31 из 62. Огоньки

           Солнце ушло за Уральские горы, но было ещё светло. Жёлтое небо, подёрнутое фиолетовыми облаками, отражалось в реке, и вода отливала золотом. Стоя на верхнем крутом берегу, Лёшка Шатов смотрел, как речная долина, простиравшаяся до самых гор, понемногу темнеет. Скоро и Лабытнанги, посёлок на той стороне реки, накроет ночь. И тогда там зажгутся огоньки, загадочные, крохотные, как звёздочки. Обычно они мигали то разом, то через одного, как будто подавали сигнал, или сообщение, как в азбуке Морзе: точка, тире, тире, точка… Во всём этом была какая-то тайна. Так думал Лёшка. Он обернулся. Не услышал ли кто его мысли? Нет, он был один. Он снова повернулся к реке и вздрогнул от радости. Огоньки уже горели и будто со значением подмигивали ему. Пора дать о себе знак! Лёшка вырыл лунку в земле, залил в неё бензин, который набрал из цистерны-одноколки, стоявшей на нижнем берегу, на задворках гидроаэропорта, и поднёс спичку. Вспыхнуло пламя. Подняв глаза к цепочке огней на той стороне реки, Лёшка махал рукой и точно взывал: «Эге-гей! Я тут! Я с вами!» 
Его заметили — собственные друзья, Замараев, Инусов и Рывко, весёлой гурьбой пробегавшие вдоль берега.
— Шатов, ты что тут изгиляешься? — удивились они, подступая к нему. Лёшка молчал, виновато улыбаясь. Крепколобый, коренастый Рывко повторил вопрос. Дожидаясь ответа, щуплый бледный Замараев беспокойно озирался и дрыгал ногами от нетерпения. Черноглазый Инусов, замерев в полуобороте, пытливо поглядывал, то на Лёшку, то на лунку, в которой догорал бензин.
— Вечный огонь! — проронил вдруг Инусов, осенённый догадкой. — Похоже ведь? Пацаны, я такой же хочу.
— И я, — воскликнули Замараев и Рывко.
Лёшка выдохнул с облегчением: ему не хотелось делиться своей тайной. Сделав в земле лунки, мальчики отправились за бензином на нижний берег. От реки тянуло холодом и сыростью. Тускло отблескивал заболоченный ручей. Вдалеке на песке рисовалась пара самолётов, стоявших на ремонте. Лёшка с друзьями выстроился в очередь к цистерне-одноколке. Сколько бензина было в ней,  неизвестно. Может все 2000 литров; может, 1000; а может, 500. Первым стоял тщедушный Замараев. Он долго бился с заевшим краном. Ребята покрикивали ему:
— Дави, идол!
— Сильней!
— Ну!
Теряя терпение, Лёшка кинулся к цистерне. Отпихнув Замараева, отвернул вентиль. Из крана ударила мощная струя бензина. Она окатила Лёшку по пояс, а Замараеву обрызгала руки по локоть. Минутное замешательство. И пока Лёшка брезгливо отцеплял от тела мокрую одежду, его друзья подставили свои жестяные банки под кран. Через пару минут мальчики уже поднимались по склону, посмеиваясь над Лёшкой. Не смеялся только Замараев. Лёшка шёл за ним следом, стараясь не расплескать бензин. Подошвы ботинок Замараева мелькали на уровне его глаз. Вот и верхний берег. Долгий подъём кончился. Инусов и Рывко направились к своим лункам. Замараев чиркнул на ходу зажигалкой, поджёг банку и держа её, словно факел, взошёл на обрыв. Лицо его сияло, как у римского триумфатора. Между тем пламя переметнулось ему на пальцы, побежало по рукаву рубашки…
— Мама! — истошно вскрикнул Замараев. Швырнув жестянку через плечо, он принялся гасить на себе пламя. Банка, хвостатой кометой очертив воздух, прилетела в грудь Лёшке и расплескалась.
— А-а-а! — безумно закричал он, хлопая себя по груди, животу, ногам. — Горю! А-а-а!
Волосы на голове трещали. Лёшка прыжками кинулся вниз, к реке. До уреза воды было далеко. Он вспомнил о ручье под обрывом. Туда! Оттолкнувшись от склона и раскинув руки, он полетел вниз. Удар о землю был сильный. От боли в груди перехватило дыхание, но сильнее боли был ужас. «Горю, горю», — твердил он, судорожно забрасывая себя холодной склизкой тиной, зарываясь в неё, как жук-плавунец. Потом лежал в болотине, прислушиваясь к своему телу и сомневаясь, что огонь потушен.
Когда он поднялся на обрыв, мальчики остолбенели, будто узрев мертвеца. Воистину Лёшка был страшен — без ресниц, без бровей, без чубчика; лицо в саже, одежда в тине и грязи. Безумным взглядом он обводил своих друзей.
— Ни-хре-на себе, — проговорил Рывко. Ребята подались к Лёшке.
— Потряси головой, — сказал Инусов, беспокойно заглядывая ему в глаза.
— Зачем?
— Может, сломал где.
Лёшка потряс головой, и на всякий случай руками и ногами. Кости были целы. Мальчики ободрились.
— Ну ты дал копоти, Лёха!
— Летел, как Гастелло!
— Повезло, как утопленнику.
Лёшка слушал с самодовольным видом, пока не увидел улыбку на лице Замараева.
— Не мог в другую сторону бросить? — напустился на него Лёшка.
— А ты, что? Не мог отойти?
— Я? Отойти? Совсем обнаглел? — вскипел Лёшка и стукнул Замараева кулаком. В ожидании драки, ребята расступились, но Лёшка уже остыл. Окинув зрителей взглядом, он махнул рукой и побежал восвояси.
На душе было гадко. Дома, конечно, не обрадуются. Мать задаст взбучку, отец отматерит и только сестра поплачет жалеючи. Лёшка поднял голову и увидел впереди три знакомые фигуры. Они шли навстречу ему по деревянным мосткам или, говоря попросту, по тротуару. Он узнал Элю Рылову, её мать и Максима. Они были из соседнего дома, прозванного домом начальства. Дамы в белых платьях, кавалер в костюмчике. Кино! Лёшка вспомнил о себе и простонал. Что скажет Эля? Жук-плавунец. Надо исчезнуть, и как можно скорее! Он вертел головой. Справа был двухметровый забор — не перелезешь. Слева широкая канава — не перепрыгнешь. Деться ему было некуда. Он в отчаянии скрипел зубами. Соседи сходились, как на дуэли, медленно и неотвратимо.
Эля держала мать под ручку. Максим семенил сбоку, по земле, заглядывая им в глаза, и рассказывал что-то весёлое.  Улыбка сошла с их лиц, когда они поравнялись с Лёшкой. Максим, демонстративно зажав нос двумя пальцами, отшатнулся от него. Эля, испуганно выпучив глаза, вцепилась в мать. Красивая солидная женщина, её мать, смерила Лёшку строгим взглядом и дёрнула своим подбородком в сторону. Лёшка прижался к забору. Оставив по себе запах дорогих духов, троица удалилась.
Через пять минут Лёшка был дома. При виде его сестра Любочка онемела от страха. Мать отвесила пару подзатыльников. Отец вовсе не заметил его прихода, потому что был пьян и спал.
С этого дня мальчики повадились жечь «вечный огонь» на берегу реки. Лёшка же втайне продолжал считать, что обменивается с кем-то сигналами, хотя прекрасно знал, что огоньки на горизонте — это свет из запретной зоны в концлагерях в Лабытнанги.