Lysandra bellargus

Ключ мягко провернулся в два оборота, и Роберт, тщательно вытерев ноги о коврик, вошел в просторную прихожую. Он чувствовал всем телом, каждой его частью накопившуюся  физическую и моральную усталость: спина ссутулина, позвоночник не держал стать, руки свешивались мокрыми тряпками, ноги подкашивались, как подрубленные стволы деревьев, ресницы будто пудовые, опускали веки. Всё было рассогласованно, грозило разрушиться, перестать выполнять свои функции. Его все еще сильный, надежный организм  требовал сна. Сна  долгого и  беспробудного. И, главное,  сна без сновидений.

Роберт посмотрел на свои ботинки:  пыль припорошила коричневую замшу, они словно поседели от долгой и утомительной ходьбы. Он безрезультатно бродил по городу в поисках добычи. Сегодняшний день, как и вся прошедшая неделя, складывался совсем неудачно: знакомства оказывались поверхностными, бесперспективными, и силы свои он затратил понапрасну. В последнее время Роберту  становилось все сложнее и сложнее. То ли с годами он стал терять вдохновение, то ли старел и становился скучным для прекрасного пола.

Он неспешно уныло направился в гостиную. Вечерний предсумеречный свет мягко окрашивал комнату в багряно-золотистые подернутые патиной тона. Многорукая монстера, развернув к окну широкие разлапистые листы, будто просила: «позолоти ручку». Ее сочная глянцевая зелень, поймав солнечные гривенники,  отливала нежным оттенком «скифского золота». Отражения оконных переплетов из-за косо падавших лучей устилали пол квадратами с нарушенной геометрией, их яркие расцветки  были сродни узорам церковных витражей. В тон им стену напротив окна украшала тропическим разноцветьем шелковых, атласных, муаровых лоскутов небольшая коллекция бабочек.

Спать! Скорее спать!

Роберт мешковато опустился в большое кожаное кресло: вытянул и расправил подламывавшиеся в коленях ноги, развесил по мягким округлым подлокотникам руки-тряпки, откинул голову, доверив ее прохладным кожаным ладоням подголовника. Тело его как расплавленный  воск безвольно разлилось по креслу, заполнив всю поверхность.  Наконец-то, Роберт смог провалиться в долгожданный сон. Заснул, как камнем в бездну ухнул.

Снилось ему, что придя домой, он открывает ключом дверь, входит, собирается разуться и, задержав взгляд на мыске пыльного ботинка, видит округлую лужицу, размером с кофейное блюдце, цвета переваренного кетчупа с длинным, ползущим через всю прихожую тонким хвостом. Роберт, не снимая обуви, двинулся в гостиную вслед кровавому ручью.

Боковым зрением он заметил то, что видел каждый раз в этом повторяющемся жутком сне: на диване во всю длину лежала большая, густо покрытая шелковистыми ворсинами, будто одетая в изумрудное норковое манто, гусеница. Несчетное количество подвижных задранных вверх лапок, производило судорожное шевеление. Тело ее то сокращалось и горбилось, то резиново вытягивалось и замирало. Из-под маленькой, глянцево-черной головки вытекала, хотя даже и не вытекала, а густой слизью свисала на пол и дальше тянулась по паркету нить багровой жидкости.
Роберт в отчаянии понял, что ему опять снится кошмар, ставший в последние годы частым попутчиком в коротких ночных переездах от вечера к утру.

Смотреть на  гусеницу не было ни сил ни желания. К тому же, он много раз ее видел  - исчезли уже и липкий холодный страх и брезгливость.

Роберт расположился в большом кожаном кресле, поерзал, находя удобное положение, вытянул ноги, перекинул вяло руки  через  округлые подлокотники, досадливо поморщившись, отвернулся от гусеницы, устало откинул  голову на мягкий подголовник и уснул. Уснул, несмотря ни на что. Уснул, находясь во сне. Спал вдвойне.

У Роберта были  испытанные, отработанные годами  способы прерывать этот ночной «сюр»: усилием воли перевернуться на другой бок; во сне широко раздернуть плотные шелковые шторы или настежь распахнуть окно; уронить что-то, наконец… Но в этот раз он был слишком усталым и не в состоянии что-либо предпринимать. Усталость повелевала -  спать, спать, спать!

Видимо, для Роберта сон был много больше, чем потребность отдохнуть. Возможно, это было бессознательное желание спуститься на круг глубже, чтобы понять себя на слой больше. Или же забыться, окукливаясь в одеяле сна, уйти от дневной жизни с ее тревогами, ненасытными поисками и кусачей, как докучливый злой июльский слепень совестью. Возможно, сон для него был маленькой временной смертью, кратким небытием, где он, как младенец – чист, светел и  безгрешен. 
***

Роберт в качестве восходящей научной звезды биохимии был приглашенным докладчиком от одного из российских университетов на международной конференции. Он, тридцатилетний молодой ученый, про которого старшие коллеги говорили: «Бог в макушку поцеловал», рано нашел свой путь в жизни и с головой был погружен в исследования, эксперименты. Роберт впервые присутствовал на таком масштабном мероприятии, и многое его удивляло, смущало, казалось избыточным.  Хотя вдохновенные доклады талантливых высоколобых очкариков, увлекательные презентации, красочные зарубежные буклеты, звонкие и сытные ланчи с фуршетами, вечерние культурно-просветительские выезды в театры, - все создавало потенциальное пространство для широких возможностей и быстро завязывающихся контактов. Конференция была не только профессионально насыщенной, но и плотно упакованной новыми встречами, людьми, разговорами. Роберт, привыкший проводить большую часть времени в лаборатории и библиотеке, немного тяготился всей этой суетой, но в то же время она его развлекала и давала возможность наблюдать за людьми, отмечая их великое разнообразие.

К счастью, его научные исследования не были сугубо теоретическими, а носили скорее прикладной характер, и могли в скором времени принести очевидную пользу людям. Возможно, даже кому-то из присутствовавших на конференции или их родным и знакомым. Эта мысль Роберта вдохновляла, добавляла ему значимости и наполняла теплом сердце.  Быть нужным и полезным – эта идея, вероятно, была в него заложена генетически: несколько поколений его родных служили врачами и офицерами и достойно реализовывали себя.

Роберт, внимательно изучая многоголосную пеструю толпу и вычленяя из нее интересных персонажей,  еще в первый день на вечернем приеме приметил интересную девушку. Одета она была строго и стильно. Маленькое черное платье плотно облегало ее худощавую, но не жилистую фигурку. Грудь, талия, бедра – все было гармоничным и ладным. Высокие каблучки делали ее еще тоньше и как бы возвышенней, приподнимая над гомоном и многолюдьем, заполонявшим холлы отеля. Собранные наверх волосы открывали тонкую, по-детски трогательную шею.

На заостренные плечи девушки была накинута цветная шелковая шаль с длинной, оживающей при каждом движении, нитяной бахромой. Внутри антрацитово-черной рамки канта небрежной броуновской рукой были рассыпаны пригоршни разноцветных пятен, наплывавших одно на другое: страстный пурпур, холодный небесно-синий, загадочный изумрудно-зеленый, взрывной оранжевый, лукаво подмигивающий желтый, кокетливый бирюзовый и рядом с ним - робкий перламутрово-лососевый…
Многоцветье шали было одновременно и праздничным, ярмарочным, и в то же время -  обузданно-подконтрольным черным поводьям окантовки.

Заинтересовавшись незнакомкой, Роберт выяснил у организаторов мероприятия, что звали ее Элеонорой. Роберт с бокалом в руке ходил кругами, наблюдая, как она долго и заинтересованно разговаривала с председателем президиума. Когда девушка взмахивала своими длинными тонкокостными и выразительными, как у балерины, руками, выделывая ими в воздухе изящные пируэты, то шелковая ткань шали распахивалась, взлетала над ее точеным силуэтом. Казалось, красавица вот-вот приподнимется над землей и упорхнет.

Они познакомились просто и логично. Элеонора, работая в глянцевом журнале, брала на конференции интервью у перспективных молодых ученых, в основном мужчин. Это и понятно: такие издания читают по большей части женщины, им любопытней и приятней видеть на страницах не более удачливых соперниц, а умных, состоявшихся и желательно холостых мужчин.
Интервью получилось отличным. Роберт, желая понравиться девушке, старался не выглядеть скучным ученым занудой. Он с юмором, кратко и  понятно рассказал о своей сложной, но полезной человечеству работе, о бурлящей научной деятельности, о планах на длинную интересную жизнь. Элеонора видела, что Роберт может стать прекрасным героем и для большой статьи – фотогеничен, умен, легок в общении, и  - что немаловажно - холост. Редкое сочетание! Душевные и прочие личностные изыски в данном случае были не столь существенны. Для  многих читательниц – они приятный, но не обязательный  бонус.

В один присест наговориться им не удалось, условились еще на одну встречу. После - еще раз для прочтения готового материала и отбора фотографий. Затем  - для передачи Роберту свежего номера со статьей. И разок, чтобы отметить в ресторане завершение отличной совместной работы. Далее -  для  упрочения выяснившихся общих интересов и пристрастий: в театре, на выставке, на концерте…
Ну, и наконец, дома у Роберта -  чтобы выявить главные и окончательные скрепы: за романтично накрытым ужином, в мягких креслах под хорошую музыку, и -  взрослые же люди - в алькове.

Оба были так увлечены своей работой, а вскорости и друг другом, что Элеонора без лишнего кокетства, с радостью приняла предложение Роберта переехать к нему. Это экономило их время, освобождая от переездов и пробок. К тому же квартира возлюбленного располагалась намного ближе к редакции, где работала Элеонора. А вскоре последовало предложение руки и сердца, свадьба и тонкие золотые колечки связали Роберта и Элеонору не на жизнь, а насмерть.

Молодая насыщенная жизнь пестрой и звонкой каруселью закружила их, завертела, дни замелькали яркими вспышками, озаренные нежными взглядами, словами, ласками.
Пестрые и монохромные шали, палантины, платки Элеоноры вездесущими мотыльками и  бабочками перепархивали из кухни в гостиную, от спинки кресла на изголовье кровати. Они не были однодневками – жили долго, размножались, видимо, почкованием, заполоняли собою все свободные места.

Это придало строгому холостяцкому быту Роберта живость и колорит, будто дерзкий художник, ожидающий вызревания сюжета, в нервном напряжении бездумно расплескивал повсюду краски, бросал измазанные палитры, испачканные кисти…
На коричневой мягкой коже дивана  и кресел, на стеклянной глади стола, на хромированных изгибах кухонных стульев при малейшем дуновении из приоткрытого окна чудилось копошение и подрагивание нежных муаровых крылышек.
Роберт и Элеонора несколько лет жили, будто в райском саду, «дояблочной» жизнью двух неискушенных влюбленных, принимавших друг друга во всем естестве, так, как природа их задумала. Она – красивая, легкая, вольная…Он - целеустремленный, надежный, увлеченный.

Она прилетела, очаровала его. Он вдохновился, удержал любимую. Полюбили, поженились. Жили недолго, но счастливо.
С детьми как-то не складывалось, да они были пока и не нужны: профессиональных забот хватало, жизнь протекала интересно, разнообразно. Любовь их не разливалась бурлящим потоком, но и не сочилась по каплям из глубокого надреза души, как березовый сок, пощипывающий и кисловатый. Скорее она была похожа на спокойную среднерусскую реку с берегами, поросшими ракитами, пологими спусками, небольшими песчаными отмелями. В семье оба отдыхали от суеты профессиональных контактов, рабочих дедлайнов и необходимости быть всегда начеку.

Ни Роберт, ни Элеонора не ограничивали друг друга в свободе, доверяя друг другу и принимая чужие потребности.  Им было интересно и комфортно вместе, но и у каждого был свой мир за границами их семейного круга. Со стороны они смотрелись красивой завидной парой, даже идеальной.
Бытовые мелочи проскакивали легко, без рутинной дележки «кому мусор выносить». По выходным Элеонора старалась побаловать мужа вкусной домашней едой, а он – каким-нибудь милым и неожиданным сюрпризом. В ближайшем круге их интересов они жили друг для друга,  а во втором  – были увлеченны своими профессиональными планами и достижениями. Эти пространства практически не пересекались. Разве только их коллеги и друзья порой встречались на домашних вечеринках или праздниках.

С годами вожделение, неожиданные открытия друг в друге стали постепенно растушевываться, терять летнюю яркость.  Векторы их карьер расходились под разными углами. Роберт получил лабораторию, штат, гранты, ставку преподавателя – его профессиональная жизнь устаканивалась и обретала понятные временные рамки. Элеонора же, напротив, резко взлетела вверх: ей предложили позицию редактора одного из ключевых отделов. Это потребовало еще больше усердия, времени, сил. Они делилась друг с другом своими успехами и планами. Но если дела жены были хоть как-то понятны Роберту, то его «молекулярные тонкости» Элеонора вовсе не понимала, хотя всегда выслушивала, внимательно «угукала», доброжелательно кивая красивой, ухоженной головкой.

Роберт стал поговаривать о рождении ребенка, он уже вполне  созрел для отцовства и частенько посматривал на малышей. Но жена ни в какую не хотела делать перерыв в работе, резонно опасаясь, что стоящего на месте обходят. Они иногда беззлобно перебрасывались аргументами и доводами, как уставшие теннисисты вяло перекидываются мячиками, но ответственности за решительный шаг ни Роберт ни жена на себя так и не взяли.

Роберта  все чаще беспокоило отсутствие Элеоноры и ее долгие и непонятные вечерние мероприятия. Не то, чтобы он в ней стал сомневаться, нет! Но было бы правильней чуть меньше проводить времени на работе, чуть реже уезжать, чуть менее страстно относиться к своей профессии.

«Понятное дело - интервью, встречи, обработка материалов…»  - размышлял  Роберт, сидя в одиночестве дома: «Но со временем, когда профессионализма и уверенности в себе становится все больше, должно высвобождаться время и для других интересов, для общения с близкими».

У него так собственно и происходило. Некоторые дела в лаборатории могли проходить и без его непосредственного участия. Свободное время он отдавал изучению научных работ его зарубежных коллег, чтению,  написанию профессиональных статей, размышлениям и увлечениям. А мог бы, да и хотел часть его посвящать Элеоноре. Столько в жизни всего интересного, неизведанного, манящего.

Но жена утром выпархивает из дома красивая, нарядная, легкая, окруженная флером божественного аромата и несет всю  свою прелесть чужим людям, радуя собою их, а не мужа.
Роберт стал ей мягко, но настойчиво об этом говорить. Не упрекая, но выражая потребность больше бывать вместе и  сожаление о сильной ее занятости.
Элеонора, казалось, была глуха к его доводам:
-Дорогой, ты же понимаешь, что если я не буду общаться, бывать в нужных местах, у меня не будет важной информации, меня станут забывать, мое лицо сотрется из памяти, и я выйду в тираж.
-Для меня ты всегда будешь первой! – совершенно искренне убеждал ее Роберт.
Ей же хотелось быть первой не только для него. Элеонора знала, чувствовала, что  набирает высоту, и полагала, что «подсекать» ее красивый полет эгоистично и нечестно.
Однажды, поздней ночью Роберт крепко обхватил тонкое, жаркое, благодарно-утомленное тело жены в плотное кольцо своих сильных с густыми рыжими волосками рук, золотящихся в лунном свете, и стал ей ласково нашептывать:
-Никуда бы не выпускал, держал бы при себе свою маленькую куколку, чтобы только моя, только мне, только для меня…
-Какой ты, однако, собственник, - ловко повернувшись скользкой рыбкой внутри сети из его рук, с улыбкой произнесла Элеонора.
-Сам себе дивлюсь, но, видимо, такой и есть. Милая, не хочу твоих разъездов, презентаций, фуршетов…
-Но ты ведь тоже занят: твоя наука, лаборатория, институт…
-Да брось! - он пощекотал подбородком ее подключичную впадинку,  -  о чем ты? Мои банки-склянки-пробирки и пять чокнутых, женатых на науке парней -  в белых халатах, латексных перчатках и «намордниках» -  с твоими элегантными визави и с твоими модными фуршетами ни в какое сравнение не идут.
-Робочка, так ты ревнуешь?! – она это так спросила, будто никогда и представить не могла, что он способен ее ревновать.
-Взрослею, наверное, - и, расцепив руки, приложил лодочками ладони по обе стороны ее лица, придвинул к себе, поцеловал, - я взрослый мужчина и, полагаю,  должен уметь твердо отделять свое от чужого, личное от общественного.
-Ну, да ладно, милый, - ласково прервала его жена, - хватит болтать. Крепкий сон в голову – худые мысли прочь.

Был еще разговор, вроде бы мимолетный, проходной, стоя в дверях. Но именно он положил роковое начало тайной идее, которая сначала ужаснула Роберта, а после стала наполнять спокойствием, умиротворенностью, теплой негой.
Было так. Элеонора -  нарядная, деловая, в облаке цветочного-парфюмерного аромата - торопилась на встречу. Суетилась, все никак не могла подобрать шарфик: то слишком дерзок, то уныл, то длинен, то «вчера надевала»…
Роберт смотрел на нее с улыбкой, поражаясь той значимости, которую она придавала всем этим шелковым женским «мирифлюнтиям». Желая подбодрить, подошел, обнял:
-А может, ну ее, эту встречу? Дернем, например, в Абрамцево! Погуляем, помечтаем, нацелуемся вдоволь!
-Придумал шутки шутить! Ты же знаешь как я ждала, как готовилась к этому интервью!
-А свяжу-ка я тебе руки любимым алым шарфом,  тем, что с ирисами  - глаза завяжу, замотаю в индийский пашминовый палантин да и уложу куколкой на заднее сиденье. Увезу куда глаза глядят! Не сбежишь от меня, плененная красавица?!
Элеонора бросила руки плетьми вдоль тела, выронила на пол все свои шелковые радости, медленно повернулась, заглянула в глаза и смотрела долго-долго, вечность. Ее острый взгляд холодной длинной иглой медленно прокалывал его душу, вонзался в самое сердце, прибивал намертво к необратимой реальности. Потом сказала тихо и очень твердо:
-Даже думать не смей. Даже в шутку. Я-живу-свою-жизнь. Я-не-твоя-собственность!
Взгляд, тон ее голоса, сказанные слова  тут же сменили его иронию сначала на недоумение, а затем на страх. Этот внезапно затуманивший душу страх был пока еще бледно-серым облаком: расплывчатым, неоформившимся, не набравшим огненную энергию грозовой тучи.   

Никогда еще Элеонора не говорила с ним так – слишком уверенно, со сталью в голосе, жестко. Роберт и не представлял, что в ней есть такая решительная сила, такая страсть  оберегать свои границы. Но ведь он никогда раньше и не делал попыток посягать на них. Сначала с интересом, уважением, потом снисходительно, терпеливо принимал ее журналистские вылазки, встречи. В конце концов, благодаря ее профессии они и познакомились.

Элеонора подняла с пола ворох платков и шарфиков, выдернула первый попавшийся - перламутрово-голубой с пегими разводами, небрежно обернула вокруг шеи и стремительно вышла, аккуратно закрыв за собой дверь, оставив шлейф нежного аромата и витающие в воздухе флюиды чужеродной энергии.
Роберт был оглушен таким неожиданным проявлением характера жены и немало озадачен этим открытием. Вернувшись в комнату, он повалился на диван и лежал  большой немой рыбой, неожиданно попавшей в сети. Ему требовалось осознать новые чувства к жене, принять их, найти им место внутри  себя. Роберт ощущал, как что-то темное, тяжелое необратимо заполняет его, разливается по венам, давит на барабанные перепонки и виски, создает привкус железа во рту.

Оставаться без движения было невмоготу – нутро кишело турбулентностями чувств, мыслей, образов. Надо было все это уравновесить телесной подвижностью. Он встал, быстыми шагами обошел квартиру, двинулся в спальню, в поисках островка спасения там, где всегда царила любовь и доверие. Он всерьез опасался, что не справится с одолевающими его химерами, пойдет на поводу обиды, злости.

Зайдя в спальню, Роберт столкнулся со своим отражением в большом зеркале. Подошел, всмотрелся: кто же я? какой я?  Он видел высокого, крепкого молодого мужчину, с густыми золотисто-рыжеватыми волосами цвета «натуральной сиены», как сказал бы живописец. Терракотовый мягкий трикотажный пуловер с рукавами, поддернутыми до локтей, открывал сильные руки; коричневые вельветовые брюки оттенка «жженой умбры» логично поддерживали общий колорит. Пунцовые, как от оплеух щеки, после разговора с женой, вносили яркий завершающий мазок в его облик.

Роберт смотрел на свое отражение, как на чужака: внимательно изучал лицо, пристально всматривался в глаза, пытался ухватить всего себя целиком. Узнавал и не узнавал. Взгляд его блуждал от глаз к подбородку, от него - к макушке, потом к ушам, обводил расплывающийся абрис силуэта. Глаза его, как два цепких и умных детектива,  изучали и вылавливали несоответствия. Все в лице было не однажды виденным, знакомым, но явно появилось нечто неуловимо-новое. Что – Роберт не понимал, не мог назвать словами, только ощущал в себе эту возникшую перемену. Он даже не мог ответить себе – чем эта перемена его настораживает.
Возможно, упавшее на благодатную почву зерно,  еще само не
определилось во что ему прорасти: чертополох, белену или бессмертник.
Роберт взглянул еще раз в зеркало и показался себе осенним охристо-красным кленовым листом. Одиноким, гонимым порывами ветра, но листом еще полным благородства и свободы, мечущимся между потоками воздуха  и  твердой, но уже остывающей землей, последним его пристанищем и опорой. Пока лист парит, кружит в воздухе, он еще жив, его еще не истоптала, не осквернила набитая уличной грязью бездушная рифленая подошва прохожего. Но чуть коснулся он земли, приник грудью к сырому асфальту, взялся за руки с другими пятипалыми полумертвыми листьями-красавцами – все, конец, смерть под ногами прохожих, под метлой дворника, в железном грязном нутре уборочной машины.

Так и Роберт -  искал себе основание, твердую почву для новых смутных чувств и желаний. И все медлил, оттягивал, кружил в последнем витке, выходя на завершающий «круг почета», приближаясь к точке душевного невозврата.
Он метался: что делать, как быть, как ее удержать? Искал прибежище, спасение в чувствах к Элеоноре: в любви, влечении, нежности…
И пока он сомневался, пока метался в потоках своих переживаний, пока не принял решения,  он был все еще тем, открытым и уверенным в себе молодым ученым, который несколько лет назад встретил и полюбил эту женщину.
Но всякая буря заканчивается штилем. Смятение – определенностью. Полет – приземлением. Напряжение – покоем.

Наконец, Роберт нашел решение. Как ему виделось, единственно правильное. Прервал свое томительное кружение и ничком упал на землю. Холодно, грязно, но зато надежно и понятно.
Больше никогда ни он, ни жена не касались Элеонориной работы. Казалось, жизнь вернулась в то райское время, когда Роберт еще не испробовал горечь разочарования, не познал глубину своего страха, не начал сладко грезить тайным желанием.
План Роберта был точным, по-научному просчитанным и ведущим к предсказуемому финалу. Он, адепт скрупулезных исследований и проверенных данных, рискнул  поставить эксперимент, где каждый шаг, как ему казалось,  был выверен и продуман.
Тем временем, Элеонора, благодаря своему таланту и умению общаться как следует и с кем нужно, успешно реализовывала повышение в должности, что еще больше закручивало ее в воронку профессиональных дел. Роберт, освободившись от гнета тягостных переживаний и наполненный предвкушениями, погрузился с головой в лабораторные исследования, статьи, конференции. В конце-концов, его научная карьера тоже требовала времени и сил.

Не будь того короткого, но рокового разговора, их жизнь, вероятно, бежала бы по намытому годами руслу, и в конце концов полноводно перетекла бы в совершенно иное море. Но случается, что слово, сказанное или услышанное однажды, может на всю жизнь глубоко засесть в памяти толстой цыганской иглой или крошечной невидимой занозой и покалывать, покалывать - давать о себе знать при каждом неловком движении.
Ничего нет более разрушительного для психики, чем длительные самоукоры совести, многолетняя саднящая душу, непрощённая обида, шрамы неизжитого стыда.
Поселившаяся внутри Роберта идея, странным образом стала влиять на его отношение к Элеоноре. Ему хотелось с особой тщательностью ее разглядывать, вникать в детали лица, вслушиваться в нюансы интонаций, любоваться разнообразием ее крылатых движений. Интерес к жене стал обостренным, трепетным, непрерывным.  Новые ощущения стремительно проникли в их спальню – все случалось, как в последний раз. Роберт впитывал вкус и запах тела Элеоноры, не оставляя без внимания ни одного флюида, вбирая ее впрок, запасая в закромах памяти каждый завиток, каждый изгиб, каждую впадинку.

Он любил Элеонору, наслаждаясь и задыхаясь от волнения при мысли о своей затее. Роберт будто стоял на краю обрыва и жадно, полной грудью, заполняя напоследок кислородом все крошечные альвеолы внутри легких, вдыхал жизнь, чувствуя ее конечность и величие.
Так, озаренно и осознанно, Роберт, пожалуй, жил и любил впервые. Он научился видеть и  чувствовать во сто крат тоньше, глубже, яснее. И при этом очень опасался, что чем дальше, тем больше будет одолевать его искушение все так и оставить, ибо его настоящее -  прекрасно.

Но сквозь крошечную  незалеченную прореху, оставленную словами Элеоноры, в душу мелкими холодными молекулами проникал страх ее потерять. И страх этот приносил душе, вставшей на темный греховный путь, решимость и необходимую успокоительную анестезию. 
Роберт не терзался мыслями о «твари дрожащей». По каким-то ему одному ведомым причинам он сразу решил, что «право имеет» на основании своей верной, глубокой и нежной любви к Элеоноре. Это было не заблуждение страстного любовника -  годы,  прожитые вместе, подтверждали правду его сильного чувства.

Роберт стал баловать свою любимую с еще большим удовольствием. Зная, что он уже перевернул песочные часы, все чаще старался её порадовать, приглашал во всевозможные интересные вылазки, дарил красивые вещи и украшения.
На Новый год Роберт преподнес Элеоноре выполненную на заказ необычайной красоты серебряную брошь. Форма, деликатные вкрапления самоцветов делали ее подходящей для многих платьев и жакетов. Перед вечерним выходом в ресторан он сам предложил закрепить брошь на палантине. Пока они так и эдак прикидывали, как же элегантней приколоть украшение, Элеонора благодарно поглядывала на радостно хлопотавшего мужа и умилялась его потешной деловитости.

Наконец, выбрали самое верное решение, и Роберт бережно, старательно стал закалывать, чтобы игла не потянула нити шелка, не испортила новый палантин.
-Ой! Больно-больно-больно! – звонко заверещала жена.
-Господи помилуй, я кольнул тебя?! Сейчас пройдет, я поглажу, подую и все пройдет.
Муж стал гладить больное место и по-детски приговаривал:
-У кошечки боли, а у милой не боли. У собачки боли, а у милой не боли.
Жена рассмеялась этому неожиданному приговору-заговору и шутливо продолжила:
-У бабочки, у кузнечика, у комарика боли, а у меня не боли!
Роберт невольно чуть замедлил свои движения и, не поднимая на любимую глаз, прошептал на ушко:
-У бабочки, моя дорогая, ничего болеть не должно. Бабочка – одно сплошное счастье!
Он ее нежно приобнял, развернул к зеркалу:
-Хороша! Как всегда, ты будешь на вечеринке самая-пресамая!
После праздников, на долгие новогодние каникулы они уехали кататься на лыжах. Все вокруг радовало и наполняло жизненными силами, здоровьем, бодростью духа: усеянные разноцветными лыжниками выбеленные холстины снежных склонов; темно-зеленые вековые сосны по обочинам спусков, синее бездонное небо; уставшие ноги-руки,  спасительная сауна, горячий ароматный глинтвейн, камин, любовь, нежность, сладкая тишина сонного дыхания…
По приезде работа и дела закружили обоих, и они как те горнолыжники, ловко обходя кочки и вёртко действуя на виражах, стремительно и умело заскользили по трассам своих судеб.

Во второй половине января Элеонора занемогла: кружилась голова, одолевала слабость, поламывало кости. Да и не мудрено: грозя пандемией, грипп какого-то заковыристого штамма вольно разгуливал по стране, принося фармацевтам огромные барыши, а пациентам непредсказуемые последствия и от болезни, и от рекламируемых лекарств.
Элеонора  небыстро, но все же справлялась с болезнью – обидно было валяться на диване сломанной куклой. Интересные профессиональные задачи давали ей хороший стимул к выздоровлению.

Пренебрегая слабостью, не вылежав положенного доктором срока, она сбежала в офис.
-Ну что с тобой поделаешь, трудоголик ты мой?! – помогая надеть шубку, бухтел Роберт. – Обещай, что пока никаких презентаций и фуршетов, я тебе сам дома буду закатывать фуршеты, а захочешь - презентацию своей будущей докторской устрою. Мы уже далеко продвинулись с парнями, много чего интересного наваяли!
Роберт гордился и своими сотрудниками, и научными достижениями его лаборатории, обоснованно полагая, что их исследования и открытия действительно принесут существенную пользу человечеству. По крайней мере - болящей его части.
На быстрых скользких санках скатился с горы нового года февраль - вьюжный и  закапанный чернилами асфальтовых прогалин. Весна, с ее двусмысленным мартовским «женским днём», уверенно маячила красной цифрой во всех календарях.

Эта ранняя сырая весна подкосила Элеонору или  - как злобный рецидивист  -  вернулся к ней недолеченный грипп. Элеонора в этот раз болела нудно и вязко: температура не была высокой, но в висках гудело, тело не могло найти удобного положения, кожа покрывалась сыпью. Трудно было читать, смотреть телевизор, все время хотелось свернуться калачиком и спать, спать. Даже работа уже не поднимала настроение и не вытягивала из мутного болота болезни.

Перед Восьмым Марта коллеги из редакции пришли навестить Элеонору. Принесли сладости и цветы, шутили, пересказывали журналистские  приколы, хвастались новым праздничным номером журнала. Ей было тяжело соответствовать общей веселости: веки то и дело опускались, она то и дело куталась в плед, согревалась горячим сладким чаем.
Пришел еще один сотрудник, опоздавший из-за предпраздничных пробок. Сначала вплыл в квартиру роскошный букет, а уж за ним вошел гость. Роберт быстро достал большую вазу, поставил цветы ближе к гостям, чтобы поддержать праздничную атмосферу.
Минут через пять Элеонора начала покрываться розовыми пятнами, ей стало трудно дышать, глаза то широко распахивались, то закрывались. Острое состояние хозяйки дома стало очевидным для всех, и гости начали наперебой высказывать догадки, сыпать советами, предлагать телефоны хороших врачей.

Роберт  испуганно засуетился: открывал окна, приносил жене воду, искал какие-то лекарства, вызывал скорую. Он очень взволновался, не понимая  причин такого резкого ухудшения ее состояния.
Элеонора задыхалась все больше и стала на короткое время выпадать из реальности, секундно теряя сознание. Лицо становилось то метрвенно-бледным, то опять заливалось пунцовым  румянцем. Казалось, она уже и не замечает сутолоки, не слышит заботливых перешептываний.

Роберт стал с извинениями выпроваживать коллег, они с пониманием и облегчением быстро, один за другим, покидали квартиру. Это и понятно: находиться рядом со страдающим человеком без возможности ему облегчить его страдания не всякому под силу. Проще не видеть этого, а узнать об исходе ситуации постфактум или помочь издалека советом, добрым словом, деньгами.
Чужое физическое страдание тяжело переносится обычными людьми. Оно будто прокрадывается и в твое тело: заставляет проживать ненужную репетицию боли, которой может ведь и не случиться; выдает твою телесную, душевную уязвимость, неизбывную смертность. Пребывание рядом со страдающим человеком, кроме того,  создает неудобное чувство, будто ты тайно, бессовестно подглядываешь за исподом другой души, обнаженно и незащищенно проявляющемся в измученном выражении лица, вскриках и стонах, некрасивых, уродливых корчах тела.  Такое присутствие на волоске от чужой боли дается тяжело, конечно если человек не врач или не садист. Можно посочувствовать хирургам, за исключением спецов из абортариев прошлого века.

Роберт, наскоро проводив гостей, опять приоткрыл окно, впустив волглый  мартовский воздух. Заварил сладкого чаю. Присел к жене на диван и нежно стал гладить её тонкую, иссушенную болезнью руку. Он ощутил, что кожа потеряла атласную гладкость, мягкую теплоту.
Элеонора лежала с закрытыми глазами, дышала поверхностно, пунктирно. Тело подрагивало то ли от внутреннего озноба то ли из-за открытого окна. Роберт прикрыл окно. Скорая помощь все не ехала. 

Он, чтобы обогреть жену и унять дрожь, приподнял Элеонору, глубоко и удобно уселся на диван и примостил ее, как ребенка, к себе на колени. Она безвольной тряпичной игрушкой легко поддалась его движениям. Роберт обвил любимое тонкое тело руками, прижался щекой к ее щеке и колыхал, баюкал, тешил, чувствуя, как жена становится все легче, теряется биение ее страстного сердечка, тает дыхание. Он переставал уже ощущать на своей щеке ее теплые, парные выдохи.
Его слезы сквозь складку между их плотно соединенными щеками просачивались на ее губы, на подбородок… Элеонора приоткрыла глаза, с трудом запрокинула голову, посмотрела на мужа. Долго смотрела, до последнего. Бессильно уронила голову. Роберт, отказываясь поверить в произошедшее, продолжал нежно ее колыбелить. Как фарфоровый китайский болванчик, он мелкими равномерными движениями безучастно покачивался из стороны в сторону, крепко обнимая холодеющую жену, и все думал, думал о своей потерянной до срока любви.

Скорая приехала бессмысленно поздно. Он не стал даже впускать бригаду врачей в дом, подумав, что они спишут звонок на ложный вызов.
Проскочили ранние быстрые мартовские сумерки, за ними -  глянцевый вечер с мелкой снежно-дождливой моросью, наступила тихая ночь. Его первая одинокая ночь.
Он долго еще сидел, сплетясь телом с женой. Роберт был похож на уставшего, обманутого, заплаканного великовозрастного ребенка, разобравшего свою прекрасную куклу, понявшего, как она ходит и поет, но потерявшего крошечную деталь, без которой кукла больше не поет и не ходит.

Роберт искренне горевал по жене и так же искренне сокрушался:
-Как несправедливо  со мной обошлась судьба, как не вовремя появились эти цветы, укравшие у меня месяцы восхитительной жизни! Почему, почему я не предусмотрел это? Можно было предположить, можно было предугадать!  Все, казалось бы, учел, все просчитал – дозу, время, соотношение. Но коварные цветы украли красивый, подготовленный уход – летом, в тепле, под солнцем, как ей и положено.
Роберт в глубокой тоске закрыл глаза и ему привиделся яркий солнечный день, душистая зелень трав и порхание легких, цветных шелковых крыльев, похожих на ее палантины, шарфы, платки…

С этим он накоротко и задремал. А проснувшись, увидел сидящую на остывшей груди Элеоноры небольшую, бежево-голубую, незатейливую бабочку голубянку. В своем дачном детстве они с друзьями много таких ловили.
-О, Боже! Не такая! Абсолютно не такая! - обескуражено воскликнул Роберт. - Времени не хватило…
Он затих, замер, ушел в себя от переполнявших его ощущений. Прошло несколько минут. Очнувшись, Роберт на выдохе произнес:
-Хотя, может быть, именно такой ты и была?
Роберт испытал  крайнее недоумение от такого разительного несоответствия между долгожданной радужно-переливчатой красавицей  и обыденной маленькой голубянкой. В то же время, это был краткий,  но сладкий миг восторга от встречи с неизвестным крылатым существом. Такая  секундная эйфория впоследствии стала самой большой его страстью, мотивом.

Ухаживания, томительное ожидание, фантазии о том, какое разноцветное чудо или какая бледная моль выпорхнет вместе с душой, были прелюдией к главному моменту, апофеозу его страсти. 
И вот наступал этот сакральный миг -  выпархивала из тела бабочка.
Он ее видит! Видит! Вот такой на самом деле эта женщина была! Вот она истинная!
Поднимающаяся из самых глубин гигантская волна порочного «кайфа» захлестывала его, отрывала от земли, увлекала за собой, и он в сладкой истоме закрывал глаза,  под темнотой век безраздельно наслаждался ими обеими: женщиной и ее душой-бабочкой. Это, ни с чем несравнимое и ничем незаменяемое сумасшедшее удовольствие было сродни наркоманскому «приходу»: острое, всепоглощающее, космически блаженное.
***

У Роберта оставался только один день, чтобы купить расправилки, иглы - все, что необходимо для сохранения бабочки, пока хрупкие крылышки не потеряли свою эластичность. Он никому не хотел доверять эту кропотливую и важную работу. Только его нежными, любящими руками прекрасная Элеонора должна быть подготовлена к вечности. Это первый и последний раз, когда он трепетно, по-человечески трогательно отнесся к такому рутинному процессу.

-Элеонора была прекрасна! - горестно шептал сам себе Роберт.  - Природа ее создала как искушение, яркий соблазн, сладкий манок. И ведь она ничего не делала предосудительного, вызывающего, чтобы так цепко к себе привлекать. Этим она меня и приманила, погубила.

Все технические манипуляции Роберт выполнил, как опытный лаборант: последовательно, аккуратно, бережно. Было даже забавно вместо обожаемых женой духов кощунственно сбрызгивать бабочку для сохранности дихлофосом. Выравнивать под калькой в расправилке крылышки тоже не составляло особого труда. Роберт явственно себе представлял, будто он бережно, с любовью раскладывает все Элеонорины шарфики и платки, чтобы не мялись, не валялись, где попало.
Оставалось только преодолеть трудное, но необходимее испытание – глубоко, на две трети воткнуть в самый центр груди бабочки длинную тонкую энтомологическую булавку, пригвоздить объект.

Роберт прикрыл глаза и вспомнил новогодний, мастерски обыгранный укол отравленной брошью. Тогда ему было еще труднее.
Он  расправил плечи, набрал полные легкие воздуха и на цедящем, узком выдохе медленно стал погружать холодную сталь в маленькое распятое тело. Точно в самое сердце. Если, конечно, оно у бабочки есть.

Экспонат Lysandra bellargus (голубянка красивая) – готов к вечности. 
-Красавица! Моя любимая красавица!
Один, без соглядатаев, без чужого досужего любопытства и цокающих языков, вожделенно рассматривал он свою Элеонору-Голубянку. И неважно, что бабочка не была изысканной,  редкой, труднодоступной. Таких шелкокрылых прелестниц он, уже осознавший свой просчет со злополучным мартовским букетом, заполучит легко, скоро их будет много, целая коллекция. 
Но эта -  маленькая, неяркая, родная - первая! И самая дорогая.
***

Посреди ночи Роберт проснулся. Скинул туфли, зацепив каблуками один за другой. Стянул пуловер. Бросил рядом. Откинул пятернёй вспотевшие, слипшиеся волосы. Он не почувствовал себя отдохнувшим, видимо, изможденность его накопилась не в теле, а в душе.

Роберт подумал, что пора бы уже заканчивать с этой опустошающей ловлей насекомых. Не к лицу уважаемому всеми, возглавляющему кафедру профессору, как старому одинокому псу слоняться по улицам и барам в поисках новой «возлюбленной». На студенток же Робертом давно было наложено табу из соображений безопасности и какой-то необъяснимой профессиональной этики.

Но что же тогда останется в его жизни? Холодные стены университета, порожние вечера, одинокая постель. Но даже не это главное! Он уже не может ни от чего другого чувствовать себя живым -  кроме краткого мига вылета бабочки, который  каждый раз фейерверком заново взрывает душу и, -  то ли возносит ее к небесам, то ли низвергает долу.

  Электрический холодный свет за окном притянул его взгляд, отвлек от дурных мыслей. Ветер раскачивал уличный фонарь, передавая колебательные движения теням в комнате. Вдали продажно подмигивали неоновые рекламы. Слышалось редкое  цоканье припозднившихся каблучков или шарканье усталых шагов.
Комната, как аквариум, была прозрачна и нема.  Отблеск фонаря, праздно шатавшегося ночным пьянчужкой, выхватывал из темнеющей стены напротив кресла, где устало сидел Роберт, то зоркий Павлиний глаз, то бархатистую, изысканную Брамею, то редкую красно-чёрную  Клаудину…

Голубянки среди шелковых красавиц не было. Она в тонкой лакированной рамочке всегда стояла на его рабочем столе.