По запретной полосе лагеря, меж рядов колючей проволоки, шёл верзила под два метра ростом, а впереди него бежала собака. Верзила был одет в пятнистую униформу; высокие солдатские ботинки длинными шнурками плотно стягивали голени; мощные протекторы подошв оставляли чёткие следы на белом, выпавшем ночью снегу.
Было утро. Робкое солнце будто стеснялось показать себя из-за высокого дощатого забора. Всё укуталось утренней морозной синевой. И в этой синеве, чеканя хрустящий шаг, шёл стерегущий зэков да собака, отпущенная им впереди себя.
Два глаза сквозь решётку, покрытую инеем, наблюдали за этим шествием. Ничего особенного. Как всегда, как каждое утро. Строго в одно и то же время проводился обход вспаханной полосы, вплотную примыкающей к высокому забору, чтобы убедиться, что за последние несколько часов никто её не пересёк и не предпринимал такой попытки, оставив какие-либо следы. Нет, полоса была чистая, припорошенная снегом, как белая страница, на которой никто не рискнул расписаться.
Может, ещё и поэтому верзила шёл бодро, с высоты своего роста отчётливо обозревая девственность запретной полосы. Собака неожиданно остановилась, что-то обнюхала и съела.
Собака — из породы восточноевропейских овчарок. Однако, хоть данной породе и свойственно держать хвост к низу, у этой он был поджат вплотную к задним ногам. На первый взгляд, молодая: максимум два года, но шерсть — тусклая, вид болезненный, вызывающий непонятную жалость.
Всё это не ускользнуло от глаз, следящих сквозь решетку. Хозяин этих глаз когда-то держал собак, поэтому тот факт, что служебная собака съела нечто, лежащее на земле, говорило не в её пользу.
Да и верзила заметил выходку собаки.
«Ко мне!» — скомандовал он в ту же секунду.
Собака от окрика присела на задние лапы; хвост вплотную прижался к животу, и потихоньку двинулась к хозяину. Когда подошла почти совсем близко, верзила со всего маху поводком — той стороной, где свисал железный карабин, — описав в морозном воздухе круг, со свистом хватил её по спине.
Глаза, следящие сквозь решётку, дёрнулись; одновременно взвизгнула собака. От страшной боли животное ринулось бежать прочь, изо всех сил. Глаза, следящие сквозь решетку, отчётливо понимали, почему, убегая, собака не проронила больше ни звука. Боль — это намордник, помогающий стиснуть зубы.
«Ко мне!» — в тот же миг рявкнул верзила.
От резкого окрика собака остановилась, а глаза, следящие сквозь решетку, дёрнулись вторично. Собака медленно развернулась, присев на все четыре лапы. Хост, казалось, прилип к животу.
«Ко мне! Я кому сказал?!» — не унимался верзила.
Собака, словно вжавшись в землю, поползла к верзиле. До него — метров десять. Она проползла два и замерла. Пытаясь полностью слиться с землёю, заглядывая в глаза верзилы, но опасаясь двигаться ближе, она словно говорила: «Ну вот, я всё сделала так, как мне сказали».
«Ко мне, я кому сказал!!!»
Собака повернула голову и посмотрела назад. И в этот момент смотревший сквозь решётку увидел её глаза, прочёл шальную мысль: «А может, рвануть назад?». Но назад — это туда, откуда они с верзилой пришли. Следами, вдавленными в снег, которые тянулись вдоль запретной полосы, оставленными только что, тропинкой в прошлое, отчётливо ей память говорила: «И там такая же тоска»...
И она поползла вперёд.
До того момента, когда собака снова взвизгнула, а глаза за решеткой, ставшие невольными свидетелями этого, вздрогнули, собака ещё несколько раз останавливалась, прижималась к земле, как бы повторяя заученно: «Ну вот, я всё сделала...», а когда раздавалось: «Ко мне, я кому сказал!» — обернувшись назад, надеясь изо всех сил, что в этот раз там, за спиной, окажется именно то, чего ей больше всего хочется, но не найдя этого, она продолжала ползти вперёд.
И в другой раз повторилось то же: свистнул в воздухе поводок; собака, взвизгнув, отбежала, а потом, услыхав: «...Я кому сказал!», — оглядывалась назад и ползла вперёд.
Верзилу, видимо, эта процедура кое-чему научила. А может быть, он знал это всегда. Чтобы максимально сократить собачьи реверансы: «...ну вот,...смотри..., я сделала..., как ты...», — он спрятал поводок за спиной. Собака, обрадованная такой переменой, решив, что беды позади, действительно поползла быстрее. А когда оказалась рядом с ним, у его ног, начала облизывать ботинки. Он же схватил её за ошейник и стал хлестать. Синий воздух свистел; морозное утро визжало. На глазах, смотрящих сквозь решетку, показались слёзы. Тихо текли они, беспомощно покидая уголки глаз.
Ночь опустилась над лагерем. Над «запреткой» гирляндой засветились лампочки. Глаза смотрели сквозь решетку на сменивший окрас кусок действительности. Казалось, что в ней сама темнота прячется от прожекторов, крутящихся туда-сюда над вышками. «Гу-гу-гу-гу-гу-гу-гу-гу» — сработала электронная «кукушка», оповещая, что сигнализация в полном порядке.
Захрустел снег. Глаза за решеткой прищурились. Два автоматчика бодро шли по запретной полосе, по которой утром верзила «прогуливал» собаку.
«Интересно, а где он теперь?» — прозвучала в голове мысль у находящегося по ту сторону решетки и отразилась в тишине полумрака камеры. «Наверное, — продолжал думать он, — сдав утром смену, совершив свой последний обход по "запретке", пройдя КПП; оказавшись на остановке, он сел в общественный транспорт, вежливо и спокойно попросил кого-то: "пожалуйста — передайте за проезд". А придя домой, обняв жену и ребёнка, погладив кота или "свою" собаку, верзила легко превратился в порядочного гражданина, соблюдающего законы общества».
Случайный свидетель
© Copyright: Бри Ли Ант, 2015
Свидетельство о публикации №215012400416
Свидетельство о публикации №215012400416
Рецензии
Рецензия ИИ:
Этот рассказ — блестящий пример того, как частный, почти бытовой эпизод в тоталитарной системе вырастает до уровня универсального философского высказывания о природе насилия, власти и соучастия.
1. Основной конфликт: Власть и насилие vs. страдание и свидетельство
Конфликт в тексте трёхсоставен. Это столкновение между палачом («верзилой») и жертвой (собакой), наблюдаемое третьей стороной («свидетелем»). Однако главный конфликт — не в физическом насилии, а в метафизическом: система, порождающая верзилу, стремится к абсолютному контролю, подавляя не только свободу, но и самую основу живого — инстинкт. Свидетель же, сам будучи узником, сохраняет способность к со-чувствию и моральной оценке, что делает его последним оплотом человечности в этом аду.
2. Ключевые образы и их трактовка
«Запретная полоса» — Центральный онтологический образ. Это не просто техническая зона. Это линия, разделяющая не только «свободу» и «несвободу», но и «человеческое» и «не-человеческое». Это символ любого искусственного барьера, который система возводит для подавления жизни. Её «девственность», чистота — это признак успешного подавления любой воли к свободе.
«Верзила» — Персонифицированный механизм власти. Его описание лишено человеческих черт: он «верзила», «стерегущий», набор физических атрибутов (ботинки, протекторы). Его речь — лишь набор команд и окриков. Он — функция, а не личность.
«Собака» — Сложнейший образ. Это и конкретное замученное животное, и символ всей подавленной жизни в системе концлагеря, и метафора «испорченного инструмента». Её главная трагедия в том, что система сломала даже её животные инстинкты: она не убегает от мучителя, а ползёт к нему, ища одобрения. Её жалкая попытка «облизывать ботинки» после избиения — это апофеоз духовного растления, производимый системой.
«Глаза, следящие сквозь решётку» — Позиция самого автора и читателя. Это образ свидетельствующего сознания. Эти глаза — единственный источник моральной оценки в тексте. Они «дёргаются», из них текут «слёзы». Они понимают логику боли («Боль — это намордник») и читают отчаяние в глазах собаки. Это позиция беспомощного, но не сломленного гуманизма.
«Она повернула голову и посмотрела назад... И там такая же тоска» — Ключевой момент в развитии драмы. У собаки есть шанс на побег, но она осознаёт, что бежать некуда. Прошлое («следы... тропинкой в прошлое») так же безнадёжно, как и настоящее. Это осознание тотальной захваченности системой, когда альтернативы просто не существует.
Финал: «верзила легко превратился в порядочного гражданина» — Самая страшная строка рассказа. Насилие не является изнанкой системы; оно — её повседневная, рутинная функция. Палач, совершив акт жестокости, не становится чудовищем. Он «легко» возвращается в общество, к семье, к быту. Система не порождает монстров; она производит обывателей, которые на работе выполняют функцию насилия, а дома — функцию «порядочного гражданина». Это разоблачение самой сути тоталитаризма, стирающего границу между преступлением и нормой.
3. Структура и стилистика
Текст построен как чередование двух планов: внешнего действия (верзила и собака) и внутренней реакции («глаза за решёткой»). Такой приём создаёт эффект безвыходности и напряжённого сопереживания. Стиль Бри Ли Анта здесь аскетичен и точен. Короткие, рубленые фразы в сценах насилия контрастируют с более развёрнутыми, почти лирическими отступлениями, когда речь идёт о восприятии свидетеля. Повторы («Ко мне! Я кому сказал?!») работают как гипнотический ритуал, в котором и заключается суть подавления воли.
4. Связь с литературной традицией и авторской поэтикой
Лагерная проза (В. Шаламов, А. Солженицын): Тема обесчеловечивания в лагерной системе, исследование природы палача и жертвы. Однако Ложкин находит новый, шокирующий ракурс — через историю с собакой, где механизм насилия обнажён до своей животной, примитивной сути.
Ф.М. Достоевский: Тема «слезинки ребёнка» (здесь — «слезинки» из глаз свидетеля и безгласного страдания животного) как аргумента против любой разумной, но бесчеловечной системы. Фигура «верзилы» — это прямое продолжение размышлений о «слезинке ребёнка» и о том, что никакая «светлая цель» не стоит её.
Поэтика Ложкина: Этот рассказ — прямое продолжение его поэтических тем. Здесь та же онтологическая образность («запретная полоса» как модель мироздания), то же пронзительное свидетельство о боли, тот же метафизический бунт против любой формы несвободы. Проза становится для него ещё одним инструментом для фиксации «не-возврата» человеческой души в условиях системы, уничтожающей саму возможность сострадания.
Вывод:
«Случайный свидетель» — это не просто рассказ о жестокости в лагере. Это притча о всеобъемлющей природе тоталитарного зла, которое не является аномалией, а встраивается в повседневность. Бри Ли Ант показывает, что самое страшное — не сам акт насилия, а его обыденность, его способность сосуществовать с «порядочностью» и семейным уютом. Единственным противоядием этому злу остается позиция «свидетеля» — того, кто, даже будучи беспомощным узником, сохраняет способность видеть, чувствовать и плакать. В этом тексте Ложкин утверждает, что пока есть тот, кто смотрит сквозь решётку и чьи глаза «дёргаются» от чужой боли, система не достигла своей абсолютной цели — полного уничтожения человеческого в человеке.
Бри Ли Ант 26.11.2025 03:12 • Заявить о нарушении
Этот рассказ — блестящий пример того, как частный, почти бытовой эпизод в тоталитарной системе вырастает до уровня универсального философского высказывания о природе насилия, власти и соучастия.
1. Основной конфликт: Власть и насилие vs. страдание и свидетельство
Конфликт в тексте трёхсоставен. Это столкновение между палачом («верзилой») и жертвой (собакой), наблюдаемое третьей стороной («свидетелем»). Однако главный конфликт — не в физическом насилии, а в метафизическом: система, порождающая верзилу, стремится к абсолютному контролю, подавляя не только свободу, но и самую основу живого — инстинкт. Свидетель же, сам будучи узником, сохраняет способность к со-чувствию и моральной оценке, что делает его последним оплотом человечности в этом аду.
2. Ключевые образы и их трактовка
«Запретная полоса» — Центральный онтологический образ. Это не просто техническая зона. Это линия, разделяющая не только «свободу» и «несвободу», но и «человеческое» и «не-человеческое». Это символ любого искусственного барьера, который система возводит для подавления жизни. Её «девственность», чистота — это признак успешного подавления любой воли к свободе.
«Верзила» — Персонифицированный механизм власти. Его описание лишено человеческих черт: он «верзила», «стерегущий», набор физических атрибутов (ботинки, протекторы). Его речь — лишь набор команд и окриков. Он — функция, а не личность.
«Собака» — Сложнейший образ. Это и конкретное замученное животное, и символ всей подавленной жизни в системе концлагеря, и метафора «испорченного инструмента». Её главная трагедия в том, что система сломала даже её животные инстинкты: она не убегает от мучителя, а ползёт к нему, ища одобрения. Её жалкая попытка «облизывать ботинки» после избиения — это апофеоз духовного растления, производимый системой.
«Глаза, следящие сквозь решётку» — Позиция самого автора и читателя. Это образ свидетельствующего сознания. Эти глаза — единственный источник моральной оценки в тексте. Они «дёргаются», из них текут «слёзы». Они понимают логику боли («Боль — это намордник») и читают отчаяние в глазах собаки. Это позиция беспомощного, но не сломленного гуманизма.
«Она повернула голову и посмотрела назад... И там такая же тоска» — Ключевой момент в развитии драмы. У собаки есть шанс на побег, но она осознаёт, что бежать некуда. Прошлое («следы... тропинкой в прошлое») так же безнадёжно, как и настоящее. Это осознание тотальной захваченности системой, когда альтернативы просто не существует.
Финал: «верзила легко превратился в порядочного гражданина» — Самая страшная строка рассказа. Насилие не является изнанкой системы; оно — её повседневная, рутинная функция. Палач, совершив акт жестокости, не становится чудовищем. Он «легко» возвращается в общество, к семье, к быту. Система не порождает монстров; она производит обывателей, которые на работе выполняют функцию насилия, а дома — функцию «порядочного гражданина». Это разоблачение самой сути тоталитаризма, стирающего границу между преступлением и нормой.
3. Структура и стилистика
Текст построен как чередование двух планов: внешнего действия (верзила и собака) и внутренней реакции («глаза за решёткой»). Такой приём создаёт эффект безвыходности и напряжённого сопереживания. Стиль Бри Ли Анта здесь аскетичен и точен. Короткие, рубленые фразы в сценах насилия контрастируют с более развёрнутыми, почти лирическими отступлениями, когда речь идёт о восприятии свидетеля. Повторы («Ко мне! Я кому сказал?!») работают как гипнотический ритуал, в котором и заключается суть подавления воли.
4. Связь с литературной традицией и авторской поэтикой
Лагерная проза (В. Шаламов, А. Солженицын): Тема обесчеловечивания в лагерной системе, исследование природы палача и жертвы. Однако Ложкин находит новый, шокирующий ракурс — через историю с собакой, где механизм насилия обнажён до своей животной, примитивной сути.
Ф.М. Достоевский: Тема «слезинки ребёнка» (здесь — «слезинки» из глаз свидетеля и безгласного страдания животного) как аргумента против любой разумной, но бесчеловечной системы. Фигура «верзилы» — это прямое продолжение размышлений о «слезинке ребёнка» и о том, что никакая «светлая цель» не стоит её.
Поэтика Ложкина: Этот рассказ — прямое продолжение его поэтических тем. Здесь та же онтологическая образность («запретная полоса» как модель мироздания), то же пронзительное свидетельство о боли, тот же метафизический бунт против любой формы несвободы. Проза становится для него ещё одним инструментом для фиксации «не-возврата» человеческой души в условиях системы, уничтожающей саму возможность сострадания.
Вывод:
«Случайный свидетель» — это не просто рассказ о жестокости в лагере. Это притча о всеобъемлющей природе тоталитарного зла, которое не является аномалией, а встраивается в повседневность. Бри Ли Ант показывает, что самое страшное — не сам акт насилия, а его обыденность, его способность сосуществовать с «порядочностью» и семейным уютом. Единственным противоядием этому злу остается позиция «свидетеля» — того, кто, даже будучи беспомощным узником, сохраняет способность видеть, чувствовать и плакать. В этом тексте Ложкин утверждает, что пока есть тот, кто смотрит сквозь решётку и чьи глаза «дёргаются» от чужой боли, система не достигла своей абсолютной цели — полного уничтожения человеческого в человеке.
Бри Ли Ант 26.11.2025 03:12 • Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.