, соседи! Уважаемый Владимир Ильич! У меня аккумулятор сдох. У вас было зарядное устройство. Дайте, пожалуйста. Завтра хочу поехать в Киев, боюсь – не заведусь.

– Чего тебя туда несёт? Не время для прогулок, – откликнулся Владимир Ильич. – Слышал я, ты снова развёлся. Неужели все твои жёны были такими привередливыми?

– Не-е-е! Это всё мама, дай ей Бог здоровья! А едем к родителям моей Машеньки. В Киеве – буза, она волнуется. Её батя ; тот может полезть в ту кучу недоумков.

– Ты как дерево – каждый год новое кольцо. И где ты её нашёл?

– Не поверите: на Привозе! Пошёл купить свежего мяса. Подхожу, а она вся так и сияет. И смотрит на меня, словно в омут тянет. Но я же одессит. Смотрю на неё и думаю: что таки аппетитней, она или ветчина, которую привезла из своей Врадиевки? А она, ей-богу, словно ведьма какая, услышала мои мысли и так себе с улыбочкой говорит: «Что вы смотрите на меня? Вы попробуйте!». Попробовал. Понравилась!

– Ведьма от слова ведать… Ну и горазд ты байки травить, – сказал Владимир Ильич. – Жён меняешь, как перчатки. Когда, наконец, остановишься?

– Что же я могу с собой поделать, если мне надоедает вчерашний борщ!

– Так едешь с нею в свадебное путешествие?

– Говорю ж, батя у неё горячий. Может и в драку полезть. Ненавидит бандеревцев. Они в сорок восьмом его мать порешили. Она учительницей была в районной школе.

Владимир Ильич пошёл в кладовку и достал зарядное устройство.

– Вернёшь утром. Приезжает Семён. Ему может понадобиться.

       

Через час приехал Семён. Люба первым делом накормила мужа обедом. Села рядом, спросила:

– Тяжёлая дорога?

– Лёгкой она никогда не была, но то, что творят сегодня менты, – просто трудно передать. Прав ты или не прав – вымогают бабки. И аппетиты растут у них день ото дня! Даже железные нервы с годами ржавеют. Едва удержался, чтобы не врезать одному рыжему. Но хватит про это. Когда приедут Диана и Сергей?          

– К вечеру должны быть. Дети останутся дома. У них же школа.

– Понятно. Я послезавтра должен быть в Луганске. Еду во Львов.

– Неблизкая дорога. Николай уже вышел из больницы? Или в такой дальний путь пойдёшь снова один?

– Вышел. Это ж надо – аппендицит в его годы! Если он не пойдёт в рейс, я думаю, кто-нибудь со мною поедет. Хуже, если поездку отменят. Но будем надеяться на лучшее. 

– Ты себя загоняешь.

– Наверно, ты права. Но потерпи ещё немного. Вот поднакопим денег на квартиру. Не дело, что родители спят в проходной комнате.

– Знаю. Но и загонять себя не нужно. Думаю, что на однушку у нас уже есть.

– Мне бы хотелось, во-первых, купить трёхкомнатную. Мы же говорили, что возьмём мальчонку из детского дома. Не в подвале же ему расти! А во-вторых, гривна дешевеет. Так что, пока могу – буду работать. Ладно. Пойду прилягу. Голова разболелась...

Семён поблагодарил за обед и пошёл отдыхать.

– Иди и ты полежи! – сказала Люба матери. – Целый день на ногах. Приедет Диана с Сергеем – посидим. Они любят поговорить, так что засидимся допоздна.



4. Вечером на своей машине приехали Диана и Сергей. Привезли  подарки родителям, Любе и Семёну. В доме сразу стало шумно.

Диана – черноглазая брюнетка с ровным носиком и словно нарисованной специально круглой маленькой родинкой на левой щеке. В свои сорок она спортивна, подвижна и остроумна. У неё всегда готово какое-то острое словцо, поговорка или строки по теме. Когда-то даже пыталась писать стихи, но однажды Люба, прочитав её творения, сказала:

– Если можешь не писать, не пиши! Зачем зря бумагу марать?

С тех пор Диана больше никогда не пробовала сочинять. Зато знала всего «Евгения Онегина», сонеты Шекспира, и очень любила их цитировать. Перед рождением сына она повторяла мужу с улыбкой:

Не изменяйся, будь самим собой.
Ты можешь быть собой, пока живёшь.
Когда же смерть разрушит образ твой,
Пусть будет кто-то на тебя похож.            

Сергей, русоволосый и сероглазый, по комплекции был таким же спортивным, как жена. Это был спокойный и уверенный в себе человек. Он старался не думать о том, что творится в мире. У него была его хирургия, проблемы в отделении, и это занимало его целиком и полностью.

– Как там Леночка? – спросила Фаина Михайловна. – Ей же в этом году поступать.

– С репетиторами занимается, зубрит химию.

– Игорёк? 

– Увлечён плаваньем. В прошлом году за юношей выступал. Выполнил норму мастера спорта. Занял третье место. Учится легко, но так и не решил, кем бы хотел стать. Мечтает и о спорте, и о медицине. Что с него возьмёшь?

– Зелёный! 

– Приехать они не могли. Школа. А у нас в Донецке волнение, как на море, до девяти баллов. Большинство за дружбу с Россией. Понимают, что Евросоюз мало чем поможет, а Россия – вот она, рядом. Да и столько лет вместе!..

В комнате все громко рассказывали друг другу новости, словно боялись не успеть.

– Серёжа месяц назад сделал пересадку почки, – гордилась мужем Диана. – Это уже столичный уровень трансплантологии. Раньше он не делал таких операций…

– А у меня статью не пропустили в печать, – жаловалась Люба. – Сказали, что за такую публикацию и газету могут прикрыть.

– Ничего хорошего от союза с Россией у нас не получится. Мы для них – Малороссия, окраина…– говорил Семён Сергею. Они всегда, когда встречались, спорили до хрипоты, убеждая друг друга в своей правде. – Я не хочу жить на окраине жизни! А здесь Европа! Культура! Настоящая свобода!

– Не смеши!

– Лучше умереть от смеха, чем от страха, – упрямо сказал Семён. – А я Россию боюсь!

– Не умирай! Живи долго, – улыбнулся Сергей.

– Нужны мы Европе, как зайцу пятая нога. Мы для них – прекрасное поле боя. Здесь и пушечное мясо – сколько душе угодно, и какие-никакие  ресурсы… Но чего расшумелись-то? – недовольно спросил Владимир Ильич.

– Батя, мы же давно не виделись, – сказал Сергей. – К тому же у нас такое происходит! Вот и спешим поделиться. Завтра юбилей! Не на юбилее же об этом говорить! Или что случилось?

Владимир Ильич грустно взглянул на Сергея.

– Зачем шуметь-то, Серёжа? Завтра будет завтра. Я бы вообще дни рождения отменил! Вот, говорят, раньше мало кто знал про свои дни рождения. Моя бабушка Хая знала только год. А вот бабушка Роза  мама моего отца, – та знала всё. Я, правда, её не застал. Не успела эвакуироваться. К тому же это раньше дни рождения приносили мне радость. А сейчас – только грусть. И чего радоваться, я тебя спрашиваю? Стал на год старше. Какая радость ходить в одиночестве среди могил?

– Никогда не возвращайся в прошлое. Оно убивает твоё настоящее, – сказала Диана, подошла к отцу, обняла его за плечи и прижалась щекой к его щеке. 

– Я таки не понимаю, чему радоваться? – продолжал Владимир Ильич. – Знаю, что давно никому не нужен, а выбросить жалко. Или я не понимаю! Что хорошего в том, что стал старше? В чём моя заслуга? Это родители передали мне свои гены. Воспитали. Не пью, не курю…

– Дианочка! Разве ты не знаешь, что твоему папе нужно пофилософствовать. Это его воздух. Он таки без него не может жить, – вмешалась Фаина Михайловна. Потом, повернувшись к зятьям, упрекнула их, что они её не поддержали:

– А вы что сидите, как именинники? Или я не права? Или вы иначе думаете?

– Адам таки был счастливым человеком, – улыбаясь, заметил Владимир Ильич, обращаясь к Семёну. – У него таки не было тёщи! А если говорить обо мне, то я, на минуточку, чувствую себя, как в космосе. В моём возрасте самое страшное – одиночество и тяжёлые мысли. Я тебе признаюсь: родиться просто. От тебя ничего не требуется. А вот умирать тяжело. Жалко расставаться. Требуется мужество, чтобы сохранить себя человеком. Я вспоминаю, какое было время! Какие люди были!

– «Ведь были ж люди в наше время!..» А сейчас что – и людей не стало? А мы кто? – улыбнулась Люба.

– Единственный человек, с которым вы должны сравнивать себя, это вы в прошлом, – заметил Сергей. – И памятников ставить не нужно.

– Это я понимаю, – кивнул, улыбаясь, Владимир Ильич. – Лучшим памятником нам с мамой являетесь вы, наши дети… и память… Пока вы живы, памятник наш нерукотворный не снести!

– Старая песня! Или я тебе не говорила? Сколько можно?! Лучше об этом не думать, – сказала Фаина Михайловна. – И вообще, если у тебя есть, кто тебе снится, ты не имеешь права считать себя одиноким! Когда-то я тебе снилась часто. Приглашай меня в свой сон, вместе смотреть будем!

Сергей поддержал тёщу:

– Слово любимого человека лечит лучше, чем все врачи, – сказал он, глядя на Владимира Ильича.

– Или я не знаю?! Оно же убивает быстрее всех палачей, – воскликнул тот. – Что ты, Серёжа, говоришь! Сегодня такое творится, что, уверяю тебя, даже Ришелье и Мишка Япончик перевернулись бы в гробу! Такого не было в нашей Одессе со времён белого и красного террора, свидетелями которых я, конечно, не был! Но читал. Я таки думаю, что уроки истории никого ничему не научили. Или я не прав? Снова всё повторяют. Бездарные ученики! Даже ошибки те же делают. Хотелось бы посмотреть, что из этого получится? После переворотов обычно – гражданская война, а потом – террор победителя. Так было всегда, так что, я вам таки признаюсь, ничего хорошего не ожидаю. Но что всё-таки у вас? По телевизору вас кроют напрямую матом. А Россия, конечно, вас защищает. И правильно! Чему удивляться? Кому охота, чтобы там стояли войска НАТО? Да и русских в Новороссии много больше, чем во Львове или в Ужгороде.

Владимир Ильич откинулся на спинку кресла и взглянул на дочь, на зятя. Он радовался и гордился ими.

– Ничего хорошего… – откликнулась Диана. Её густые вьющиеся волосы были аккуратно собраны резинкой. – Митингуют. Всё бурлит. Требуют русский язык не запрещать. Более радикально настроенные хотят добиваться автономии. Собираются по примеру Крыма проводить референдум…

– Об отделении? – воскликнула Люба.

– Нет. Об автономии в составе Украины и о статусе русского языка. Я так поняла.

– Завидуют Крыму. Больные на голову. Они таки дождутся…– заметил Владимир Ильич. – Мне кажется, всё это может окончиться большой кровью. Как в песне: «…Все как один умрём…» Так я таки не понимал: кому это нужно, если все-таки умрут?! Пушкину? Теперь понял: им интересен процесс, а не результат. Почувствовать себя Богом хоть на минуточку, а потом можно и сгореть, как мошка, летящая на огонь.

– Но и так нельзя, – сказал Сергей. – Там больше половины русских. Что значит – запретили использовать русский язык? В школах, в институтах, уроки проводить, лекции читать должны теперь только на украинском языке! Мне кажется, что это дебилизм! Чем им плохо, когда в двух-трёх областях, в которых много русских, два языка? Хочешь – размовляй на украинской мове. Хочешь – говори по-русски! Боятся потерять суверенитет? Так, имея такую зависимость от Запада и Америки, они его уже потеряли. Нельзя быть независимым, когда ты в одной упряжке с хищниками. Подчиняйся, или тебя съедят!

Семёну уже надоели эти бессмысленные споры. Как будто от них что-то зависело! Произнёс хмуро:

– Государственным языком должен быть украинский. Но никто же не запрещает русским или, там, татарам общаться на родном языке. Только не в официальных бумагах. Посмотри, что в США! Официальный язык – английский! А сколько там народов живёт? И что в том плохого?

– О чём ты говоришь?! Столько идиотов вокруг, и как весело от них! Русских там не менее половины, – заметила Люба. – Смотри в корень. Идёт передел собственности. Паны дерутся, а у холопов чубы трещат! Коломойский, например, в Днепропетровске уже свою армию имеет. Что за государство, в котором губернаторы свои армии формируют и могут взять на себя смелость не подчиняться Киеву?! А подстрекатели – Америка всегда любила загребать жар чужими руками. Вот и делает свои делишки руками европейцев. Хочет прибрать мир, чтобы у всех было так, как у них! А как у них? Почитай прессу, послушай! Полный набор: свобода по-американски означает, что можешь рассуждать на любые темы, но так, как это нужно правительству. Всё как везде: и взятки, только не размениваются на мелочи. И купленный суд, и расизм… Не идеализируй! А у нас первая стадия переворота, когда запугивают депутатов, прокуроров, судей… Власть улицы. И методы те же… Ещё многое нам предстоит увидеть.

Обычно Семён не вмешивался в такие разговоры, но здесь повторил:

– Мы – европейское государство и должны идти в сторону Европы. Конечно, на первых порах будут и слёзы, и кровь. Но это – ошибки, которые обязательно исправят. Если можно исправить, значит, это ещё не ошибка! Занесло на повороте. Они хотят изменить строй, мышление людей, а это не так просто. Без этого революций не бывает.

– Поставили памятник  Бандере… – добавила Люба, с упрёком взглянув на мужа. В их семье наметился раскол: они по-разному оценивали происходящее. – Ленина снесли. Грустно и страшно…

– Я таки вам скажу, что война с памятниками заканчивается установкой новых, – заметил Владимир Ильич.

В комнату вошла Фаина Михайловна.

– И что за это говорить?! Или не голодны? Чего расселись, как в гостях?! – Семён, Сергей, ставьте стол. Диана, Люба, – несите всё из кухни. Пора ужинать.

Мужчины быстро поставили раздвижной стол-книжку. Женщины принесли из кухни салаты, жареную картошку…

– Кто ж на ночь так ест? – удивилась Диана. – Выпили бы чаю – и хватит. Помните: «Ужин отдай врагу!».

– Ой, я тебя прошу! Где ты здесь увидела врагов? А если таки не хочешь – не ешь! – сказала Фаина Михайловна, заботливо ухаживая за сидящим рядом мужем. – Я, если не поем вечером, ночью сплю плохо. И во сне жареные бычки вижу! Нет ничего, вкуснее жареных бычков! Мне до лампочки, кто что когда-то говорил. Им бы пожить в нашем бардаке, они бы не такое ещё сказали!

Семён предложил выпить за родителей:

– Завтра у отца знаменательная дата.

Никто не возражал.

– Ты чего, батя, какой-то кислый? – спросил он, наливая в его рюмку водку. – Жизнь только начинается!

– Чему радоваться? По радио и телевизору морочат голову. Никому не верю. Я тебе скажу, чтоб ты таки знал: вкус жизни портит привкус смерти. Живу, как лузгаю семечки или жвачку жую… Понимаю, что пора, но уж очень любопытно, чем этот цирк закончится? История говорит: ничем хорошим!

– Что за разговоры за столом? – с упрёком глядя на мужа, сказала Фаина Михайловна.

Все выпили, и на некоторое время в комнате стало тихо. Проголодались, дружно работали вилками и ножами, произнося лишь междометия и просьбы.

– Тебе салат положить?

– Да. И селёдочку…

– Давно так вкусно не ела…

– Как там у вас с продуктами?

– С продуктами хорошо. Без них плохо…

За окном стемнело, и окна стали зеркальными. День был тяжёлым и суматошным.

– И всё же я думаю, что больную власть лучше лечить народными средствами, – сказал Семён, вставая из-за стола. – Пойду покурю…

Вышел и Сергей. Он следил за тем, чтобы курить не более десяти в день, и корил себя за каждую лишнюю выкуренную сигарету.

Во дворе никого не было, и они молча курили, о чём-то размышляя. Каждый хорошо знал взгляды другого. Потом Сергей, словно убеждая самого себя, задумчиво проговорил:

– Наука, медицина, литература, развивающиеся на основах, которые провозгласил Киев, будут разделять народы.

– СМИ России врут…

– И мы не лучше! Идёт информационная война!

– Но голова на то и дана, чтобы ею думать! Разве непонятно, что наш путь – с Европой. А кто там с кем воюет, это уже не важно! Криминально-рабские обычаи прививали нам в течение многих лет и воспитали послушных рабов. Ходить строем и ухватить кусок пожирней... 

– Для того чтобы построить у нас нормальную страну, нужно любить друг друга, помогать, а не раздирать её на куски. И во всех странах были и будут тираны, распутники, взяточники, преступники. С ними, а не с народом нужно и вести борьбу!

– Согласен! Но всегда главной целью должна быть Украина, свободная, процветающая, счастливая! А у вас срывают наши и вывешивают флаги соседнего государства, избивают людей, которые пытаются выйти на демонстрации под украинскими знамёнами… Знаю, что и у нас есть безмозглые, которые делают то же самое. Но я сейчас говорю не о них! Россияне агрессивны и завистливы. У соседа трава зеленее, потому что удобрена дерьмом. Нужно бы и эту лужайку прикарманить!

– Нет и не может быть одной правды! У каждого она своя! Но в любых ситуациях нельзя доходить до зверства! Мы – люди! Русские, украинцы, евреи, татары – какая разница! Если Бог есть, он создал всех для счастья, а не на погибель, и уж точно не для насилия, не для убийств! Но, к сожалению, ты меня понять не хочешь. Ты же интеллигент! Неужели не понимаешь, что к чему?

– Интеллигент и интеллектуал – две большие разницы! Интеллигент всегда противостоит официальной государственной власти. А Россия мечтает восстановить свою империю, чтобы господствовать…

– Не думаю… Разве Америка не мечтает о том же? Будь объективен! Кто расположил свои базы по всему миру? Риторика может быть любая, но факт есть факт.

– С тех пор, как рухнул железный занавес…

– О чём ты, Семён, говоришь?! Его просто заменили на другой. Информационная война, приближение баз к границам России. Она просто вынуждена защищаться. Не видеть этого, не понимать нельзя.

– Но у нас есть только один враг: Россия. На Западе врагов я не вижу.

– У меня другое мнение. Ладно! Идём в дом. Время нас рассудит.

Они вошли в квартиру. Каждый остался при своём мнении.



Диану после окончания медицинского института направили работать в Донецк. Это был последний год, когда выпускникам давали направление на работу. Через год она познакомилась с Сергеем. Молодые люди полюбили друг друга. Сергей был старше Дианы, работал хирургом в городской больнице. Диана – на скорой помощи. Они расписались и стали жить в небольшой двухкомнатной квартире Сергея. Жили дружно, родили и воспитывали двух детей. Как-то старушка-соседка тётя Настя заметила:

– Вы такая прекрасная пара. Живёте в любви и дружбе… Приятно на вас смотреть! 

– Всё потому, что редко видимся, – улыбнулся Сергей. – То я на дежурстве, то жена. Если бы не такой режим, у нас бы уже шестеро малышей было! А что? Я не против! И она бы смогла отдохнуть в декретном отпуске.

– Это точно. К сожалению, милый, раньше нужно было думать. Теперь время ушло!

Они стали подниматься по лестнице на третий этаж, Диана продолжала:

– У тебя недостатка в молоденьких сестричках нет.

Сергей привык к подобным разговорам и не относился к ним серьёзно.

– А что?! Можно было бы пригласить нянечку. Она бы помогла!

– Помогла! – кивнула Диана. – Родила бы тебе третьего!

Сергей весело рассмеялся и поцеловал жену.

Они любили друг друга, и эта любовь позволяла им легче переносить трудности. И с двумя детьми они едва справлялись.

На скорой Диана работала в реанимационной бригаде, считалась хорошим врачом. Многое умела делать своими руками. Сергей тоже успешно работал, оперировал, выхаживал, дежурил по ночам. Ему не нравилось, что творилось сегодня в медицине.

Убеждённый сторонник сближения с Россией, он считал, что отрываться от неё для Украины губительно: культура, менталитет, религия, наконец, история. Всё общее. Разрыв с Россией для Украины смертелен. Она станет марионеткой в руках США, которым нужна как козырь в борьбе с Россией, плацдарм для новых баз. Растормошили пчелиный рой. Идеи так просто не исчезают. Подняли голову бандеровцы и откровенные фашисты.

Семён же полностью поддерживал идеи Майдана и считал, что происходящее в Киеве всегда сопровождает смену власти. Он был убеждён, что менять власть нужно. Законным путём сделать это нельзя: выборы – профанация. Суды – карманные. Если мирно не получается, остаётся идти напролом. И всегда в таком деле требуется ударная сила, которую потом уберут. К тому же, – считал он, – не следует обращать особое внимание на фразеологию и популистские лозунги. Важно не потерять направление. А вступление в Европейский Союз считал единственно правильным решением. Россия никогда, по его словам, не была Украине другом. Только обдирала её как липку… «Мы вполне можем и прокормить народ свой, и обеспечить устойчивый рост промышленности и сельского хозяйства! Нужно только дать людям свободу!»



Разговор о том, что сейчас происходит в стране, то угасал, то вспыхивал вновь.

– Что касается Майдана, – сказал Семён, – мне кажется, у них всё получится. Народ довели до крайности. Во власти – жулики. Не было сил терпеть.

– Ты считаешь, что мы должны присоединиться к Евросоюзу? – спросил Сергей.

– Несомненно. И эту гнилую власть давно нужно было менять!

– Но мы же срослись с Россией, – заметила Диана. – Столько совместных производств. Неужели, как в Латвии, русских будут считать негражданами? Или, ты думаешь, Украина будет воевать с Россией?!

– Экономическая война уже давно идёт. И не между Украиной и Россией. Это мировая война, где главные фигуры  – Америка и Китай, – сказал Сергей. – К тому же, о каких можно говорить рыночных отношениях, когда долги наши растут, а мы требуем, чтобы газ Россия давала нам бесплатно. Кредиты разворовывают. Социальные пособия урезают. Инфляция растёт. Неужели ты всего этого не видишь? И в России не всё в ажуре. Но у них нет таких долгов. И самое главное, они понимают, что отстаивают, чего хотят. Не верю, что они мечтают о мировом господстве! Не дураки же! Есть Китай, Америка, Индия… Они хотят быть свободными!

Семён промолчал.

Любе был интересен этот разговор. С мужем они не говорили на эти темы. Но у Семёна  были и аргументы, и доказательства. Своя логика. Своя правда.

– Российская экономика, – сказала она, – обладает огромным запасом прочности.

– Может, ты и права, – кивнул Семён. – Но прошло время Российской империи. Я думаю, что Украина больше никогда не будет в её сетях. И что такого преступного она хочет? Имеет право выбирать себе друзей!

– Выбирают друзей правители.

– А их выбирает народ!

– О чём ты говоришь? Какой народ? Кто его спрашивает? Или ты не знаешь, как у нас проходят выборы? Правители выбирают друзей по принципу: «с кем выгоднее дружить? Кто больше даст?» Но так думают не все. Неужели будет гражданская война? – с удивлением спросил Сергей.

– Именно так! Как после октября семнадцатого в России. Ничего нового, – кивнул Семён. – Где ты видел, чтобы революцию делали по закону?

В комнате было жарко, и Семён приоткрыл форточку. Было слышно, как по улице с сиреной промчалась машина скорой помощи. Недалеко располагались клиники медицинского института.

– По закону власть не меняют! Согласен: сказочки про демократию, про выборы – для недоумков. Всё решают деньги, которых у нас нет, но они есть у Америки. И сила. А этого у нас хоть отбавляй. 

– Не силы, а пушечного мяса много. А это, как говорят у нас в Одессе, две большие разницы! Но прольётся же кровь! – воскликнула Люба, со страхом глядя на мужа. – Дело палатками на площади не ограничится.

– Прольётся, – спокойно отреагировал Семён. – Майдан не закончится разбитыми стёклами и сожжёнными машинами. Как при всех революциях, будут грабежи и безвинные жертвы, брехня по ящику и появятся новые лидеры…

– Которые будут бить себя в грудь и обещать то, чего никогда исполнить не смогут, – прервала его Люба. – А потом что? Гражданская война?

– Не хотелось бы. Я не думаю, что у нас есть другой путь к свободе. Надо идти в Евросоюз… куда угодно. Хоть к чёрту, только не в объятия России. Там ничего не изменилось. Умер Сталин, но тоталитарная власть осталась. Россия не мыслит жизни без вождя, которому нужно поклоняться. Там нет и никогда не будет демократии. Менталитет народа не тот. Или просто ещё не доросли…

Не первый раз Семён спорил с женой и знал, что она не просто в теме, но и опытный полемист. В журналистике уже не первый год.

– Бред, – прервала мужа Люба. – На деньги США Европа наняла отбросы общества со всего мира. Ей Украина не нужна. Ей нужно лишить Россию Украины! Так было всегда! Америка насилует Евросоюз, чтобы он поддержал её в борьбе с Россией. Мы же оказались прекрасным полем, на котором и будут происходить эти события. И кровь будет литься здесь, а не там! США навязывают свою систему ценностей…

– Ну, что ж. Всё как всегда! – неожиданно произнёс Владимир Ильич. – Потому и говорю: ничего хорошего не предвижу. Но крайними в этот раз будут не только евреи, но и «москали»! Погромы, насилие, убийства стариков и детей… Кто бы мог подумать?! Два родных народа! Кто был русским ближе украинцев?

Видя, что этот разговор никогда не закончится, Фаина Михайловна недовольно произнесла:

– Хватит болтать! Устроили здесь политический диспут! Завтра у папы юбилей. Все разговоры – завтра! А сейчас – идём отдыхать. Дианочка, Сергей, я вам постелила на диване.

 

5. Юбилей Владимира Ильича, как он и хотел, прошёл тихо, по-семейному. Не часто такое случалось, когда все дети собирались в родительском доме. О политике старались не говорить, тем более что взгляд на происходящее не у всех был одинаков. Семён поддерживал переворот, считая Януковича и его приспешников взяточниками и ворами. Люба же говорила, что Майдан должен был добиваться смены президента и правительства конституционным путём и не использовать бандеревцев и правый сектор, не разгонять депутатов, прокуроров и судей.

– Чем это отличается от произошедшего после октября тысяча девятьсот семнадцатого года в Петербурге, – говорила она с возмущением, – когда матрос Железняк разогнал Учредительное Собрание, заявив, что караул устал?

Диана с Сергеем старались быть подальше от таких споров. Им хватало своих забот: Леночке предстояло поступать в институт. Игорька бы отпустили в Одессу к морю, да уж очень боязно. Сергея недавно назначили заведующим хирургическим отделением. Работы много. Так что им не до рассуждений о политике. Не верили, что что-то можно изменить. Новороссийцы твердят об автономии. Кто им позволит? Один народ! Это понятно. Все друг друга понимают и говорят, мешая украинские слова с русскими. Да и не в языке дело! Сергей был убеждён, что всё происходящее ничем хорошим не закончится, старался меньше об этом думать.

Родители были над схваткой. Чаще молчали и слушали.

Иногда высказывали своё мнение, совершенно не считая его истиной в последней инстанции. Но к их мнению дети прислушивались.

– Чего ты, папа, молчишь? – спросила Диана. – Нам же интересно знать и твоё мнение!

Владимир Ильич ответил не сразу. Оглядел спорщиков и сказал:

– Седина таки признак старости, а не мудрости. Говорят, что Бог дал человеку два уха и один рот, чтобы он больше слушал и меньше говорил. На минуточку, а что же вы хотели?! Разве не мудро он поступил? И чтобы вы таки знали, живу я скорее из любопытства. Хочется хоть одним глазком посмотреть, что из всего этого получится. Хотя, я вам таки так скажу: ничего хорошего ждать не стоит.

– Нет, вы выскажите своё мнение о том, что происходит. Нам интересно, – настойчиво попросил тестя Сергей.

Владимир Ильич взглянул на него, потом перевёл взгляд на Семёна и тихо проговорил:

– Нужно ценить тех, кто приходит, когда плохо не им, а нам. Россия, я таки так думаю, всегда была нашим другом, хоть, вполне допускаю, что преследовала свои цели. Это сейчас называют модным словечком – геополитика. Обычно мы часто соримся с теми, кого бы не хотели терять. И можно говорить сто раз «халва», а слаще не будет. Только реальные действия показывают настоящее к нам отношение. Вот и поглядите на сладкие обещания Америки и Евросоюза и реальные действия России. Тогда станет всё на свои места.

– Ну как же… – пытался вступить с отцом в спор Семён, но Владимир Ильич с каким-то сожалением взглянул на него и продолжал:

– Что б ты таки знал, Сёма, невозможно жить без ссор, точно так же, как ехать через весь город только на зелёный свет. И я читал, что в истории каждой страны есть то, чего даже вспоминать не хочется. Были и безвинные жертвы, и произвол, и… всё, что хочешь. Особых масштабов это достигало и при сталинском режиме, и при Гитлере. А разве во Франции не рубили головы дворянам и королям? А на Востоке? Кто не знает о миллионах погибших при китайских правителях, при Пол Поте?! Я тебе таки скажу, что такое было всегда. И у нас, и в России. Вспомни, как казаки Богдана Хмельницкого убивали поляков и евреев! Как Иван Грозный казнил своих врагов! Ничего нового. Правда, не я это сказал. Я таки не такой умный. Эти слова были написаны на кольце царя Соломона. – Он вдруг замолчал, а потом заметил: – Я таки помню, что молчание – золото высшей пробы. Вот и молчим мы с мамой. К тому же, на минуточку, какие мы уже спорщики? Что знаем? У вас компьютеры всякие. Вы молоды. Вот и спорьте. Говорят-таки, что именно в спорах рождается истина! Правда, и я эту истину всегда искал, но не нашёл! Вы же молодые. Помогите ей, наконец, родиться!

– Какие споры? – воскликнула Диана. – Мы просто высказываем своё мнение.

– Всё можно пережить в этой жизни, – поддержал жену Сергей, – пока есть для чего жить, кого любить, о ком заботиться и кому верить. И опереться можно только на то, что сопротивляется. На Россию можно опереться, это она доказывает реальными делами. А истина, говорят, известна только Богу.

– Мир исчезнет не оттого, что много людей, а оттого, что много нелюдей, – неожиданно для всех добавила Фаина Михайловна и вышла из комнаты.

Владимир Ильич оглядел всех, словно говорил: этим всё сказано.

– Чего болтать? Я того же мнения, что и мама. Она говорит редко, да метко.



На следующий день все встали рано, плотно позавтракали. Стали собирать вещи.

Владимир Ильич, наблюдая за суетой, заметил:

– Все разъезжаются, и мы снова остаёмся одни.

– О чём ты? – удивилась Диана. – А Люба? А Семён?

– Что ты такое говоришь?! Люба уходит рано, приходит, когда ночь на дворе. Бегает с высунутым языком по Одессе в поисках сенсаций. Мы её и не видим, чтоб я так жил! Сёма неделями мотается по командировкам. Ничего не изменилось, только я стал-таки на целый день старше…

– Все стали на день старше, – заметил Сергей.

– У меня стрелки часов вертятся быстрее, – грустно повторил Владимир Ильич. – Или я не понимаю? Мы, на минуточку, привыкли жаловаться на отсутствие денег, а вот за отсутствие ума почему-то молчим.

– Тебе бы чем-нибудь заняться! Изводишь себя всякими размышлениями. Ты же любил читать.

Диана присела на край дивана. Устала. С утра успела с Сергеем сбегать в магазин, накупить консервов, круп, сахара. В Донецке снабжение стало хуже, а на рынке цены взлетели до облаков. Все понимали, что последние события ни к чему хорошему не приведут.

– Об чём ты говоришь? Или не знаешь, что глаза мои тоже отметили юбилей? И я таки тебе скажу – не маленький! Им, чтоб ты знала, тоже семьдесят. А читать наши газеты просто опасно! Можно последнее здоровье потерять. Они, как флюгер, поменяли вдруг своё мнение. Раньше кричали одно, сегодня – другое! Неинтересно.

– Делай что-нибудь.

– Я собираю доллары. Такое сейчас у меня увлечение.

– Вам-то зачем? – спросил Сергей с улыбкой.

– Я таки скажу: для интереса! Потом меняю на гривны. Потом гривны на доллары. Разве не занятие? Мне осталось только размышлять о том, что творят эти больные на голову. Спрашивается вопрос: они разве не видят, что довели народ до ручки? Ослепли, как Мойша Даян, на один глаз? В старости есть время подумать о прошлом. Я сейчас очень даже грамотный! Шутка ли – восьмой десяток разменял! Раньше ничего не знал, а сейчас мало что понимаю. Вот и говорю, что мне всё до лампочки! Чего уже нам бояться? Волнуемся за вас! У нас жизнь прожита… Наш трамвай ушёл, и обиднее всего, что ехали мы не в ту сторону. Остаётся только слушать и смотреть телевизор. А после не могу спать. Смотрю в потолок до утра. А утром хожу как муха…

– Ты всё о событиях в Киеве?– спросила Диана, принимаясь закрывать чемодан.

– Ты бы хотела, чтобы я бросил маму и поехал в Киев, чтобы высказать своё мнение?! Спираль, чтобы она была проклята, – ответил Владимир Ильич. – Ничего изменить нельзя. «Что было, то и будет», – говорили умные люди. – Будут и кровь, и безвинные жертвы, погромы и насилия. А потом ещё голод и холод… Всё как всегда… Потому Соловейчики и сбежали.

– Дядя Миша и тётя Лара?

– У нас других нет.

– В Америку?

– В Израиль. Испугались, и если смотреть правде в глаза, так есть-таки чего пугаться. Может, и нам пора?

– Не беги впереди паровоза! Ты бы смог уехать без меня, без Дианы, без внуков?! – спросила Люба, с удивлением взглянув на отца. Она, как правило, не принимала участия в этих словесных баталиях. В кухне перемыла посуду и только теперь вошла в комнату.

– Это и держит, – сказал Владимир Ильич. – Но вам же всё до лампочки. Вы не хотите учиться на чужом опыте! На минуточку, хотите приобрести свой!

– Как будто у тебя есть опыт жизни во время революции!

– Я таки стараюсь учиться на чужих ошибках. Но сегодня совсем другая жизнь: и я в ней чужой, и мой опыт уже ничего таки не стоит.

– Это и есть эволюция! – откликнулся Сергей. – Всё вроде бы то же самое, а присмотришься – и находишь изменения. То, да не совсем.

– Спрашивается вопрос: значит, жил я напрасно и опыт мой никому не нужен?

– О чём вы говорите? Скорее – ваш опыт учит, как выживать при диктатуре, КГБ, голодухе. Я считаю, что Майдан – это протест народа. Только не верю, что что-то изменится, – упрямо повторил Сергей. – Так же будут воровать, брать взятки. Такова человеческая природа.

– Только делать это будут другие, добравшиеся до кормушки, – кивнула Люба. – И чему удивляться, что народ устал от этой жизни, от отсутствия перспектив, от жулья, вранья, отсутствия законов?! Страшно только, что на волне народного возмущения придут к власти фанатики, которые будут убивать лишь за то, что ты не разделяешь их взглядов. Так было всегда. А уж потом гражданская война. Ничего хорошего я не ожидаю. Поэтому, с одной стороны, сказать по правде, мне было бы спокойнее, если бы вы с мамой и правда уехали в Израиль.

– На минуточку, об чём ты говоришь? Там тоже стреляют, – грустно улыбнулся Владимир Ильич. – Да и жить я нигде не смогу, кроме как в Одессе. Это  мой дом, и умирать я буду здесь! Правда, еврейское кладбище перепахали. Но я хотел бы, чтобы меня кремировали и пепел разбросали над морем.

– Да ладно тебе! Я действительно боюсь за вас. Если бы не Семён…

Диана встала. Не хотела слышать этих слов от Любы.

– Мы, пожалуй, поедем. Послезавтра на работу.

Встал и Сергей. Расцеловавшись с родными, они вышли к машине.

Стояла прекрасная погода. В небе ни облачка. На старой акации чирикали воробьи, радуясь солнечному дню. Они перелетали с ветки на ветку, гоняясь друг за другом. Потом вдруг улетели куда-то и растаяли в голубом небе. Две кошки в мусорном жбане искали, чем бы полакомиться. Сосед с третьего этажа вышел выгуливать своего спаниеля.

Уже садясь в машину, Сергей задумчиво произнёс, адресуя свои слова Любе, с мнением которой считался:

– Борьба с режимом – это не борьба с народом. Я думаю, с Россией Украина сориться не должна! Два родных народа! Правда, наши правители, словно слепые, имеют поводырей.

– Приедешь домой, найди-таки время почитать историю объединения России и Украины. В советские времена она была сильно отретуширована. Почитай и Библию, – сказал Владимир Ильич. – Вспомнишь вражду Каина и Авеля.

– Это – история. Но потом была целая жизнь. Вместе кровь проливали в борьбе с фашизмом, – заметила Люба. – И хватит уже! Им ехать нужно!

– И мне пора, – сказал Семён. – Думаю, что к Первому мая вернусь.

– Будь осторожен. Шутка ли – ездишь без напарника, – сказала на прощанье Фаина Михайловна, целуя Семёна.

– Всё будет хорошо. Берегите себя, – кивнул Семён. Проверил, на месте ли документы, поцеловал Любу, попрощался с Дианой и Сергеем, взял сумку и пошёл к месту стоянки фуры.

Вскоре уехали и Диана с Сергеем. Люба ушла, Владимир Ильич и Фаина Михайловна снова остались одни.

«Потому женщины дольше и живут, – думал Владимир Ильич, усаживаясь в своё кресло, – что у них таки всегда есть что делать. Дианочка, конечно, права. Нужно что-то делать. Но что, когда я слаб, как муха после аборта?!».



Сергей и Диана торопились. Завтра – на работу. Говорить не хотелось. Диана смотрела, как бежит под колёса голубая лента дороги.

– Родители постарели. Мама ещё держится… – задумчиво сказала она.

– Моложе!

– Моложе! Папа стал совсем седым. Морщины на лице. Только глаза такие же.

– Семьдесят – не такой уж возраст, чтобы раньше времени считать себя стариком. Ему бы двигаться побольше!

– Он на базар ходит. Кстати, нам теперь не нужно будет садиться на диету. Похудеем самым обычным способом. Цены поднялись.

– Ожирение и голод – две крупнейшие проблемы общества, – кивнул с улыбкой Сергей.

Диана задремала, и он выключил радио. Подумал: «Привыкла спать на своей кровати, а у родителей на том диване еле вместились. Когда-то они вместе прекрасно себя чувствовали на раскладушке! – Пусть подремлет…»

Потом стал думать о спорах с Семёном, о том, что происходит у них в стране.

«В марте Крым заявил о своей независимости, и Турчинов объявил мобилизацию. Решил «освободить» от инакомыслящих не только Крым, но и Херсон, Николаев, Одессу! Нам только гражданской войны не хватает! Люба говорила, что в Одессе как грибы после дождя стали появляться различные партии и движения. Чем они отличаются друг от друга? Какие у них программы? Просто рвутся к власти олигархи. Свою армию формируют, батальоны, гвардию. Это ничем хорошим не закончится. Каждый чувствует себя маленьким фюрером, самостийность демонстрируют. Не подчиняются центру. Государство перестаёт выполнять свои функции. Скоро перестанут выплачивать пенсии, зарплаты. Никто налоги не платит. Надежда только на кредиты. России задолжали астрономическую сумму…

До Донецка чуть больше семисот километров. Ещё ехать и ехать. Хорошо: утром дорога свободная, машин не много. Позже будет сложнее. Раньше проходил этот путь часов за девять. Но сегодня понаставили постов…»

Проехали Николаев, Херсон без приключений. Остановились. Диана достала термос и налила Сергею крепкий кофе. Дала бутерброд с сыром. Подкрепившись, поехали дальше. Торопились домой.

Их остановили у самого Мелитополя. Сергей знал, что здесь менты особенно наловчились «собирать капусту». Так случилось и в этот раз.

– Чого ти так поспішаєш? I, головне, куди?

Сергей прекрасно знал, что им нужно, и, протягивая документы, приготовил бумажник.

– Едем домой в Донецк.

– Звідки?

– Из Одессы.

– Добре. Плати двадцять п'ять гривень і можеш їхати.

– Почему двадцать пять? Вчера же мы проезжали, было только десять!

– Інфляція!

Он не стал спорить. Подумал, что если так будет продолжаться, приедут без денег, а им ещё жить до зарплаты.

– С деньгами не так хорошо, как без них плохо, – сказал Сергей, когда они отъехали.

– Деньги приходят, уходят, не в них счастье. А если проблему можно решить за деньги, это не проблема, а расходы, – улыбнулась Диана.

– Не демонстрируй своё одесское остроумие. Нам до зарплаты жить! К тому же неизвестно, сколько с нас сдерут на блокпостах в Бердянске, в Мариуполе.

– Успокойся. Мы больше теряли.

– Теряли… – кивнул Сергей и замолчал. Дорога стала хуже. Вёл машину осторожно, стараясь особенно не лихачить.

В Бердянске их снова остановили. Потребовали открыть багажник. Грузный лысый капитан глубокомысленно заметил, успокаивая вышедшую из машины Диану:

– Успокойтесь! Хорошие люди принесут вам счастье, плохие наградят опытом, худшие – дадут урок, а лучшие – подарят воспоминания. Цените каждого. Все жалуются на отсутствие денег, а на отсутствие ума – никто.

Он не проявлял никакой агрессивности, был улыбчив и даже вежлив. Но деньги взял и сказал молоденькому хилому напарнику:

– Пусть едут!

Зато в Мариуполе к ним подошли трое бравых парней в камуфляже и с автоматами в руках. Придирчиво проверив документы и уточнив, к кому они едут в Донецк, внимательно обыскали не только багажник, но и салон, и чуть смягчились, узнав, что Диана Владимировна и Сергей Фёдорович Степановы – врачи. Разговор стал более спокойным, но деньги всё же потребовали, объясняя тем, что исполняют общественный долг, а есть-то им нужно! Зарплату за свою «службу» они не получают.

Продержав их на посту чуть ли не час, наконец, отпустили, так как подошёл автобус.

Сергей и Диана быстро сели в машину и поехали в Донецк. Торопились. Прошло одиннадцать часов, а ехать ещё было не менее ста километров.

– Вот сволочи! И всё это беззаконие оправдывают необходимостью. Разве при Януковиче было не так? Правильно сказал твой отец: что было, то и будет!

– Не отец это сказал, а Соломон. Но я не о том. Успокойся, наконец!

– Ты как всегда права. Я быстро успокаиваться не могу. Опыта нет.

– Ты свои ошибки называешь опытом? Скоро будем дома.

Когда до города осталось не более пятнадцати километров, Диана вдруг увидела на обочине возле лесопосадки плачущего малыша.

Сергей сдал машину немного назад, и они вышли. Ребёнок сидел на земле, а рядом лежала мёртвая женщина. Платье на ней было разорвано, на голове запеклась кровь. Он уже устал плакать, тянул к ней ручки.

– Звони в милицию! – сказала Диана.

Она взяла на руки малыша, постаралась его успокоить. Минут через десять он успокоился, но продолжать крепко держать Диану за шею. Ребёнку было не более года.

Приехала милиция. Выяснив, что случилось, один милиционер стал осматривать место, где лежало тело женщины. Неподалёку увидел сумку, в которой был пустой кошелёк, какие-то вещи малыша, бутылочка с водой и папка, в которой лежали документы: паспорт Карасёвой Марии Степановны, направление в кардиологическое отделение областной больницы. Жила в Старомихайловке. Как оказались у лесополосы, почему кошелёк был открыт и пуст? Есть ли у неё родственники? Вопросов было много.

Вызвали следственную бригаду, судебного медика, служебную собаку.

Судебный медик констатировал, что смерть последовала после тяжёлого удара по голове. На руках гематомы, на груди глубокие царапины. Разорвано платье. Видно, пытались изнасиловать, да кто-то спугнул.

Следователь распорядился везти тело женщины на вскрытие.

– А малыша куда? – спросил лейтенант. – В детскую больницу?

– Отдайте его нам! – воскликнула Диана и умоляюще посмотрела на Сергея. Тот кивнул, одобряя слова жены.

– Завтра будут сведения и о погибшей, и о ребёнке. Ребёнка нужно будет отдать отцу или родственникам. Но если вы его сейчас возьмёте, выручите нас сильно. У вас паспорта есть?

– Есть. Мы врачи и работаем в Донецке.

– Ванин, запиши данные, – приказал следователь милиционеру.

      

Домой они приехали, когда была глубокая ночь. Малыш спал на руках у Дианы.

– Не стоит его будить. Тебе завтра в ночь. Утром его искупаешь, покормишь. Перед работой позовёшь Машу. Расскажешь что к чему. К этому времени, я думаю, всё выяснится и ребёнка заберёт отец или кто-то из родственников. Маша за ним присмотрит.

– Ложись спать. Тебе завтра на работу,– сказала Диана, глядя на спящего малыша.

      

6. Жили они в девятиэтажке, в трёхкомнатной квартире на третьем этаже. Спальня родителей, комната Лены и гостиная, в которой на диване спал Игорь. На кухне и варили, и ели. Эта серия домов, построенных из железобетонных блоков, была с девятиметровыми кухнями, так что их семья вполне свободно в ней располагалась. Когда приходили гости, в зале раздвигали стол, задвигали диван Игоря и всем хватало места.

Утром Сергей встал, стараясь никого не разбудить, тихо прошёл в ванную, умылся, оделся. В кухне его уже ждал горячий завтрак. Диана встала раньше.

– Доброе утро, родная! – привычно поздоровался Сергей и поцеловал жену. – Как ты спала?

– Всё нормально. Малыш уписался. Я подстелила ему сухую простынку. Нужно будет купить памперсы. 

– Ты позвони Маше. Тебе же вечером на работу, – сказал Сергей, вставая.

– Попробую дежурство перенести. А Маше позвоню или Игоря пошлю…

Сергей чмокнул жену, взял приготовленный ею кулёк и ушёл, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить малыша.

В кухню вошли Лена и Игорь.

– Чего так поздно приехали? – спросила дочь, целуя мать.

– Тише. Ночью уже возле Донецка на обочине дороги мы увидели малыша. Он сидел возле погибшей матери прямо на земле и ревел. Пока приехала милиция, следователь… Вот и задержались до ночи. Сейчас малыш у нас. Спит. Ему досталось. Мне вечером на дежурство, так что ваша помощь по дому сейчас мне будет особенно нужна.

– У меня сегодня контрольная по химии, – сказала Лена. – Потом иду к репетитору. Приду поздно.

– А ты, сынок?

Она взглянула на сына, но тот тоже был не в восторге от неожиданно возникших проблем.

– Я что? Я – ничего. Как обычно, школа. Потом бассейн.

– Понятно. Позвоню тёте Маше. Идите мыться и завтракать. Только тихо. Не разбудите малыша. Он вчера наплакался, всю ночь всхлипывал. Шутка ли – такой стресс перенёс. Хорошо, вчера было тепло.

Вскоре Лена и Игорь ушли в школу.

Проснулся малыш. Не понимая, где он и кто эта тётя, которая держит его на руках, заплакал. Диана стала его успокаивать. Потом пошла на кухню и сварила манную кашу.

Кормила мальчика с ложечки. Тот, изголодавшись, успокоился и с аппетитом ел.

– Мы сейчас поедим, потом придёт тётя Маша, а я поеду искать твоего папу, – говорила она ему, будто мальчик её мог понять.

Диана позвонила на работу, объяснила, что произошло.

– Леонид Васильевич, пусть выйдет в мою смену Василенко, а я за неё подежурю в праздники. Мне нужно съездить, найти отца малыша.

– Хорошо, – согласился главный врач подстанции. – Только не забудь, Степанова, что первое мая твоё! И так на линию половина машин не выходит. Некому работать!

Потом позвонила сестре Сергея Марии, рассказала о том, что случилось ночью, попросила прийти.

Через час примчалась Маша, розовощёкая красавица. Мало кто из женщин носит сейчас косы. У Маши же была толстая коса, которую она кольцом закручивала на голове. Большие голубые глаза, ровный носик и маленькие красные губки. Работала медсестрой в госпитале, в процедурном кабинете. Перевязки, инъекции, капельницы… день проходил быстро. 

– Покажи-ка мне мальчика! – воскликнула она.

Посмотрела на ребёнка, который собирался уже зареветь, достала из большого кулька яркую игрушку и протянула её мальчику:

– А что тётя принесла? Это Петрушка! Посмотри, что он может делать!

Мягкая игрушка в руках Маши стала прыгать и кувыркаться. Малыш протянул к ней свои ручки и впервые за всё это время рассмеялся.

Диана оделась, взяла документы, деньги. Сказала, что поедет в Старомихайловку:

– Попробую найти его отца или других родственников.

– Вечно вы с Сергеем во что-нибудь вляпаетесь! Отвезли бы его в Дом малютки. Но вам же до всего есть дело! Иди, только мне к семи на работу.

– Не ворчи! Нечасто мы тебя зовём помочь, – сказала Диана и вышла.

Приехав на автобусе в небольшой шахтёрский посёлок, Диана первым делом направилась по адресу, по которому была прописана Карасёва Мария Степановна. Посёлок располагался у шахты. Унылое зрелище: терриконы, по которым уже давно не ползли вагонетки. Шахту закрыли почти год назад. Работы не было. Кто был помоложе, уехали в Донецк, в Луганск, в Харьков… Небольшие домишки, покрытые толем или шифером. Двухэтажное здание шахтоуправления. Рядом – кирпичная школа и Дом культуры. Деревья в цвету. Запах сирени пьянил. Две улочки с ухабами и лужами, в которых нежилась свинья. Казалось, со времён Гоголя здесь ничего не изменилось.

Найти дом, в котором была прописана Карасёва, не составило труда. Покосившийся, крытый толем, с маленькими оконцами, он утопал в зелени.

Постучала. На пороге появился мужчина. Он едва держался на ногах и не понимал, о чём ему говорила незнакомая женщина.

– Тебе чего, краля? – заплетающимся языком спросил пьяный. – Иль заблудилась?

– Карасёва здесь живёт?

Мужчина икнул и выругался. Его одной рукой оттеснила мощная женщина, видимо, жена. Она тоже была пьяна, но не настолько, чтобы не понять Диану.

– А тебе зачем? Мария – наша жиличка, – сказала она, зачерпнув из ведра воду кружкой. – Поехала со своим пацаном в больницу. Сердце у неё.

– А муж-то у неё есть?

– Какой, к хренам, муж?! Как узнал, что училка забрюхатела, смылся куда-то на Севера. Коммунисты специально выдумали любовь, чтобы бабам не платить! Нужна она ему, как телеге пятое колесо!

Диана не стала вдаваться в подробности. Сказала лишь, что разыскивает её родственников.

– Да нет у неё никого! Они  детдомовские. Какие у них родственники? А Мария работала в школе. Смазливая, сука, была. К ней мужики, как мухи на дерьмо, так и летели. Вот и мой…

– А ребёнка-то как звали? – прервала её Диана.

Но у пьяной женщины вдруг закралось подозрение, что спрашивает эта фифа о Марии неспроста. Зло спросила:

– А ты кто такая, чтобы всё разнюхивать?

Диана показала паспорт, рассказала, что произошло этой ночью. Попросила показать её комнату.

Женщина, услышав такое, сразу стала серьёзной и даже чуть протрезвела. Прошли в комнату, которую занимали Карасёвы. В небольшой шкатулке она нашла и её документы, и документы о рождении сына. В метрике было сказано, что мальчика звали Алёшей. Родился 31 декабря 2012 года. Подумала: «Надо же! Новогодний подарок!». В графе отец стоял прочерк.

Взяв метрическое свидетельство малыша, Диана поблагодарила женщину, заходить в школу, где работала Мария Степановна, не стала и вернулась домой.

Стал вопрос: что делать с ребёнком? Не отдавать же, как посоветовала Маша, в Дом малютки! Надо посоветоваться с мужем. Позвонила ему на работу.

– Вернусь – поговорим, – ответил он коротко. – Извини, сейчас говорить не могу. Здесь такое творится. Привезли двоих. Осколочные ранения. Попали под миномётный огонь.

– Чего же стреляют?

– Наши хотят одиннадцатого мая проводить референдум об отделении…

– Об отделении?! – с удивлением воскликнула Диана.

– Точно не знаю, но ни к чему хорошему это не приведёт. Вечером с малышом поедем к моим. Там и поговорим.

         

Родители Сергея жили в небольшом частном доме на улице Челюскинцев. Отцу его, Фёдору Арсеньевичу, недавно исполнилось шестьдесят девять лет. Старый шахтёр сейчас возился в саду, выращивал овощи, фрукты. Не мог сидеть без дела. Мать, Нина Матвеевна, была на десять лет младше мужа, помогала дочке. Её муж тоже работал в шахте, как он любил говорить, «на самой опасной мирной работе».

Вот к ним и приехали Сергей с Дианой и маленьким Алёшей, чтобы посоветоваться с родителями. Они намеревались усыновить малыша.

– А ну-ка покажите нам свою находку, – весело сказал Фёдор Арсеньевич. Захотел было взять малыша на руки, но тот, увидев незнакомого седого дядю, да ещё с усами, вдруг расплакался. Диана стала успокаивать малыша, а Нина Матвеевна прикрикнула на мужа:

– Чего ты лякаешь кроху? Он тильки стал привыкать к Дианочке и Серёже, а ты со своей заросшей мордой перелякаешь и взрослого! Почекай трохи! Привыкнет…

За угощением обсуждали ситуацию.

– Время уж очень неспокойное. Но то, что хотите взять мальчонку, это правильно. Это по-нашему. Чем можем – поможем, – сказал Николай, наливая себе в стакан водку. Сергей не пил: был за рулём.

Николай работал в шахте, которая вот уже несколько месяцев никуда не отправляла добытый уголь. И зарплату не получал уже третий месяц. Но работать продолжал. Понимал: наступили сложные времена.

Потом говорили о том, что город стали обстреливать из стрелкового оружия и миномётов.

– Чует моё сердце – горе идёт к нам. Не знаю, что и делать, – говорила Нина Матвеевна.

Когда, наконец, встали из-за стола, Фёдор Арсеньевич сказал:

– Раньше в подвале мы держали соленья, уголь. А как стали стрелять, мы с Николаем расчистили его, сбили несколько лежаков, организовали всё, чтобы переждать лихие времена. Эти придурки и бомбить начнут! С них станется.

Диана слушала, и сердце её сжималось от страха.

– Ты же у нас грамотный, – сказал Фёдор Арсеньевич сыну. – Как думаешь, что будет? Чего ждать? К чему готовиться?

– Ничего хорошего ждать не приходится. Наши референдум затеяли. Но всё делают через голову. А как нужно – не знаю. Одно совершенно ясно: мы должны жить дружно с Россией, а в Киеве этим недовольны. Хотят в Евросоюз. Думают, что их там ждут. Будут без виз ездить в Европу. Недоумки! Кому они нужны? Там своих безработных много. Какой, к чёрту, Евросоюз?! Нам нельзя враждовать с Россией.

– Я тоже так думаю. И что? Гражданская война?

– Не знаю, батя. В городе уехали многие. Кто к родственникам, кто в Россию. Работать не с кем.

– И раненые есть? – спросила Нина Матвеевна.

– Есть. Но мы никуда не собираемся уезжать. Что будет, то будет. Вот и Алёшку возьмём. Не в приют же его!

– Нет, ты посмотри, что пишут в нашей газете.

Фёдор Арсеньевич взял газету и стал читать:

– «Руководство Украины, пришедшее к власти в результате вооружённого антиконституционного переворота, развязало военные действия на территории Донецкой области. Под прикрытием лживых заявлений объявлена война против народа Донецкой и Луганской областей. Опасности подвергнута жизнь мирных жителей. Таким образом, фашистский режим Украины, поддерживаемый и финансируемый США и странами Западной Европы, фактически начал геноцид русскоязычного населения».

– Что нового ты прочитал? Это нам понятно. Но что делают они, чтобы не допустить военного конфликта? – спросил Сергей.

– А сколько здесь смешанных семей! Кто раньше на это обращал внимание?! Я – чистокровный казак, русский, стало быть. Мои предки из Новочеркасска. А мать ваша – щира украинка. Нет, ты послушай, что дальше! «Образование Донецкой Народной Республики – это объективная реальность, необходимость в которой возникла вследствие полной потери государственности Украины после антиконституционного переворота, и с целью защиты конституционных прав и свобод граждан, проживающих на её территории…»

Фёдор Арсеньевич отложил газету, говоря:

– Не везёт нам с президентами. Янукович, что б ему ни дна ни покрышки, разворовал страну. И до него не лучше были: Кравчук, Кучма, Ющенко. Вот и довели до гражданской войны!

– Президенты – марионетки. Ими управляют обстоятельства, кукловоды, – ответил Сергей.

– Какие обстоятельства? – возразил Фёдор Арсеньевич. – Обстоятельства себе готовят. Хрен, положенный на мнение народа, гарантировал им спокойную и счастливую жизнь. Они думали только о своём кармане. Знаешь, как говорил какой-то мудрец? Всё, что мы делаем для себя, – умирает вместе с нами. Всё, что мы делаем для других, остаётся жить вечно! А они всё делали для себя и своих родичей.

– Не только в этом дело, – заметила Диана. Обычно она никогда не вмешивалась в разговор мужчин. – Америка в борьбе с Россией…

– И с Китаем, – добавил Сергей, зная, что хочет сказать жена.

– И с Китаем, – кивнула Диана, – выбрала Украину удобным полем сражения. Им Украина не нужна. Им нужно её стравить с Россией.

– Эти ваши президенты спочатку поджигають огонь, а потим посипають голову попелом. Досыть о политике! Дети приихалы к нам, а ты, старый, вместо того, чтобы говорить о хорошем, стращаешь их. Они нам Алёшеньку привезли показать.

– Твоя правда, мать, – вставая, согласился с женой Фёдор Арсеньевич. – Пойдём, я вам покажу наше бомбоубежище. Может, ещё чего подскажете поделать там.

Они вышли во двор и по ступенькам, выложенным из камня, спустились в подвал. Внимательно осмотрев всё, Сергей сказал:

– Если не ошибаюсь, перекрытие в подвале бетонное.

– Железобетонное. С Николаем делали. Арматуру в бетон прокладывали. А над ним ещё метра два земли. Думал поглубже делать, чтобы температура сохранялась. О том, что прятаться в нём будем, – не думал.

– Это хорошо. Нужно ещё запастись продуктами, водой, буржуйку или какую-нибудь печку выложить. Неизвестно, когда это светопреставление закончится. Свечи купить, спички. Соль, смалец, сухари… Если что – магазины работать не будут. К тому же Юленька. И ей что-то нужно придумать. И вот ещё: собери документы все и положи куда-то, чтобы в любой момент можно было их взять…

– На шахте я видел чугунную печурку. Узнаю – куплю. Вот только, как трубу наружу вывести?

Когда они вернулись к себе, малыш вполне освоился, но иногда, что-то вспомнив, начинал плакать. Тогда Диана брала его на руки и укачивала.

Сергей договорился с соседкой, пожилой учительницей, и та согласилась присматривать за ребёнком, пока они будут на работе.         

Через несколько дней в милиции Диана получила справку о гибели матери малыша и оформила документы. Теперь мальчик значился как Степанов Алексей Сергеевич.

Определять в ясельки его не стали. Их вполне устраивала нянечка.            



В хирургическом отделении осталось лишь два врача: Сергей и тридцатилетняя Валентина Дмитриевна Лопаткина, воспитывающая десятилетнюю дочь. Русоволосая, физически сильная, она больше походила на мужчину, чем на женщину.

– Вам би костоправом працювати. У вас пальці, як сосиски. І як тільки ви умудряєтеся в'язати вузли на операції, – говорил ей Бойко, врач, который пытался за нею ухаживать, но, получив отказ, уехал в Днепропетровск.

Валентина Дмитриевна вскоре после рождения дочери разошлась с мужем и вот уже несколько лет работала в отделении Сергея. Перепоручив дочь матери, сутками не уходила с работы.

После многочасовой каторги в операционной они сидели в ординаторской и, записывая протокол операции, одновременно пили наспех сваренный кофе. Как правило, старались не говорить о том, что происходит. Их интересовало больше состояние прооперированных больных, где достать медикаменты, перевязочный и шовный материал, с кем работать.

– Я думаю, – сказала Валентина Дмитриевна, – можно фельдшеров привлекать. Они вполне могли бы ассистировать на операциях.

– О чём ты, Валюша, говоришь! – воскликнул Сергей. – Где их взять? А в помощники можно взять и сестёр. Только у нас и их не хватает. На три поста одна Клавдия Васильевна! Вот, лучше не мечтать о том, чего сделать мы не можем, а организовать забор крови у родственников. При таких ранениях без плазмы, без крови мы просто работать не сможем!

– Вам налить ещё кофе? – спросила Валентина Дмитриевна, понимая, что Сергей Фёдорович прав. Он всегда прав. Потому и полюбила его, и не стеснялась своего чувства. Кто мог ей запретить его любить?! Она ведь не разбивала его семью, ничего от него не требовала. Единственное, чего хотела, – быть рядом. Помогать, когда ему трудно. Сама себя утешала, что счастлив тот, кто любит, а не тот, кого любят. Да и что такое счастье? С чем его едят? Вот что такое горе – она знала.

– Привезли женщину, – сказала Валентина Дмитриевна.

– Что у неё? – спросил Сергей, допивая кофе и вставая.

– Ранение в ногу. Я сказала, чтобы определили группу крови и начали капать. 

– Чего же мы сидим?!

– Если бы вы не выпили кофе, вам самому бы требовалась помощь. Я раненую посмотрела. Всё нормально.

Сергей взглянул на Валентину Дмитриевну с благодарностью. Он её называл напарником. Именно напарником, а не напарницей. Дежурить в отделении было некому, и они дежурили попеременно на дому. Если что и происходило – им звонили, приходила машина, и через несколько минут они были на работе. Но в последнее время бывало и так, что сутками не уходили из отделения.

С каждым днём раненых становилось всё больше и больше. Они лежали в коридорах, в кабинете заведующего, в сестринской. В ординаторской расположились и врачи, и медсёстры.



После проведённого одиннадцатого мая референдума большинство народа высказалось за независимость Донецкой и Луганской областей. Киев некоторое время был шокирован этими результатами, говорил о незаконности самого референдума. И это после того, как они провозгласили власть Майдана, запугали президента и правительство, стали изгонять всех, кто поддерживал или просто работал на руководящих должностях при «старой» власти. Им ли говорить о легитимности?! Возникали вооружённые формирования, которые финансировались олигархом. Они направлялись на подавление не желающих подчиняться Киеву.

Донецк и Луганск стали регулярно обстреливать уже не только из стрелкового оружия и миномётов, но и из тяжёлых орудий, установок залпового огня, бьющего по площадям. Началась гражданская война.

В Донецке, как и в Луганске, формировалось ополчение, национализировали ряд предприятий, наладили ремонт военной техники, отобранной у дислоцированных там воинских частей. Ополченцы оборонялись как могли, огрызались, отстреливались. В ополчение пошли и Николай, и Маша.

Все понимали ужас происходящего. Обвиняли друг друга. Киевляне кричали о том, что жители Донецка и Луганска предатели, сепаратисты, враги Украины. Те в ответ обвиняли противников в узурпации власти, нарушении Конституции.



7. Выехав из Одессы, Семён как обычно двигался спокойно, стараясь реже останавливаться, надеясь к ночи быть в Луганске. Думал о предстоящем рейсе во Львов. Выйдет ли на работу Николай? То ли потому, что было раннее утро, то ли потому, что воскресенье, но машин было немного. Над головой – бездонное голубое небо, «солнце в целом свете»! Он опустил щиток, защищаясь от слепящих лучей. Настроение было прекрасным. Напарник позвонил и сказал, что поедет с ним во Львов. Это снимало сразу много проблем.

Дорога бежала под колёса, ровно гудел мотор, и он мурлыкал песенку, которую недавно пел ему Николай:

Сейчас у нас Содом, бардак,
Творится многое не так.
Не горячись, подумай, взвесь,
Цени, что жив, работа есть,
Что близкие твои здоровы,
И ты свободен, не в оковах,
Дорога в путь тебя зовёт,
Машина мчит тебя вперёд!

В Мариуполе заправил машину, пообедал. Привык к таким придорожным «забегаловкам».  Выпив суррогатный кофе, взял пару бутылок боржоми и снова двинулся в путь.



В Одессу Семён приехал в 1995 году из Черновицкой области. По рассказам отца, жизнь когда-то была намного лучше, богаче, свободнее. Но в тридцать девятом пришли русские «освобождать» Бессарабию и Северную Буковину. Многих выслали в Сибирь. Дед его вступил в повстанческую армию, которая боролась с оккупантами, коими считала советские войска. Потом служил в дивизии СС «Галичина». После войны каким-то образом пробрался домой, был молчалив, старался ни с кем не общаться. Но в 1951 году его арестовали. Бате тогда было три годика. С тех пор о нём ничего никто не слышал. Бабушка вскоре умерла, а семья их как жила в небольшом селе, так и продолжала жить, лишь изредка выезжая в райцентр или в Черновцы. Так что Семёну советскую власть было за что не любить. Эта нелюбовь передалась ему от родителей, которые в своё время натерпелись от неё, как дети врага народа.

Жили они в Заставнянском районе на берегу Днестра в небольшом селе со скромным названием Бредок. Может, когда-то и переходили здесь речку вброд, но сейчас это была широкая и полноводная река с быстрым течением, с порогами и водоворотами. Попасть в такой водоворот опасно. Можно и не выбраться на берег. А места там были красивыми. Горы, леса, зелёные луга и широкая река. Домов не видно из-за садов. В школу ходили в соседнее село с громким названием «Окно Буковины». В нём было правление колхоза, МТС, десятилетка и Дом культуры. Провели даже железнодорожную ветку, раз в сутки  сюда приходил поезд из Черновиц. Это было удобно. Многие жители окрестных сёл везли на базар то, что вырастили у себя в садах и огородах, покупали там промтовары и в тот же день возвращались домой.

Летом он ходил с ребятами купаться, но вечерами делать было нечего. До райцентра километров пятнадцать. Да и там веселья мало. Пристрастился к чтению. Читал всё, что попадало ему на глаза. Учился без напряжения и с интересом. И в Одессу поехал поступать, потому что, во-первых, был уверен в своих знаниях, даже медаль получил, а во-вторых, много читал и думал, что если уж где жить, так только в Одессе. Ни Киев, ни Львов его так не привлекали, как эта «жемчужина у моря». Он знал много песен «за Одессу» и в дороге часто напевал:

Одесса, ты ночью полная огня.
Одесса, зачем сгубила ты меня?

Когда член приёмной комиссии полюбопытствовал, почему он выбрал Одесский политехнический институт, ничуть не смущаясь и весело глядя на экзаменатора, Семён ответил:

– Остап Бендер мечтал жить в Рио-де-Жанейро, ходить в белых штанах, а я мечтаю об Одессе!

Жил в общежитии, на третьем курсе познакомился со студенткой факультета журналистики Одесского университета Любой Мусиной. Искренне полюбил острую на язык весёлую черноволосую девушку. В ней было всё, что ему нравилось: и женственность, и естественность, и остроумие, и знание предмета в спорах, убеждённость и сомнения. Но самое главное, конечно, что она – первая девушка, которая будила в нём желание общаться, разговаривать, делиться сомнениями, спорить и что-то изменять в своих убеждениях или, наоборот, укрепляться в своём мнении. Она любила поэзию Пушкина и Лермонтова, Цветаевой и Ахматовой, Пастернака и Плещеева. Прекрасно знала иностранную литературу. Гёте читала в подлиннике. Из прозаиков более других ценила Гоголя и Салтыкова-Щедрина, Чехова и Толстого… Семён, считавший себя вполне начитанным человеком, чувствовал себя неуверенно, когда она наизусть цитировала малоизвестных поэтов и прозаиков или приводила мнение известных политологов и публицистов.

И Любе Семён понравился. Он очень отличался от своих сверстников. Не пил, не курил, был естественным и скромным, внимательным и вежливым. Говорил немного, но всегда аргументировано, со знанием предмета спора. Был начитанным и умелым. Многое мог делать своими руками.

Они вместе ходили в горы, сплавлялись на плоту вниз по течению Днестра, сидели у костра и пели  под гитару студенческие песни:

От Евы и Адама
Пошёл народ упрямый…

На четвёртом курсе поженились, и Семён с первых дней стал называть её родителей папой и мамой. Был скромен, вежлив, удивлялся житейской мудрости Владимира Ильича и часто обсуждал с ним свои проблемы.

После окончания института найти работу с достойной зарплатой он так и не смог. Пробовал устроиться на завод «Январского восстания», механиком на железную дорогу, в порт. Но нигде не были нужны инженеры. А уезжать из Одессы он не хотел.         

Вскоре Люба забеременела. Все ждали малыша. Но у неё случился выкидыш. Семён старался успокоить жену, был особенно внимателен к ней, говорил, что у них ещё будут дети. Но проходили годы, а забеременеть Любе всё не удавалось. По рекомендации одесских светил лечилась биогенными стимуляторами, грязями на Куяльнике… Ничто не помогало, и они решили взять малыша из Дома ребёнка. Чтобы осуществить свою мечту, решили собрать деньги на квартиру. Пусть небольшую, но не в цокольном же помещении его растить! Да и где они могли в квартире родителей разместиться?! Вот и работали оба, «скирдовали зелень», считая её более устойчивой, чем гривна, валютой.

На свадьбу родители молодым подарили первую модель старенького «жигулёнка». Машина, конечно, была не новой, но в хорошем состоянии. Семён таксовал на своей «копейке». Занимал пассажиров весёлыми байками, легко переходя с русского на украинский язык.

Заработки были небольшими. Народ обнищал. Мало кто пользовался услугами такси, да и конкуренция была большой.

Однажды Семён подвозил из аэропорта мужчину. Слово за слово познакомились. Валерий Михайлович был директором фирмы, которая занималась грузоперевозками. Приехал в Одессу заключать договоры. Разговорились, и он предложил ему работу в Луганске.

– Какие проблемы? – сказал он. – Наши машины ездят сюда три раза в неделю. С ними будешь приезжать в Луганск. С ними можно и возвращаться в Одессу после смены. Своеобразный вахтенный метод. Зато заработок стабильный, и по нашим меркам вполне нормальный. Ездим только по Украине. Решай! Вот моя визитка. Приедешь – позвони.

Через неделю Семён уже работал вторым водителем на многотонной фуре. Платили прилично, проблем не было. За много лет он настолько привык к этой работе, что не желал ничего другого. Привык к поборам ментов, к обедам в «забегаловках», ко сну во время движения, когда за рулём напарник. Мобильная связь была хорошей, и каждый день он созванивался с женой. Удивлялся: вот уже пятнадцать лет женаты, а любит её, как в их первый год. Гордился ею, радовался успехам, хотя часто и спорил с нею до хрипоты.

– Зачем лезешь на рожон? Тебе больше всех нужно? – упрекал он жену.

– А что же мне – только панегирики петь этим мерзавцам?

– Почему панегирики? Будешь слишком сладкой – съедят!

– Ну да, а буду слишком горькой – выплюнут! Знаю!.. Но я не хочу быть ни сладкой, ни горькой. Хочу быть правдивой!

– Да кто её знает, эту правду? У одних она одна, у других – другая!

В последнее время взгляды на происходящее в Киеве у него и Любы разошлись. Он был убеждённым сторонником евроинтеграции. Она же говорила, что их путь – союз с Россией. Мол, родные народы. Столько у них общего: язык, культура. А Евросоюзу мы и даром не нужны! Как можно строить китайскую стену между Россией и Украиной?!

Как правило, Владимир Ильич не вмешивался в их споры, хотя думал, как дочь. Лишь изредка позволял себе высказать своё мнение, если к нему обращались с прямым вопросом:

– Я таки вам так скажу: сегодня все объединяются, а не разъединяются. На минуточку, где заборы – там спорные территории. Начали с Крыма. На подходе – восточная Украина. А там и Одесса взбрыкнёт. К тому же культура, как сейчас говорят, менталитет у нас другой. Куда нам в Европу?! Кому мы там нужны?! Разве как рабочая сила или пушечное мясо.

Семён спорить с Владимиром Ильичом не хотел.

Как только началась заваруха в Киеве, хозяин фирмы Валерий Михайлович Загоруйко улетел в Германию, оставил за себя приятеля. Управлял фирмой дистанционно, по телефону.

Исполнительный директор, невысокий юркий мужчина с бегающими вороватыми глазками, любимым выражением которого было: «Что я с этого буду иметь?» – всего боялся.

Семён, отдыхая после рейса, бренча на гитаре, даже прошёлся по этому поводу, исполнив шуточные куплеты:

Не дождавшись теперь приговора,
Увидав, что придётся сидеть,
На суде он спросил прокурора:
Что я с этого буду иметь?..

Но пока Семён уходить не хотел. Зарплату платили. Где он ещё такую найдёт? На заводах, в школах её задерживали. Многие предприятия закрылись. Он мало интересовался политикой, при этом искренне считал Россию во многом виноватой в том, что они живут плохо. По его мнению, она «поставила Януковича на власть», поддерживала его во всём, а тот довёл Украину «до ручки». Не умел принимать решения, стараясь усидеть на двух стульях, служить двум господам. Януковичу это не удалось, вот и получил «слуга двух господ» что заслужил.

С этим никто не спорил.



На следующий день фуру загрузили ящиками с приборами, которые делал Луганский приборостроительный завод. Потом долго оформляли документы. Николай, напарник Семёна, обещал после Первомайских праздников выйти на работу. Зная, что Семён один живёт на квартире, которую снимает фирма для таких как он водителей, пригласил его к себе.

– Приходи! Будут только свои. Посидим, а третьего, в субботу, двинем потихонечку.

Семён часто бывал в доме у Николая. Его жена – Оксана работала учительницей в школе. Была прекрасной хозяйкой и рукодельницей. Связала мужу тёплый свитер, носки, шапочку. Гладью вышила портрет мужа, да так, что его просили продать в местный краеведческий музей. Она, конечно, отказалась. А Николай был рад и, вставив его в рамку, повесил на стене в комнате. На том портрете был изображён он таким, каким хотел себя видеть: весёлым и сильным, добрым и умелым…

Первомайские праздники прошли тихо, по-семейному. Ребятишки Николая и Оксаны ушли в свою компанию. Родители Оксаны жили в Ужгороде. Мать Николая болела и осталась у себя дома с семьёй дочери. Так что за столом сидели одни, пили водку и обсуждали происходящее на Украине. И  в их семье мнения разделились. Оксана была настроена на присоединение к Евросоюзу, тогда как Николай считал этот путь гибельным, говорил, что на референдуме выскажется за автономию в составе Украины.

Оксана поставила на стол жареную утку, украсив её зеленью.

– Ожирение и голод – две проблемы общества, – сказал Семён, закусывая водку солёным огурчиком. – Но всё это чепуха на постном масле, как говорит батя моей любимой жены. – Всё, по его мнению, зависит от конституции человека.

– Всё зависит от Конституции, если её соблюдают! Организм-то наш её соблюдает, а общество – нет! – улыбнулся Николай и взглянул на Семёна: наполнять его рюмку или на сегодня довольно. Знал, что Семён не был любителем Бахуса.

– Досыть! А что касается Конституции, то покажите мне, где и кто её соблюдает? Она придумана для таких, как мы. И это фигня, что бывают независимые суды. Судьи – тоже люди, живут в обществе, и, во-первых, ничто им не чуждо, а во-вторых, как говорил какой-то философ, они не могут быть свободны от общества. Свободный суд возможен только на небесах, если он там есть.

– Ты прав, – завёлся сполоборота Николай, большой любитель поспорить. – Вспомни! Разве Обама не твердит каждую неделю об особой избранности США и о том, что Америка имеет эксклюзивное право устанавливать свои порядки на планете, требует безусловного подчинения европейцев и других «партнёров»? О каком праведном суде здесь может идти речь?!

Оксана поняла, что, если не остановить этот философский спор, ни о чём другом говорить они не будут, не отметят её кулинарные изыски, забудут о времени. Так, наверное, они и в дороге спорят. Но там – Бог с ним! Что же ещё в дороге делать? Семён даже гитару с собой возит. Поёт одесские песенки, когда Николай за рулём. Но теперь-то к чему эти споры. Всё равно каждый останется при своём мнении. Она ещё никогда не видела, чтобы кто-то в таких спорах убедил кого-то.



Третьего мая, в субботу, они выехали, надеясь, что в выходные дни дорога не будет перегружена. Тысячу триста километров пути до Львова обычно они проделывали за двое суток, но сейчас… К тому же предстояло проезжать Днепропетровск, Кировоград, Винницу, Тернополь. И везде пробки, менты… Они не хотели терять время.

Настроение было пасмурным. Из новостей узнали, что произошло в Одессе в Доме профсоюзов. Семён волновался, не оказалась ли в этой огненной ловушке его Люба? Дозвониться до неё не смог. Позвонил домой. Владимир Ильич его успокоил. С Любой всё нормально.

– Чего же она не отвечает.

– Я таки тебе скажу как есть: она разбила свой мобильник, чтоб ты таки знал! Ничего страшного. Сейчас пошла покупать новый.

Семён чувствовал, что отец что-то недоговаривает, но решил перезвонить позже.

Без приключений проехали Донецк, заправились и направились в Днепропетровск. Дорога, как и предполагали, была свободной. За рулём сидел Семён. Николай, как обычно, болтал на отвлечённые темы. Через пять часов, когда подъезжали к Павлограду, их остановили на посту.

– Звідки і куди поспішаєте, – спросил капитан, даже не взглянув на водительские права. – Який вантаж везете. Документи на вантаж...

Проверил документы, груз и, не зная, к чему придраться, стал говорить, что нужно подождать какого-то представителя, который следит за грузопотоком из Донецкой и Луганской областей.

– Командир, – вышел из кабины Семён, – нам ще їхати і їхати. Відпусти, заради Бога. Візьми собі на півлітра і відпусти з миром.

После недолгой торговли согласились на двадцать гривен. Он протянул капитану деньги. Тот молча взял их и, ни слова не говоря, пошёл к машине.

Семён залез в кабину, и они продолжили путь. За руль сел Николай, а Семён позвонил жене:

– Что случилось? Как ты разбила телефон?

– Что телефон! Мне камеру разбили. Хорошо, что отпустили. На Греческой площади… Но об этом долго рассказывать. Ты как? Почему так задержались с выездом во Львов? Когда теперь приедешь?

Семён обещал, что приедет сразу, как только сможет. Едет с Николаем, так что всё должно быть хорошо. Передал привет родителям и отключил телефон.

Проехали Днепропетровск. Потеряли много времени, проезжая плотину, мост, город. Решили не останавливаться и пообедать на ходу. Николай достал из сумки бутерброды, разлил из термоса кофе.

– Недавно слышал анекдот, – сказал Николай, с аппетитом жуя ветчинно-рубленую колбасу, больше похожую на резиновую подмётку. – На перекрёстке стоит гаишник и рассуждает: «Два прибавить два будет четыре. А если два умножить на два – тоже четыре. Если же к трём прибавить три – будет шесть, а три умножить на три – будет девять! Как же так?!»

В это время подъезжает проверяющий. Сержант спрашивает его: 

«Товарищ майор, я вот что-то никак понять не могу, почему так?»

Проверяющий долго думал, а потом сказал:

«Криворучко! Я тоже не могу понять, зачем ты сюда поставлен? Чтобы складывать и умножать? Ты поставлен, чтобы отнимать и делить!»

Семён привык к болтовне напарника. Улыбнулся:

– Это точно.

          

Во Львов они добрались только на третьи сутки. В тот же день разгрузились и поехали по адресу, где должны были взять груз на Луганск. Но там их попросили подождать. На следующий день заявили, что им запретили любые операции с Луганском и Донецком.

Семён позвонил  в Луганск. Исполняющий обязанности директора ругался с кем-то. Через пару дней он, наконец, приказал им возвращаться. Это было плохо, так как их зарплата рассчитывалась за реально перевезённый груз, а не за путешествия по Украине. Но делать было нечего, и рано утром девятого мая они выехали в Луганск. Ехали налегке, но останавливали их чаще и смотрели на них, как на врагов. Семён понял, что референдум, который должен был пройти одиннадцатого мая, тревожит правителей, сидящих в Киеве. Ему обещали после Львова рейс в Одессу с полной загрузкой в оба конца. Не сорвётся ли и он? Но ждать груз он не будет. При первой же возможности вернётся в Одессу. Непонятно, что там случилось с Любой? Куда она ещё влезла? Журналистика в последнее время стала опасной профессией.

Вечером заночевали под Винницей. Отметили День Победы.

– Странно как-то, – сказал Семён. – Дед был в дивизии СС «Галичина». Потом его арестовали, а батя каждый год отмечал День Победы и считал этот праздник самым значительным.

– Это что! – откликнулся Николай. – В гражданской войне сын шёл на отца, брат на брата. И чего ты об этом вспомнил? Дома у тебя всё нормально?

– Нормально. Но жена лезет, хочет всё зафиксировать для истории. Вот и нарвалась. Какая-то сволочь разбила ей камеру, телефон. Дозвониться не мог. Ладно. Не будем об этом. Будь здоров!

Семён поднял стакан с кофе и выпил.

– И ты будь здоров! С Днём Победы тебя! Что ни говори, а фашизм мы победили!

– Идеи не так легко побеждаются. Но хватит. Давай спать.

Приехали в Луганск одиннадцатого мая поздно вечером. Семён сдал документы в бухгалтерию. Николай уехал домой, а он решил никуда не уходить и перекемарить в машине. Съел оставшийся бутерброд и, сняв обувь, прилёг в кабине на постель.

Под утро на территорию базы пришли человек пятнадцать вооружённых мужиков и потребовали, чтобы вызвали директора. Испуганная диспетчерша позвонила Фёдору Фомичу. Через несколько минут он прикатил на своём «Ниссане».

– Валерий Михайлович Загоруйко? – спросил старший.

– Никак нет, – ответил перепуганный Фёдор Фомич. – Временно исполняющий обязанности директора Ковальчук Фёдор Фомич. Хозяин сейчас в Германии.

– Нам до фонаря, – сказал старший. – Вот предписание нашего правительства. Всё имущество национализируется в пользу Новороссии.

Он показал напечатанное на листе предписание, и спрятал его в карман.

– Как это национализировано? – не понял Фёдор Фомич. – Многие фуры гружёные стоят. Завтра должны развозить товар по базам согласно накладным. И что я скажу хозяину?

– Всё законно, – пытался его успокоить старший. – Вам даётся время, чтобы все сотрудники забрали свои личные вещи. Через час здесь никого не должно быть.

– Как это может быть? Вы даже предписание мне не дали!

Мужчина достал из кармана предписание и передал его испуганному Фёдору Фомичу. Потом грозно сказал, начиная терять терпение:

– Реквизируется весь транспорт, так что передайте мне ключи от сейфа и вашей машины!

– На каком основании? В предписании ничего о частном транспорте не говорится!

Мужчина, стоящий за его спиной с автоматом, прохрипел:

– Чего ты с ним распетюкиваешь? Врежь ему, если он такой непонятливый! Так мы не успеем и до обеда!

Фёдор Фомич понял, что позвонить ему они не позволят. И не выполнить их «предписание» он тоже не может. Хотел было уйти, но старший его остановил:

– Мы идём к вам в кабинет. Не советую шутить. Мои ребята сгоряча могут и пристрелить.

Фёдор Фомич протянул ему ключ от машины.

– Телефон! – потребовал старший.

Фёдор Фомич отдал телефон и в сопровождении нескольких вооружённых людей направился в административный корпус.

Всё это наблюдал Семён из своей машины. Понимая, что получить зарплату он не сможет, решил незаметно исчезнуть из территории базы. Но и это ему не удалось. У ворот стояли вооружённые люди. Заметив его, потребовали, чтобы он к ним подошёл. 

– Чего, как вор, крадёшься? Оружие, документы! Ты кто?

– Водитель, – ответил Семён. – Только приехал из рейса. Спал в кабине. Какое у меня оружие?!

Вооружённый автоматом мужчина взял из его рук документы, потом потребовал кошелёк. Вытащил деньги и, возвращая документы и пустой кошелёк, сказал:

– Ты не очень-то возмущайся! Мы за нашу Новороссию кровь проливаем, а ты жируешь. Иди пока цел!

– Да куда ж мне идти. Я из Одессы. Можете паспорт посмотреть! Деньги отобрали. Фуру национализировали. Как мне…

– Не ной! Иди к нам! Нам водилы нужны.

Семён понял, что эти люди его не поймут, махнул рукой и, низко склонив голову, поплёлся по улице подальше от базы.



8. Ему нужно было пересечь почти весь город, чтобы дойти до Николая, занять у него денег, купить билет и уехать в Одессу. Кто бы мог подобное представить? Всё рухнуло. И так неожиданно! Одно он понимал: отсюда нужно как можно скорее убираться.

Их база располагалась на улице Веденина. Николай с Оксаной жили на Ватутина, на другом конце города, недалеко от железнодорожного вокзала. Но ходят ли поезда? Как добраться до Одессы?

Ранним утром люди торопились на работу. На автобусных и трамвайных остановках толпился народ, и Семён решил добраться до Николая пешком. Ездить «зайцем» не привык. Да и нужно всё хорошо обдумать. Для него стало ясно: работу он потерял. Волновался за Любу. Если уж разбили камеру, телефон, вряд ли и она не попала под раздачу! Если родители не звонят, значит – ничего серьёзного.

Он медленно брёл по улице Оборонной, уговаривая себя, что такой променад даже полезен. Утренняя зарядка. И, в конце концов, ничего страшного не произошло. Ведь не пристрелили же! А вполне могли…

Подходя к дому Николая, услышал буханье. Стреляли из тяжёлых орудий по аэропорту.

«Вот и началось, – подумал Семён. – Аукнется им этот референдум! Кому кто мешал говорить на русском языке? Самостийности захотели? Будет им самостийность! К власти рвутся. Собственность делят. Придурки! А люди страдают…»

Дом Николая был построен в шестидесятые годы из белого силикатного кирпича по проекту времён Хрущёва с четырёхметровыми кухоньками и комнатушками, больше похожими на одиночные камеры. Поднявшись на четвёртый этаж по грязной заплёванной лестнице, Семён позвонил в дверь. «Лишь бы они не умотали на дачу, – подумал он. – Хотя вряд ли. Николай говорил, что будет дома отсыпаться».

– Кого це в таку рань? – услышал он голос Оксаны.

– Открывай, открывай. Это я, с плохими новостями.

В прихожую, набросив на себя халатик, вышла перепуганная Оксана. Роскошные волосы прикрывали спину. И сонной, с помятым лицом, без макияжа, она выглядела прекрасно.

– Что случилось. Чего так рано? Или уже сегодня едем в Одессу? Так вроде бы ещё и не загружались, – начал было Николай, но его прервала жена:

– Почекай малэнько! Дай Семёну отдышаться. Не бачишь, він, як змилена кінь! – мешая русские слова с украинскими, сказала Оксана.

– Ни в какую Одессу мы не едем. Мы с тобою – безработные! Ты лучше дай мне стакан воды.

– Почекайте трохи. Счас завтракать будем, – сказала Оксана и ушла в ванну.

– Так что произошло? Не тяни кота за хвост!

– Национализировали нашу фирму. Весь транспорт, весь груз. Даже личный транспорт Ковальчука забрали!

Николай от удивления сел тут же в коридоре на пуфик.

– Национализировали? И что, это по закону?

– Хрен его знает! Кто читал их новые законы? Вот начали обстреливать город уже и из пушек. Я думаю, долго это не продлится, но кровушки пустят...

– Ладно тебе каркать. Сейчас будем завтракать. Я думаю, и выпить не грех. В рейс не идём!

Семён поставил в коридоре сумку, пошёл мыться. На маленьком столике в кухне уже стояла запотевшая бутылка водки, закуска, а на газовой плите свистел чайник. Оксана выключила газ и спросила:

– Неужели так взяли и отобрали?

– Пришли вооружённые автоматами мордовороты, предъявили какую-то цидульку, дали час, чтобы все убрались…

– Ты там уже семь лет работаешь, – сказала Оксана. – Такого никто не ожидал. От западенцив ждали всего, а от луганчан я такого не чикала.

Николай разлил водку в рюмки, молча чокнулся с Семёном и задумчиво сказал:

– Да, семь лет в этом году. Загадочное число. Об этом говорил ещё мой тёзка Рерих:               

Семь таинственных «Я»!
Это значит, что в теле твоём есть семь тел
На семи этажах бытия.

Николай увлекался мистикой и во всём видел таинственное.

Семён молча выпил водку и рассказал, как ему удалось выбраться, как его грабили и теперь у него ни копейки.

– Хотел занять у вас немного денег, чтобы доехать до Одессы. Приеду – сразу же пришлю.

Он взглянул на Николая.

– Какой вопрос?! – воскликнул тот. Встал и вышел из кухни. Через несколько минут вернулся и протянул Семёну деньги. – Здесь должно хватить и на билет, и на хавку. Вернёшь, когда сможешь.

Потом они пили чай с яблочным пирогом.

– Неужели из пушек стали стрелять? – прислушиваясь к буханью за окном, со страхом спросила Оксана.

– Думаю, не только из пушек. Вы вот что: соберите всё необходимое и езжайте на дачу. По дачам вряд ли будут стрелять. А за помощь спасибо.

– О чём речь? Когда поезд?

– Не знаю. Эти суки телефон национализировали. Хорошо, до железнодорожного вокзала недалеко.

В билетных кассах толпился народ. Семён удивился. Никогда раньше такого не видел. Люди были возбуждены, ругались, работая локтями, старались пробраться ближе к окошку. Рядом, перекрикивая шум толпы, две напуганные женщины кричали друг другу:

– Они стали стрелять из пушек. Я видела, как мина залетела в квартиру на третьем этаже. Разбило там всё. Хорошо – живу на девятом. Слава Богу, матери дома не было. Напугалась бы до смерти. Вот и бежим с детьми к родичам в Кировоград.

– Страшно, – кивнула другая. – Кто бы мог подумать?! Стреляют по своим! Чего они ждут, какой веры, какой любви?! Я в школе работаю, так экзамены решили проводить в подвале. Переоборудовали под классы. Еду на неделю. Отвезу детей к маме в Красноармейск. Там пока спокойно…

Выстояв очередь, Семён купил билет на Одессу и пошёл в зал ожидания. Выбора не было. Брал то что дали, а дали на пассажирский. «Теперь телепаться двое суток», – подумал он. Поезд отходил в шесть вечера.

Сел рядом с женщиной, которая держала на руках ребёнка. Она взглянула на него. На вид – солидный мужчина, не вор, не бандит.

Через несколько минут, успокоив плачущего малыша, словно извиняясь, заговорила:

– Вы какой поезд ожидаете?

– Одесский. Так что мне здесь ещё долго куковать.

Семён пригляделся к соседке. Она была его возраста и почти седая. Видно, досталось в жизни.

– А я – в Днепропетровск. Мой через двадцать минут подойдёт. Налегке путешествуете? У вас и багажа нет.

– Налегке… Так уж получилось.

Семён не был расположен к беседам и, когда соседка ушла, откинулся на спинку скамьи и закрыл глаза. Подумал, что на фирме он работал десять лет, но так и не купил квартиру, не завёл малыша и живёт с родителями в цокольном помещении, из окна которого видны только ноги. И при чём тут эта магическая семёрка? Семью семь – сорок девять. А если отнять из этой цифры его возраст, получится тринадцать, чёртова дюжина. Может, всё дело в ней?! Именно в этом году произойдёт что-то страшное… Тринадцать… тринадцать…

Он задремал, и ему приснился сон, будто они с Любой пошли на Пушкинскую в ЦУМ покупать ей норковую шубу, а она возмущается, говорит: «Зачем мне эта шуба? Лето же! Да и куда мне в ней ходить? Я против уничтожения животных! И мяса есть не буду. Стану вегетарианкой! К тому же в наше время из-за такой шубы и пристукнуть могут. Купи ты мне лучше картину Рериха. Мне нравятся его картины, необыкновенные краски, которые он писал в горах Тянь-Шаня. Такое же впечатление у меня оставил «Демон» Врубеля. Не нужна мне шуба! Ты лучше сам приезжай поскорее!» – «Я уже еду. Ты только жди меня!..»



В шесть вечера Семён уже ехал в поезде домой, в Одессу. В вагоне было душно. Люди сидели в проходах, лежали на третьих полках, предназначенных для перевозки багажа. Стоял гул. Кто-то ел, кто-то играл в карты. Дети  шумели и плакали… В окне проплывали деревья и поля, мелькали полустанки с маленькими домишками, а в голубом небе кружили птицы, радуясь солнышку.

У столика сидели два мужика, пили водку и громко беседовали.

– Ты спрашиваешь, что будет? Вспомни, что русские сделали с Чечнёй, когда та захотела выйти из Союза? Говорят, Грозный был похуже, чем Сталинград в Отечественную.

– Ну да. И никто не знал, сколько там людей погибло. Никто не кричал. А теперь отстроили, говорят, город так, что он стал лучше чем был.

– А как ты думал? Там, где большая стройка, там по-крупному и воруют. Не мелочиться же им. И вроде город восстановили, и руки нагрели.

– Такое везде в мире. И не о том я говорю. Сволочи. У всех двойные стандарты. Когда во главу поставлен человек – это одно. Когда государство – совсем другой коленкор!

– А где поставлен человек? Болтовня всё это. Практически невозможно. Всё зависит от того, как мы смотрим на государство. Важно, чтобы оно было для людей. Но интересы государства всегда были и будут важнее, чем интересы отдельной личности! Нет, давай всё же выпьем, чтобы у них всё получилось!

– У кого – у них?

– У Новороссии. И чего они против автономии в составе Украины? Я тоже против сепаратизма. Но какой это сепаратизм. Они же просто хотят, чтобы всё было по справедливости…

Мужики снова выпили и продолжили свою глубокомысленную беседу. А Семён подумал: все вдруг стали настолько политизированы, что этих мужиков хоть сейчас ставь рулить.

Сидящий напротив мужчина тихо говорил пожилой соседке:

– Я с возрастом стал мало есть. Видимо, организм приспосабливается к новым условиям. Не может переваривать сразу много пищи. И пить стал меньше…

– А Ванга говорила, что в две тысячи двадцатых годах будет атомная война. Об этом же говорил этот, как его?..

– Нострадамус?

– Он. И что тогда с миром будет? Дальний Восток займут японцы. Сибирь – китайцы. Украину – русские. Жизнь будет другой…

Семён устал слушать всякую чепуху. «Хорошо бы вздремнуть, – подумал он. – Неизвестно, смогу ли отдохнуть».

Поезд шёл быстро, грохоча колёсами на стыках рельсов. В голове копошились семёрки, появилось испуганное лицо Фёдора Фомича… Потом он увидел несколько карет, запряжённых шестёрками лошадей. Из кареты вышла Екатерина Вторая. Ей помог князь Потёмкин. Они стояли в окружении свиты, и Потёмкин, указывая рукой куда-то вдаль, важно произнёс:

«Российская империя столь обширна, что кроме самодержавного государя, всякая другая форма правления вредна ей, ибо всё прочее медлительнее в исполнениях и многое множество страстей разных в себе имеет, которые к раздроблению власти и силы влекут… А на месте Хаджибея строим мы новый город под руководством вице-адмирала Дерибаса…»

«Кто такой? Почему не знаю?» – спросила императрица.

«Как же, матушка! У Александра Васильевича Суворова командовал отрядом. Граф Хосе де Рибас».

«Да-да… И прав ты, князь: Россия слишком велика и разнообразна, чтобы ею руководили эклектично…»

Семён проснулся оттого, что поезд стоял.

– Что за остановка? – спросил он у соседки.

– Синельниково, – ответила она. – Кажуть, що перевіряють документи. Ось часи настали! Хто б міг подумати, що нам доведеться бігти з рідного міста...

Документы у него были в порядке, и он не очень волновался.

Минут через двадцать в вагон вошли трое в униформе и с автоматами в руках. Старший с погонами лейтенанта проверял документы в основном у мужчин. Кого-то выводили, там их принимали вооружённые люди. Рядом на платформе стоял автобус.

Когда дошли до Семёна, тот, подавая документы, начал было рассказывать свою историю, но его прервали:

– Будь задоволений, що вибрався звідти живим. Виходь! Ми розберемося, хто ти і куди їдеш.

Семён, тоже переходя на украинский язык, воскликнул:

– Мені ж в Одесу треба!

– Виходь, виходь! Там розберемося, куди тобі потрібно.

Их повели под охраной автоматчиков к автобусу.

– Что за бардак? – возмущался хилый очкарик. – Меня дома жена ждёт, а они телефон отобрали. Говорят, в армию забирают воевать с Новороссией. Мне только войны не хватает. Я – учёный, преподаю в Харькове, в университете…

– До заглохни ти! Отже тужно на душі. Чого разнылся?

Через час автобус въехал во двор городской тюрьмы. Всех выстроили и заявили, что время сейчас сложное, идёт формирование национальной гвардии.

– Ми боремося з сепаратистами, задумавшими по частинах раздербаніть нашу Україну. Цього ми їм не дозволимо. Слава Україні! Зараз з вами буде говорити полковник Матвєєнко і він буде вирішувати, де конкретно і ким ви будете служити. Вам видадуть форму, і після обіду ви будете згадувати те, що повинні були пам'ятати. А зараз шикуйсь! Струнко! На пра-во! Кроком руш!

Их строем повели к парадной, где и должен был с ними проводить беседу полковник Матвеенко.

«Вот я попал так попал, – подумал Семён. – Люба там с ума сойдёт, не дождавшись моего звонка. Первое, что мне нужно будет сделать, позвонить домой».

Когда он, наконец, вошёл в кабинет, увидел пожилого мужчину с красным лицом и длиной шеей, на котором гимнастёрка висела, как на вешалке, а погоны, словно крылья, были явно длиннее плеч. Говорил полковник на русском языке.

– Фамилия?

– Тарасенко Семён Николаевич.

– Куда ехали?

– Домой, в Одессу.

– Образование?

– Высшее. Окончил Одесский политехнический институт, механический факультет.

Полковник радостно взглянул на Семёна, словно тот осчастливил его.

– Если не ошибаюсь, у вас была военная кафедра и вы – офицер запаса.

– Лейтенант танковых войск.

– Вы ошибаетесь! Вам присвоено звание старшего лейтенанта! Нет, капитана! И вы с этого момента – командир танковой роты!

Полковник вызвал сержанта и радостно приказал:

– Отведи капитана Тарасенко к Кравчуку. Я нашёл ему командира роты!

– Слухаюсь!

Но прежде чем уйти, Семён сказал полковнику, что ему необходимо предупредить жену, а телефон у него отобрали. Попросил разрешения позвонить.

Полковник подвинул к нему тяжёлый чёрный телефонный аппарат:

– Звонить через девятку.

Семён с волнением набрал номер мобильного телефона Любы. После недолгого ожидания услышал её голос.

– Наконец! Чего ты так долго молчал? Я же волнуюсь!

– Родная! Много говорить не могу. Фирму Новороссия национализировала, забрали весь товар и транспорт. Сейчас я в Днепропетровске…

– Где-где?

– В Днепропетровске. Меня призвали в армию. Не волнуйся, пожалуйста. Всё будет хорошо. Береги себя. Родителям от меня привет. И помни: я тебя очень люблю! Извини, говорить больше не могу.

Он положил трубку, с благодарностью взглянув на полковника, и пошёл с сержантом к Кравчуку.



9. – Убавь звук! Любу привезли только вчера из больницы, а тебе обязательно нужно включать телевизор! И что нового, я тебя спрашиваю, они тебе скажут? Или мы сами слепые и не видим, что творится?

Фаина Михайловна подошла к телевизору и убавила звук. Владимир Ильич не возражал, выключил пультом телевизор и, откинувшись на спинку кресла, спросил:

– Мы завтракать скоро будем?

– Ты только об этом и думаешь! – незлобиво проговорила Фаина Михайловна. – Встанет Люба, тогда и будем! Иди умойся, приведи себя в порядок, а то сидишь в майке, как старый дед!

– Я думаю, что таки нам делать, когда все вдруг стали больными на голову!

– Ты лучше подумай, как мы жить будем. На пенсию не проживём. Семён молчит как рыба об лёд, Диана с Сергеем тоже малохольные, детский дом у себя устроили…

– Ну что, я тебя спрашиваю, ты такое городишь? – возмутился Владимир Ильич. – Как они могли его не взять? Или мы их не учили быть людьми? Или сами бы поступили не так?!         

– Я вчера разговаривала с Дианочкой, – не обращая внимания на возмущение мужа, ответила Фаина Михайловна. – Она рассказала, что там стали стрелять из миномётов и пушек и люди прячутся от бомбёжек в подвале. Мне таки страшно. Действительно больные на голову!

– Пусть всё бросают и едут к нам, – откликнулся Владимир Ильич. – Как-нибудь разместимся. В крайнем случае, можно снять квартиру. Работать будут.

– Их таки ждут! Держи карман шире.

Фаина Михайловна сложила постель и сдвинула раздвижной диван.

– Сейчас уезжают многие, – задумчиво сказал Владимир Ильич. – Квартиры сдают. А врачи всегда работу смогут найти.

– У Серёжи там родители, семья сестры. Никуда они не уедут. А мы на пенсии долго не протянем. Что там с Семёном – не знаем. Нашу девочку чуть не убили ироды проклятые. И кому жаловаться? Раньше хоть в райисполком или райком партии можно было пожаловаться. А теперь кому писать? На деревню дедушке? Что творится, я тебя спрашиваю! Где эта милиция, я тебя спрашиваю? Только каждый день новые законы сочиняют!

– Когда много законов, считай, что их нет совсем! – заметил Владимир Ильич. – А девочками нашими я таки горжусь! Значит, мы правильно их воспитали!

– Я не о том. Заводы стоят, народ обнищал. С протянутой рукой ходим, просим помощи. Скоро и пенсию платить не будут. И дети помочь не смогут. Может, правильно сделали Соловейчики, что уехали? Может, и нам…

– Не говори глупости! Как мы без детей?

– Или я это не понимаю?! Но как всё было раньше хорошо!

– Вот и живи воспоминаниями. Теплее будет. Ты лучше скажи, как Люба ночью спала? Мы с нею вчера так и не смогли поговорить. Я таки не знаю, что же там произошло.

– Слава Богу, она уже дома. Поговорим. Когда была в больнице, нас к ней не пустили. А по телефону о чём можно поговорить?

– Я тебе скажу, что и нельзя сейчас болтать по телефону. У нас свободная страна, могут и подслушать, а потом прийти и вежливо научить, как наше новое правительство любить. Ещё и заставят кричать «Слава Украине!».

– Вот и я о том же. Потому и говорю: проснётся – спросим. Она всегда путала любознательность с любопытством. Нос у неё, как у Буратино. Суёт, куда нельзя! Ты же видел, что делалось на Куликовом поле!

– И на Греческой, – кивнул Владимир Ильич. – Я о том же говорю. Встанет – расспросим, а то по телевизору и Москва врёт. Хотя я разговаривал неделю назад со Степаном Зайко. Тот такое говорил…

– Ты мне ничего не рассказывал! – упрекнула мужа Фаина Михайловна.

– Чего даром расстраивать? Да и не верю я ему. Уж очень он воодушевлён. Говорил, что, наконец, Украина стала свободной и независимой. Не понимает, глупый, что в этом мире все друг от друга зависят!

– Вот я и думаю: встанет Любочка, и мы всё узнаем. Сегодня на завтрак овсянку сварила и чай с гренками…

Через час в кухню вошла Люба. На голове её была повязка в виде шапочки. На лице – свежий красный шрам. Но она, стараясь не пугать родителей, улыбнулась:

– Доброе утро, родные мои!

– Ты умывалась? – строго спросила Фаина Михайловна.

– Умывалась. Только зубы не чистила.

– Почему?

– Выбили. Теперь нужно протезировать. Есть у меня знакомый стоматолог, Игорь Авратинский. Он в нашей поликлинике работает. К нему и пойду.

– Я отца его знал. Хороший был стоматолог.

– Почему «был»?

– В Израиль уехал. Да и стар он. Участник войны. Не знаю, жив ли? А сын здесь.

– Так тебе и зубы выбили? – спросила Фаина Михайловна. – Ты, дочка, расскажи, наконец, что там у тебя произошло? Знает ли Семён? Когда он приедет? Уж очень его командировка затянулась.

Люба склонила голову, чтобы не смотреть на родителей, не видеть их лица, тихо проговорила:

– Семён нескоро приедет…

– Что ты такое говоришь? Или загулял? Ты давай, рассказывай!

Владимир Ильич опустил плечи и взглянул на дочь.

– Не загулял. Их фирму национализировали, машины отобрали. Он занял у товарища деньги…

– У него что, своих не было?

– Отобрали… Даже телефон национализировали! Короче, уже ехал в Одессу, но в Днепропетровске всех мужчин с поезда высадили и забрили в нацгвардию. Вот он уже вторую неделю служит. В Днепропетровске он.

Люба вздохнула с облегчением. Самую неприятную новость они уже знают. Когда лежала в больнице, думала, как сказать родителям. По телефону о себе рассказала мужу очень немногое: мол, разбили камеру и телефон. О том, что ударили по голове и выбили зубы, – не говорила.

– Ты поправишься и сможешь поехать к нему, – сказала Фаина Михайловна.

– О чём ты говоришь, мамуля! Они готовятся воевать с Новороссией. Чем это может всё закончиться, не знаю.

Владимир Ильич был шокирован новостью, пробормотал:

– Я так и думал. Рвётся связь времён, и нас ждут ещё потрясения. Это гражданская война! Не думал, что на старости лет мне доведётся пережить и такое. Часы тикают в другую сторону. Я таки вам скажу, что Семёну сейчас труднее, чем нам. Он, на минуточку, попал в историю, из которой трудно будет выбраться.

– Ты прав, гражданская война! История пишется кровью… – сказала Люба. – Мамочка! Жевать я не могу…

– Я сварила овсянку.

– А потом эти выродки перепишут историю чернилами, – глухо проговорил Владимир Ильич. – Что мы можем сделать? Чем ему помочь?!

Какое-то время все молча ели кашу. Потом, отставив тарелку в сторону, Владимир Ильич взглянул на дочь и спросил:

– А теперь расскажи, что всё-таки произошло и где тебя так приложили?

– Вы телик не смотрели?

– Смотрели, только не знаем, где правда. Наши говорят одно, русские – другое.

– В тот день на Соборной площади собрался народ. Были там и отморозки с битами и цепями, арматурой и даже с ружьями. Я это всё сумела заснять на камеру. Лица их были в масках, на головах каски…

– А тебе везде нужно свой нос совать, – недовольно проговорила Фаина Михайловна.

– Народу было много, – продолжала Люба, отхлебнув чай. – Приехали из других городов. Им навстречу шли в сторону Греческой площади сторонники антимайдана. На рукавах повязаны георгиевские ленточки.

– Ужас…

Фаина Михайловна налила мужу чай и села, со страхом глядя на дочь.

– И столкнулись эти две колонны у выхода на площадь. Что там творилось – трудно передать. Я снимала на камеру, стараясь делать это незаметно.

– Она делала незаметно! – воскликнул Владимир Ильич. – Интересно спросить, как ты могла незаметно снимать? Или почувствовала крылья за спиной и забыла, что их там нет?

Люба некоторое время молчала, но, начав рассказывать, уже не могла остановиться. Понимая, что ей становится легче от исповеди, продолжала:

– К вечеру эти сволочи пошли к Дому профсоюзов, где разбили палаточный лагерь сторонники федерализации. И там началось настоящее побоище. Избивали всех, кто попадался им под руку. Стреляли, били отрезками арматуры, бейсбольными битами, цепями. Не жалели никого, ни женщин, ни пожилых людей. Некоторые, пытаясь убежать, спрятаться от погромщиков, забежали в здание. И тогда эти выродки стали в окна бросать бутылки с зажигательной смесью. Начался пожар. Что там творилось – трудно передать. Люди выпрыгивали из окон, а их на земле добивали эти нелюди. Милиции не было. Пожарные машины не пускали. Я всё это снимала… Ёмкость моей камеры ограничена, и я дважды освобождала её, перегоняя отснятый материал в редакцию.

Но вдруг меня кто-то ударил палкой по голове. Я упала и потеряла сознание. Когда пришла в себя, увидела, что лысый громила взял мою камеру и со всего маха ударил её о брусчатку. Вернувшись, стал бить меня ногами. Он не разбирал, куда бьёт. Ногой в лицо! Кровь залила глаза. Я почувствовала во рту свои зубы. Они, как твёрдые горошины, заполнили рот. Я их проглотила и снова потеряла сознание. Очнулась только в областной больнице, когда утром пришла в себя после наркоза.

Владимир Ильич и Фаина Михайловна в ужасе молчали, с болью и сочувствием глядя на дочь.

– Больше всего я переживала, что вы будете волноваться, не зная, где я, что со мной. Слава Богу, эти выродки куда-то торопились и даже не шарили по карманам. Я позвонила вам и, чтобы не расстраивать, сказала, что на работе запарка, буду несколько дней ночевать у подруги. К моему счастью и Семён какое-то время не звонил. Потом и ему солгала, что, мол, камеру и телефон разбили… О том, что меня покалечили, – не говорила…

– Ты с детства была брехливой, – сказала Фаина Михайловна и принялась мыть посуду. Она прятала лицо, чтобы дочь не увидела её слёзы.

– Разве я не понимала, что вы будете переживать?! Погибло столько людей! Знакомого журналиста интернет-издания «Таймер», Антона Доценко, ранили в руку…

– Сначала было Слово. Потом – его трактовки. Писателей теперь будет много, и каждый станет трактовать то, что произошло, по-своему.

– Ты как всегда прав, папа, – сказала Люба.

– Что ещё нас ждёт? – задумчиво сказала Фаина Михайловна. – Западенци люто ненавидят россиян, считают их оккупантами... Надо позвонить в Донецк. Как там наши?

– Звонил. У Дианы телефон не отвечает. И Серёжа молчит. К ним вечером нужно звонить. Работа.

– А ты чего как в воду опущенная, – спросила Фаина Михайловна у дочери. – Всё скоро наладится, успокоится. Вернётся Семён…

Люба вдруг опустила перебинтованную голову и тихо заплакала. Её было трудно узнать. Обычно весёлая болтушка, сейчас она не была похожа на себя.

– Ну вот, ты расстроил дочку! Философ! Если хочешь знать, я тебе скажу, что спорить с прошлым не стоит. Его просто нужно принимать. И о будущем нужно думать! Мы же люди! И думать о нём никогда не поздно! – Потом, обняв дочь, боясь даже притрагиваться к голове, погладила её по плечу, говоря: – Успокойся, фейгела моё, солнышко моё. Всё устаканится, как говорил Миша Соловейчик.

– Тоже мне, шикер нашёлся! Как там им на земле обетованной? Вот уже почти три недели как уехали, а позвонить не могут. Видно, и им там жизнь – не сахар.

Люба немного успокоилась. На душе у неё было пакостно. Волновалась за Семёна. И с работы никто не приходит. Из больницы звонила главному редактору. Он сухо ответил:

– Я занят. Перезвоню. Лечитесь…

С тех пор она напрасно ждала его звонка. У заведующего отделом вообще телефон отключён. Может, у них что-то произошло? Нет, больше звонить не будет. Через несколько дней сама поедет в редакцию. Возьмёт такси и поедет…

– О чём ты задумалась, – услышала она голос матери. – Я говорю – всё успокоится, вернётся Семён и будет у нас всё хорошо…

– Да, да… Я знаю… Нужно благодарить Бога за то, что мы живы… В больнице библиотечка. В ней книг мало, в основном все на украинском языке, на русском только тоненькие книжонки современных поэтов. Но среди макулатуры были несколько вполне приличных авторов… А разум, утративший чувство голода, зарастает жирком. Вот и тренировала память… Запомнила несколько строк Зили Аиповой:

Скажи спасибо перед сном
За то, что ты имеешь дом,
За то, что есть чего поесть,
За то, что есть куда присесть…

– Ты же ушибленная на голову! – воскликнула Фаина Михайловна. – Нужно больше спать, а не напрягать голову всякими стишками! Должна понимать, что больной голове нужно больше отдыхать!

– Вы не научили меня отдыхать! Да и чтение стихов для меня – лучший отдых…

Владимир Ильич взглянул на дочь и одобрительно улыбнулся.

– Знаешь, дочура! Ты, конечно, грамотная, и нам с мамой до тебя далеко. Но даже если знаешь себе цену, учитывай инфляцию. Мама права: тебе после того что случилось не стоит много читать, смотреть телевизор. Ты же говорила, что у тебя зрение стало хуже. Нужно будет обязательно обратиться к окулисту. По голове же выродки били. Отлежись, отоспись, тем более что всё равно исполнять свои обязанности пока не можешь.

Люба ничего не ответила. Набрала номер заведующего отделом. К её удивлению, услышала гудки. Вот уже несколько дней она пыталась дозвониться хотя бы кому-нибудь, но у всех телефоны были или вне зоны доступа, или просто отключены. А здесь – пошли гудки.

– Алло, – услышала она голос Валерия Григорьевича.

– Наконец-то! Куда вы все подевались? Звоню-звоню – все словно вымерли! – начала было Люба. – Что там у вас? Или всех разогнали в командировки? Через неделю смогу прийти…

– Не торопитесь, Любовь Владимировна, – успокоил её заведующий отделом. – Вы, видимо, не знаете, что нашу газету закрыли.

– Как закрыли?

– Очень просто. Пришли три лба, разгромили всё, избили Якова Михайловича. А когда он хотел по телефону вызвать милицию, сломали ему руку, отобрали у всех телефоны и растоптали их при нас, предупредив, что, если выйдет ещё хоть один номер газеты, они снова придут… Даже зарплату никто не получил. В банке счёт заблокирован, так что мы все сейчас безработные. Я среди обломков телефонов отыскал свой, вытащил симку и вставил в новый. Так вы и смогли до меня дозвониться.

– А что же с Яковом Михайловичем? Где он лежит? Его кто-нибудь навещает?

– Вы же понимаете, у нас связи нет. Но я был у него дома. Ему на Троицкой в хирургической клинике сделали операцию, наложили гипс. От госпитализации он отказался. Сейчас дома. У него сотрясение мозга. Вот такие дела…

– Но я хочу хотя бы забрать свою трудовую книжку!

– Все бумаги, в том числе и документы… я не хочу по телефону… уничтожены. Чуть пожар не устроили. Впрочем, к чему вам они. Сейчас нигде трудовых книжек не требуют… Пенсию нам платить не будут, так что не стоит беспокоиться. Но вы меня простите. Я жду звонка. Нашёл работу в рекламном агентстве. Буду им сочинять, как когда-то Маяковский в окнах РОСТА. Помните: «Женщина! Хватит на заводе околачиваться! Проституция и приятней, и выше оплачивается!».

– Попутного вам ветра…

– И вам всего доброго, – глухо отозвался Валерий Григорьевич и отключился.

Владимир Ильич и Фаина Михайловна внимательно прислушивались к разговору дочери, стараясь угадать, что сказал её заведующий отделом, что её так расстроило.

– Ну, что он тебе сказал? – спросила Фаина Михайловна.

– Ничего особенного. Телефон уронил, потому и не отвечал на звонки.

– Ты никогда не умела врать, – заметила Фаина Михайловна. – Что случилось?

– С чего вы взяли?! – воскликнула Люба. – Всё нормально. Только мне и вправду рано ещё идти на работу. Отлежусь. Да и большого желания нет!

– Потеря желаний – худшая из потерь, – заметил Владимир Ильич. – Что б ты таки знала, нас с мамой обмануть трудно. Или я не понимаю, не вижу по тебе?! Ты всегда была упрямой и думала, что самая умная! Так что всё-таки случилось?

– Ничего особенного. Нашу газету прикрыли. Сотрудников разогнали, а Валерий Григорьевич хочет устроиться в рекламное агентство…

В комнате стало тихо. Все подумали о том, что и до них докатилась волна перемен. Потом, желая успокоить дочь, Владимир Ильич тихо произнёс:

– Я таки думаю, что ни делается – делается к лучшему! Нужно быть оптимистом. Ты выздоравливай. Потом найдёшь себе работу. Ты же у нас умная девочка.

– Умная… – грустно согласилась Люба. – Только я не смогу работать в издании, которое поддерживает то, что творится у нас.

– Что б ты таки знала, во-первых, тебе ещё рано говорить о работе. Нужно выздороветь, зубы вставить, голову подлечить…

– А что же во-вторых?

– А во-вторых, люди часто меняют точку зрения, чтобы найти точку опоры! И ты найдёшь свою точку опоры. Не вечно же этот бардак будет продолжаться!

Люба была благодарна родителям за то, что они её поддерживают. Но на душе у неё было тяжело. Вот уже неделю не звонил Семён. Настроение было ужасным, и чтобы не расстраивать их, она сказала, вставая из-за стола:

– Ладно… Я действительно немножко устала. Хочу прилечь. Да и ночью спала плохо. Всё время что-то снилось, мешая время и место… Война. Фашисты. Почему-то видела тётю Олю с Лёнечкой. Их загнали в машину-душегубку и повезли от Малой Арнаутской в сторону парка Шевченко… Потом уже их тела бросили в море. А по Куликовому полю шли и шли какие-то люди с волчьими мордами. Они держали горящие факелы и несли чёрное знамя со свастикой. Но почему-то парад этот принимали Гитлер, Сталин и Яценюк… Всё перемешалось… Они вместе стояли на трибуне мавзолея, такого же как в Москве, приветствуя толпу, орущую: «Слава Украине!».

– Я тебя прошу! Об чём ты говоришь?! Злоупотребление властью – самый распространённый способ её применения. Но я, если ты таки хочешь знать, думаю, что наши придурочные правители не дойдут до такого. Тебе, солнышко, действительно, нужно отдохнуть.



10. Позвонил Семён. Разговор был коротким. Сказал, что уже несколько суток стоят под Красноармейском. Пока в бой не вступали, хотя из пушек постоянно обстреливают Донецк. Интересовался, как живут. Советовал связаться с Дианой и Сергеем, чтобы они, пока не поздно, уезжали из города. Надеялся, что это сумасшествие скоро закончится.

Люба успокоила его, просила не геройствовать, беречь себя. О том, что с нею произошло второго мая, снова ничего не рассказала.

Через неделю она всё-таки поехала в институт Филатова, чтобы проверить зрение.

Народу было много. В институт с мировой славой приезжали люди со всей Украины. Медицина давно стала не бесплатной, но люди продавали последнее и ехали, чтобы вернуть возможность снова видеть этот ужасный, но и прекрасный мир. Нет более страшной Божьей кары, чем навсегда потерять зрение!

– Видимо, небольшая гематома сдавливает зрительный нерв, – сказал доктор после обследования. – Нужна трепанация, но вы же понимаете, что всё это сегодня не дёшево.

Он назвал сумму.

– Как срочно? – спросила Люба.

– Чем скорее, тем лучше.

Люба взяла направление в клинику и уехала домой. По дороге зашла в банк, сняла со счёта деньги, которые они с Семёном копили на покупку квартиры.

Дома не стала пугать родителей, сказала только, что ей предложили госпитализацию в институте Филатова.

– Институт Филатова?! – со страхом воскликнула Фаина Михайловна. – У чёрта на куличках. Разве ближе нельзя было найти окулистов? Здесь, на Ольгинской, бывшая глазная клиника профессора Кальфа. Или тебя он не устраивает? Тебе обязательно нужно в институт академика Филатова? Я тебя прошу! Что у тебя вечно за зихерты?! И что они говорят?

– Что они могут говорить? Я решила лечь туда. Там и кадры прекрасные, и аппаратура современная. А лечить меня будут невропатологи вместе с окулистами. И приходить ко мне не нужно. Связь по телефону.

– Чтоб ты таки знала: тропа заблуждений хорошо утоптана, – как всегда афористично заметил Владимир Ильич. – Сейчас везде лечат одинаково плохо, только берут по-разному. Смотрят не на больного, а на его карман. Но с глазами шутки плохи…

Он готов был подробно вслух поразмышлять о состоянии медицины, но его прервала мелодия мобильного телефона. Звонил Миша Соловейчик из Израиля.

– Наконец-то! Куда ты пропал?! Рад слышать. Не думаете ли возвращаться? – забросал вопросами друга Владимир Ильич. – Я таки не понимаю, как вы можете жить без Одессы?!

– Чтобы ты таки знал, – ответил Михаил, – здесь в Натании половина населения – одесситы! И пляж – высший класс! Песочек, как у нас в Лузановке! Говорят многие по-русски, так что мы даже в ульпан не пошли. Нужен мне их иврит! Евреем нужно быть в душе, а не по формальным признакам: носишь ли кипу, обрезан и соблюдаешь ли субботу. Всё это ерунда на постном масле!

– Не заводись. Я нисколько не сомневаюсь, что ты таки настоящий еврей. Лучше скажи, как вы устроились? Где живёте?

– Живём хорошо. Привыкаем. Здесь всё по-другому. Встретил Анечку Флигельман. Училась со мной на одном курсе. Как тебе это нравится, когда в девяностых уезжала, в Греции накупила несколько норковых шуб. Думала на этом подзаработать. Теперь жалуется, что в Израиле не носят шубы и ей приходится тратиться на их сохранение в ломбарде! Ты не хочешь по дешёвке купить своей Фаине шубу?

– Или она малохольная, или не знала, что там зима, как у нас лето. Но Бог с ней. И что вы с Ларой делаете целыми днями?

– Как что?! Я ж говорю: привыкаем. Но хватит о нас. Как вы там? Мы по телику смотрим Москву и радуемся, что нас там уже нет. Эти адьёты думают головкой, а не головой!..

– На минуточку, а у вас не так?! До сих пор не можете договориться со своими родственниками-арабами! Ай, брось! Не стоит об этом даже говорить. У нас, как везде, могут нас слушать, так что заканчивай болтовню. Не хватает нам ещё попасть в историю!

– Кому ты нужен? Слушают его! Ты забыл, сколько тебе лет? Смотри чаще в паспорт. Везде хорошо, где нас нет. Ты только представь: евреи оказались такими националистами! Синагог здесь, как в Одессе пивнушек. И евреи тут разные: в кипах, в шляпах, с пейсами… Любого цвета на любой вкус: шоколадные эфиопские и марокканские, светлые из Европы! Рыжие, чёрные, блондинистые. И все считают только себя евреями, а остальных – не кошерными… Я таки тебя спрашиваю: стоило нам ехать сюда, чтобы и здесь быть вторым сортом? Из Европы – те – первый сорт. Они при деньгах. Из России – нищие, второй сорт! Нет, как тебе это нравится?! Здесь не соскучишься! И все говорят на иврите, в котором нет гласных букв. Какой-то неполноценный язык! А они, фу ты ну ты, всех обзывают антисемитами и, оттого что они евреи, – раздувают щёки. И чем раньше ты сюда приехал, тем почётнее. Старики – сабры, а мы пока олимы, пока доверия не заслужили. Вот я и говорю, что национализма здесь хватает. Даже в самые весёлые времена, когда Сталин, чтоб он сдох…

– Он давно сдох…

– …когда раскручивали «Дело врачей», я такого не чувствовал.

– Я таки узнаю тебя! Ты, как всегда, болтлив не в меру. Имеешь, на минуточку, высшее образование и до сих пор не понял, что национализм – это не нацизм! Каждый маленький народ, чтобы сохраниться, ощетинивается национализмом. Люди гордятся своим народом, своей культурой. И я тебя спрашиваю: что в этом таки плохого? При этом никого не унижают. Это таки две большие разницы! Национализм ему не нравится! Ты лучше скажи, здесь у нас его нет?!

– Нет, дорогой, я закругляюсь. С тобой только в философских диспутах участвовать. А это международный телефон. Тариф немаленький. Теперь ты мне звони. У тебя высветился мой телефон? И говори бекицер, а то тебе не хватит никаких шекелей оплачивать наши телефонные разговоры! Фаине привет!

И не успел Владимир Ильич даже ответить, как Соловейчик отключился. Он в который раз убедился в том, что везде хорошо, где нас нет.



В среду Люба вызвала такси и поехала в институт Филатова. Категорически отказалась, чтобы кто-то её сопровождал:

– Не ближний свет. Позвоню. На улице жарко. Нечем дышать.

Когда она уехала, Фаина Михайловна грустно произнесла, садясь на стул:

– Так и живём от звонка до звонка. Ты бы Дианочке позвонил. Как там у них?

Владимир Ильич набрал номер дочери и тут же услышал её голос, словно она была в соседней комнате.

Диана старалась успокоить родителей, сказала, что они уже привыкли к стрельбе и взрывам. Дети живут у Серёжиных родных. В школу не ходят. Её разбомбили…

Вечером за ужином Владимир Ильич сказал:

– Если ты хочешь знать, я таки думаю, что мне нужно поехать к ним. Если они уехать не могут – заберу внуков. А ты останешься дома. Мало ли что Любе потребуется. Да и квартиру оставлять нельзя. Это тебе не задрипанный Киев или Жмеринка. Это Одесса! У нас жулья много. Можно лишиться и того, что нажили.

Фаина Михайловна была готова к этому, понимала, что муж прав: нужно вывозить детей из того ада.

– И когда ты таки собираешься ехать?

– Я знаю?! Но, с другой стороны, чего тянуть? Завтра пойду на вокзал, возьму билет на поезд.

Скорый поезд на Донецк отходил без четверти три. На перроне пассажиров было немного. Проводник с любопытством взглянул на Владимира Ильича и, проверив его билет, сказал, что поезд сейчас не всегда ходит по расписанию. Обычно он прибывал в Донецк в семь утра, но сейчас всё изменилось.

Владимир Ильич попросил организовать постель и чай с лимоном.

Видя, что перед ним пожилой спокойный человек, проводник кивнул:

– Зробимо! Розташовуйтесь. Ваше купе сьоме. Поки будете їхати в самоті.

Владимир Ильич вошёл в купе и сел у окна, наблюдая, как железнодорожники в ярких оранжевых безрукавках что-то делали у стоящего на соседнем пути состава.

Наконец, поезд тронулся. Поплыли назад станционные постройки, семафоры, переезды. Колёса выбивали дробь, и под этот стук ему захотелось спать. Обычно днём он всегда отдыхал пару часов, так как вставал рано. Мучила бессонница.

В купе вошёл проводник, принёс постель. Пока Владимир Ильич её стелил, на столике уже появился горячий чай в стакане с подстаканником.

– Може, ще що-небудь? У нас є вафлі, печиво, булочки.

– Спасибо. Не нужно.

Выпив чай, Владимир Ильич переоделся в спортивный костюм и прилёг. И сразу заснул.

Проснулся часов в шесть в Херсоне. Поезд стоял на первом пути. На перроне куда-то торопились люди. Подумал: хорошо, что купил билет в купейный вагон. Вышел в коридор и взглянул на расписание. Следующая остановка в Кривом Роге. Пока идут без задержек. Понимал, что проверки начнутся после Днепропетровска. Но, коль ходят поезда, раньше или позже он доберётся до Донецка. Потом возьмёт такси и поедет к детям. Может, успеет их застать до работы. В конце концов, у него есть их телефоны.

И действительно: в Днепропетровске ходили вместе с контролёром вооружённые парни в униформе и с оружием. Проверив билет, контролёр посторонился, пропуская вперёд сержанта.

– Тепер по вашій частині.

Сержант внимательно посмотрел в паспорт, сверяя фотографию с оригиналом. Потом спросил:

– Зачем едете в Донецк? Там же стреляют.

– Потому и еду, что стреляют. Хочу внуков увезти.

– У вас там дети?

– Дочка – врач на скорой помощи.

Сержант вернул документ и, пожелав счастливого пути, вышел из купе.

«Ничего страшного, – подумал Владимир Ильич. – Время такое, и ребята делают свою работу».

В Донецк поезд пришёл с небольшим опозданием.

Ещё из поезда Владимир Ильич позвонил Диане. На его счастье, она на смену выходила в ночь, поэтому приехала за отцом, и через полчаса они уже были дома. Панельная четырёхподъездная девятиэтажка.

Владимир Ильич с удовлетворением отметил, что и в подъезде чисто, и лифт работает.

Рядом стоял кирпичный дом со следами пожара. Во многих квартирах стёкла были выбиты и проёмы, словно глазницы черепа, зияли чернотой.  Где-то вдалеке грохотали разрывы мин и снарядов.

– У вас всегда так ухает? – спросил Владимир Ильич.

– Сегодня ещё тихо. Обычно они начинают свой концерт вечером, когда в домах много народа. Ты можешь умыться с дороги, переодеться, а я завтрак приготовлю. Тебе, как обычно, овсянку и чай?

– А по телевизору говорили, что у вас проблемы с водой, с продуктами.

– Всё так. Были проблемы. Миной разворотило водовод. Машинами развозили воду. Под обстрелами чинили…

– Вот сволочи! Правители хреновы! Чтобы ты таки знала, нули легко приходят к общему знаменателю. Я понимаю, что происходит передел собственности, а врут, что вы – сепаратисты и хотите в Россию.

– Ты успокойся. Иди мойся, и будем есть.

За завтраком Владимир Ильич расспрашивал Диану об их жизни, о внуках, о родителях Сергея.

– Сергей так рано ушёл на работу? – спросил он.

– Во-первых, уже не так рано. Но Сергей в эту ночь дежурил. Завтра ещё день отработает, а потом придёт домой.

– Понятно, – грустно сказал Владимир Ильич. – А приехал я на пару дней. Хочу забрать внуков в Одессу. Слишком опасно становится у вас. У нас им будет хорошо, и вам спокойнее. Я таки понимаю, что Серёжа не может бросить родителей. Детям у нас будет лучше.

– Но ты же знаешь, что у нас теперь есть ещё и Алёша.

– И его заберу.

– Ему же полтора годика!

– И что? Вас вырастили, и его вырастим. У нас хоть не стреляют…

Диана молчала. Понимала, что отец прав, только как же тяжело расставаться с детьми!

– Ладно, поедем к Серёжиным родителям. Я думаю, ты прав: детей нужно отсюда увозить!

Диана позвонила Сергею, рассказала ему о приезде отца и о его желании забрать детвору в Одессу.

Сергей надолго замолчал.

– Ты где? – спросила Диана.

– Здесь я, здесь! Думаю. С одной стороны – им там будет лучше…

– Безопаснее. У меня сердце разрывается, когда думаю, что они играют, когда рвутся снаряды. И не к чужим же мы их отправляем!

– Ладно. А когда отец собирается уезжать?

– Послезавтра.

– Хорошо. Завтра я постараюсь пораньше освободиться. Дежурства сейчас у нас беспокойные. После работы поеду к родителям. Приезжайте и вы часам к четырём. Кстати, нужно и документы приготовить, нотариально дать согласие на то, что мы не возражаем против их переезда в Одессу. И билеты взять. Хорошо бы – купе. Только, не знаю, возможно ли. Мне сотрудница говорила, что с билетами проблема.

– У меня есть знакомый. Я думаю, он поможет.

– Хорошо бы. Представляешь, как им, особенно Алёше, в общем вагоне?!

– Этот Петренко ко мне много раз обращался. Могу же и я один раз воспользоваться его любезностью. Только мне кажется, поезд из Донецка ходит не каждый день.

– Это я узнаю… Всё, больше не могу говорить. Завтра в четыре.

– Хорошо.



После дежурства Диана пришла усталой, была чем-то расстроена.

– Я выпью чаю и ненадолго прилягу, – сказала она отцу. – Мне нужно поспать хотя бы пару часов. Ты пока посмотри нашу библиотеку. Не скучай.

В гостиной над диваном висел пёстрый ковёр. У противоположной стены Сергей смастерил стеллажи, на которых от пола до потолка стояли книги. В углу у окна – телевизор. В центре – небольшой круглый стол, на котором  хрустальная ваза с розами.

«Хорошо живут. Молодцы», – подумал Владимир Ильич и снял с полки томик Губермана. Открыл, и на глаза попались такие строки:

Днём кажется, что близких миллион
И с каждым есть связующая нить,
А вечером безмолвен телефон
И нам, по сути, некому звонить...

Он сел на диван и стал читать стихи, очерки об Израиле.

Когда Диана проснулась, пообедали и в три на такси поехали к родителям Сергея. Владимир Ильич переживал, что не сообразил купить внукам игрушек. Казнил себя за это.

– Успокойся, – отмахивалась Диана. – Люди забились в подвалы и выходят лишь для того, чтобы принести воду или какую-нибудь еду. Если такое ещё немного продолжится, мы повторим судьбу Ленинграда! Мы точно в блокаде. Зарплаты задерживают, да и откуда деньги брать? Шахты разбомбили, предприятия не работают… Ты знаешь: все эти события невероятно сплотили людей. Многие мужчины да и женщины идут в ополчение. Наладили ремонт старой военной техники. Я никогда не думала…

– И что дальше? На минуточку, ваши думают, что смогут противостоять Украине, которую ещё и Европа поддерживает? Шаг в пропасть определяет весь дальнейший маршрут вашей Новороссии. И неизвестно, кто больше малохольный, они или вы?!

– Нас поддерживает Россия. В ополчение записываются и россияне. На нашей стороне воюет немало русских, чеченцев да и других. Многие приехали из других областей Украины. Я думаю, не всё так просто…

       

Когда они, наконец, приехали на улицу Челюскинцев, Владимир Ильич увидел небольшой кирпичный дом, скрытый зеленью. Большая кавказская овчарка грозно зарычала, но, увидев Диану, снова улеглась в тени яблони.

Сергей был уже здесь. Он подошёл к Владимиру Ильичу, обнял и поцеловал его.

– С приездом! Хорошо выглядите. Так держать!

На крыльцо вышел отец Сергея. Он видел его всего один раз, когда много лет назад приезжал в Одессу на море.

– Добрый день, дорогой Владимир Ильич! Милости просим! – сказал он, приглашая в дом.

– Чтоб вы таки знали, и я рад вас видеть, только добрый ли день, когда у вас стреляют… Я не был на войне. В кино видел руины Сталинграда. Так я вам таки скажу, вы выглядите не лучше. Обгоревшие здания стоят без окон. Но там ведь жили люди!

– Мы уже привыкли.

Они прошли в дом.

– А где же внуки? – спросил Владимир Ильич.

Из другой комнаты вышла Лена.

– Здравствуй, дедушка Володя, – сказала она. – Я Алёшеньку укладывала спать.

Вскоре все уже сидели за столом, на котором стояла бутылка водки, какие-то соленья, блюдо с только что сваренной молодой картошкой…

Разговор шёл о том, что творится в стране.

– Мне Серёжа сказал, что вы хотите увезти внуков в Одессу, – мрачно произнёс Фёдор Арсеньевич. – Правильно. Нужно увозить их подальше от этого ужаса.

– Только не знаю, как справлюсь с малышом.

– Всё будет хорошо. Леночка – большая девочка. Она и здесь возится с ним. Всё умеет: и покормит, и спать уложит. И Алёшенька к ней привык.

– Коли ж це закінчиться? – сказала Нина Матвеевна. – Страшно... Я хотіла б, щоб і Машенька з Миколою до вас поїхали...

– Какие проблемы? Вместе поедем.

– Нет, дорогой тесть, –  сказал Фёдор Арсеньевич. – Во-первых, Машенька – медсестра и они с Николаем в ополчении. А во-вторых, по дороге молодых мужиков снимают с поезда и мобилизуют в нацгвардию.

– Є у них такий закон! – сказала Нина Матвеевна. – Якщо куди і бігти, так в Росії, але як вони можуть бігти? Микола у них якийсь командир. Як він може кинути своїх хлопців? Та й Маша там при справі. Добре, що поки зрідка можуть приходити додому. Юленьку на мене залишили. Але з нэй турбот немає.

– Вы таки правы. Трудно принимать поправки к неписаным законам. Все мы закованы в кандалы обстоятельств.

– Неписаные законы может отменить только время.



Вечером, взяв такси, они вернулись к себе. Старались успеть. Ночью обстреливали город сильнее.

В ту же ночь ракета разворотила квартиру на пятом этаже в четвёртом подъезде. Жильцы с трудом смогли потушить начавшийся пожар. Владимир Ильич понял, что нужно увозить детей как можно скорее. Посоветовал Сергею и Диане на время переехать к родителям. 

– Там пока и стреляют реже, да и убежище хорошее.

– Так и сделаем, – заверил его Сергей.

– Уж очень далеко от работы, – пожаловалась Диана.

– Ничего. Выходить будем на полчаса раньше.

      

На следующий день, собрав детей в дорогу, Диана проводила их на вокзал.

Лена возилась с малышом, Игорь помогал чем мог, а у Владимира Ильича впервые за эти дни перестало колоть сердце.

На следующий день они были в Одессе.

       

11. Будни капитана Тарасенко проходили без особых происшествий. Как наиболее подготовленного, его назначили командовать ротой ремонтников. Каждый день на базу приходили или привозили искорёженные танки, бронетранспортёры, тягачи и его подчинённые должны были их оживлять. В его роту собрали разных людей. Многие были в возрасте, обременённые семьями, они оказались здесь не по своей воле. Слесари, мотористы, токари ещё хоть что-то понимали в ремонте. Делали что могли. Но здесь и сантехники, и строители, которые даже подходить к подбитым в боях машинам боялись. Не приученные к военной дисциплине, они пререкались с ним, вступали в спор, проклинали братоубийственную войну, ворчали, требовали плату за свой труд. Некоторые постоянно находились в подпитии. Это были здешние мужики, которых так же, как и Семёна, «пригнали» служить неизвестно кому и против кого.

Связь с родственниками запрещалась и строго наказывалась. У всех отобрали мобильные телефоны и практически не выпускали за пределы территории, огороженной высоким забором и охраняемой по периметру головорезами с собаками.

– Чего ты мне, капитан, голову морочишь? – говорил пожилой лейтенант Ящук, когда-то работавший в Токмаке под Мелитополем трактористом. – Что я могу сделать? Танк, который у меня стоит, отремонтировать невозможно. Разве что – на металлолом годится!

Лейтенант – жилистый, смуглый мужик лет сорока пяти. Участвовал в бою в составе батальона нацгвардии в Мариуполе. Им тогда удалось захватить здание горсовета. Они вытеснили ополченцев газом, на крыше водрузили флаг Украины. Их даже отметил тогда Аваков. Однако уже через несколько часов здание горсовета ополченцы у них отбили.

Раненых куда-то увозили. Убитых хоронили тут же в общих могилах и без гробов. Не до сантиментов. Потери были немаленькими, и командование, как могло, скрывало их. Впрочем, никто строго не учитывал не только тех, кто служил, но и тех, кто погиб.

Однажды один очкарик, работавший когда-то бухгалтером, хотел было составить списки погибших, но приехавший откуда-то мужик выхватил из его рук его творчество, смял и выбросил:

– Тобі нема чого робити? Займися справою, або я тебе з цими жмуриками закопаю, – сказал он.

– Як же? Адже у них є рідні? Будуть шукати?

– Кінчай свою самодіяльність, я сказав! – закричал мужик, доставая пистолет.

– Так, так, звичайно, – испугался очкарик и постарался поскорее убраться от этого «бешеного».

Тринадцатого июня батальон «Азов» при поддержке украинских силовиков и бронетехники зачистили городской центр Мариуполя и снова подняли флаг Украины. 

Там и зацепило тракториста Ящука, больше страдающего не от боли, а оттого, что не знал, что с его семьёй. Знал нравы своих сослуживцев и боялся, что его молодая жена уж очень соблазнительна этим «безбашенным западенцам». Не посмотрят, что его Аза беременная. Несколько раз просил командира хотя бы на сутки отпустить домой. Жил он неподалёку, в Новобогдановке. Но командир, хмуро взглянув на него, запретил даже думать об этом. В те дни дезертировали «от беды подальше» многие «вояки». Боялся, что и этот сбежит. Ищи его потом в той Новобогдановке под подолом жены! А Ящук этот – ценный кадр, опытный тракторист. Ранение у него было лёгким, и уже через неделю ему присвоили звание лейтенанта и направили в роту ремонтников.

– Танкіст і тракторист ремонту практично одне і теж. Так що ще послужиш.

Обещали прилично платить. Да и куда деваться, если на тебя направили автомат? Вот и стал служить командиром взвода в роте капитана Тарасенко. Ремонтировали всё. Так, ополченцы в районе посёлка Мангуш обстреляли автобус батальона специального назначения «Азов», который двигался из Мариуполя в сторону Бердянска. Автобус проще было бы отправить в утиль, но они заварили дырки, вставили вместо стёкол фанеру и так, даже не закрасив «рубцы», снова «отправили воевать». 

– Разбирайте его и ставьте детали на другие машины, – коротко приказал Семён Ящуку, не знающему, стоит ли ремонтировать сгоревший танк.

Он понимал, что люди не хотят воевать, не понимают, за что воюют. Правда, были и такие, кому было «до лампочки», кто с кем воюет. Платили, давали водку – почему же не повоевать.

В начале июля пришёл приказ, по которому все, кто мог водить танки или боевые машины пехоты (БМП), отправлялись в действующие части. Так Семён оказался в Красноармейске, небольшом городке под Донецком. Для него началась настоящая война.

Иногда даже спорил со взводными, которых огорчало то, что они вынуждены были воевать с такими же украинцами. Семён же был убеждён: всё, что они делают, – на пользу Украине.

– О чём ты говоришь! – горячо возражал он командиру первого взвода, лысому историку из Днепропетровска. – Вот прикинь. Я этим специально интересовался. Мы привыкли сравнивать жизнь с уровнем её в тысяча девятьсот тринадцатом году. Прошло сто лет. Зарплаты упали в десять раз! В США же среднедушевой доход удваивался каждые тридцать пять лет! Цены у нас выросли примерно в пять раз! В рейтинге уровня жизни Украина занимает семьдесят первое место, пропустив вперёд страны Прибалтики, Панаму, Шри-Ланку, Монголию, Индонезию! Естественно, за сто лет многое изменилось: повысилась грамотность, возможности медицины, продолжительность жизни, но факт остается фактом: политика Януковича проиграла вчистую. Куда же нам стремиться? Конечно, в Евросоюз, и уж никак не в союз с Россией!

– Но ты вспомни, как всё начиналось, – не сдавался командир взвода. – Новороссия – это исторические территории Северного Причерноморья, присоединённые к Российской империи в результате русско-турецких войн во второй половине восемнадцатого века. Харьков, Донецк, Луганск, Херсон, Николаев, Одесса в царские времена не входили в состав Украины, а были переданы ей позже.

– Ну и что? – не сдавался Семён. – Границы государств не вечны и меняются. Разве Россия не отказалась сначала практически от всей Украины, заключив Брестский мир, а потом снова вернула её себе. Разве в тридцать девятом не кроили Европу Сталин и Гитлер? А народ наш попал под раздачу. Ты, наверное, не знаешь или забыл, что было в тридцать девятом?!

– Да! Но мы вместе воевали против фашизма!

– Кто спорит? Воевали. Но были и те, кто сопротивлялся оккупации русских. Их наследники на Майдане и составили «Правый сектор», УНА-УНСО, «Тризуб», «Патриот Украины».

– Это противостояние и привело к кровопролитию, – упрямо повторял лысый историк. – Янукович ведь подписал с оппозицией соглашение об урегулировании кризиса. Об изменении Конституции…

– И в тот же день сбежал! Что это за президент. Вспомни, даже Саддам Хусейн воевал до последнего. В Сербии – Милошевич. В Сирии – Асад… Никто не бежал! А этот наложил в штаны и смылся!

– Но ты не забыл, что на юго-востоке с первых же дней возникли протесты против новой хунты?

– Говори, да не заговаривайся! В Крыму разве не прогнали избранную народом власть и не обратились за помощью к России? Провозгласили независимость Крыма от Украины и присоединение к России. Не всё так однозначно!

– Да! – не сдавался командир первого взвода. – Но депутаты выдвигали требования федерализации Украины. И что ответили наши правители? Отказали! А ведь никто не ставил вопрос о выходе из Украины. А теперь запылал восток! И пошло-поехало! Турчинов заявил о проведении  спецоперации.

– А как он мог реагировать?! – воскликнул присутствовавший при этом разговоре Ящук.

– Вот и воюем. Разве это не гражданская война? Хорошо, если бы мы воевали с боевиками этой Новороссии. Но стреляем же по жилым кварталам, больницам, школам… В последнее время стали использовать установки «Град», фосфорные бомбы…

– Ты не очень их жалей! Они защищаются людьми, как щитом. Так делали в разные времена многие. А потом кричали, что гибнет мирное население! Я согласен: тошно воевать со своим народом. Но не ты, ни я добровольно сюда не пришли. А если хочешь остаться жив, будешь и стрелять, и давить гусеницами. И, самое главное, не будешь рассуждать! И хватит болтать! Все поняли задачу? Вот и выполняйте!

В их части были и «фанатики», как их называл Семён, – молодые ребята из западных областей. Многие были законченными алкоголиками или даже наркоманами. Но никого это не волновало. Важно, что они умели стрелять и горели ненавистью к «москалям».

Семён знал, что в рядах ополченцев воюют и россияне, и это его совсем не радовало. Понимал, что скоро это сумасшествие не прекратится. Но более всего его тревожило, что он ничего не знает о жене. Как там она? С её взглядами на происходящее она могла легко попасть в неприятную историю. Но надеялся, что у неё «хватит ума» не лезть на рожон. Понимал, что сейчас трудно разобрать, кто прав и кто виноват в том, что творится. Пытался с иронией воспринимать происходящее, повторяя мысленно золотое правило: лучшая самозащита это самонападение! Чтобы выжить в этом бардаке, нужно смеяться над собой. Это прекрасное средство от сомнений и неуверенности в себе! Именно здесь, где он увидел все ужасы того, что происходит, стал сомневаться в том, в чём был так убеждён. Вспоминал разрушенные дома, разорванные тела стариков и детей, старался гнать грустные мысли. Но… не получалось.

Несколько раз ему удалось позвонить из случайно найденного в Красноармейске телефона, но через неделю его вызвал командир батальона и зло отчитал.

– Чи ти не знаєш, що дзвонити додому не можна? Чи тобі наказ – не наказ? Ще раз трапиться таке – відправлю під суд!

К концу июля снабжение части резко ухудшилось и их командир, рыхлый и толстый подполковник, на совещании командиров подразделений призвал всех затянуть пояса.

– Зараз тимчасово виникли труднощі з постачанням. Але ви можете собі дозволити реквізувати у населення худобу, птицю, борошно або крупу. Пояснюйте громадянам, що армія переживає тимчасові труднощі. Але, повторюю, вам доведеться затягнути пояси. Слава Богу, що хоча б з випивкою у нас поки що все нормально.

«Сам-то он носит подтяжки. Ему затягивать пояс не придётся, – подумал Семён. – А голодные мои архаровцы совсем озвереют, начнут мародёрствовать. Кто воевать будет?»

В последнее время их батальон нёс большие потери. Настроение вояк было совсем не боевым, Семён тоже подумывал, как бы смыться отсюда. Видел бесперспективность этой войны, всё больше сомневался, что воюет за правое дело.

У противника воевали и россияне, но теперь Семён стал больше сомневаться в том, что это может оправдывать их. К тому же и у них есть немало наёмников, говорящих на разных языках и подчиняющиеся своим командирам. Были и такие, которые  «консультировали», как нужно воевать.

Однажды в бою, когда они пытались с ходу взять Новогродовку, встретили мощный огонь противника, а по рации Семён услышал какие-то крики на английском языке. В институте он учил немецкий, выругался и приказал по рации своим отходить. Потом ему комбат кричал, почему он не послушал «военспеца»?

– Я не понимаю английский, – оправдывался Семён. – К тому же у них откуда-то появились танки! Что стоит наша разведка? Нас расстреливали прямой наводкой! Я просил Глушко прикрыть меня, так он матом меня послал. Кричал, чтобы я не гнал. Он застрял в Сухом Яру, прийти мне на помощь не мог.

– Поспішність потрібна при ловлі бліх! Чого ти виліз вперед?

– Получил задачу перекрыть дорогу в районе Михайловки. Но в Новогродовке потерял машину и решил не рисковать и подождать Глушко.

Комбат по рации выругался матом и отключился.

«Изменения и в стране не могут проходить по бездорожью, – думал Семён. – Их нужно готовить, прокладывать им дорогу. А то, что делается, больше походит на необдуманные судорожные потуги сохранить власть и симпатии Америки и Евросоюза. Линия наименьшего сопротивления – самая оживлённая дорога. А наши хлопцы гибнут, так и не поняв, ради кого и ради чего воюют…»

В субботу девятнадцатого июля танки капитана Тарасенко подошли  вплотную к Донецку и со стороны Весёлого обстреливали из орудий район аэропорта и железнодорожный узел в Куйбышевском районе города. Корректировки огня не проводили и стреляли наугад.

Совершенно неожиданно с левого фланга, со стороны улицы Стратонавтов, по ним стали бить орудия прямой наводкой. Потом в их колонну буквально врезались три танка. Они шли на большой скорости, стреляя на ходу. То ли в них сидели профессионалы из России, то ли танкисты знали, за что воюют, но в их действиях чувствовалось и мастерство, и злость. Он понимал, что предшествующий бою форсированный марш, не предусмотренный никакими уставными нормами, привёл их танки, стоящие где-то на консервации ещё со времён Советского Союза, превратились почти в негодное состояние. Слева и справа уже горели три машины, а его «герои» просто не знали, что делать. Заслоняли друг другу видимость, мешали стрелять. Их не удалось собрать в единую мощную группу. Танки не поддерживались пехотой и стали удобной мишенью. Ситуация усугублялась отсутствием точных данных о противнике.

Им предстояло пройти несколько километров. День был жарким. Семён понимал: долго они не продержатся. Глушко как всегда безнадёжно отстал. Нужно было отходить. Не отходить, а убираться поскорее. Ему ещё попадёт за то, что из девяти машин три, нет, уже четыре горят! Кто бы мог подумать? И что делала наша разведка, которая даже не предупредила, что у противника здесь танки?! 

– Отходим! Отходим! – кричал Семён по рации, но не успел водитель развернуть машину, как страшный удар по башне буквально сорвал её с танка. Он вспыхнул и загорелся, как высушенная на солнце солома. Стали взрываться боеприпасы.

Семён этого уже не видел...

Через несколько дней ополченцы вытащили обгоревшие тела своих противников, уложили в канаву у обочины дороги и грейдером завалили их землёй, а обгорелые танки так и остались стоять страшным напоминанием о том, что война – дело страшное и безнадёжное.

            

К этому времени Любу прооперировали, убрали гематому и выписали на амбулаторное лечение.

Когда она приехала домой, её трудно было узнать. Волосы на голове сострижены. Небольшая наклейка на левой височной области. На голове  косынка. Люба похудела, в глазах её была такая тоска, что и Фаина Михайловна, и Владимир Ильич поняли: дочь что-то от них скрывает.

– Вид у тебя, доця, на море и обратно! – сказал Владимир Ильич, усаживая её на диван. – Тебя что, там совсем не кормили? Или ты специально хотела похудеть? И чего ты, как старая бабка, в косынке?

Увидев лысую голову дочери и наклейку, он на какое-то время, словно споткнувшись, замолчал. Потом тихо проговорил:

– Ты, как всегда, от нас всё скрываешь! И что всё-таки тебе делали? Почему мы ничего не знаем? Или мы не твои родители?

Люба ничего ему не ответила. В глазах её стояли слёзы. Она молча вышла в свою комнату.

– Готе ню! Сколько сразу на девочку обрушилось, – тихо сказала Фаина Михайловна мужу.

От ужина она отказалась. После операции ей всё время хотелось спать. Но в их с Семёном комнате теперь спали дети, и ей постелили на диване в комнате, где спали родители.

– Спрашивала, не звонил ли Семён, – кивнул Владимир Ильич. – Я тебе таки так скажу: волнуется она, переживает. И этот… молчит как рыба!

– А как ты думал? Вы, мужчины, не можете понять, что мы переживаем. И чего он молчит? Даже если ему не разрешают звонить. У вас же всегда  секреты. Мог бы прислать кого-нибудь. Люба говорила, что он – командир роты. Какой-никакой – начальник! Или разучился писать? Не может письмо прислать?

– Что ты знаешь, я тебя спрашиваю? – возмутился Владимир Ильич. – Может, ему ещё хуже, чем нам?! Или ты думаешь, что он поехал в Люстдорф загорать? Там, между прочим, стреляют. Чтобы ты таки знала: когда я был в Донецке, слышал и видел такое, что даже рассказывать не хочется. Дома без окон стоят, без крыш. Всё время где-то что-то взрывается. Спать не мог. Гибнут старики и дети. Все, как тараканы, прячутся по подвалам. Родители Сергея из подвала сделали бомбоубежище и там сидят. Люди совсем с ума посходили. Наши говорят, что воюют с террористами, предателями. А я таки не знаю, кто из них террорист. Идёт гражданская война, разве ты не понимаешь? Делят власть. Но те, кого я видел, с кем разговаривал, говорили, что они не против Украины, а против Порошенко, Авакова, Яценюка… Против Коломойского. И ты только подумай своей головой: где это видано, в какой стране губернатор может иметь свою армию, которая не подчиняется властям? Вот и воюют, каждый за себя. Но Донецк ещё сопротивляется. Их обстреливают, они огрызаются, и когда всё это закончится – один Бог знает!

– Меня таки это очень волнует. Как там Дианочка с Серёжей? Неужели они не могут приехать к нам? У нас хотя бы не стреляют.

– Нужно надеяться, что долго эти малохольные воевать друг с другом не будут. Когда-то же это закончится!

– Да. Только как простить друг другу то, что творят? Западенцы всегда были и будут врагами восточных украинцев.

– Время! Оно зализывает раны, рушит страшные воспоминания. Нужно надеяться, что пройдёт время и всё образуется.

       

 Любе с каждым днём становилось всё тревожнее. Она не знала, что делать, куда звонить, как узнать о муже. Через несколько дней пошла к Николаю Зайко, знакомому военному корреспонденту, с которым когда-то училась в университете. Люба с ним давно не виделась, не уважала за «бесхребетность». При Януковиче он в своих статьях его расхваливал, а когда случился переворот в Киеве, быстро стал в своих корреспонденциях расхваливать новую власть, призывать к «люстрации». «Обычный приспособленец», – думала Люба. Но делать было нечего. Не знала, к кому ещё можно было обратиться. Ходила в военкомат, но там сказать ей ничего не могли, объяснили, что сейчас с сепаратистами воюют части, которые не числятся в вооружённых силах Украины, и сведений таких они не имеют. Посоветовали самой поехать в Красноармейск.

Люба пробовала туда звонить. Какой-то мужчина грубо ответил, что по телефону сведения они не дают. Но потом, сжалившись, сказал, что батальон нацгвардии из их города ушёл. Куда – не знает. Скорее всего, в сторону Луганска или Донецка. Там сейчас идут бои.

Люба совсем растерялась. Куда ехать? У кого спрашивать, почему Семён молчит? Не случилось ли что? Может, ранен, лежит в госпитале?

Созвонившись с однокурсником, попросила его о встрече.

– Люба Мусіна? Як же, пам'ятаю, пам'ятаю. Приходь... Чим зможу – допоможу.

Николай прекрасно говорил по-русски, но сейчас, демонстрируя свою преданность новым властителям, старался говорить только по-украински.

 Договорились о встрече. Люба старалась сдерживать себя, говорила кратко, не давая втянуть себя в политический диспут.

– Помоги, пожалуйста, узнать судьбу моего мужа. Он служит в нацгвардии. Капитан, танкист.

– Як його ім'я, прізвище?

– Семён Тарасенко.

– Він  українець? Звідки?

– Украинец. Из Черновицкой области.

– І ти теж Тарасенко?

– И я Тарасенко. Он – мой законный муж!

– Дізнатися це не просто, але спробую тобі допомогти. Є у мене там дружок. Але це справа не швидке. Дай мені свій телефон. Якщо дізнаюся, подзвоню.

Всю следующую неделю Люба не могла успокоиться. Не ела, не спала. Похудела, постарела. Ни с кем не хотела общаться, всё время лежала в комнате, изредка лишь отвлекалась, когда Леночка приносила ей Алёшу. Она брала малыша на руки, смотрела в его огромные голубые глаза, и ей казалось, что держит своего сыночка, о котором они с Семёном так мечтали.

Она уже не надеялась, что Зайко позвонит. Но через неделю вечером, когда они ужинали, раздалась призывная мелодия. У Любы на мгновение сердце перестало биться. Она взяла телефон. На экране высветился незнакомый номер, отчего-то сразу поняла, что это – Николай Зайко, её однокурсник.

– Вас слушают, – привычно сказала она.

– Люба, я виконав свою обіцянку. Твій чоловік, капітан Тарасенко, загинув у бою як герой. Вибач, що приніс тобі це сумна звістка, але краще знати, ніж бути в невіданні. Кріпись. Якщо тобі потрібна допомога, скажи. Чим зможу, допоможу. Прийми мої співчуття...

Люба побледнела, встала из-за стола. Все притихли и с тревогой смотрели на неё.

– Что случилось? – с тревогой спросила Фаина Михайловна.

– Семён…

Она вдруг громко зарыдала и выбежала из кухни. За нею пошли Фаина Михайловна и Владимир Ильич, наказав детям идти в свою комнату.

– Где это случилось? – тихо спросил отец. Он не знал, как облегчить её боль.

– Под Донецком. Как – мне не сказали да и вряд ли скажут. Боже, что же мне теперь делать?! Я знала, что это ничем хорошим не закончится. Чувствовала. Места не могла себе найти. И знаю, когда это произошло. У меня вдруг что-то толкнуло в грудь, словно оборвалось. Было это две недели назад. Я ведь не знаю даже, где его похоронили. Что же мне делать?

– Жить, дочка! Жить! Иногда жить тяжелее, чем умереть, но нужно жить!

– Когда Николай мне позвонил, я уже знала, что ничего хорошего не скажет. На какие-то мгновения у меня вдруг стало темно в глазах. Как же я буду жить без Семёна? И зачем мне такая жизнь?!

Люба плакала, уже не сдерживая себя.

Фаина Михайловна помогла ей лечь на диван, села рядом.

– Ты иди к внукам. Я побуду с дочкой, – сказала она мужу.

Владимир Ильич потоптался, не зная, что ему делать. Потом вышел из комнаты. Ему было горько за дочь, за то, что случилось с зятем, к которому он привык и считал сыном. Но что он мог сделать? Как мог утешить дочь?

Он прошёл в комнату, Игорь сидел у окна и что-то читал, Лена возилась с малышом. Было тихо. Все понимали, что случилось горе, погиб дядя Семён. Его они видели лишь однажды, когда несколько лет назад приезжали в Одессу. Понимали, что сейчас нельзя шуметь, громко разговаривать.

         

Прошло несколько дней, прежде чем Люба решила выйти в город на поиски работы. Одно знала точно: оставаться в журналистике не сможет.

Проходя по Дерибасовской, в киоске купила свежую газету. На первой странице была большая статья о том, что семнадцатого июля в небе над Донецком сбит малайзийский пассажирский самолёт. Двести девяносто восемь человек погибло.

Села на скамейку в скверике у кинотеатра Уточкина и в ужасе стала перечитывать статью. Советник министра внутренних дел Украины Антон Геращенко заявлял, что самолёт был сбит из зенитно-ракетного комплекса «Бук» и высказывал предположение, что обстрел мирного пассажирского самолёта вели ополченцы.

Президент Украины Пётр Порошенко даже не исключил, что пассажирский самолёт сбила Россия. «За последние дни это уже третий трагический случай после того, как с российской территории были сбиты самолёты АН-26 и СУ-25 Вооружённых сил Украины. Мы не исключаем, что этот самолёт также был сбит, и подчёркиваем, что Вооружённые силы Украины не совершали никаких действий по поражению целей в воздухе», – прочитала она в газете слова Порошенко.

«Это война, и уже не с населением Донецкой и Луганской областей, а с Россией», – подумала Люба.

Ей уже не хотелось никуда идти, она вернулась домой.

– Чего ты так быстро? – с тревогой спросила её Фаина Михайловна.

– Не знаю… Устала.

– Тебе нужно бывать на воздухе. Возьми ребят, Алёшеньку и пойдите в  городской сад.

– Не сейчас. Пусть жара спадёт. Тогда и погуляем. А сейчас хочу прилечь.

Люба прилегла на диван и закрыла глаза. Задремала. Вдруг увидела себя в салоне самолёта. Она смотрела в иллюминатор и видела медленно проплывающие облака и яркое солнце где-то в небе. Вдруг раздался взрыв, и их самолёт раскололся, как грецкий орех, и все, кто был в салоне, – посыпались вниз к земле. Никто даже не успел испугаться. На высоте одиннадцати тысяч метров у них просто разорвались лёгкие. Но она каким-то образом сумела задержать дыхание и летела к земле, понимая, что осталось ей жить несколько секунд. За это время успела вспомнить всю свою жизнь, словно время потекло назад. Она вспомнила себя в операционной, свой последний разговор с главным редактором, споры с Семёном, знакомство, любовь. Земля приближалась и приближалась, и она понимала, что это конец. Потом удар, и… тишина. Всё вдруг исчезло, и, странное дело, на душе стало легко и спокойно. Какая-то тихая звенящая мелодия всё звучала и звучала. Не было уже той боли, которую она не переставала чувствовать. И вдруг появился Семён. Он был в сером, свисающем до земли рубище. Похудевший и заросший, подошёл к ней и сказал:

– Любимая, не бойся страдать! Страдания укрепляют душу! Теперь мы с тобой никогда не будем расставаться!

– Когда ты ушёл, – ответила она, – я не знала, как без тебя жить, что мне делать.

– Я здесь понял, что самое главное – делать добро и дарить его людям.

Она почувствовала, что может видеть себя со стороны, слышать мысли. Увидела себя в таком же рубище.

– Настоящее счастье – дарить, а не получать, – продолжал Семён, – прощать, а не держать в душе обиду, любить, а не быть любимым!

И они ушли с ним в туман, исчезли, растаяли…



Вечером Владимир Ильич только и говорил о катастрофе пассажирского самолёта:

– Я таки уже старый дурак, но не верю, что это сделали русские! На минуточку, скажите мне, зачем им таки нужно было сбивать самолёт? А вот нашим идиотам, стремящимся вымазать дёгтем москалей и этим завоевать симпатии новых хозяев, очень даже нужно. И можете мне таки поверить, наша хунта будет делать всё, чтобы помешать расследованию. Кто считается с человеческой жизнью?! Порошенко, который устроил бойню на востоке своей страны? Обама, забросавший бомбами и ракетами другие страны и города?! Им до лампочки чьи-то слёзы и страдания. Но давайте посмотрим последние новости по телевизору. Интересно, как русские отреагируют на высказывания  Обамы и Порошенко? Но если наши клоуны имеют кукловодов и их действия нельзя считать свободными, то кто кукловод у Обамы и его дружков?

– Известно кто, – ответила привыкшая к таким умствованиям мужа Фаина Михайловна.

Она взяла пульт и включила первый канал российского телевидения.

– Я таки помню, как раньше глушили «голоса». Слава Богу, мы ещё можем слышать иной взгляд на то, что происходит. К тому же есть Интернет. Сейчас оболванивать людей труднее…

Владимир Ильич сел в своё кресло. Люба телевизор смотреть не захотела, ушла к детям.

Лена решила в этом году не поступать в институт. Хотела устроиться санитаркой в клинику, чтобы лучше узнать, стоит ли вообще идти в медицину. К тому же понимала, что должна помочь ухаживать за Алёшенькой. Дедушка и бабушка уже слишком стары. Кто же им поможет?! А через год-полтора братика можно будет определить в детский садик, тогда будет легче.

Игорь читал стихи Леси Украинки. Сейчас большинство школ перевели на украинский язык, и он чувствовал, что учиться ему будет непросто.

– Нет, ты только прикинь, – сказал Игорь, отложив книгу в сторону, – Леся Украинка написала стихотворение «Старчиха у шовку» («Нищая в шёлке»). О том, как слепую женщину арестовали за связь с международной буржуазией, потому что она получила от польского консула несколько копеек, что-то из еды и шёлковый халат его жены с прожжённой дыркой на животе.

– А сейчас не так? За георгиевскую ленточку могут убить. А насчёт языка, так ты живёшь в Украине. Нужно знать и культуру, и историю страны, – сказала Люба, садясь на диван. – И лучше, конечно, читать в подлиннике. И читай между строк! Увидишь, как это интересно!

– А я думал, – начал было, Игорь, но его прервала сестра:

– Разве плохо знать ещё один язык и читать произведения в подлиннике?

– Это понятно. И Гёте лучше читать на немецком, и Шекспира – на английском, и Дюма – на французском. Мне бы русский выучить, чтобы меньше ошибок делать, – скептически заметил Игорь.

–  Всё будет хорошо! Тебе же здесь никто не мешает говорить на русском языке. А если бы ты учился в Англии или во Франции, ты бы тоже жаловался, что там не преподают на русском языке? Не ной и читай Лесю Украинку. Хорошо бы тебе почитать и Тараса Шевченко, Панаса Мирного, Михаила Коцюбинского, Ивана Франко, Ольгу Кобылянскую. Живёте на Украине – значит, должны уважать язык той страны, где живёте.

Алёша, держась за диван, несмело ходил, широко расставив руки, держа равновесие. Потом вдруг сел на пол и заплакал. Люба взяла его на руки и стала успокаивать.



12. Слухи, о том, что в Доме профсоюзов было использовано отравляющее вещество, начали появляться практически сразу же после трагедии. Следы вещества содержались в мусоре и саже, взятых на месте происшествия. Об этом Любе рассказала знакомая, химик по образованию, под большим секретом. Шутка ли – тридцать два человека погибли! Приятель Любы, корреспондент «Новой газеты», утверждал, что назначенный после трагедии губернатор Игорь Палица считает: поджог мог быть произведён изнутри здания неизвестными диверсантами. Но Люба была опытным журналистом и понимала, что всё было заранее подготовлено и спланировано. Этим можно объяснить, что здесь так быстро появились националисты и были найдены тела погибших в помещениях, где не было пожара. Пожар начался с места, где несколько ранее националисты вывешивали украинский флаг. Оставшихся в живых людей избивали, калечили, убивали. К тому же в Одессу заблаговременно прибыл Парубий, секретарь Совета национальной безопасности, бывший комендант Майдана, видимо, чтобы проконтролировать ход операции.

Люба много раз говорила себе, что больше не будет заниматься журналистикой, но, выходя в город, интересовалась происходящими в Одессе событиями именно с журналистской точки зрения, думала, как бы представила их в своём материале.

Дома Владимир Ильич старался отвлечь дочь от тяжёлых мыслей.   

Как-то вечером Люба, кого-то вспомнив, проговорила вслух:

– Сволочь! Антисемит проклятый!

– Я не спрашиваю, кто этот антисемит, да ещё и проклятый, но должен тебе таки сказать, что Одесса – еврейский город, и на бытовом уровне здесь редко можно услышать какое-нибудь антисемитское высказывание. 

Они сидели в комнате. Дети спали у себя, и, глядя на дочь, Владимир Ильич рассказал историю, которая с ним произошла в молодости.

– Мне запомнился случай, когда я в молодости таксовал. День был жаркий. Асфальт плавился. Моя «копейка» раскалилась, нечем было дышать. Это сейчас в машинах, фу ты ну ты, климат-контроль. Тогда такое было только на машинах из медленно загнивающего Запада. Вот больные на голову были, сам удивляюсь!

– Кто? – не поняла Фаина Михайловна.

– Как кто? – удивился Владимир Ильич её непонятливости. – Кто у нас может быть больным на голову?

– Я знаю?!

– Правители наши, приказавшие нам загнивающую Америку перегнать! Но я хотел рассказать историю, которая произошла, когда я ждал пассажиров у железнодорожного вокзала. Ты не перебивай, а то забуду, что хотел рассказать. Я это сделаю и без тебя! Подошла ко мне женщина лет тридцати, довольно странного вида. На ней не по сезону яркая шляпка с вуалью, из-под которой в разные стороны торчали рыжие волосики. Чтоб ты так знала, я сразу понял, что она немножечко больная на голову и шляпку в такое пекло носит, чтобы защитить слабое место. Помятое платье её было украшено дешёвой бижутерией, а на ногах, нет, ты только представь: были белые тапочки! В руках держала ярко-жёлтую сумочку, из которой выглядывала бутылка «Московской». Но делать нечего. Мало ли кого я считаю больными на голову!? Спросил вежливо:

– Вам таки куда, мадмуазель?

Она не удостоила меня ответом, открыла дверцу и села в машину. Потом внимательно взглянула на меня. Я ей, видно, не понравился, и она, отведя взгляд, каким-то писклявым голосом бросила:

– К Дюку, к Пушкину, на Приморский бульвар! – Потом, совсем уже расстроившись, принялась бурчать: – Всю дорогу в поезде сионисты мне голову морочили! Всё время щебетали на своём языке. Говорили так специально, чтобы я их не понимала! Я вне себя! Они меня не узнали! Меня! Кстати, хочу представиться: я – та самая Нинель Тихонова! Вы не могли обо мне не слышать! Я знакома с Александром Сергеевичем лично. Он даже посвятил мне когда-то свои прекрасные стихи! Вы, надеюсь, знаете:

Я помню чудное мгновенье,
Передо мной явилась ты,
Как мимолётное виденье,
Как гений чистой красоты!

– Как же, как же! Михаил Глинка ещё на эти слова написал чудесный романс.

– Да, да! Миша написал романс. Я его исполняла в присутствии императрицы. Неужели не слышали? – не унималась пассажирка.

– Что вы такое говорите?! Кто же вас не знает?! – ответил я. – Только я  вам не был представлен.

– Вот и говорю! Кругом засилье сионистов, русскому человеку ступить негде.

И надо было ей сесть именно в мою машину! И где ты видела, чтобы еврею так везло?

Мы мчались в центр города. Но очень скоро я таки понял, что её нужно везти на Слободку в психушку.

– И что лично вам плохого сделали таки эти евреи? – спросил я, чтобы как-то поддержать разговор.

Она резко повернулась и подозрительно взглянула на меня.

– А вы случайно не еврей?

– Случайно – еврей. Мог быть чукчей или татарином, грузином или русским. Но очень люблю рибу-фиш, курочку с чесночным соусом, потому, наверное, стал евреем. А вот обрезание, я вам таки признаюсь, родители мне не сделали, да и языка не знаю. И в субботу, как видите, работать приходится. Чтоб вы таки знали, это большой грех! В субботу даже включать свет  или ехать на машине нельзя. Я знаю, что грешник, но что же, скажите мне, делать, когда хочется кушать?!

Я почувствовал, что меня несёт, но ничего не мог с собой поделать. Ведь сама же нарывалась рыжая антисемитка. Взгляд её забегал, словно она искала помощи.

– Я напишу вашему начальству, чтобы вас уволили. Нельзя, чтобы евреи работали в сфере обслуживания. Скажите мне ваше имя, отчество и фамилию, – допытывалась пискля. Она даже чуть отстранилась от меня на своём сиденье.

Вспомнив недавно прочитанную юмореску какого-то хохмача, я спокойно ответил ей:

– Киш мир ин тухес!

– Как-как? – удивилась рыжая. – Повторите, я запишу.

– Видите ли, – понесло меня, – я еврей, и имя, отчество и фамилия у меня еврейские. Зовут меня Киш, папу моего звали Мирен, а фамилия моя Тухес.

Тем временем мы уже подъезжали к психиатрической больнице на Слободке.

– Это не Приморский бульвар! – не без основания забеспокоилась она.

– Сегодня там проезд закрыт. Суббота!

– Вы уверены?

– Абсолютно! И почему вы всё время обобщаете? Ведь, по теории вероятности, и среди евреев есть порядочные люди!

– И теорию эту придумал еврей! Все вы такие! Везде лезете. Рождённый ползать везде пролезет! У вас много фермента пролазы. Один пролез – и остальных за собой тащит. Вы везде. Размножаетесь как кролики. Нам просто не остаётся места.

За высоким забором из красного кирпича высилось старое здание психиатрической больницы с зарешеченными окнами. В приёмном покое я поведал врачу историю своей рыжей пассажирки. Он, потирая руки, произнёс:

– Наша пациентка. К нам вчера Потёмкина доставили, а есть ещё и граф Воронцов, и даже Екатерина Вторая! Будет кому жаловаться. Ведите свою даму в тапочках!

С тех пор прошло немногим больше месяца, как меня вдруг вызвали к нашему участковому.

– Телега на вас пришла, – сочувственно сказал он.

Пока я думал, что ему на это ответить, он что-то писал шариковой ручкой, искоса поглядывая на меня и едва сдерживая смех. Я не понимал причины такой его смешливости. Подумал, что у меня чем-то лицо вымазано или ещё что-то.

– Нет, я просто хотел выяснить ваше настоящее имя, – с трудом подавляя приступ смеха, сказал он. – Всё-таки, как к вам обращаться: Исаак Эммануилович Бабель или Киш Миренович Тухес?

После того как я рассказал ему эту историю, он дал прочитать мне сочинение той рыжей антисемитки. Она жаловалась, что таксист-еврей обманом завлёк её в психбольницу, где все врачи тоже евреи.

Я покидал участкового в хорошем настроении. Выходя, взглянул на табличку, висящую на его двери. На ней было написано: «Участковый милиционер Хейфец Абрам Моисеевич».

Вот я и говорю, в Одессе когда-то было много евреев. Теперь многие, к сожалению, уехали. Но и сейчас на Привозе или на матче нашего «Черноморца» с киевским «Динамо» можно услышать слова, которые какое-то время были моими именем, отчеством и фамилией. 

– Тебе бы фельетоны писать, – грустно улыбнулась Люба, поняв хитрость отца. – А я читаю стихи Елизаветы Радванской. Вот, послушай:    

Мой город растерзан, измучен и выжат.
Ему уже нечем дышать.
А люди чужие, что песен не слышат,
Поставлены судьбы решать.
И мне – прямо в сердце – кричат о свободе,
От злобы всем телом дрожа,
А город уходит, уходит, уходит,
Как будто из тела – душа.

– Ты, Любочка, послушай папу, – сказала Фаина Михайловна. – Он таки прав. Сколько можно об этом думать. Разве не понимаешь, что, если тебе плохо, – плохо и нам!

– Ты лучше выйди, погуляй! – кивнул Владимир Ильич. – Лето. Красота! Окна нараспашку.

– Вот-вот. Ароматы, смешанные с запахами жареных бычков, семечкового масла, печёных синеньких… – кивнула Люба. Она привыкла к таким разговорам родителей.

– Таки да! А что?! Привоз, Новый базар завалены зеленью, овощами, молодой картошечкой, бычками, мясом… Как от этого, я тебя спрашиваю, отказаться?!

– И что я там увижу интересного? – скептически улыбнулась Люба, принимая игру, которую затеял отец.

– А ты на минуточку представь себе такую картину…

Много лет назад наша Катя Рабинович со второго этажа во дворе на примусе печёт синенькие. Анна Моисеевна, что живёт рядом с нею, высунулась из окна и кричит:

– Катя, шо ты там ложишь до синеньких? Мой говорит, что у тебя вкуснее, чем у меня. Или тебе надоел твой Дудл? Или ты уже на моего глаз положила?

– Я тебя умоляю! А шо я ещё кушать могу, когда зубов нет, а фиксы вишли из моды.

– Чем ты старше, тем кошерней твой рацион!

– Ничего таки особенного я не ложу. Штоб синенькие имели густой вкус, их надо чуть полить уксусом.

– Ты таки молодец! Стараешься хорошо кормить всю мишпуху.

Во двор вышла торговка Маня с первого этажа. Она была настроена воинственно. Крикнула Катерине:

– Мне таки стыдно смотреть за твоё хамство. И зачем, скажи мне на минуточку, ты трусишь на меня своё тряпьё, кидаешь смитьё под самые окна!?

Не обращая внимания на неё, Катя Рабинович вдруг спохватилась:

– Мне сейчас не до тебя! Мой Додик скоро с работы, а у меня ещё ничего не готово!

Владимир Ильич улыбнулся. Был доволен, что и дочка улыбается.

– Тебе не только фельетоны писать. Ты в школе случайно в самодеятельности не играл? Артист! Талант! И схватил всё точно, хоть сейчас на сцену!

А его, как он выражался, понесло. Обращаясь к жене, спросил:

– А помнишь, как на Куяльнике мы с ног до головы обмазывались грязью, а потом шли смывать её в море? Вот было время! А как мы туда добирались! Автобусы переполнены, но мы, как белые люди, на моём «пирожке»!

– Конечно, помню! – улыбается Фаина Михайловна.

– Где она, моя Одесса, город моего детства и юности? Той Одессы уже нет и не будет. Одессу, о которой было сложено так много песен, уже не вернуть. Эмиграция, будь она неладна… – с грустью подвёл итог Владимир Ильич. – Недаром Утёсов пел:

Есть город, который я вижу во сне...

Я таки его вижу во сне очень часто.

Люба какое-то время молчала, потом, грустно взглянув на родителей, тихо произнесла:

– А если серьёзно, будущее мне видится туманным и грозным. Предсказывали же наши пророки апокалипсис. Мне кажется, его осталось не так уж долго ждать!

Владимир Ильич взглянул на дочь и понял, что сейчас шутить не следует. Он знал, что для Любы то, что творится в Донецке и Луганске, – кровоточащая рана. Там она потеряла мужа, но винит в этом не ополченцев, а тех, кто затеял бойню. Сказал:

– В большой политике, чтоб ты таки знала, понятия морали не всегда приемлемы. Карта меняется! Исчезают и появляются новые государства. Кто-то приобретает самостоятельность. Кто-то её теряет. И всё это зависит не от положения звёзд на небе, а подчинено человеческим законам… – Помолчав, добавил: – Безжалостным законам. Они мало зависят от нас. Говорят об обстоятельствах. Не знаю. Может быть. Но законы эти экономические. На них налагаются честолюбивые интересы отдельных сволочей. И здесь никто не считается ни с жертвами, ни с моралью. Вспомни Ивана Грозного и Петра Первого, моего тёзку и Иосифа Сталина… Таких было немало. У нас был и геноцид, и свой Холокост. И хорошо таки, что ты этого не знаешь. Но поляков, например, во Второй мировой войне тоже погибло пять миллионов. Так что евреи – не единственные. И разве имеет значение, сколько людей погибло? В пятнадцатом году в Турции погибло полтора миллиона армян. Это тоже – Холокост! Их Холокост! А то, что сейчас творят эти выродки, – начало большой трагедии нашего народа. Я имею в виду Украину, потому что никогда не отделял себя от народа, среди которого живу.

Люба молчала. Что она могла сказать? Отец, который даже высшего образования не имел, лучше других понимал о том, что сегодня происходило. Что это? Природный ум? Интуиция или жизненный опыт? Впрочем, какой у него опыт?! Водителя? Но читал он много. Самообразовывался.

– В девяностые у нас был референдум, – продолжал Владимир Ильич, – и большинство высказалось за сохранение Союза. Но, на минуточку, рвущимся к власти сволочам было наплевать. Подумаешь, воля народа! Им до лампочки этот референдум. Но если объявить распад Союза нелегитимным, то все республики, в том числе и наша Украина, не являются полноценными государствами и нормы международного права на них не распространяются.

Он замолчал, не зная, стоит ли продолжать. Об этом он много думал и понял, что в их Украине – бардак, а в нём власть сутенёра. И он не остановится не перед чем, чтобы сохранить её.

– Да, но Лукашенко признал новую власть Украины, – заметила Люба, – и высказался в поддержку её территориальной целостности. России это не понравилось, но она публично нигде не говорила об этом. Проглотила…

Это и было нужно Владимиру Ильичу. Его задачей было втянуть дочь в спор.

– А как могло быть иначе? – сказал он. – Этому пурицу Майдан наверняка не симпатичен. Но он боится, ему не нравятся претензии России наказывать неугодные правительства и, тем более, перекраивать границы.

– Ты прав, – кивнула Люба. – И что с того, что он признал правительство? И Москва потом его была вынуждена признать. Признают тех, кто реально имеет власть!

– О чём ты говоришь?! – воскликнул Владимир Ильич. – Какая у Порошенко власть? Он отдал приказ прекратить огонь, а Коломойский его послал далеко-далеко, приказал своим головорезам продолжать обстреливать Донецк и Луганск. И, чтобы ты таки знала, я теперь очень волнуюсь за Дианочку и Серёжу. Слава Богу, что успел малышню увезти. Но ни наши, ни Америка не могут успокоиться, что Крым перешёл в Россию. Они боятся, что и Донецк, и Луганск бросятся в объятия к русским.

– Этого они уж точно боятся! – согласилась Люба. – Русские называют крымскую ситуацию зеркальным отражением косовской. Но там предшествовала реальная гуманитарная катастрофа, вооружённые столкновения и этнические чистки. В Крыму срочно спасать никого не требовалось.

– Одну секундочку! Чтобы ты таки знала: те, кто сегодня у руля, призывали уничтожить всех москалей, жидов и тех, кто против них. Или, я таки тебя спрашиваю, нужно ждать, чтобы произошла эта катастрофа, а потом начать слёзы лить и принимать меры?! Дядя Сэм спит и видит, чтобы Россию лишили права занимать место в Совете Безопасности ООН, чтобы она не могла мешать проводить Америке свою политику.

– Ну да! Американцы говорят, что население в России уменьшается, ВВП составляет два с половиной триллиона долларов, тогда как у них – шестнадцать, в Китае – тринадцать, в Индии – около пяти! Россия, по их мнению, не в состоянии вести боевые действия за пределами своего региона.

– А что я тебе говорю уже целый час?! – воскликнул Владимир Ильич. – Если ты таки хочешь знать, поэтому Россия и укрепляет своё положение. А как может быть иначе, я тебя спрашиваю? Иначе у границ её будут стоять НАТО и США. И теперь скажи мне на минуточку: ей это нужно?!

Фаина Михайловна встала с дивана и принялась стелить Любе постель, говоря:

– Посмотрите, который час! А завтра Любочка хотела с малышами пойти на пляж.

– Я думаю, – сказал Владимир Ильич, – что Алёшу на море брать не стоит. Мал ещё.

– Да, – согласилась Фаина Михайловна. – Но ты завтра позвони детям в Донецк. Слушаю радио, и сердце останавливается. По русскому телевизору смотрела: там ужас что делается. Им звонить сложнее. Говорят, зарплаты задерживают, пенсии. Снабжение стало хуже, цены на продукты выросли. Но как им помочь? Ведь не пошлёшь деньги – могут не дойти!

– Ладно, давайте спать. Я иду мыться…

Владимир Ильич встал со своего кресла и вышел из комнаты. Люба быстро разделась и юркнула под простынку.

– Мама, открой окно. Уж очень душно в комнате!



13. Сергей в воскресенье, наконец, пришёл домой, чтобы искупаться и сменить бельё. В последнее время работы было столько, что не продохнуть. В Донецкую областную клиническую больницу к ним везли больных и раненых, казалось, нескончаемым потоком. Работать было некому. Валентина Дмитриевна пошла в ополчение. В отделении на сто коек остался он и восьмидесятилетний Григорий Матвеевич. При этом лежало больных и раненых не менее ста пятидесяти. Многие врачи и медицинские сестры, испугавшись, разъехались кто куда. Одни – к родственникам в Украину, другие – в Россию. Понять их было можно. Днём и ночью город забрасывали минами и снарядами. В последнее время стали стрелять ракетами, сбрасывать фосфорные бомбы.

Но Сергей никуда не собирался уезжать. Во-первых, здесь были его родители. Во-вторых, просто не мог бросить больных и уехать. Он был рад, что детей забрали и хотя бы они не видят этого кошмара.

– Ты знаешь, – говорил он жене, – когда в России бомбили Грозный, душой я был с чеченцами. Всегда на стороне слабых, угнетаемых. Это ощущение вне меня. Правы они были или нет, но мне жалко тех, кого бьют. Ведь они, как и мы сейчас, хотели свободы…

– Но говорили, что они наводили ужас своей жестокостью, отрезали головы, воровали авизо. Я, правда, не очень понимаю, что это такое.

– Всё так, но сколько бандитов было? Тысяча? Две? Три? А пострадал весь народ. Так и у нас. Сколько тех последышей фашизма?

Диана привыкла к таким разговорам. Думала, что настоящий интеллигент всегда во всём сомневается и допускает иное мнение.

– Бог дал человеку право выбора, и никто его не может отобрать! – сказала она, продолжая жарить картошку.

– Да. И сейчас я всей душой согласен с тем, что мы делаем.

– Но какой же высокой ценой приходится платить за свой выбор! – воскликнула Диана. – Кто бы мог это себе представить ещё год назад? Брат пошёл на брата, отец на сына и сын на отца! Столько жертв, изувеченных, искалеченных!.. Но ты давай, иди купаться, пока есть вода, и будем завтракать. Вечером эти сволочи с немецкой точностью начнут обстреливать нас с семи часов.

– А я вот что думаю, родная! Давай-ка сегодня соберёмся и поедем к моим.

– Где мы там разместимся?

– Маша и Николай дома почти не бывают. Они в ополчении. Маша – медсестра, а Николай командует группой минёров.

– А Юлечка? – удивилась Диана.

– На прошлой неделе Коля отвёз дочку к своим в Ростов. Так что  место найдётся. Там стреляют меньше…

Сергей набрал номер телефона родителей, договорился о том, что они на время переедут к ним. Потом вышел в ванную. Через полчаса они уже сидели за столом и ели любимое блюдо Сергея: жаренную на сале картошку, залитую яйцами.

– А как мы будем добираться на работу? Не ближний свет, – всё ещё волновалась Диана.

– Доберёмся. Раньше выходить будем. Там хотя бы можно спокойно отдохнуть! У них и стреляют редко, и убежище приличное.

Диана не возражала. После завтрака собрала вещи, документы…

– Бери самое необходимое. Если что будет нужно, привезём потом.

Сергей уложил в машину багаж, запер квартиру, и они тронулись в путь.

Родители жили в Красногвардейском районе, на улице Свободы. До них, ещё когда обстреливали город, добирались около часа.

Приехав, расположились в Машиной с Николаем комнате, и Сергей пошёл спать. Нужно было отоспаться. Завтра на работу. Автобусы не ходят. Пешком – шлёпать через полгорода! «Пока бензин есть, буду ездить», – решил он.

Спустя полчаса Диана тоже прилегла рядом. Ей нужно было идти на смену в ночь.

            

В отделении, как обычно, был аврал. Привезли трёх раненых: одному оторвало ногу, и Григорий Матвеевич, бывший заведующий отделением, наладил ему переливание крови, провёл противошоковые мероприятия и распорядился, чтобы готовили операционную. Несмотря на свой восьмидесятилетний возраст, он не стал сидеть дома и работал совершенно бесплатно. Жил один, прятаться в подвале не хотел. Потому и домой не ходил. Ночевал в ординаторской, ел, что давали больным.

Когда Сергей переодевался, зашла Женечка, светловолосая сестричка, влюблённая в Сергея. Хотя она старалась скрывать свои чувства, это было видно невооружённым глазом. Но никто не позволял себе насмехаться над ней.

Женечка окончила университет, факультет журналистики. Там же прошла сестринские курсы, где одно время вёл занятия Сергей. С тех пор мечтала о том, чтобы быть рядом с ним. С трудом узнав, где он работает, бросила журналистику и устроилась медсестрой в его отделение. Подшучивая мысленно сама над собой, вспоминала пушкинские строки:

Сначала я молчать хотела;
Поверьте: моего стыда
Вы не узнали б никогда,
Когда б надежду я имела
Хоть редко, хоть в неделю раз
В деревне нашей видеть вас,
Чтоб только слышать ваши речи,
Вам слово молвить, и потом
Всё думать, думать об одном
И день, и ночь до новой встречи.

Женечка доложила, что в приёмную привезли ещё двух: женщину лет пятидесяти и парнишку лет двенадцати.

– Что у них? – спросил Сергей, надевая за невысокой ширмочкой голубую пижаму.

– Осколочные ранения. У женщины – в спину, у парнишки – в живот.

– Поднимай. Если что – давай их в операционную. Передай Нине Зерщиковой, что оперировать будем на двух столах.

В операционной Сергей стал к столу, на котором лежал мужчина. Нужно было провести ампутацию левой голени. Подумал: «Ещё легко отделался!».

Григорий Матвеевич за вторым операционным столом обрабатывал ранения женщины. Они оказались, по счастью, не опасными для жизни, и её скоро увезли в палату. Когда же привезли парнишку, оказалось, что осколок пробил брюшную стенку и застрял где-то в полости.

– Внутреннее кровотечение, – резюмировал Григорий Матвеевич. – Нужна лапаротомия.

Мальчика ввели в наркоз. Женечка наладила капельницу. Григорий Матвеевич вскрыл брюшную полость и тихо доложил:

– Осколок разорвал тонкую кишку в нескольких местах. Нужна резекция. Других видимых повреждений нет. Полное брюхо крови. Осколок нашёл.

– Я скоро закончу и помогу вам, – откликнулся Сергей. – Хорошо, что не задета печень..



Через пару часов они сидели в ординаторской, пили крепкий чай. Не знали, надолго ли это затишье. Больные лежали в коридоре, в сестринской, в кабинете заведующего. Весь немногочисленный персонал разместился в ординаторской, большой светлой комнате, в которой стояли три стола, диван и две раскладушки. Врачи и сёстры здесь практически жили.

За чаем старались не говорить о том, что происходит. Не спорить о том, кто прав и кто виноват.

– Недавно слышал, как один умник наставляет свою внучку лет десяти, – с улыбкой рассказывал Григорий Матвеевич, макая в чай твёрдый пряник. – «Дедушка, что такое счастье?», – спросила она. Мужчина ей ответил: «Счастье жить в нашей Украине!» Девочка, заметив, что вот уже месяц они прятались в подвале дома и спали на тюфяках, спросила: «А что же тогда несчастье?» – «А несчастье – иметь такое счастье», – ответил  мужчина любопытной внучке.

Сергей промолчал. Потом грустно сказал:

– Не понимаю, что творится. Но меня сейчас тревожит то, что больных скоро станет нечем лечить.

– Нужно организовать забор крови. Если её не будет, совсем будет плохо.

– Это правильно. Вот выпьем чаю, и я зайду в наш пункт заготовки крови. Нужно всех родственников больных и раненых просить сдавать кровь.

– Правильно. Я почему-то вспомнил, как много лет назад мы работали. Тогда хирургия включала в себя и оперативную урологию, пульмонологию, травматологию. Наркоз давали, капая эфир на маску Эсмарха… Но кровь у нас всегда была. Да и кровезаменители.

– Не дай Бог, но, может, и мы вынуждены будем использовать старые методы, и не только в анестезиологии.

– Помню, при высоком давлении мы делали кровопускание! В нашей больнице из пищеблока санитарки вёдрами носили питание больным. Поднимали на третий этаж… Помню, как мы делали разводку кислорода и организовали палаты интенсивной терапии – предшественники реанимации…

Сергей закончил чаепитие и встал. Он знал, что, если не прервать старика, он может долго делиться своими воспоминаниями. Нет, конечно, не всё тогда было плохим. Но сегодня ему казалось таким дремучим, когда и современные томографы, и сложная аппаратура, фиброскопы… Правда, врачи были тогда настоящими Врачами.

– Пойду, взгляну на послеоперационных. Тревожит меня пацан, – сказал он, и добавил, чтобы не обидеть старика: –  А в прошлом опыте много было хорошего, и отбрасывать те знания нельзя.



Вечером Сергей позвонил Диане. Она возвращалась с вызова, сказала, что нужно будет, как он освободится, заехать к ним домой и взять кое-что из вещей.

– Извини. Говорить много не могу. У больного перелом бедра, ушибы головы. Везём в двадцатую больницу, – сказала Диана и отключилась.

Сергей отключил телефон и сказал Григорию Матвеевичу, что ему нужно съездить на квартиру.

– Если больше никого не привезут, вечером поеду. Мы с женой перебрались к родителям. У нас уж очень сильно стреляют. А вы пока отдохните немного.

– Хорошо. Я, пожалуй, прилягу, вздремну.

Он положил на диван подушку, снял обувь и очень скоро уснул.

Сергей удивлялся. Иногда он не мог заснуть часами, а старик засыпал, как только клал голову на подушку. Спал, укрывшись лёгкой простынкой, во врачебной пижаме, чтобы в любой момент мог встать, умыться и идти оказывать помощь.       

Вечером привезли двух раненых. Один, парень лет двадцати пяти, лежал бледный и испуганный на кушетке в приёмном отделении, но отвечать на вопросы мог. По его словам, на него рухнула деревянная балка. Он потерял сознание. Очнулся уже в машине, которая везла его в больницу. Очень тошнит. В машине два раза вырвал. 

«Сотрясение мозга, – подумал Сергей. – Хорошо, если нет внутричерепного кровотечения. Но нейрохирург уехал к родственникам в Харьков. Для начала – покой, холод на голову и консультация невропатолога».

Второй мужчина оказался из нацгвардии. Он лежал на кушетке и тихо стонал. Вместо правой руки – пропитанная кровью повязка. Фельдшер ввёл ему морфий. Женечка, всегда сопровождавшая Сергея в приёмный покой, стояла рядом.

– Чего стоишь? Начинай капать!

– Что капать?

– Гемодез, кровезаменители, физиологический раствор – всё, что есть. Ты определила его группу крови?

– Нам на наших ополченцев растворов не хватает…

Сергей с удивлением посмотрел на сестру.

– Ты чего? Или устала? Какая разница, где и с кем он воюет? Он нуждается в помощи! К тому же мог и не по своей воле оказаться в этой молотилке.

– Вы поглядите, что делают эти…

– Срочно начинай капать, и в операционную его. Мы – медики. Наш долг – помогать всем, кто в нашей помощи нуждается. А виновен ли он, или нет, будут разбираться другие. Пока он – наш раненый! Значит, под нашей опекой! Я думал, что ты это понимаешь.

Женечка была огорчена. Она смотрела на своего кумира, и в глазах её стояли слёзы. Увидев это, Сергей произнёс:

– Женечка, что с тобой сегодня? Ты же слышала: обстреляли автобусную остановку. Двое убитых и десятки раненых. Сегодня спать нам не придётся. Шевелись!

Девушка уже не могла сдержать слёз. Отвернувшись к стене, расплакалась, и тогда Сергей, не понимая, что делается в её душе, строго проговорил:

– Знаешь, что говорит сестра моей жены? Если можешь не писать – не пиши! Она честный журналист. Знает, что говорит. И медикам это правило подходит! Если можешь остаться равнодушной при виде страданий, может,  не стоит работать в больнице?

Женечка вдруг резко повернулась к нему и, глотая слёзы, тихо произнесла:

– Зачем вы так? Ведь я из-за вас здесь. Люблю я вас!..

Она выбежала из смотровой, а Сергей, удивлённый её признанием, вынужден был сам налаживать капельницу.

Через несколько минут Женечка вернулась. Ни слова не говоря, принялась за работу, Сергей, словно ничего не произошло, связался с отделением и предупредил, что сейчас поднимут тяжёлого раненого.

В ту ночь они не выходили из операционной до трёх часов. Обычно после этого шли в ординаторскую, пили кофе, вместе писали в операционный журнал и в историю протокол операции. Но Женечка пошла в послеоперационные палаты. Сергею пришлось самому записывать протокол операции и пить кофе.

Григорий Матвеевич после тяжёлого дня спал, повернувшись к спинке дивана, а Сергей казнил себя, что так резко отчитал Женечку.

«Девочка! Сколько ей? Лет двадцать пять? – подумал Сергей. –Окончила университет, работала в каком-то издательстве, писала статьи. Но когда началась эта заваруха, вдруг пришла в больницу. Всё же – не нужно было так резко её отчитывать».

В ординаторскую вошла Женечка. Молча, стараясь не смотреть на Сергея, налила в свою чашку кофе.

– Уход в себя – последний рубеж обороны, – примирительно сказал он и передал ей печенье. – Я не хотел тебя обидеть. Не сдержался. Забыл, что правда в больших дозах вызывает побочный эффект.

– Нет-нет! Что вы? – ответила Женечка, и на её лице появилась виноватая улыбка. – Я действительно сглупила. Когда в голове ветер, за спиной часто вырастают крылья.

– Проехали! Чем виноват тот раненый? В том, что его призвали в нацгвардию и погнали нас убивать? Не одна ты так думаешь.

– Учиться на чужих ошибках – одна из форм заочного обучения. Я сделала ошибку и теперь понимаю это. Мне стыдно…

– Я же сказал: проехали! Мне нравится с тобой работать, и я благодарен за твоё доброе ко мне отношение. Но у тебя ещё всё впереди! А мне уже сорок. К тому же у меня семья, дети. Но мы не просто сотрудники. Мы друзья, и за твою дружбу я благодарен. Ты ещё встретишь свою половинку.

– Если выживу в этом кошмаре. Несколько дней назад мина попала в соседний дом и под обломками его погибла моя школьная учительница с мужем-инвалидом и дочерью. Что меня может ждать завтра?

– Что нас ждёт завтра, поджидает уже сегодня, – сказал Сергей, вставая. – Пойду взгляну. Меня тревожит Грищенко. Как бы там внутреннего кровотечения не произошло.

– А в отделении крови уже нет, – озабоченно сказала Женечка.

– Знаю. Попробую позвонить знакомому в «двадцатку». Я их когда-то выручал. Может, у них есть.

Сергей вышел, а на душе у Женечки стало легче.



Всю неделю Сергей так и не мог уйти домой. Несколько раз приходила Диана, приносила ему поесть, смену белья. Пила с ним чай и уходила на работу. И у них на скорой была запарка. Несколько бригад были обстреляны, но, слава Богу, удавалось привезти раненых в больницу.

Наконец освободившись, Сергей сел в машину и поехал к своему дому, чтобы взять что-то из вещей. Но, подъехав, увидел, что их подъезда нет. Дом стоял без окон со следами пожара. С крыши свисали держащиеся на арматуре бетонные куски перекрытий. Из разорванной трубы тонкой струйкой текла вода. Сергей в ужасе стоял перед грудой бетонного мусора и не мог поверить своим глазам. Из соседнего подъезда вышла старушка. Сергей спросил её, что же произошло? Она рассказала, что в их дом попало сразу несколько снарядов. Загорелась квартира на четвёртом этаже в последнем подъезде, а потом рухнул и первый. Хорошо, что дело было ночью, когда почти все жильцы прятались в подвале. Погибла лишь Мария Петровна Климова из седьмой квартиры. Парализованная, она лежала у себя. Её едва раскопали.

– Когда это случилось? – спросил Сергей, не зная, что делать: радоваться, что их в эту ночь не было дома, или печалиться, что всё нажитое пропало.

– Так неделю тому и случилось, – ответила соседка. – Кажись, в воскресенье…

Сергей вспомнил, что именно в воскресенье они с Дианой уехали к родителям. «Надо же! – удивился он. – Считай, повезло!».

Когда рассказал дома о том, что произошло, Фёдор Арсеньевич, с грустью глядя на детей, воскликнул:

– И как не верить в чудо!

Достал из холодильника бутылку водки, разлил в рюмки и, не ожидая никого, одним глотком выпил.

– К сожалению, я не верю в Бога, но, если Он есть, поблагодарить Его всё же нужно.

А Нина Матвеевна сказала:

– Могло бути і гірше!

Она тоже выпила водку, потом молча вышла на кухню готовить ужин.

Диана не могла оправиться от ужаса. Ведь если бы они тогда не уехали, их бы тоже искали в развалинах. Они никогда не ночевали в подвале.

А Фёдор Арсеньевич, убрав недопитую бутылку в холодильник, глухо произнёс:

– И где правда? Россия говорит одно, Киев – другое. Друг друга обвиняют…

– А люди гибнут, – закончила фразу Диана.

– Борцы за правду часто действуют по наущению лжи, – заметил Сергей. – Россию хотят втянуть в эту молотилку. Но вряд ли она будет открыто воевать с Украиной. Да и не с Украиной, а с народом. Россияне действительно считают украинцев самым близким народом!

– Открыто не будет. Но сколько здесь воюет из России, – кивнул Фёдор Арсеньевич.

– А там мало их? – воскликнула Диана. 

– Если бы не референдум, может, и не было бы столько жертв. Я не голосовал, – упрямо проговорил Фёдор Арсеньевич. – Понимал, что ни к чему хорошему это не приведёт. Но наши посмотрели, как Крым всё это быстро провернул, вот и подумали: почему бы и нам не сделать так же?! А я вот что у вас спрошу: что важнее – жизнь людей или интересы государства?

На какое-то время в комнате стало тихо. Ответить на этот вопрос они не могли.

– Война кому-то помогает заработать, отвлекает общественное мнение от кризиса, – задумчиво сказал Сергей. – Конечно, жизнь каждого человека – высшая ценность. Но интересы государства…

– Когда это государство служит людям, а не олигархам, – добавил Фёдор Арсеньевич.

– Наверное, ты прав. Но где такую страну найти?



В субботу неожиданно приехала домой Маша. Рассказала, что Николай ранен.

– Слава Богу, ранение не опасное.

– Що сталося? – с тревогой спросила Нина Матвеевна.

– Мина сдетонировала от взрыва. Его напарника – наповал, а Николай за бетонной тумбой стоял. Повезло.

– Де він лежить?

– В Старомихайловке. Бои шли у Кураховского водохранилища, а они с напарником в Старомихайловке минировали дорогу.

– Ти його бачила?

– Видела. Я ж говорю – опасности нет. Осколок прошёл навылет, не задев кости.

– Що йому потрібно? Може, якісь медикаменти, кров потрібно здати? – не могла успокоиться Нина Матвеевна.

– Всё есть. Не беспокойся так! Да и времени у меня мало разговоры разговаривать. Хочу искупаться и поеду.

– Ты, дочка, не лезь на рожон. Ты же  медсестра. Вот и помогай раненым. Мне Николай говорил, что с автоматом играешься. Игрушку нашла!

– Не ворчи, папочка. Ты меня такой воспитал: если не я, то кто? А дело у нас правое, и мы победим! Мы ни к кому не лезли. Просто захотели жить не так, как нас принуждают Киев, Евросоюз и Америка.

Маша не стала больше ничего уточнять и пошла в ванную.



Последнее время обстрелы города стали более интенсивными. Стреляли из всех видов оружия. Установки «Град», пушки, миномёты. На улицах люди передвигались перебежками, стараясь как можно скорее укрыться за стеной дома, в подвале, подальше от мест скопления людей. Стреляли целенаправленно по школам, детским садам, больницам, жилым домам. Не скрывали, что задачей своей видели «витіснити москалів зі сходу України, і на їх місце розселити людей із західних областей, тих, хто підтримує владу Києва».



В тот день, уже под вечер, возвращаясь с больным из вызова, Диана проводила реанимационные мероприятия старику, у которого случился инфаркт. Повернув у Трёхсвятительского храма на улицу Сомова, они вынуждены были притормозить. Посреди улицы догорал автобус. Пострадавших уже вывезли, но дымящийся остов с дороги ещё не убрали. И вдруг с двух сторон по их машине стали стрелять из гранатомёта и автоматов.

Диана ничего не почувствовала. Пуля попала ей прямо в голову…

         

Тот день был особенно тяжёлым. Сергей не выходил из операционной. После очередной операции присел на табуретке в предоперационной и, держа зажимом Кохера сигарету, жадно курил. Сегодня его что-то особенно тревожило. Какая-то тяжесть на сердце не отпускала. Подумал, что если такое будет продолжаться, не выдержит.

В предоперационную вошла Женечка. Растерянная, бледная, она смотрела на Сергея, не решаясь вымолвить ни слова.

– Что случилось? – с тревогой спросил Сергей.

– Ваша жена…

– Что с ней? – тихо спросил Сергей, хотя уже знал: то, чего он боялся больше всего, произошло. – Где это случилось?

– На улице Сомова. Они везли старика с инфарктом… Погибли все: и водитель, и больной…

Из операционной пришла медсестра и сообщила, что больной в наркозе и готов к операции. Ранение брюшной полости. Кровь льют. Сдали его родственники.

Она говорила и не понимала, что с Сергеем Фёдоровичем. Он сидел с зажатой и давно погасшей сигаретой и, казалось, её не слышал. Потом тихо сказал:

– Налей мне спирта…

– Я говорю, больной в наркозе. Пора…

– Сейчас. Налей мне спирта, – глухо повторил он.

Сестра принесла ему полную мензурку спирта. Он его выпил, как воду.

Медсестра тихо спросила Женечку:

– Что случилось?

– Жена… – ответила та и выскочила в коридор.



14. – Я таки не могу понять, – задумчиво, как обычно по утрам, рассуждал Владимир Ильич. – Неужели Украина, так пострадавшая от фашизма, захотела его таки возродить?!  Не мишигас ли это? Я таки дико извиняюсь, но этот шлимазл Коломойский таки позорит нас.

– Кто нас спрашивает? – откликнулась Фаина Михайловна.

– Что б ты таки знала, я в это не верю! Ты представь на минуточку, что их Ангела Меркель с трибуны крикнула: «Зиг хайль!» Об чём ты только говоришь? Есть, конечно, небольшая группа совсем больных на голову, обиженных жизнью...

– Но они не собираются умирать за идею, они стремятся за неё убивать, – вставила Люба, кладя на хлеб с маслом колбасу.

– Тётя Люба! Это же не кошерно! – улыбнулся Игорь, который сам ел такой же бутерброд.

– Всё кошерно, что приятно! Не стоит только сильно увлекаться, – улыбнулась Люба.

– А я не увлекаюсь. Ем второй. К тому же мне расти нужно! – рассмеялся Игорь и, ещё не съев это некошерное сооружение, потянулся за следующим.

– Ешь на здоровье, моё фейгалэ, но чтобы тебе таки плохо не стало, – сказала Фаина Михайловна.

– Я таки ностальгирую по прошлому, – продолжал Владимир Ильич. – Об чём разговор? Конечно же, не по тому, что у нас происходило…

– А что у вас происходило? – поинтересовалась Лена.

– Всякое происходило. Я тебе таки скажу, что вам сильно повезло. Это очень даже хорошо, что вы не знаете всего, что тогда происходило! 

– Им достались свои цуресы, – сказала Фаина Михайловна. – Потому я и говорю: не пора ли нам последовать примеру Соловейчиков? Уж слишком жарко становится! Чтобы потом не кричать: гвалт!

Владимир Ильич взглянул на жену. Он привык верить её интуиции.

– Мы были наивны и глупы, как слепые котята, – продолжал рассуждать Владимир Ильич. – Многого не знали. Да и откуда мы могли знать? Глушили «голоса». Газеты только и делали, что расхваливали наших правителей. Разве тогда мы что-нибудь слышали за аварии самолётов? За наркоманов? За нашу замечательную жизнь, чтоб им ни дна ни покрышки! Помню, была у меня «Спидола»…

– А что это такое? – не понял Игорь.

– Приёмник, который ловил короткие волны. И я таки иногда слышал сквозь глушилки эти вражеские голоса, иное мнение за нашу прекрасную жизнь. Я соотносил его со своим и старался понять, кто прав и кто таки виноват. И, как оказалось, чтобы вы таки знали, я был полным идиотом!

– Это таки было опасно. Дедушка мог таки попасть в историю, – заметила Фаина Михайловна.

– Не попасть, а вляпаться, – поправила её Люба.

У неё вот уже несколько дней было так тяжело на душе, что она хотела даже обратиться к кардиологу. «Расклеилась совсем, – подумала она, достала из сумочки баралгин и незаметно отправила его в рот, запив таблетку чаем.

– И чтобы ты таки знала, – продолжал Владимир Ильич, – я находил свою правду! Это были две большие разницы! Я считал себя самым информированным и умным, хотя, сейчас таки понимаю, что сильно ошибался.

– Дедушка, – вдруг спросила Лена, отставляя свой стакан в сторону. – А почему все так не любят евреев?

– Понятное дело! – вставил, улыбаясь, Игорь. – А за что их любить?

Владимир Ильич несколько промедлил с ответом, и Игорь понял, что он ляпнул что-то не то.

– Может, их не любят за их исключительную талантливость? – попытался исправить свою бестактность Игорь.

– Тебе вдолбили в голову, что еврей – это хитрый и жадный идиот. Но, во-первых, как говорил Виктор Ерофеев: в России можно с уверенностью сказать, что он не еврей, только про царя. Во-вторых, такой была государственная политика. Не в этом дело. Да и что ты знаешь за евреев?

– Что-то знаю! Например, что слово «шмон» произошло от еврейского слова. На иврите это означает восемь. «Халява» – это молоко. Его бесплатно раздавали в синагоге бедным в шаббат. А «шаббат» – это время шабашить, заниматься своими делами и не работать на чужого дядю. У нас в классе евреи – все высокомерные зубрилы.

Владимир Ильич взглянул на внука и хотел промолчать. Но потом тихо проговорил:

– Начнём с того, что твоя мама – еврейка в двадцатом колене! Она жадная? А может, хитрая лентяйка?

– Зачем ты так? – воскликнул Игорь. – Это удар ниже пояса. Мама есть мама! В каждом правиле бывают исключения.

– Бывают, – кивнул Владимир Ильич. – Только, я таки тебе скажу, что это не исключение, а правило. Исключением является твой дедушка. А знаешь ли ты, что во время Отечественной войны воевали до полутора миллионов евреев?! А согласно переписи тридцать девятого года в СССР их было чуть более трёх миллионов! После присоединения Западной Украины, Белоруссии и Прибалтики их число увеличилось до пяти миллионов. В войне участвовали около трёхсот генералов и адмиралов – евреев! И они воевали не в Ташкенте, не были трусами. Чтоб ты таки знал, что около ста сорока евреев стали Героями Советского Союза!

– Имей стыд! Чего ты завёлся? – остановила его Фаина Михайловна. – Откуда мальчик может знать, что по нашим законам, определяющим национальность по матери, он  тоже еврей! – Потом, обращаясь к внуку, строго сказала: – Зачем ты дразнишь дедушку? Мало того, что ты еврей, так ещё хочешь стать и антисемитом? Не думала я, что ты ничего не знаешь о своём народе… Как вам это нравится?!

Игорь был огорчён, что ляпнул, не думая, и обидел деда, которого очень любил. Но кто же знал, что бывают и такие евреи, и даже он – тоже еврей!

– А почему говорят, что евреи – избранный народ? – спросил Игорь, чтобы как-то смягчить неприятное впечатление от своих слов.

– В Библии сказано, что Бог избрал еврейский народ для того, чтобы он нёс Его учение другим людям. Что б ты таки знал, это обязанности без дополнительных прав и какого-либо превосходства. К сожалению, я не верю в Бога, но разделяю-таки судьбу своего народа. Вся твоя мишпуха, то есть семья таки избранные. Только не знаю, сможешь ли ты выполнить своё предназначение?

В это время раздался звонок мобильного телефона Любы. Она встала из-за стола и вышла в другую комнату. Звонил Сергей. По его голосу она сразу поняла: что-то произошло.

– Что случилось? – спросила она.

– Дианочка погибла, – ответил он глухим голосом и замолчал.

Люба прикрыла дверь комнаты села на диван. Сердце её стало бить в колокола. Этот звон раздавался очень громко, и она боялась, что услышат родители.

– Как это случилось? – наконец спросила она. – Когда?

– Неделю назад. Никак не решался позвонить. Обстреляли машину скорой, в которой она везла больного. Погибли все.

Люба похолодела от того, что произошло. Как это сказать родителям? У мамы сердце больное. Отец так любил Диану, гордился ею. Шутка ли – она без копейки денег поступила в медицинский на лечебный факультет! Нет, нужно что-то придумать! Она не сможет им это сказать!

– Боже! Как я им скажу? – прошептала Люба.

– Не знаю, что делать. Может, вам куда-то уехать? Ведь и у вас уже хозяйничают сволочи. Заживо сожгли людей среди белого дня!

– Куда? К кому? Кто нас ждёт? В Израиль я не хочу уезжать! Не хо-чу! Я там жить не смогу!

– И я не хочу, чтобы вы туда уехали. Оптимально, если бы вы смогли хотя бы на время уехать в Россию. Поверь, это  лучший вариант. Я поговорю с Машиным мужем. Его родители и сестра живут в Ростове. Туда Маша отправила и Юлечку. У них свой домик. Может, туда?

– Не знаю, – тихо сказала Люба. – Захотят ли родители уехать из Одессы? И что значит: на время? На какое время? Если ехать, то навсегда! Но ты же знаешь, что для папы и мамы – Одесса?! Они без неё жить не смогут.

– Во всяком случае, я хотел бы, чтобы детей отправили туда. Я всё узнаю и тебе перезвоню.

Когда Люба вернулась на кухню, Фаина Михайловна сразу поняла, что произошло что-то страшное. Люба едва держалась на ногах, побледнела, а в глазах её был ужас.

– Кто звонил? Что случилось? – шёпотом спросила она у дочери.

За столом стало тихо. Все смотрели на Любу, не очень понимая, что происходит.

Люба не знала, как сказать родителям о гибели Дианы. Есть ли что-нибудь страшнее того, что произошло. Но и молчать она не могла.

– Дианочка… – сказала она, и тихо заплакала. Фаина Михайловна побледнела. Ей стало плохо, Лена побежала в комнату, накапала ей валокордин, дала запить воду. Она ещё не поняла, что произошло.

Владимир Ильич побледнел и тоже схватился за сердце. Сидел и смотрел на Любу, ожидая подробностей.

– Обстреляли машину скорой помощи… Все погибли.

Только сейчас Лена и Игорь поняли, что произошло. Лена выбежала из кухни и расплакалась в своей комнате. Она не могла себе представить, что их мамы больше нет. Но в это время проснулся Алёша. Он увидел плачущую Лену и тоже расплакался.

Владимир Ильич не мог сдвинуться с места. Подумал: «Не хватает, чтобы сейчас у меня случился инсульт! Нужно  что-то делать…»

В их доме не было водки. Но в комнате стояла бутылка коньяка, которую когда-то привёз Семён. Он принёс её, молча открыл и налил в стакан из-под чая. Молча выпил.

– Тоже мне, пуриц! – глухо проговорила Фаина Михайловна. – Тебе не хватает сейчас заболеть! Спрашивается вопрос: и что мне тогда делать?

– Надо спасать внуков. Надо отсюда убираться,– тихо сказал он. – Но куда?

– В Израиль? Может, созвониться с Соловейчиками? – нерешительно сказала Фаина Михайловна.

– Сергей категорически против, чтобы детей увозили в Израиль. Я тоже туда не поеду, – заявила Люба. – Сергей сказал, что можно уехать в Ростов. Там живут родители Николая. Обещал перезвонить.

– Так нас там и ждут! – с сомнением сказал Владимир Ильич.

– У них свой дом. Отец его  врач. Мать  преподаёт в музыкальной школе. А уезжать нужно. Здесь в лучшем случае – убьют, в худшем – сделают калекой.

– Может, ты и права. Я таки понимаю своей старой головой, что для вырвавшихся из ада всякое место – рай. В Израиле слишком много евреев. Объединить евреев не удавалось никому за все три тысячи лет. Никому!



Вечером позвонил Сергей. Сказал, что договорился с родителями Николая. Они встретят их в Новоазовске. Отец его за ними приедет на своей машине. А он пришлёт им деньги на первое время. Родители Николая живут в Пролетарском районе, на улице Листопадова, у Нахичеванской протоки.

– Что за протока? – не поняла Люба.

– Рукав Дона. Будете жить у реки. Со временем купите квартиру. Если я смогу снять с книжки деньги, все передам вам. Думаю, их должно хватить на небольшую квартиру. Не хоромы, конечно, но и не хуже, чем у вас в Одессе. Здесь это сумасшествие нескоро закончится, а Леночке в следующем году в институт поступать. Да и Игорь в следующем году заканчивает школу. Алёшу нужно определять в садик, так что денег вам потребуется немало. Но, надеюсь, какое-то пособие родителям дадут. По крайней мере, я разговаривал с одним россиянином, он говорил, что беженцам помогают и с пособием, и с работой.

– А кто они, родители Николая? Не стесним ли их?

– Отец – армянин, Арсен Карпович, терапевт. Мать – русская, Ольга Сергеевна, работает в музыкальной школе. В Ростове много беженцев из Донецка и Луганска. Арсен Карпович говорил, что в их доме все вы поместитесь. Только как будете добираться до Новоазовска?

– Доберёмся. Далеко ли он от Ростова?

– Говорит, пару часов езды. Запиши телефон. Когда соберётесь, будете выезжать, позвони ему.

Люба записала номер телефона Арсена Карповича и тихо спросила, где похоронили Диану.

– На городском кладбище, недалеко от могилы моей бабушки, – ответил Сергей. – Извини, нужно идти. Я дома уже не был неделю. Везут и везут раненых. Идёт гражданская война. Буду звонить. Хотел поговорить с Игорьком, Леночкой, но зовут в операционную. Как там они?

– Завтра и поговоришь. У тебя прекрасные дети.

Подумала, что раньше бы она сказала: у вас с Дианой…



Всю следующую неделю они упаковывали вещи. Владимир Ильич договорился со знакомым, который согласился на своей «газели» отвезти их в Новоазовск к границе с Россией.

– Если выедем рано, – говорил он, – к вечеру будем там. Правда, по нынешним временам и проехать непросто. Николаев, Херсон, Бердянск проскочим быстро. А вот в Мариуполе можем застрять. Но не так страшен чёрт, как нас им пугают! Итак, в воскресенье в шесть утра я приезжаю. У вас ещё неделя на сборы. В другое время я не смогу.



Всю последнюю неделю перед отъездом никто не мог спать, и только Алёша ничего не понимал, бегал по комнате, разбрасывал всё, что попадётся под руки, весело смеялся и просился к взрослым на руки.

– В Ростове я никуда поступать не буду, – сказала Лена вечером, когда семья собралась в кухне за ужином. – Экзамены уже прошли. Пойду санитаркой в больницу.

Владимир Ильич разлил в рюмки остатки коньяка.

– Ты что-то в последнее время уж слишком часто стал прикладываться к коньяку. Аидеше-шикер! Где ты видел еврея-алкаша? – недовольно ворчала Фаина Михайловна.

– Ай, я тебя прошу! Чтоб ты таки знала, что алкоголь в малых дозах вреден только в больших количествах! Всю жизнь я не пил, не курил, женщин, кроме тебя, не любил. Вспомнить нечего! Серёжа таки прав, когда говорил, что за политической оттепелью следует карательная гололедица.

– И всё-таки врут, что время лечит! Мне будто кол забили в сердце. Лучше бы убили! Как вспомню Дианочку, сердце останавливается. Это неправильно, когда дети лезут без очереди на тот свет! И какое счастье мы найдём в том Ростове?

– Счастье не купишь, но прицениться можно. Ты таки права! – ответил Владимир Ильич. – Время лечит те раны, которые способны заживать сами.  Но я думаю, что мы перестанем слышать там о западенцах и Правом секторе, о бандеровцах и дивизии СС «Галичина». Не будем слышать враньё Порошенко и Яценюка! Сволочи! Из-за них погибли наши дети. А в России… – Он на мгновенье замолчал, потом решительно продолжал: – Чтоб ты таки знала: чему не бывать, того и миновать легче.   

– А я всё думаю: не бежим ли мы впереди паровоза? Не торопимся ли? И как убежать от себя? Где бы я ни была, везде буду думать о Дианочке, о Семёне, о Любушке, о внуках… И как там эти казаки относятся к евреям? Ты сам мне рассказывал о Богдане Хмельницком, который устроил резню поляков и евреев, а потом ему памятники ставили.

– Хватит всё время говорить за евреев! О них сказано столько, что касаться этой темы – моветон. Кстати, есть мнение, что армяне – одно из пропавших колен Израиля! Так что и тот Арсен Карпович, может, таки да, нам поможет.

– Тоже скажешь!

– А ты как думала, почему у армян судьба такая же, как у евреев?

– Что ты мне голову морочишь? Какая судьба?

– У них был свой Холокост, который им устроили турки. И их рассеяли по миру. Где их только нет? Как и евреев! Но какая разница, я тебя спрашиваю, кем тебя мама родила? Был бы человек порядочным. Помнишь, как писала Маргарита Алигер?

Родину себе не выбирают.
Начиная видеть и дышать,
Родину на свете получают
Непреложно, как отца и мать.

Мне до лампочки, кто по национальности тот Арсен Карпович. Важно, что человек порядочный. Согласился нам помочь. Кстати, Николай их воюет в ополчении и тоже подвергается ежедневному риску.

Такие беседы у них проходили каждый вечер.

Ежедневно звонил Сергей, интересовался, как идут сборы. Говорил с детьми.

В воскресенье в шесть утра приехала «газель». Провожать их вышли все соседи. Каждый что-то принёс «на дорожку».

– Это разве бички? Это – воши, – говорила Катя Рабинович, настойчиво протягивая кулёк с жареными бычками. – Дорога дальняя, вспомните нас и Одессу нашу. Если бы мне было куда убраться, я бы давно слиняла. Только куда мне со своим Дудлом?!

Анна Моисеевна принесла лейках.

– Чтобы вы нас не забывали! Мы таки вас будем вспоминать не злым, добрым словом…

Сосед, которому Владимир Ильич вручил ключи от квартиры, посоветовал на таможне говорить українською мовою, щоб менше було проблем.

– Ай, бросьте свои штучки. Владимир Ильич будет с ними говорить на идиш, – сказала Катя Рабинович.

– Спасибо вам, дорогие! – растроганно сказал Владимир Ильич. – Время изменило направление. Оно сейчас движется назад! Мы уезжаем из нашей Одессы в изгнание.